Неизвестная война. Правда о Первой мировой. Часть 2. Человек и война. Историческая память ( Сборник статей, 2016)

Если верить мемуаристам, 1913 год имел какую-то особую окраску. Многие из случившихся тогда событий обрели со временем символический смысл, или им такой смысл стали постфактум приписывать. Многие задним числом нашли скрытые – зловещие или фаталистические – пророчества в написанных в тот год словах, полотнах и даже музыкальных сочинениях. Якобы что-то надвигалось, нависало, чувствительные творческие натуры ощущали близость апокалиптических событий и неизбежных революций, хотя люди попроще ничего такого не чувствовали.

Так описывают кануны всех великих событий, сложилось даже убеждение, что они «отбрасывают тень назад». На самом же деле, ни одно великое и судьбоносное событие в истории не было неизбежным – по крайней мере, по срокам. Если пророчество не сбылось, а предчувствие не оправдалось, кто их вспомнит через годы? Перечень несбывшихся предсказаний неизмеримо длиннее тех, что воплотились в жизнь.

Мы не можем посмотреть на 1913 год изнутри, глазами людей, не знавших, что будет дальше, – и тех, кто верил в пророчества, и тех, кто решительно в них не верил, и тех, кто о них даже не слышал. Вторые и третьи (вместе) всегда в подавляющем большинстве. Даже вопреки чтению газет (а журналисты и тогда были не умнее), они готовятся к будущему в рамках своих жизненных стратегий и надеются на лучшее. Верхушечные слои не составляют исключения. Ожидание войны – реальное, а не додуманное после – заставило бы всех вести себя иначе.

Это видно на примере целого ряда решений Государственной Думы: в 1913 году правительству не удалось провести через нее решение об использовании казённых(!) участков на бакинских промыслах для нужд военно-морского флота. Дума правительству отказала. Это не было случайным или единичным решением, Дума из каких-то мелочных фискальных соображений в течение шести лет не утверждала или отменяла результаты торгов по нефтеносным участкам, тянула с принятием закона о сдаче разведанных площадей в аренду, тем тормозя развитие нефтедобычи – и это на фоне топливного голода! Железные дороги и пароходства вынужденно переходили с мазута на уголь, в связи с чем транспортные артерии были забиты угольными перевозками, их полезная пропускная способность падала. (А.А. Иголкин. Отечественная нефтяная промышленность в 1917-1920 годах. – М., 1999).

Военному министерству требовалось 293. млн рублей для «пополнения запасов и материальной части» на период 1908-1915 гг. Дума не согласилась утвердить кредиты сразу в полном объеме, добившись, чтобы это происходило по частям, на каждый финансовый год, что было неудобно для военных. В июле 1912 года «Программа усиленного судостроения Балтийского флота» в целом была утверждена Думой, но с исключением кредитов на строительство портов (К.Ф. Шацилло. Последние военные программы Российской империи // Вопросы истории № 7-8, 1991). И так далее.

Если бы у думцев, достаточно погруженных в государственные интересы, была хоть малейшая внутренняя убежденность в неизбежности большой войны, они голосовали бы иначе. Но большинству из них давно прискучили подобные ожидания. Во время итало-турецкой войны 1911-12 гг, Первой Балканской войны 1912-13 гг., Второй Балканской войны 1913-го, да и перед ними, в прогнозах такого рода недостатка не было.

Каждая из малых войн начала ХХ века гипотетически могла перерасти в мировую: за малыми странами стояли коалиции больших, на кону было то же самое «турецкое наследство», которое всего год спустя стало запалом мировой бойни. Не забудем и то, что в 1910 году Япония оккупировала Корею, а ведь русско-японская война началась шестью годами раньше из-за столкновения интересов двух стран именно в Корее. Но поскольку до столкновения коалиций дело каждый раз не доходило, это внушило всем, или почти всем, от кого хоть что-то зависело, чуть большую, чем следовало, надежду, что так будет и дальше.

В качестве шедевра исторического и политического предвидения часто приводят «Записку на Высочайшее имя» сенатора и статс-секретаря Петра Николаевича Дурново. Она была подана в феврале 1914 года, но вполне могла быть написана (а возможно и писалась) в 1913-м, сумма вызвывших ее к жизни обстоятельств оставалась той же. В записке говорилось, что война между Англией и Германией неизбежна, однако это будет война не двух стран, а война коалиций, и России, в силу ее членства в Антанте, придется воевать с Германией, причем не за свои, а за английские интересы.

Надо при этом отдавать себе отчет, что императору подавались и другие записки, не менее убедительные при чтении. Про «Записку Дурново» вспомнили в 20-е потому, что многое (хотя и не всё) пошло так, как он предвидел. Но могло и не пойти, жизнь многовариантна. Хороший пример – Италия. Будучи членом Тройственного союза, противостоявшего Антанте, она с началом войны объявила о нейтралитете, а в 1915 году, поколебавшись, вступила в войну на стороне Антанты. Россия тоже могла уклониться от участия в войне, был ряд вариантов. И в наши дни делаются сотни прогнозов, и просто по теории вероятности какой-то из них окажется верным, но который именно, покажет лишь время.

В начале ХХ века существовало институциализированное движение в защиту мира, и множество пылких людей принимало его всерьез. Проводились конференции по разоружению, причем первая, в Гааге, собралась еще в 1899 году по инициативе Николая II, работало «Постоянное Международное Бюро мира» («Bureau International Permanent de la Paix») в Берне. В состав Бюро входило и Всероссийское общество мира. О том, что подобного рода деятельность производила впечатление действенной, говорит присуждение за нее Нобелевских премий мира. Один раз премия была присуждена самому Бюро, дважды (в том числе в 1913 году) – руководителям Бюро, и четырежды – видным европейским юристам за их усилия по созданию системы улаживания споров между странами посредством международного арбитража. (Тут стоит оговориться – в начале ХХ века нобелевские премии еще не были окружены тем пиететом, какой они имеют в наши дни.)

Но что все эти общества и бюро могли поделать против набирающей силу гонки вооружений в Европе и интересов крупных промышленников, стоящих за этой гонкой?

Весьма серьезное производство вооружений (слово «гонка» стали применять уже тогда) было налажено и в России – даже несмотря на некоторые препоны со стороны Государственной Думы. На русских верфях в 1911-1916 годах было спущено на воду 53 эскадренных миноносца серии «Новик» (по имени первого в этой серии), самых совершенных кораблей своего класса, послуживших мировым образцом при создании эсминцев послевоенного поколения. Русская полевая артиллерия была к Первой мировой войне просто лучшей в мире.

Те или иные военные характеристики страны, конечно, важны, но еще важнее понять, каково было ее, если так можно выразиться, общественное здоровье. Что из себя представляла Россия 1913 года? Не забудем, что речь идет о стране, по сей день остающейся бесконечно оклеветанной: непредвзятые попытки (к счастью, постоянно предпринимаемые) осветить ее истинный облик все еще встречают яростное сопротивление историков советского разлива, ибо с неизбежностью обесценивают их степени и звания.

В 1913 году население Российской империи (с Царством Польским и Финляндией, протекторатами Хива, Бухара и Урянхайский край) приблизилось к 150 миллионам (отсюда и название известной поэмы Маяковского). Сколько из них проживало в границах нынешней Российской Федерации, вычислить не так просто: границы советских республик, ставших позже независимыми государствами, проводились в 20-е годы зачастую поперек старых границ губерний и областей. Соответствующие подсчеты были сделаны только для 1900 года. Из них следует, что в нынешних российских границах проживали тогда 71,1 млн. чел. (Большая Российская энциклопедия, том «Россия». – М., 2004. С. 156).

К 1913 году эта цифра, разумеется, выросла. Сегодня число жителей в этих границах в два с лишним раза больше.

О состоянии промышленности, сельского хозяйства, путей сообщения (и так далее) России в ее последний мирный год написано достаточно, недаром в советское время принято было делать сравнения именно с 1913 годом. Попробуем затронуть то, чему уделяется меньше внимания.

В 1913 году не исповедывалось и не причащалось всего 10 % православного населения Российской Империи (Б.Н. Миронов. Народ-Богоносец или народ-атеист? Как россияне верили в Бога накануне 1917 года // Родина, 2001, № 3). Этот, по выражению швейцарского историка культуры и философа Ханса Мюльстайна, «последний сохранившийся целостный реликт христоверующего средневековья» был разрушен только в результате революции 1917 года.

Хотя российский промышленный рабочий зарабатывал перед Первой мировой войной меньше, чем его западные коллеги (в Германии месячный заработок, считая в рублях по золотому паритету, составлял 57 руб., в Великобритании – 61, во Франции – 41, в России – 24,2), благодаря дешевизне продовольствия в России он потреблял мяса больше, чем английский рабочий – 38,5 и 33,1 кг в год соответственно – и ненамного меньше молока: 48,1 и 52,5 кг соответственно. Продолжительность рабочей недели в России в 1913 году была ниже, чем во Франции: 57,6 и 60 часов соответственно. В 1912 году (раньше, чем в США и ряде европейских стран) Россия приняла закон о социальном страховании рабочих. В Российской империи конца XIX века, как свидетельствуют календари того времени, официально нерабочими были 98 дней в году, тогда как, скажем, в Австро-Венгрии 53.

Столыпинская аграрная реформа, начало которой датируется ноябрем 1906 года, пробуксовывала вплоть до принятия думского закона от 14 июня 1910 года (утвержден Госсоветом большинством всего в один голос), юридически закрепившего право крестьянина покидать общину и выходить на «отруба» (собственные участки земли). До этого более осторожную часть крестьянства смущали слухи, что отруба вот-вот отменят. Закон подстегнул сомневающихся. На 31 декабря 1915 года к землеустроительным комиссиям обратилось с ходатайством о землеустройстве 6,17 млн дворов, т. е. около 45 % общего числа крестьянских дворов Европейской России. За неполные девять лет! Это оценка, которую русский крестьянин, якобы «чуждый собственничеству коллективист», выставил общине. Двумя годами ранее, в 1913 году, о котором у нас идет речь, цифра была, конечно, ниже, но тоже огромной.

Россия, начиная с XV века (т. е. за несколько веков до США), научилась привлекать нужных иностранных специалистов, а с течением времени довела эту практику до совершенства. «В России к 1914 году жили 200 тысяч рабочих и специалистов из Германии, 130 тысяч из Австро-Венгрии, десятки тысяч французов, бельгийцев, англичан» (А.И. Уткин. Вызов Запада и ответ России. – М., 2005).

В начале ХХ века в России было в семь раз меньше полицейских на 1000 человек населения, чем в Англии, в пять раз меньше, чем во Франции. Правда, и преступность была ниже. По данным «Британской энциклопедии» (1911 года издания), число осужденных на 100 000 населения в России составляло 77 человек, в США – 132, в Великобритании – 429, в Германии – 853. Причем для России это – данные за революционные 1905-1906 годы! Как ни удивительно, семь лет спустя, в 1913 году (когда революционные беспорядки остались позади) российский показатель не снизился, а вырос до 99. Хотя до стран Запада России было в этом отношении еще далеко, преступность объективно росла, особенно в городах – она всегда идет рука об руку с модернизацией.

Российская империя переживала стремительный образовательный, научный и технологический рост. В 1890 году в России было 12,5 тысяч студентов, а в 1914-м – уже 127 тысяч (тогда как во Франции 42 тыс., в Германии 79,6 тыс., в Австро-Венгрии 42,4 тыс.). Данные по Великобритании и США на этот год в нашем источнике (Б.Н. Миронов. Социальная история России», 3-е изд. Т. 2 – СПб, 2003, стр. 385, 386, 390, 393) отсутствуют, но судя по динамике цифр за предшествующие годы, английский показатель 1914 года был заметно ниже российского, а вот американский уже выше.

По числу врачей Россия к 1913 году обогнала Францию (соответственно 28,1 и 22,9 тыс.) и, видимо, Великобританию (данные по Великобритании на этот год в нашем источнике отсутствует, но судя по динамике цифр, английский показатель 1913 года был ниже российского).

Перед Первой мировой войной Россия была уверенным мировым лидером в книгоиздании. Уже в 1888-89 гг. она заметно опережала по выпуску книг Великобританию и США (7,25 тыс. наименований; 6,33 тыс. и 4,32 тыс. соответственно), почти сравнялась с Францией (7,35 тыс.), но уступала Германии (17,5 тыс. названий). Вскоре Россия обогнала Германию и стала мировым лидером по выпуску книжной продукции: в 1913 году он достиг в России 30,1 тыс. названий, в Германии – 23,2 тыс., в Великобритании – 12,4 тыс., в США – 12,2 тыс. Данные по Франции на этот год в цитируемом источнике отсутствуют, но ясно, что французский показатель 1913 года был заведомо ниже российского, английского и американского. Общий тираж книг достиг в России 1913 года 106 млн. экземпляров. Кроме того, в этом году в стране выходило свыше 2400 периодических изданий.

Такие показатели, как десятикратный рост числа студентов и более чем четырёхкратный – книжной продукции, не могут быть ни случайными, ни изолированными. Они очень точно отражают развитие страны.

В СССР не могли нахвалиться дальновидности советской власти, которая учредила, начиная с 1918 года, целый ряд научных институтов, многие из которых вышли затем на передовые позиции в мире. Согласимся, но и спросим: каким образом? Совнарком издал декрет, пришли комиссары в пыльных шлемах и на пустом месте быстренько соорудили институт? Между тем, прославленный ЦАГИ – это лишь новое имя аэродинамического института, основанного в 1904 году Д.П. Рябушинским в Кучине под Москвой. Государственный оптический институт создан на базе Русского физико-химического общества. Радиевый институт организован путем объединения Радиологической лаборатории Императорской академии наук (ИАН) и Радиевого отдела при Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). «Расщепление» Химической лаборатории (по сути, института) ИАН позволило создать Химический институт, Институт физико-химического анализа и Институт платины. Физико-математический институт им. В.А. Стеклова – результат, наоборот, слияния Физической лаборатории (детища академика Б.Б. Голицына) и Математического кабинета ИАН. Авиационное Расчетно-испытательное бюро и отраслевые лаборатории Императорского Московского технического училища (затем известного как «Бауманка») дали жизнь ещё пяти НИИ. И так далее.

Порой спрашивают: почему «царизм» (что бы ни означало это слово) сам не открыл такие институты? В начале века научные исследования в России, как и за рубежом, велись в высших учебных заведениях, в лабораториях, «бюро», научных обществах, в подразделениях Академии наук, в созданном в 1882 году Геологическом комитете и т. д. «Институты» – вроде харьковского Бактериологического института, созданного в 1887 году, или Императорского института экспериментальной медицины (учреждён в 1890 году в Петербурге) – были новшеством с точки зрения привычных форм исследовательской работы. Перед Первой мировой войной институты всё чаще стали появляться и в Европе, и в России. Можно упомянуть бехтеревский Психоневрологический институт, созданный в 1907 году, и знаменитый доныне Институт истории искусств, основанный на собственные средства графом В.П. Зубовым в 1912 году. В 1915 году (т. е., чуть позже рассматриваемой нами даты) выдающийся организатор изучения российских недр горный инженер Пётр Пальчинский (в 1929 году расстрелянный ОГПУ) основал Институт изучения поверхности и недр.

Инициатива создания научных учреждений исходила от самих учёных (что было разумно), финансирование науки в значительной мере шло из частных фондов. Например, Институт биофизики и физики был построен и начал работу в Москве (на Миусской площади) без всякого государственного участия, на средства мецената Христофора Леденцова по замыслу физика П.Н. Лебедева. От этого института отпочковались, уже в советское время, Институт физики Земли, Институт рентгенологии и радиологии, Институт стекла, знаменитый ФИАН и, наконец, Институт биофизики. На средства фонда «Леденцовское общество» была создана лаборатория высшей нервной деятельности И.П. Павлова.

Общество отбирало заявки с прицелом на прорывные изобретения – такие, как расчёты поддерживающей поверхности аэроплана, способ оптимизации пропеллера летательного аппарата, «карманный микротелефон»(!) О.Д. Дурново. Общество финансировало создание Карадагской биостанции в Крыму, первой в мире геохимической лаборатории в Петербурге, аэродинамической лаборатории при Московском университете, лаборатории испытания гребных винтов при Императорском Московском техническом училище (Е.Д. Панов. Христофор Семенович Леденцов // Вестник Российской Академии Наук, 2004, том 74, № 1).

Меценаты опережали неповоротливое государство во многих странах – в первую очередь в США, но и у России неплохие показатели. Владелец Балашихинской мануфактуры Павел Шелапутин в 1893-95 гг. построил Гинекологический институт при Московском университете (ещё один институт!); судовладелец Александр Сибиряков финансировал полярные экспедиции; по завещанию генерала Альфонса Шанявского его вдова Лидия Шанявская создала целый университет. Примеров множество. (К слову, уже в начале ХХ века в России было 4762 благотворительных общества).

27 августа (9 сентября) 1913 года летчик-испытатель П.Н. Нестеров впервые в мире исполнил фигуру пилотажа «мертвая петля» (петля Нестерова). 10(23) декабря состоялся испытательный полет первого серийного 4-моторного бомбардировщика «Илья Муромец» инженера И.И. Сикорского, построенного на Русско-Балтийском заводе в Петербурге.

В 1913 году физик В.К. Аркадьев (впоследствии чл. – корр. АН) открыл ферромагнитный резонанс (избирательное поглощение энергии электромагнитных полей сверхвысокой частоты), химик В.Н. Ипатьев (с 1916 года – академик), один из основоположников каталитического органического синтеза, осуществил синтез полиэтилена, столь важного и 100 лет спустя вещества, экспедиция Б.А.Вилькицкого на ледоколах «Таймыр» и «Вайгач» открыла в Северном Ледовитом океане Землю Николая Второго. Ныне это Северная земля, огромный архипелаг, видный на любом, даже маленьком глобусе. В следующем году эта же экспедиция Вилькицкого впервые в истории пройдет Северным Морским путем.

Абсолютно выдающимся российским достижением стала прокладка железной дороги от Урала до Тихого океана. Достаточно сказать, что второго полноценного широтного пересечения Азии нет и по сей день. По состоянию на 1913 год достраивалась северная дуга Чита-Хабаровск, но уже ходили поезда Петербург-Владивосток (правда, после Читы поезд шел через Маньчжурию).

В связи с торжествами в честь 300-летия Дома Романовых была объявлена широкая (и, как теперь ясно, крайне несвоевременная) амнистия, позволившая вернуться в Россию значительному числу прятавшихся за границей врагов государственного строя, национал-сепаратистов и тому подобной публике. Правда, обвинения были сняты также с ряда писателей (М. Горького, А.В. Амфитеатрова, В.Г. Короленко, К.Д. Бальмонта и других).

Благодаря практически полной политической свободе и отсутствию цензуры, можно было печатать что угодно, в связи с чем роль подпольной печати сошла на нет. Этот процесс начался еще в 1905 году, но испытал несколько небольших заминок. Конечно, это не касалось совсем уж подрывных и подстрекательских листков.

Простой народ, судя по множеству свидетельств, почти до самого конца не сомневался, что Россия – самая великая и несокрушимая держава в мире. Эти настроения не вполне поколебала даже неудачная японская война, ибо велась она, по народному ощущению, как-то вполсилы и страшно далеко, в Маньчжурии, на чужой земле. Мол, если бы Россия сильно захотела, напряглась, от японцев бы мокрое место осталось. Надоело – вот и бросили эту войну, не стали вести дальше. Неважно, так это или нет, речь о преобладавшем настроении, хотя, разумеется, присутствовали и досада, и горечь, и разочарование. Когда Этнографическое бюро Императорского Русского Географического общества занялось изучением вопроса о патриотизме простого народа (это был, по сути, социологический опрос), преобладающий тон ответов был обобщён так: «В народе существует глубокое убеждение в непобедимости России» (М.М. Громыко. Мир русской деревни. – М., 1991).

Когда народ непоколебимо уверен в своей стране, ему не страшны никакие трудности. Сказанное справедливо даже для тех случаев, когда эта уверенность основана на неполном знании, неосведомлённости или даже наивности. Российская империя буквально вибрировала витальной энергией, и понятие «серебряный век» (на самом деле, воистину золотой) приложимо не только и не столько к литературе и искусству, но практически ко всему, в чём она проявила себя перед своей нелепой гибелью.

Нельзя, разумеется, утверждать, что позитивный дух пронизывал в ушедшей России всё и вся, так не бывает нигде. Как в любом обществе, было полно социально ущемлённых. Стремительное капиталистическое развитие выкидывало на обочину избыточно многих. Очень важным, а может быть и роковым фактором в судьбе страны стал тот факт, что либеральные и революционные «радетели» крестьян и рабочих неутомимо убеждали их, что положение народа беспрерывно ухудшается, что не соответствовало действительности. Но когда ожидания простых людей завышены, их потребности растут быстрее доходов, и они не чувствуют, что объективно живут лучше, чем вчера. Объективное – это некая статистическая абстракция, человек же верит лишь своим ощущениям. Для него они – единственная реальность.

Великолепный, казалось бы, фактор – высокая самооценка нации – оказал ей в судьбоносный миг дурную услугу. Воистину, иногда стране полезно быть менее уверенной в себе. Всеобщая вера в русскую силу бесспорно оказывала давление на действия людей, принимавших решение о вступлении России в войну 1914 года. Эти настроения били через край. Буквально каждый мемуарист, описывающий день объявления войны, вспоминает тысячные толпы на улицах русских городов, их ликование при вести, что Россия твёрдо решила защитить православную Сербию от «австрийской и тевтонской расправы». Сомневающиеся и пессимисты так себя не ведут.

Зато интеллигенция уже не первое поколение сохраняла, как главную святыню, свой негативизм. В знаменитых «Вехах» (1909) прозвучало как приговор: «Интеллигент – по существу, иностранец в родной стране». И это после полувека усердного интеллигентского народолюбия! К 1913 году что-то изменилось, но недостаточно.

Беспощадное перо Ивана Бунина диагностирует, по сути, коллективное слабоумие (как ни грустно употреблять подобные слова) определенного типа молодых людей: «Сколько было у этих юных прожигателей жизни жажды весёлого безделья под видом кипучей деятельности, опьянения себя сходками, опасностями подполья, мечтаний об обысках и тюрьмах, громких процессах и товарищеских путешествиях на каторгу, за Полярный Круг!» («Жизнь Арсеньева»). Этот диагноз, правда, относится ко времени до так называемой «Первой русской революции». К 1913 году, благодаря политическим свободам, такой молодежи стало поменьше, но все равно слишком много.

Грезя литературными («некрасовскими») идеалами, безрелигиозная по преимуществу интеллигенция внедряла свой подростковый радикализм, отщепенство от государства, равнодушие к идеям права и ответственности во все страты общества, заражая их настроем на несотрудничество с властью в её, власти, усилиях по реформированию России, на противодействие этим усилиям.

Поразительно наивными оказались и «властители дум». Чего стоят, например, восторженные идиотизмы Бальмонта: «Я хочу горящих зданий, / Я хочу кричащих бурь!‹…› / Я хочу кинжальных слов, / И предсмертных восклицаний!». Бунин в «Автобиографических заметках» вспоминает, как Леонид Андреев, «изголодавшийся во всяческом пафосе, писал…: “Либо победит революция и социалы, либо квашеная конституционная капуста. Если революция, то это будет нечто умопомрачительно радостное, великое, небывалое…”». Нечто умопомрачительно радостное не замедлило наступить.

Исследователь русского частного права эмигрант В.В. Леонтович, сам либерал, посвятил кадетскому «Союзу освобождения» несколько выразительных страниц в своей книге «История либерализма в России» (Париж, 1980; репринт: Москва, 1995). Рабочий и аграрный вопросы интересовали «Союз», настаивает он, лишь с демагогической точки зрения: думали не о том, как их решать в интересах России, а лишь о том, как их использовать в интересах войны с самодержавием. Социалистические партии, вопреки мифу, были в этом смысле не лучше кадетов. Правда, они больше, чем кадеты, вели агитацию в фабрично-заводской среде и на селе, но зато охотно давали ещё менее выполнимые обещания.

Как показали ближайшие годы (до марта 1917-го), социалистические партии, в первую очередь эсеры (о большевиках и слышно не было), не представляли опасности для империи, тем более, что их активность ощутимо шла на убыль. Смертельная опасность для страны, как выявили военные годы, исходила от кадетов, «прогрессистов», «октябристов» и прочих оппозиционных либералов, создавших полтора года спустя «Прогрессивный блок» в Думе и Госсовете, кузницу Февральской революции.

Приближали будущую российскую катастрофу, надо признать, не только либералы. Знаменитый публицист начала века, патриот и монархист Михаил Меньшиков, пытаясь привлечь внимание к тому, как питается народ, утверждал в январе 1914 года: «Ещё сто с небольшим лет назад самая высокорослая армия в Европе (суворовские “чудо-богатыри”), – теперешняя русская армия уже самая низкорослая». В чём причина? В плохом с детства питании, уверял своих читателей Меньшиков. Это крик души. А вот истина: суворовские солдаты имели рост, в зависимости от года (Суворов воевал долго), от 161 до 163 см. Они были выше французских, одного роста с британскими, но ниже немецких и шведских. Средний рост русских солдат в 1913 г. был около 169 см, они неплохо подросли за сто с небольшим лет. Публицист Меньшиков болел душой за свою родину, но пристрастно преувеличивая её «язвы», объективно работал на ту антисистему, которая вскоре уничтожила историческую Россию и его самого. Можно писать «кровью сердца» и быть неправым.

Общественность верила только критическим голосам и никогда не верила правящему классу, который, вдобавок, не озаботился создать парламентскую проправительственную партию европейского типа. Это была ошибка лично царя. Судя по ряду мемуаров, ему вплоть до февраля 1917 года казалось, что всем оппозиционным политическим партиям противостоит незримая партия возглавляемого им народа, которая бесконечно сильнее всех и всяких оппозиционеров (его отец, Александр III, говаривал: «Я царь крестьян»). Согласившись на создание формальной монархической партии, монархия, чего доброго, уравняла бы себя с какими-нибудь кадетами или октябристами.

При отсутствии правящей партии все существующие партии были, хоть и по разным причинам, но оппозиционны власти – одни в большей степени, другие – в меньшей. Перекос получался воистину уникальный. Не было и по-настоящему официозной печати. Газета «Правительственный вестник» авторитетом не пользовалась, она печатала распоряжения правительства, отчёты о заседаниях Совета министров, таблицы тиражей, идеологическая же публицистика не была её жанром, журналисты в ней были слабые. Более влиятельные «Санкт-Петербургские ведомости» и «Московские ведомости», а также «Русский инвалид» можно условно считать официальными, но по воздействию на читающую публику им было далеко до таких газет, как «Русское слово» (тираж дорастал до миллиона), «Русские ведомости», «Биржевые ведомости», «Новое время», «Утро России», «Речь», «День» и др.

Хотя названные газеты могли временами выступать с охранительных позиций, в целом все они тем или иным образом опасно «раскачивали лодку», особенно во время начавшейся вскоре войны. В силу какого-то умственного вывиха тогдашние журналисты и редакторы были неспособны это понять. Русская печать, как писал без тени раскаяния в своих мемуарах кадет И.В. Гессен, «с возрастающим ожесточением» вела «партизанскую войну» с властью.

Актуальное в 1913-м, актуально, увы, и сегодня. Размышляя о 20-летии Перестройки, Виталий Третьяков сформулировал, среди прочего, три совершенно замечательных вопроса. Цитирую: «Нужно ли слушать русскую интеллигенцию при проведении любых реформ, тем более радикальных? Если нельзя, то как нерепрессивными методами заставить её замолчать? И вообще – чем занять интеллигенцию во время реформ?.. Мысленно, не для публики, отвечая на поставленные вопросы, я всякий раз вынужден давать ответы, которые принято называть циничными». Вопросы Третьякова, понятное дело, риторические. Ответ на первый из них ясно читается во втором и должен звучать примерно так: «Ох, нельзя – неадекватность этой публики, помноженная на зычный голос, способна ещё раз пустить страну под откос».

Правда, нельзя не отметить и то, что 1910-е годы привели часть радикальной интеллигенции в чувство, подтолкнув её к пересмотру прежних взглядов. Мания выискивать вокруг себя одних лишь мракобесов, «царских приспешников», черносотенцев, «глуповцев» и т. д. пошла на спад. Хотя эта тенденция так и не победила, всё больше людей «из общества» начинали находить в своём отечестве положительные черты, отдавая дань происходившим в нём переменам, начиная ценить то, к чему их отцы ещё были равнодушны. Подобными настроениями пронизана почти вся культура Серебряного века, но особенно содержательный пласт позитивных оценок и описаний мы встречаем в мемуарной литературе. Обратное зрение помогло многим людям с запозданием разглядеть в образе ушедшей России то, что они, увлеченные выискиванием её изъянов и пороков, не сумели вовремя увидеть и оценить.

Закончу словами Бунина из «Окаянных дней»: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то (то есть вчера) жили, которую мы не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье…»

Почти целый век Первая мировая война вытеснялась из общественного сознания России и становилась «неизвестной», «забытой». В современной научной литературе главное место, как правило, занимает анализ вопросов военных, экономических и политических. Именно поэтому ментальный, культурологический опыт Первой мировой нуждается в изучении и освоении исторической памятью.

Об этом опыте вдумчивые современники в своих мемуарах оставили поразительные свидетельства.

Запись от 2 августа 1914 года в «Петербургских дневниках» Зинаиды Гиппиус: «… в корне лежит Громадное Безумие». В июле 1917 года Максим Горький писал в «Несвоевременных мыслях»: «…Главнейшими возбудителями драмы я считаю не «ленинцев», не немцев, не провокаторов и темных контрреволюционеров, а более злого, более сильного врага – тяжкую российскую глупость». Василий Витальевич Шульгин, человек острого ума, выдающаяся историческая личность, находившийся в самой гуще событий, уловил «дух времени» Первой мировой войны в России: «…совершается что-то трансцедентально-иррациональное…» То есть, нечто (а что именно?!), парадоксальное и имеющее запредельный смысл, и одновременно вопиюще бессмысленное. Шекспир заметил, что всякое безумие имеет свою логику. Так в чем она для России той поры?

Своего рода массовое сумасшествие захлестнуло страну в первые месяцы войны. «Война была встречена с каким-то восторгом, опьянением», – пишет в «Моих воспоминаниях» внук декабриста, князь Сергей Волконский. Зинаида Гиппиус: «Все уже сошли с ума». А вот что говорит о настроениях начала войны в своей «Книге воспоминаний» великий князь Александр Михайлович: «…все они были способны линчевать того, кто осмелился бы в эти ответственные дни проповедовать умеренность». «Нельзя было найти ни одного нормального человека… был отслужен молебен, который сопровождался чтением Манифеста об объявлении войны. Толпа кричала ура, и чувствовался подъем». Знаменитый книгоиздатель Михаил Васильевич Сабашников описывает в «Воспоминаниях» эпизод отправки на фронт: «Солдаты держались молодцевато. Пели песни. …А для придания отбывающим бодрости струнный оркестр пиликал на перроне «Боже, Царя храни». В «Воспоминаниях» Павла Николаевича Милюкова лаконично и, очевидно, излишне сдержанно определяется умонастроение начального периода войны: «Как принята была вообще в России война 1914 года? Сказать просто, что она была «популярна», было бы недостаточно».

Чем более горячим был эмоциональный всплеск широких масс, тем больше холодной рассудительности требовалось со стороны правящего слоя. Так и высказывается П.Н. Милюков в момент покушения сербского террориста до объявления Россией войны: «При явной неготовности России к войне – и при её сложившемся внутреннем положении, поражение России мне представлялось более чем вероятным, а его последствия – неисчислимыми… Нет, чего бы это ни стоило Сербии, – я был за «локализацию». Т. е., никак нельзя России ввязываться в войну. Николая же II подхватила волна всеобщего ажиотажа. Александр Михайлович свидетельствует: «В разговоре со мною у него вырвалось признание, что он мог избежать войны, если бы решился изменить Франции и Сербии…» Заметим, что Божьему помазаннику изменяет решимость и руководствуется он при принятии судьбоносного решения не объективной истиной, т. е. страхом Божьим, а страхом людским, боязнью кому-то не понравиться. И одновременно желанием понравиться народу. Об этом здесь же говорит Александр Михайлович: «Наверное, за все двадцать лет своего царствования он не слыхал столько искренних криков «ура», как в эти дни. Наступившее, наконец, «единение Царя с народом» очень радовало его».

Зная, падением в какую трагическую бездну обернулось это опьяняюще ослепляющее «единение» народа и вождя, невольно поражаешься истинности Слова Божьего: «Оставьте их: они – слепые вожди слепых, а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму» (Мф. 15:14). Умнейший Сергей Волконский, не потеряв ум среди всеобщего нарастающего безумия, ещё в момент бурных событий понял: «Могло бы и не быть большевиков, но большевизм все равно был бы…». Князь Сергей Евгеньевич Трубецкой тоже это понял и пишет в своей книге «Минувшее»: «Всё неуклонно шло к большевизму…», т. е. к рабству под красным знаменем, на котором красуется: свобода, равенство, братство.

Эйфория начального периода по мере отрезвляющих провалов на фронте сменялась депрессией. Сергей Евгеньевич Трубецкой описывает характерный феномен социальной психологии того периода. «Я совершенно ясно помню… гнетущее чувство мрачной обреченности. Я никогда не ощущал этого чувства столь ясно и сильно, как именно тогда. …Я никогда не был фаталистом. А в политике я считаю фатализм у ведущих слоев общества просто преступлением. Но тогда реагируя против этого чувства обреченности всеми силами своей души, я как никогда ощущал, что что-то «фатальное» нависло над Россией: злой Рок витал над ней… И такое ощущение было тогда далеко не исключением, наоборот, оно было очень широко распространено. Относились к нему, конечно, по-разному, в зависимости от политических вкусов и убеждений: иные радовались, другие – страшились, но все так или иначе – «ощущали»…» Чувство абсурда, обреченности и бессилия начала февраля 1917 года описывает Зинаида Гиппиус: «Записываю факты, каковыми они рисуются с точки зрения здравого смысла и практической логики. Кладу запись «в бутылку». Ни для чьих – всё утратило значение. Люди закрутились в петлю… Бедная земля моя. Очнись! Бедная Россия. Откроешь ли глаза?» Чувство обреченности вплоть до паралича воли поразило и самодержца. Находясь в Ставке рядом с царем, это видел великий князь Сергей Михайлович, о чем пишет его брат Александр Михайлович: «Настроение Сергея было прямо безнадежным. Живя в непосредственной близости от Государя, Сергей видел, как приближается катастрофа…» Об этой же прострации Николая II свидетельствует и сам Александр Михайлович: «Я горел желанием отправиться в Ставку и заставить Государя тем или иным способом встряхнуться… был в Ставке пять раз. И с каждым разом Никки казался мне все более и более озабоченным и всё меньше и меньше слушал моих советов да и вообще кого-либо другого …Верховный Главнокомандующий пятнадцатимиллионной армией сидел бледный и молчаливый в своей Ставке…. Докладывая Государю об успехах нашей авиации и наших возможностях бороться с налетами немцев, я замечал, что он только и думал о том, когда же я наконец окончу мою речь и оставлю его в покое, наедине со своими думами». Период изматывающей апатии и депрессии не может не перерасти (скачкоообразно, по психологическому закону маятника) к невротической активности, о чем и свидетельствуют мемуаристы.

18 июня 1917 года З. Гиппиус записывает: «Нет сейчас в мире народа более безгосударственного, бессовестного и безбожного, чем мы. Свалились лохмотья, под ними голый человек, первобытный – но слабый, так как измученный, истощенный. Война выела последнее. Её надо кончить. Оконченная без достоинства – не простится. А что, если слишком долго стыла Россия в рабстве? Что, если застыла, и теперь, оттаяв, не оживает, – а разлагается?» Бессовестный, безбожный и безответственный раб спешит перекинуть ответственность на кого угодно, винит всё и вся, кроме себя. Ещё Аристотель заметил: «Нигде я не встречал столько свар и раздоров как среди рабов». Об этом свидетельство В.Г. Короленко: «В светлое летнее утро 1917 г. я ехал в одноконной тележке по проселку между своей усадьбой и большим селом Ковалевкой. …Вражда разливалась всюду. Первый радостный период революции прошел, и теперь всюду уже кипел раздор. Им были проникнуты и отношения друг к другу разных слоев деревенского населения». В «Окаянных днях» И.А. Бунин рисует следующую картину психологии раба: «Как распоясалась деревня летом 1917 г., как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух: Корнилов ввел смертную казнь – и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы. А в мае, в июне по улице было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню. А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу».

Пароксизм бешенства, ненависть, перерастающая в желание убивать – если такие страсти овладевали людьми высококультурными, то что творилось в душах малокультурных масс?! Вот откровенное признание (весны 1917 года) В.В. Шульгина:

«Черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным потоком затопляла Думу… Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой…

С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции.

Бесконечная струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное…

Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому ещё более злобное бешенство…

Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…

Увы – этот зверь был… его величество русский народ…».

Раб труслив. Совесть в нем придавлена, потому что собственные животные вожделения его порабощают. Он не дает им выхода из страха внешней ответственности. Но страшась внутри себя своего страха, он дает ему выход (так сказать, «освобождается»), обращая вовне страх, т. е. терроризируя, истерически стращая всех, но прежде всего тех, перед кем, возможно, придется держать ответ за содеянное. Вот как этот процесс наблюдал С. Волконский: «”Мартовские” настроения длились недолго. …Уже на втором месяце пошло озорство, и понемногу все плотины были сорваны. Какой-то ветер безответственности дул по вольному раздолью наших степей. Все мои обращения к председателю управы Сладкопевцеву обратить внимание на порубки и потравы оставались без последствий, а при свиданьях он говорил, что нет способов воздействия… Все это положение росло на наклонной плоскости и по наклонной не могло не идти дальше.

…Расшатывание чувства собственности шло с поразительной быстротой. …Удивляло меня, почему они говорят: «будет наше», почему не говорят: «это наше»? Потребовалось некоторое время, чтобы они поняли, что это легче, чем им кажется… Эсеры им говорили: «Подождите, мы дадим, будет ваше». Пришли большевики и сказали: «Чего вы, дурни, ждете – берите».

Раб страшится ответственности, перебрасывает ее с себя на кого и чего угодно, на «иных», очень часто на иноземцев. Вот описание этого процесса в «Моих воспоминаниях» С. Волконского: «В 15–16 году очень обострилось национальное чувство, вернее, национальная подозрительность. С легкой руки «Нового времени» пошло в ход выражение «немецкое засилье». Пошло гонение… Тогда уже просыпались дикие инстинкты, только они облекались в одежду патриотизма. Это были первые признаки того звериного хулиганства, которое лишь ждало, чтобы ему кто-нибудь сказал, что и одежды никакой не надо, что можно просто, откровенно зверинствовать и зверствовать». Уже к концу 17 года, отбросив стыд и совесть, С. Волконского преследовали его работники, которым он всю жизнь творил добро. Без всякой обиды он пишет о них: «Они не были извергами, они были самыми обыкновенными представителями нравственной серости, способные даже и на добрые чувства; но тут сразу выступило то, что в них было звериного. Редко, как именно в этом, я ощутил беспощадность того рубежа, через который большевики заставили перешагнуть: ни малейшей, даже самой тонкой связи с тем, что удерживало человеческую совесть. Люди перешагнули и почувствовали освобождающее блаженство безответственности. Говорят: «изменились». Нет, значит, и были плохи. Я совершенно убедился в том, что в смысле нравственной сортировки людей большевизм оказал услугу: кто был плох, стал хуже, кто был хорош, стал лучше. Теперь все наружу, прикидываться уже ни к чему: лицемерие не нужно, а цинизм даже вознаграждается…»

Изученные нами источники показывают три различных состояния общественной психологии, последовательно развивавшихся в стране в ходе Первой мировой войны. Это эйфория начального периода, переходящая во всеохватывающую депрессию и фрустрацию всех слоев общества. Затем короткий период воодушевления (так называемые «мартовские настроения»), вызванный свержением самодержавия, который очень скоро перерос в психоз всеобщей вражды и ненависти. Накал этих трех состояний и охват ими фактически почти всего общества позволяют делать вывод о своего рода психической эпидемии, поразившей Россию. Что за болезнь охватила страну?

По мере нарастания тягот и поражений в войне апатия сменялась нарастающей невротизацией общества. Произошло качественное изменение в России всех форм социальной напряженности в годы изнурительной, бесконечной позиционной войны, цели которой (верность союзникам? аннексия Константинополя и проливов? ответ на германский вызов? помощь «братьям-сербам»?) чем дальше, тем больше казались простому русскому человеку непонятными, чуждыми, даже враждебными, сколько бы войну ни называли в газетах «отечественной».

Изменения в общественном бытии и общественном сознании выражались в знаменитой и ужасной поговорке тех лет: «Нынче соль дороже золота, а жизнь дешевле соли». Но надо знать, что то, что полито кровью, стало или священным, или преступным. Середины не дано. Политика может быть ошибочной и компромиссной. Война, настоящая, Большая Война, требующая напряжения всех сил нации, не является «продолжением политики другими средствами». Война есть уничтожение политики. Если война оценивается как священная, государство резко укрепляется, если как преступная – гибнет.

Но гибнет тогда не просто государство. С грохотом рушатся все формы существующей в обществе легитимности, на которых, собственно, только и держится общество. Как орудийные залпы войны разносят вдребезги становой хребет всей системы нравственности, как происходит озверение солдата, считающего себя обманутым, хорошо показано в «Тихом Доне». Главный герой говорит: «С 15-го года, как нагляделся на войну, так и надумал, что Бога нету. Никакого! Ежели бы он был – не имел бы права допускать людей до такого беспорядка. Мы – фронтовики – отменили Бога, оставили его одним старикам да бабам». Гениальный Ф.М. Достоевский пророчески сформулировал: «Если Бога нет, то всё позволено!»

В.О. Ключевский писал: «Самодержавие – не власть, а задача, т. е. не право, а ответственность. Задача в том, чтобы единоличная власть делала для народного блага то, чего не в силах сделать сам народ чрез свои органы. Ответственность в том, что одно лицо несет ответственность за свои неудачи в достижении народного блага. Самодержавие есть счастливая узурпация, единственное политическое оправдание которой непрерывный успех или постоянное уменье поправлять свои ошибки или несчастья. Неудачное самодержавие перестает быть законным. …Правление, сопровождающееся Нарвами без Полтав, есть бессмыслица».

В «Записной книжке» В.О. Ключевского читаем: «Схема истории холопства в России. Военное или экономическое насилие превратилось в юридический институт, который посредством продолжительной практики превратился в привычку, а она по отмене института осталась в нравах как нравственная болезнь». Эта нравственная болезнь нации существовала в открытой форме до 1861 года, а после отмены крепостничества – в скрытой, дав летальное обострение в момент обострения социально-политической ситуации во время Первой мировой войны. Народ качнулся от обожания самодержца в 14-м к ненависти в 16-17-м, когда царь явно не обеспечил победу. Самодержец не удержался на троне, перестал удерживать народ, и тот, как сорвавшийся с цепи раб, конечно, не смог удержать сам себя в руках, превратно истолковывая свободу как волю, т. е. своеволие, становясь тем самым рабом своих предрассудков, диких нравов, вожделений, страстей и страстишек.

Столетие начала Первой мировой совпадает с двухсотлетием гениального М.Ю. Лермонтова, который предрекал:

Он же писал:

Н.Г. Чернышевский утверждал: «Жалкая нация! Нация рабов. Сверху донизу – все рабы». О симптомах нравственной болезни холопства свидетельствует С. Волконский: «Уже во второй год войны из всех щелей повыползли клопы и собрались под знамя ложного патриотизма, ложного монархизма, ложного национализма, а на самом деле – под знамя подхалимства, наживы и хулиганства…»

Формы проявления рабской психологии невообразимо разнообразны и причудливы, причудливы хотя бы потому, что раб скрывает свою рабскую, низменную, трусливую суть от окружающих и от себя, маскируясь в одежды яркие, пестрые, даже героические. И тем вернее сталкивается с трагическими последствиями этой нравственной болезни, что не желает себя признать больным. Как писал П.Я. Чаадаев, «сколько различных сторон, сколько ужасов заключает в себе слово «раб»! Вот заколдованный круг, в нем мы все гибнем, бессильные выйти из него».

Разве не рабы мелочного самолюбия и Николай I, и Николай II? Николай I увольняет из Синода светило церкви Филарета, «потому что хотел один сиять». Назначая премьер-министром Коковцова, последний царь спросил прямо: «Надеюсь, вы не будете меня заслонять так, как это делал Столыпин?» Сам, окружив себя раболепствующими ничтожествами, обвиняет всех при низложении короны (запись от 2 марта в его дневнике): «Кругом измена, трусость и обман!» Умываю-де руки… Только лукавый раб, трусливо покидающий пост в минуту опасности, изменяющий своему народу в судьбоносный момент, может при этом фактически обвинять народ.

Лукавство, т. е. самообман, перерастает в ложь общенационального масштаба, не позволяя общественному сознанию адекватно оценивать ситуацию в обществе. Ложная же самооценка (т. е. замутненная призма, через которую люди взирают на реальность и оценивают ее) в свою очередь порождает невротизацию общества, так как люди не могут не ощущать, что происходит нечто настолько иррациональное, что они просто теряют способность понимать реальность. Чуткий наблюдатель происходящего И.А. Бунин свидетельствует: «Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей лжи, своего искажения…»

На пытавшихся образумить обезумевших изливалась ярость и агрессия. Собрание городской думы в Полтаве в марте 1917 было разогнано хулиганами. Об этом сообщает В.Г. Короленко: «Мне не дали говорить, обозвали буржуем и обругали площадной бранью». Он же в апреле по просьбе селян выступал на их сходе по сложному вопросу о земле. А жажда простого решения («Грабь награбленное»!) соблазняла именно своей примитивной простотой и кажущейся справедливостью. «Уже в начале… моей речи я видел, что настроение толпы меняется. …Большинству ее мои мысли казались нежелательными и ненужными. А она уже привыкла, что к ней обращаются только с льстивыми и приятными большинству словами. Лесть любят не одни монархи, но и «самодержавный народ», а от лжи погибают… Один солдат… сказал:

– Если бы вы, господин, сказали такое у нас на фронте, то, пожалуй, живой бы не вышли». Запись Короленко в дневнике от 5 декабря 1917 года: «Для нас «нет греха» в участии в любой преуспевающей в данное время лжи. …И оттого наша интеллигенция, вместо того, чтобы мужественно и до конца сказать правду «владыке народу», когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья, – прикрывает отступление сравнениями и софизмами и изменяет истине…»

Т.е. мыслящая часть народа перестает мыслить, потому что сотворила себе идола из народа и рабски, угоднически ему же поклоняется, забыв свой прямой долг поклоняться лишь Истине, т. е. Богу. «Человек либо добровольно становится рабом Господа Бога, либо невольно и неизбежно становится рабом кого угодно и чего угодно», – писал Л.Н. Толстой. Требуется мужество, смирение, честность с самим собой, чтобы признать в себе самом черты рабской психологии. Как это сделал еще один русский гений А.П. Чехов, который писал в письме брату Михаилу: «Каждый день по капле выдавливаю из себя раба». Это настолько мучительная работа, что подавляющее большинство к ней даже не приступают. Более того, впадают в слепоту самообмана, потому что увидеть в себе раба кажется очень унизительным. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». (А.С. Пушкин)

В.О. Ключевский писал: «Закономерность исторических явлений обратно пропорциональна их духовности». Стихийно, спонтанно проявлялась и проявляется закономерность социальной революции, в которой тот, кто был всем, становится ничем, потому что, натурально, раб, «кто был ничем», хочет и «имеет право» стать всем, оставаясь при этом, по сути, внутренне, духовно-психологически, рабом. Скажем, рабом кровожадного чувства мести и зависти, маскируемого, конечно, под жажду справедливости. Об этом И.А. Бунин, не поддавшийся пароксизму ненависти, с болью и тоской писал в «Окаянных днях»: ««Российская история» Татищева: «Брат на брата, сынове против отцев, рабы на господ, друг другу ищут умертвить единого ради корыстолюбия, похоти и власти, ища брат брата достояния лишить, не ведуще, яко премудрый глаголет: ища чужого, о своем в оный день возрыдает…» А сколько дурачков убеждено, что в российской истории произошел великий «сдвиг» к чему-то будто бы совершенно новому, доселе небывалому»!

А.И. Герцен писал: «Нельзя людей освобождать к наружной жизни больше, чем они освобождены внутри».

Заколдованный круг: людей надо освобождать из рабства, но их нельзя освобождать! Смертельно опасно для них, таких, какие они есть, наружное освобождение. В июне 1918 года В.Г. Короленко пишет: «Все эксперименты, которые проделывались над политическими свободами со времен первого завоевания их в октябре 1905 г. и до наших дней… оказались возможными потому, что российские массы не ценят, не понимают, не ощущают благ политических свобод».

Так есть ли выход из заколдованного круга дурной бесконечности: рабы, ставшие после зверской резни господами, восстанавливают рабство и т. д. и т. д.?

Чудом не погибший в революционной России великий князь Александр Михайлович размышляет: «Я не считаю современной эпохи ни цивилизованною, ни христианскою. …Когда я нахожусь в Европе, я всегда испытываю чувство, как будто гуляю по красивым аллеям кладбища, в котором каждый камень напоминает мне о том, что цивилизация покончила самоубийством 1 августа 1914 года. …Если бы я мог начать жизнь снова, я начал бы с того, что отказался от моего великокняжеского титула и стал бы проповедовать необходимость духовной революции. Этого я бы не мог начать в России. В Российской Империи я подвергся бы преследованию «во имя Бога» со стороны служителей православной церкви. В советской России меня бы расстреляли «во имя Маркса» служители самой изуверской религии победоносного пролетариата».

«Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух … должно вам родиться свыше» (Ин. 3:7-8). Духовное возрождение, духовное освобождение рабов из рабства их собственной плоти со всеми ее инстинктами, ослепляюще-оглупляющими импульсами – об этой «необходимости духовной революции» говорит Александр Михайлович. Вырваться из рабства самолюбия, самомнения, самообольщения, самообмана, самоослепления можно лишь через неустанную духовную работу самопознания, которое в свою очередь возможно лишь через рабское смирение себя перед Богом ради познания Бога, т. е. Истины. «…и познаете истину, и истина сделает вас свободными». (Ин. 8:32)

Накануне Первой мировой войны в России насчитывалось около 100 тысяч чехов и приблизительно 2 тысячи словаков, причем как принявших российское подданство, так и сохранивших подданство Австро-Венгрии. Ими были организованы различные общества: благотворительные, культурно-просветительные, спортивные. Интересно, что в США, где существовали крупные чешские и словацкие колонии, чешские и словацкие общества существовали параллельно, тогда как в России нередко возникали совместные чешско-словацкие организации. Возможно, это происходило ввиду относительной немногочисленности словацких переселенцев в России.

Почти сразу после начала Первой мировой войны представители чешской и словацкой колоний выступили за создание собственных воинских частей, призванных бороться на стороне Антанты. Уже во время второй аудиенции у российского императора Николая II в сентябре 1914 года ему было передано обращение от имени как чехов, так и словаков. 10 декабря 1914 года министр внутренних дел Н.А. Маклаков утвердил устав Союза чешских обществ. Его учредителями стали: 1) Чешское вспомогательное общество в Петрограде, 2) Чешский комитет в Москве, 3) Чешско-словенская беседа в Варшаве и 4) Чешский комитет для вспомоществования жертвам войны в Киеве. Декларированной целью Союза являлось: «Объединить всех проживающих в России чехов в чувстве любви и преданности к России – защитнице Славянства, для организации чешских дружин-добровольцев, для сбора пожертвований в пользу жертв войны и для обеспечения вдов, сирот и калек воинов». После окончания войны Союз ставил своей целью содействие культурному и экономическому развитию и объединению всех славян с Россией во главе. В июле 1915 года после присоединения к Союзу словацких обществ он стал называться Союз чешско-словацких обществ в России (СЧСО).

Союз чешско-словацких обществ возглавлял деятельность чешских и словацких активистов по формированию воинских частей, сбору средств для инвалидов, вдов и сирот, при этом тесно контактировал с российским Советом министров, МИД и другими министерствами и ведомствами. Деятели Союза, обращаясь к российским властям с различными ходатайствами, отчасти влияли на политику России по отношению к решению вопроса о будущем чехов и словаков. Так, в совместном обращении Чешского комитета вспомоществования жертвам войны и временного Правления Союза чешских обществ в России к Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу (младшему) Романову (14 января 1915 г.) излагались основы более активного участия в борьбе «за свое и всего славянства освобождение путем организации чешского войска».

Следует обратить внимание на то, что уже в начале 1915 года политические деятели чехов и словаков в России ставили вопрос о совместном независимом государстве, его признании союзными державами и низложении габсбургской династии с престола. 21 января 1915 года уполномоченный временного Правления Союза чешских обществ в России В. Вондрак обратился к министру иностранных дел России С.Д. Сазонову с проектом создания чешского войска. В нем кроме всего прочего говорилось: «В настоящее время победоносная русская армия находится на границе Словачины, составной части будущей Чехии. Мы полагаем, что при занятии части чешско-словацкой территории возможно было бы объявление независимости всего Чешского государства и низложение Габсбургской династии с чешского престола». Программу независимого чехословацкого государства активно пропагандировал начавший выходить в июне 1915 года в Петрограде еженедельник «Чехословак» под редакцией Богдана Павлу и Ивана Марковича.

22–26 февраля 1915 года в Москве состоялся Чешско-Словацкий съезд. На нем присутствовали 32 делегата от 10 чешско-словацких обществ. Председателем правления Союза был избран директор бельгийской фабрики «Гаванера» Б. Чермак, товарищем (заместителем) председателя – совладелец пищебумажной фабрики И. Моравец, секретарем помощник библиотекаря Славянского отдела библиотеки Императорской Академии наук Ю. Клецанда, членами правления биржевой старшина Петроградского Биржевого комитета, владелец торгового дома в Петрограде Х. Вельц и доверенный завода военнопоходного снаряжения «Жюль Миллер» Ф. Рейф. Местом нахождения правления Союза стал Петроград. А военная комиссия Союза во главе с В. Вондраком расположилась в Киеве. Г.И. Йиндришек руководил финансовой комиссией. На съезде была выработана политическая платформа: 1) самостоятельное чешско-словацкое королевство со славянским королем во главе; 2) учредительный чешско-словацкий сейм должен был установить взаимоотношения в согласии с российским правительством, 3) самостоятельное государство может удержаться лишь в полном согласии со славянским миром, особенно с Россией; 4) съезд уверен, что чешско-словацкий народ окажется верным союзником своей освободительницы России.

31 марта 1915 года последовало обращение Правления Союза чешских обществ в России в Совет министров о формировании чешского войска из военнопленных чехов и словаков. По словам авторов докладной записки, идея создания чешского войска пришла к представителям чешско-словацких обществ в России из-за массовой сдачи в плен чешских солдат, что расценивалось не как трусость, а как «сознательная пассивная помощь братскому оружию». Российские дипломаты тщательно анализировали обращения и ходатайства Союза и делали свои заключения. Иногда они были весьма критическими.

Российский император дозволил желающим военнопленным чехам вступать в ряды Чешской дружины, и в апреле 1915 года «признал в равной мере возможным» разрешить прием в дружину «на одинаковых основаниях с чехами, также и военнопленных словаков». В 1914-1915 гг. в Чешской дружине числилось 16 словаков. Вначале была предпринята попытка создания отдельных словацких частей, однако затем от этого отказались. Инициатива словацких активистов ввести словацкий язык как командный, наравне с чешским, также не была поддержана ни политическими, ни военными деятелями, которые считали это излишним. Они приводили следующие аргументы – чехов большинство, словаки понимают чешский, а в армии должно быть единство. Более того, требования ввести словацкий язык расценивались как проявления сепаратизма.

Деятели Союза чешско-словацких обществ в России продолжали обдумывать будущее чехов и словаков и в мае 1915 года выступили с заявлением о чешско-словацких отношениях в будущем Чешско-словацком королевстве. Они подчеркивали, что именно война поставила на повестку дня вопрос о чешско-словацком политическом единстве и самостоятельности. Однако среди словаков были и противники «чехословакизма». Так, член Словацко-русского общества памяти Людовита Штура Ю. Грашко писал 7 января 1916 года сотруднику «Чехословака» И. Марковичу: «Обязанность каждого словака-эмигранта теперь добиваться реализации своих прав и публично заявлять, что он словак, а вовсе не новоиспеченный «чехословак»!… Нас численно меньше, но не могу согласиться, чтобы наши нужды контролировались, одобрялись, приводились в действие чехами… Нам необходима своя организация, при необходимости она могла бы идти параллельно с чешской». В записке, направленной директору Дипломатической канцелярии при Ставке Н.А. Базили, М.Т. Приклонский 19 мая 1916 прямо указывает, что «целью чехов является подчинение… всех словаков, в России находящихся… Чешской организации, а в будущем окончательное поглощение Чехией всего словенского (словакского) народа». Далее он обращает внимание на то, что «это поглощение… далеко не соответствует идеям словаков… в особенности тех 600 000… которые живут в Америке». Этот документ был направлен против стремления лондонского Чешского комитета во главе с Т.Г. Масариком объединить под своим руководством заграничное национальное движение чехов и словаков. В дальнейшем российский МИД предпримет попытку противостоять растущему влиянию Масарика, создав пророссийский центр во главе с Дюрихом (действия, получившие в литературе название «афера Дюриха»).

Союз чешско-словацких обществ взял на себя отчасти и заботу о военнопленных. В сентябре 1915 года последовало решение о допущении специалистов военнопленных чехов и словаков для работ на фабриках и заводах при подтверждении Союзом чешско-словацких обществ в России их благонадежности. Позднее, весной 1916-го, союз чешско-словацких обществ в России возбудил ходатайство об освобождении военнопленных чехов и словаков, доказавших свою преданность славянской идее и имевших поручительство чешско-словацкой организации. Николай II собственноручно поставил резолюцию «Согласен» на докладе начальника штаба Верховного главнокомандующего М.В. Алексеева о желательности освобождения пленных-славян под честное слово.

Основной заботой Союза было расширение воинских частей. 8 ноября 1915 года его представители при командире Чешской дружины Л. Тучек и З. Рейман направили ходатайство начальнику штаба армий Западного фронта М.Ф. Квецинскому о переименовании дружины в Чешско-словацкий стрелковый полк, что и было сделано в декабре того же года приказом М.В. Алексеева. В апреле 1916 приказом того же М.В. Алексеева была сформирована Чешско-Словацкая стрелковая бригада.

Интересна оценка России, ее политики, армии, будущих перспектив редактором еженедельника «Чехословак» (официального органа Союза чехословацких обществ с июня 1915 года) Б. Павлу, который писал Й. Коутняку 21 ноября 1915: «… Нужно знать Россию. И мерить ее иным мерилом, чем другие страны. Что другие не снесут, Русь выдержит, только сотрясется. Армия хорошая, сейчас она уже имеет достаточно зарядов, так что понемногу этих немцев она побьет. Только бы они имели достаточно терпения, и кажется, слава Богу, что Государь, действительно не отступит… По определенным высказываниям, можно надеяться, что после войны Австрия будет разбита, а, соответственно, наше королевство будет возобновлено. И со Словакией, но автономной». И еще чуть ниже: «…Есть здесь, действительно, огромная сила и величие, и упорство, которое преодолевает все временные беды, и поэтому, несмотря на очень осторожный взгляд, я чувствую вправе быть оптимистом».

Весьма любопытны составленные весной 1916 года в Российском МИДе характеристики лидеров чешско-словацкого национального движения в России. Приведу только те, которые относятся к словакам. Об Иосифе Грегор Тайовском, например, сообщалось, что он находится в Киеве: «…Военнопленный, освобожденный на поруки Союза ЧСО[обществ], словацкий писатель и секретарь словацкой национальной партии, ред[актор] газ[еты] „Narodni Hlasnik“, человек золотого сердца, но без воли, душой преданный славянскому делу». Иван Маркович представлялся как доктор права, приживающий в Петрограде на Бассейновой улице, 6, в[оенно]пленный офицер, освобожденный. Указывалось, что он, «несмотря на свой молодой век приобрел на родине выдающееся положение в качестве редактора журнала „Prudy“ (Течения), общественного деятеля и директора Людового банка в Новом Месте на Словачине. Образованный политик, быстрого ума и человек хорошей семейной славянской традиции». О Яне Орсаге говорилось, что проживает он в Москве по адресу Милютинский пр.,10, купец 1-й гильдии, принимал «выдающееся» участие в деятельности Варшавской Чешско-словацкой Беседы, являясь ее председателем, «очень состоятельный, пользующийся доверием большинства словаков, преданный национальному делу». Еще одна характеристика принадлежала Яну Яничеку из Москвы: «В[оенно]пленный офицер, освобожден[ный], словацкий общественный деятель, владелец фабрики на Словачине, энергичный, славянскому делу душой преданный человек, принимал очень деятельное участие в организации чешско-словацких пленных русофильского направления в Ташкенте и Самарканде».

В конце апреля-начале мая 1916 года в Киеве состоялся 2-й съезд Союза Чешско-Словацких обществ в России. В нем приняли участие 70 делегатов от 19 обществ. Он проходил в здании Городской Думы под девизом: «Только военное сопротивление приведет к цели чехословацкой самостоятельности!» Приветствия съезду направили министр внешней политики С.Д. Сазонов и председатель Государственной Думы М.В. Родзянко. Председателем съезда избрали Й. Йинджишка, а заместителями В. Швиговского, Й. Оршага, Б. Миллера и О. Червены, секретарем Ф. Дисмаса. В ходе съезда выявились серьезные трения между Киевским и Петроградским центрами чехословацкого движения. Дополнительное напряжение в отношения двух центров внесло выступление панслависткой группы С. Коничека-Горского. Перевес оказался на стороне киевлян, и местом расположения Правления Союза стал Киев, а лидером – Вячеслав Вондрак. Его заместителями стали Й. Оршаг, Г.И. Йиндржишек и Л. Тучек, а секретарем Я. Вольф. На съезде было заявлено о необходимости «всеобщего обязательного военного налога» для всех чехов и словаков, работающих в России, включая военнопленных. Налогами облагалась также земля, недвижимость, промышленные предприятия, капиталы. Целью борьбы было провозглашено создание Чешско-Словацкого государства, основанного на равноправии двух народов. До конца не решенным оставался вопрос об освобождении военнопленных. На съезде ставилась задача создания самостоятельного войска на основе Чехословацкой бригады и освобождение пленных для пополнения воинских частей и работы на оборонных предприятиях. В 1916 году в Киеве возобновили издание еженедельника «Чехословак» в качестве органа СЧСО, с сентября 1916 его редактором стал словацкий писатель и поэт Я. Есенский. Он вместе с Й. Грегор-Тайовским стал издавать и приложение к еженедельнику «Словацкие голоса», с мая 1917 года ставшее самостоятельным изданием.

Прибывшие в Россию летом 1916 года члены масариковского Чехословацкого национального совета (ЧСНС) в Париже Й. Дюрих, а затем М.Р. Штефаник достигли компромисса, подписав так называемый Киевский протокол. Подписи под документом поставили также председатель и секретарь Союза Чешско-словацких обществ в России В. Вондрак и Я. Вольф, а также делегат от Словацкой Лиги в Америке Г. Кошик. Согласно этому документу признавалась руководящая роль ЧСНС как единого политического представительства чехов и словаков за границей. Однако компромисс оказался временным. В конце 1916 года российский МИД попытался создать альтернативный масариковскому центр чехословацкого национального движения во главе с Й. Дюрихом, т. н. Чешско-Словацкий национальный совет в России, а Дюрих за свою деятельность был исключен из состава ЧСНС. Февральская революция в России помешала развернуть работу этого органа.

В 1916 году отношения между чехами и словаками в будущем государстве продолжали активно обсуждаться, и в октябре 1916 в Киеве было подготовлено программное заявление словацких политических представителей в России под названием «Наша цель». Одним из подписавших документ был Йозеф Мирослав Оршаг.

В апреле-мае 1917 года в Киевском университете св. Владимира и Коммерческом институте прошел 3-й съезд Союза чешско-словацких обществ в России, на котором преобладали делегаты от войска (141) и военнопленных (86). Чешские и словацкие колонисты составляли на съезде меньшинство (55). На нем ЧСНС был признан высшим органом освободительного движения и принято решение об учреждении его Отделения для России в составе 30 человек. В одной из резолюций съезда разделялись компетенции Союза чешско-словацких обществ и вновь созданного Отделения ЧСНС для России (ОЧСНС). В Киеве стали действовать две комиссии ОЧСНС военная и по делам пленных. Правление Союза было переведено в Петроград. Его возглавил В. Гирса, который одновременно являлся членом ОЧСНС. В введении Союза оставались «гражданские дела» чешских и словацких колонистов, проживавших в России еще до войны, а вопросы формирования чехословацких воинских частей, военнопленных, финансов, информации и пропаганды передавались Отделению ЧСНС. С этого времени деятельность Союза, хотя и продолжалась, но носила уже достаточно ограниченный характер.

Обобщая вышесказанное, хотелось бы подчеркнуть большую роль, во многом недооцененную, Союза чешско-словацких обществ в России в первые два с половиной года войны. Именно ему принадлежит заслуга в создании Чешской дружины и ее дальнейшем развертывании, сборе средств на дело национально-освободительного движения, выработке и обсуждении идей самостоятельного государства чехов и словаков, а также поддержании связей с российскими государственными и военными органами.

Профессионализм и аналитические способности представителей российского МИД были на высоте, но принимаемые ведомством решения как бы опаздывали, и не поспевали за изменением ситуации в годы войны, а может быть, это происходило в результате нежелания российского внешнеполитического ведомства предрешать события и брать на себя обязательства по поводу послевоенного устройства Европы без соглашений с союзниками по Антанте.

Хотя российские власти далеко не всегда, не сразу и не в полном объеме шли навстречу ходатайствам Союза чешско-словацких обществ, не вызывает сомнений огромное влияние Союза на формирование российской политики в «чехословацком» вопросе.

Эти заметки я посвящаю моей ученице Шушан, которая хочет стать актрисой. Так же звали двенадцатилетнюю девочку, жестоко замученную сто лет назад по дороге в Тигранакерт. Истощенные беженцы, женщины и дети, и без того страдали от голода и жажды, от непосильно тяжелого пути, но и тогда их не оставляли в покое – издевались, грабили, насиловали. Шушан увели ночью. Только потому, что губернатору и его чиновникам хотелось позабавиться, и понадобилась красивая рабыня. Вернули покалеченную, уже умирающую.

Невольно задумываешься о том, что лучше уж убить собственных детей, чем отдать их на поругание и унижение. Именно так поступила еще в начале XVIII века кроткая Сатеник, жена легендарного армянского полководца Мхитара Спарапета, когда их дом окружили османские захватчики – убила своих сыновей. Ужасное деяние, но возможно ли иначе, когда степень зверства не поддается никакому нормальному объяснению.

У девочки, убитой в 1915 году, даже не было настоящей могилы, только надпись на стене, под которой ее зарыли: «Здесь похоронена Шушан». Да и надписи той уже не осталось, как и самой стены – сто лет прошло. Время, ветра и дожди уносят всё, даже человеческую жизнь. Только память остается.

Их у меня много было – в каждой группе обязательно один, два или три: Эгине, Мари, Ануш, Гоар, Альберт, Мануэль. Многие хорошо учатся, но не проявляют при этом нескромности, самодовольства. Ни одного наглого слова, косого взгляда. Они по большей части сообразительны, красивы и хорошо воспитаны. Это менталитет нации. Невозможно представить себе, чтобы даже это могло вдруг стать объектом зависти, ненависти, испепеляющего желания уничтожить, стереть без следа. Но такое случилось сто лет назад.

Бывают в истории моменты, когда общее становится частным, а частное – общим. Речь идет о военных потерях, но не о тех, которые неизбежны, и даже не о тех, которые чрезмерны в силу непредвиденных обстоятельств или нерадивости военачальников. Речь о гражданском населении – том самом, которое ни сном, ни духом не чаяло этой войны, и порой даже не подозревало об опасности, продолжая каждый день открывать свою лавочку, печь хлеб, пасти овец, просто жить. И так – пока не кончится эта жизнь.

Жизнь кончилась к весне 1915 года. Политики и военачальники к тому моменту уже настолько перестали испытывать болевые ощущения, что не сразу заметили – происходит нечто ужасное, уже не контролируемое, необратимое. Дипломаты сновали по Европе и Востоку, плетя паутину и занимаясь закулисными интригами. Полководцы напоминали детей в песочнице, заигравшихся в какую-то увлекательную игрушечную баталию и забывших о реальности. Каждый из них выстраивал пирамиды своей шахматной стратегии, планировал геополитическую последовательность событий: кто кому и чем должен помочь, кого надо повысить в цене и поднять в собственных глазах, дабы получить в ответ союзническую преданность и готовность крушить все на своем пути. Все – ради победы! Масштабы этих игр затрагивали страны, народы, континенты. До людей ли? В таких ситуациях начинают вспыхивать, как точки на географической карте, очаги локальных интересов и переплетений: сербы нравятся русским, поляки – австрийцам, турки – германцам. И все это – временно: пока отвечает интересам крупных империй. Тогда и начинают умело подогревать в каждом народе или этнической общности агрессивные настроения, национальные амбиции, чтобы получить в ответ крепкую армию идеальных солдат, которым ничего не нужно, кроме ненависти и возможности излить ее на главного врага – того самого соседа, который давно мешал. И чаще всего выбирают того, кто беззащитен.

В таких условиях пахнущей порохом, пеплом и паралитическими газами мировой баталии, когда все перманентно нравились всем и мгновенные страсти личных интересов перемещались по всему миру, армяне оказались никому не нужны. Маленький народ, не воинственный и совершенно бесполезный в стратегическом и геополитическом отношении. Исторически они, христиане, были близки русским, но русские сами в тот момент оказались втянуты в крупномасштабные военные действия на Западе и на Севере. Германские милитаристы сделали ставку на объединение турок, чтобы проложить путь в Российскую империю с востока, и армяне просто подвернулись под руку – как помеха, оказавшаяся на пути воссоединения агрессивной и уже не контролируемой массы.

Причиной геноцида стали военные события весны 1915 года, когда русские войска достаточно успешно продвигались к Османской территории по направлению к Диярбакыру. Историк Угур Унгор писал, что турки испытывали по отношению к русским «апокалиптический страх» и поэтому воспринимали всех армянских христиан как российских шпионов – даже мирное население, женщин и детей.

Цинизм османских чиновников кажется невероятным. Если среди мусульман попадались сострадательные люди, им запрещалось прятать и защищать армян под страхом смертной казни, не давали даже забрать обреченных на смерть малолетних детей и младенцев. В менее образованных и сострадательных жителях империи подогревалась ненависть к европеизированным инородцам. Британский историк Алан Мурхед пишет, что «с начала века страна не знала ничего, кроме поражений и отступлений, и турки уже стали привыкать (но не примирились) к деморализующему зрелищу беженцев, устремляющихся в глубь страны почти после каждого поражения». Британский дипломат и разведчик Обри Герберт наблюдал такую же картину в 1913 году, «когда Балканы одерживали одну сокрушительную победу над другой над плохо оснащенной и неорганизованной турецкой армией». И все это – на глазах у османских меньшинств: греков, армян, ассирийцев. Постоянное вмешательство европейских держав в турецкие дела, руководство турками как диким народом привели к стремлению избавиться от европейцев и вообще христиан, но в первую очередь – найти врага, который слабее и беззащитнее, чтобы на нем испробовать свою накопившуюся злобу и ненависть.

Веками жившие на территории Османской империи армяне были мирными тружениками. Они много и упорно работали. По словам Обри Герберта: «Турок был неделовым, безмятежным и ленивым или беззаботным. Но когда им овладевает бешенство, он сеет смерть направо и налево, и виноватый, и невинный страдают от его слепого гнева».

Местное население завидовало уму армян, их европейской цивилизованности и, конечно – способности зарабатывать деньги. Если кто-то рядом обладает способностями, да еще и зарабатывает деньги, появляется искушение ограбить, поживиться, поглумиться, а потом отнять и то последнее, что осталось – жизнь.

Странный парадокс. ХХ век ввел в обиход такое понятие, как экзистенциализм, выявил и укрупнил личность, даже проник в глубины этой личности, заинтересовавшись внутренней психологией – интимной, индивидуальной, отдельной от большинства. Но этот же самый век превратил трагедию в статистику, стал исчислять жертвы тысячами и миллионами.

Резня в городке Хыныс в апреле 1915 года унесла 19 тысяч армян. В Марсоване – 12 тысяч. В Битлисе в конце июля погибло 15 тысяч. В том же месяце были депортированы и убиты 65 тысяч жителей Эрзерума. В данном случае «депортированы» и «убиты» – синонимы, потому что армянам даже не давали уйти в изгнание: целью было их тотальное уничтожение. Беженцев добивали уже в дороге – мародеры, бандиты, солдаты, курдские и черкесские племена.

Истребление армян «младотурки» планировали провести в три этапа. Вначале были собраны и разоружены мужчины в возрасте от 15 до 45 лет. Им обещали, что сразу же отпустят, как только они сдадут оружие, но сразу же уничтожили группами по 50 и 100 человек.

На втором этапе предполагалось уничтожить армянскую элиту – политиков, глав общин, военных деятелей, культурную интеллигенцию. 24 апреля 1915 года в Константинополе были арестованы 235 человек, 29 апреля – еще 800 армян.

Среди уничтоженных интеллигентов оказались известные армянские деятели. Юрист и правозащитник Григор Зохраб, предчувствуя несчастье, вел накануне войны переговоры с посольствами великих держав по армянскому вопросу. Он очень рассчитывал на российскую помощь и, находясь в Париже в 1913 году, опубликовал брошюру «Армянский вопрос в свете документов». Вернувшись на родину, Зохраб был арестован, а 10 июля его по дороге в ссылку забили камнями.

Некоторые армянские профессора, привыкшие к занятию наукой, к выступлениям на кафедре, настолько не могли поверить в реальность происходящего, что иногда погибали из-за собственной наивности. Издатель и ученый Тигран Келеджян, редактировавший турецкую газету «Сабах», после ареста попал в лагерь, и, казалось, сама судьба послала ему шанс на спасение: начальником лагеря оказался турок, который когда-то у него учился. Он предложил профессору план побега, но Келеджян отказался. Он считал свой арест недоразумением и верил в торжество закона и справедливости. Во время репатриации в Сивас его вместе с другими заключенными лагеря убили погромщики.

Погиб и выдающийся поэт-символист, тридцатилетний Даниель Варужан, автор тонкой светской лирики античного образца. 24 апреля его увели из дома, оставив вдовой жену-итальянку, с которой он познакомился в Венеции. Лишь много позднее выяснились обстоятельства его гибели. 26 августа пятерых армянских писателей, в числе которых были Даниель Варужан и Рубен Севак, перевозили на телеге в другой лагерь, но это был только предлог для расправы. По дороге на них напали солдаты и, привязав арестантов к деревьям, нанесли им множество ножевых ранений.

Представители армянской интеллигенции получили образование в университетах Италии, Франции, Швейцарии, но жизнь их закончилась в придорожной пыли Османской империи.

Третий этап предполагал истребление последних армян – тех, которые уже вовсе не могли защититься, то есть – стариков, женщин, детей. Некоторым, очень немногим, давали возможность перейти в ислам и спастись, но таких армян были единицы. Большую часть уничтожали без всякого сострадания.

Идею «младотурок» сформулировал один из лидеров партии «Единение и прогресс» врач Назим Бей, директор больницы и ярый националист: «Армянский народ надо уничтожить в корне, чтобы ни одного армянина не осталось на нашей земле и забылось само это слово. Сейчас идет война, и такого удобного случая больше не будет. Вмешательство великих держав и шумные протесты со стороны мировой прессы останутся незамеченными, а если они и узнают, то будут поставлены перед совершившимся фактом, и тем самым вопрос будет исчерпан. На этот раз наши действия должны принять характер тотального истребления армян; необходимо уничтожить всех до единого…»

Вскоре вместе с православными армянами, которых постоянно обвиняли в связях с русской армией, начали резать католиков, протестантов – всех, кто попадется. Члены Анатолийского колледжа американской миссии были высланы в пустыню, несмотря на то, что за них заступались президент колледжа и американские представители. В Харпуте были убиты преподаватели и учащиеся основанного американцами Евфратского колледжа. Никакие гарантии, права и международные нормы уже не соблюдались, а иностранные дипломаты в ужасе наблюдали, как османская земля превращается в ад.

Степень коварства и наглости захватчиков – отдельная тема. Аресты поначалу намеренно проводились тихо и буднично: приходили полицейские в гражданской одежде, вежливо предлагали пройти в участок для чистой формальности – ответить на пару вопросов, подписать некоторые бумаги. Из участка никто уже не возвращался. 24 апреля 1915 года стало черным днем для армянского населения Константинополя: турки арестовали почти всех армян города. Иногда люди, ни о чем не подозревая, сами приходили в полицию по повестке и оказывались в ловушке.

Армянам с легкостью давались обещания, которые никогда не выполнялись. Так, битлисских армян вынудили заплатить мзду за спасение, а после получения выкупа всех повесили. Руководителей армянской общины в Джевдете зверски пытали, чтобы получить деньги и ценности общины.

Жестокость османов потрясает: оказывается, мало просто убить. Даже если нечего было выпытывать, над нищими и все потерявшими людьми издевались просто так – ради развлечения. То, что человек способен сделать с другим человеком, никакому воображению недоступно – это за пределами добра и зла.

После захвата Битлиса всех мужчин убили, девушек отдали туркам в гаремы, остальных жителей утопили в реке Тигр. На Черном море армян грузили на корабли, отвозили подальше и топили сотнями и тысячами.

К концу лета 1915 года получившие полную свободу действий турки насиловали медсестер из больницы Красного полумесяца, беременных женщин резали и сжигали в домах, истязали детей и вырывали им прямую кишку, вбивали кол в живот. Один из немногих уцелевших свидетелей резни, музыкант Геворг Согомонян, известный под псевдонимом Комитас, от всего пережитого сошел с ума.

Позднее входившие в города и села войска союзников, уже прошедшие ужасы войны, не могли поверить в то, что они видели. По всем улицам – груды изуродованных тел и лужи крови.

Нашлись в Османской империи и предшественники нацистского доктора Менгеле. Известный под прозвищем «мясник Диярбакыр» военный врач Мехмед Решид, едва сделавшись губернатором, запер в здании школы 800 ассирийских детей и сжег их заживо, с удовольствием наблюдая, как они мечутся в проемах полыхающих окон. Армян доктор объявил низшей нацией, скотами и вообще «опасными микробами в теле страны», виновниками всех экономических проблем, поэтому прибивал им подковы к ногам и забавлял себя экспериментами с распятием. Все эти изуверские опыты поощрялись министром внутренних дел Талаат-пашой.

За время губернаторства Решида было уничтожено около 160 тысяч армян, ассирийцев и других христиан – то есть 95 % христианского населения края. Когда его позднее спросили, как врач мог допускать подобные зверства, Решид ответил: «То, что я врач, не может заставить меня забыть свою национальность! Решид врач, но он родился турком. Либо армяне устранят турок, либо турки армян. Я не колебался, когда столкнулся с этой дилеммой. Моя турецкая национальность преобладала над моей профессией». А когда его спросили, не боится ли он оставить о себе такую память, Решид добавил: «Пусть другие народы пишут обо мне все, что хотят, меня это не заботит».

Подобно многим турецким чиновникам, доктор уничтожал армян не только в патриотических целях. Еще больше его интересовало имущество жертв. Решид отбирал у армян вещи и ювелирные изделия. Часть он оставлял себе, другую направлял в казну империи. Коллега Решида, врач Гиацинт Фарджалиан говорил, что видел собственными глазами, как Решид прибыл «в Алеппо в вагоне поезда, направляющегося в Константинополь, и при себе у него были 43 коробки ювелирных изделий и два кейса с драгоценными камнями».

Позднее Решид утратил доверие Талаат-паши, поскольку совершил растрату казенных денег и скопил личное состояние на убийствах, вместо того, чтобы думать о пополнении государственной казны. Решида в назидание перевели губернатором в небольшую провинцию близ Анкары, но и там он вовсе не собирался вести скромный образ жизни: сразу продал часть конфискованных ценностей и приобрел особняк на Босфоре. Узнав об этом, Талаат-паша снял Решида с его поста.

5 ноября 1918 года, почти через неделю после капитуляции Османской империи перед союзниками, Решида арестовали и отправили в тюрьму в Константинополе. Теперь он должен был стать показательной жертвой, демонстрацией честности и объективности турецкого правительства. Его разоблачили в прессе как инициатора и исполнителя массовых убийств, и 6 февраля 1919 года он совершил самоубийство, выстрелив себе в голову.

Несмотря на то, что вина Решида во всех ужасающих преступлениях против человечности была полностью доказана, Турецкая республика продолжала считать Решида национальным героем до самого конца ХХ века. Оставшейся без кормильца вдове доктора-садиста были переданы конфискованные у погибших армян магазины, а его детям министерство экономики подарило два дома. В Анкаре в честь Решида был назван бульвар.

Талаат-паша иной раз снимал с постов корыстолюбцев, но это было обычным популизмом для своих же чиновников: так он стремился показать свою беспристрастность.

Его называли Великим Визирем Османской империи, но карьера Талаата началась более чем скромно. Когда министра иностранных дел Австрии Отокара Чернина спрашивали о Талаате, его губы кривились в презрительной и холодной усмешке: «До революции этот Великий Визирь был мелким телеграфистом, подвизавшимся в революционном комитете. Ему просто повезло случайно перехватить телеграмму, из которой следовало, что намерения революционеров раскрыты, игра проиграна и только в случае бунта они смогут одержать верх. Он задержал телеграмму, оповестил революционный комитет и стал героем».

Талаат-паша был военным преступником еще большим, чем «диярбакырский мясник»: именно от него исходили все приказы по истреблению армянского народа. По мнению Талаата, армяне были предателями, грабившими турок и шпионившими на Россию, они, все до единого, готовили государственный переворот, даже малолетние дети.

«За три месяца для решения армянской проблемы я сделал больше, чем Абдул Гамид за тридцать лет», – горделиво утверждал он.

Когда посол США Генри Моргентау, имевший с ним доверительные отношения, попытался вмешаться и защитить права армян, хотя бы тех, которые представляли религиозные миссии, Талаат ответил ему: «Это невозможно! Только полное уничтожение. Если после всего, что мы с ними сделали, оставить кого-то из них в живых, они же нас уничтожат».

Он оказался прав, фактически предсказав собственную судьбу. Ненависть к Талаату, главному военному преступнику и виновнику гибели множества людей, была столь велика, что покушения на него готовились не раз. Еще в середине июня 1915 года за подготовку покушения были повешены в центре Константинополя двадцать членов партии «Гнчак», которых выдал предатель.

Когда убийства приобретают массовый, почти не контролируемый характер, остаются чудом спасшиеся свидетели. Таким свидетелем, которому удалось выжить, оказался восемнадцатилетний армянин Согомон Тейлирян. Выходец из протестантской семьи анатолийского городка Зайтун, он потерял всех своих близких. На его глазах 24 апреля 1915 года изнасиловали и убили двух сестер, а потом мать и брата. Самого добивать не стали, очевидно, считая, что умрет сам. Так и бросили умирать раненого.

С этого момента Согомон думал только о том, как покарать убийцу близких, того, кто эту резню организовал – Талаат-пашу. Но министр внутренних дел был личностью слишком заметной в политическом мире, и Согомону пришлось ждать удобного момента шесть лет. Он стал членом армянской партии «Дашнакцутюн» и вместе с товарищами разрабатывал операцию «Немезис» – план возмездия, целью которого была казнь военных преступников. Это невозможно назвать местью – скорее оправданным судьбой патриотическим и личным правосудием.

21 марта 1921 года Согомот Тейлирян подошел к Талаат-паше на улице Берлина и застрелил его. Он был взят под стражу, но дело приобрело резонанс, и убийцу защищали три лучших немецких адвоката. Они просто показали фотографии и зачитали в суде все документальные материалы о гибели армян в Османской империи, а потом и показания самого молодого человека о смерти его близких. Общественность Германии была шокирована, и едва ли нашелся бы хоть один человек, готовый после этого выдвинуть Согомоту Тейлиряну и его товарищам обвинение в убийстве.

Самое удивительное, что судебная драма 1921 года разворачивалась в Германии – том самом государстве, которое всего несколько лет назад, преследуя свои имперские цели, способствовало разжиганию национализма в османском народе. При этом множество жителей Германии об этом, оказывается, даже не подозревали.

Но политики и чиновники Германии не были столь наивны и слепы. Об этом свидетельствует история немки Янни Аппель, в 1910 году вышедшей замуж за армянского врача и писателя Рубена Севака. Отправляясь вместе с горячо любимым мужем на его родину, она едва ли догадывалась, чем это закончится. Когда 24 апреля 1915 года Рубена арестовали, Янни в отчаянье обратилась за помощью к германскому консулу и услышала в ответ тираду, заставившую ее обомлеть: «Ты недостойна немецкой нации, раз вышла замуж за инородца! Нашла себе армянина и еще хочешь, чтобы я его спасал? Никогда он больше не вернется. Его ждет смерть».

После этого дочь прусского полковника в гневе бросила в лицо чиновнику свой немецкий паспорт, пообещав отомстить за убийство мужа, и отказалась от германского подданства. Она перестала говорить по-немецки и воспитала дочь и сына в духе армянского патриотизма.

Среди приговоренных преступников, помимо Талаат-паши, оказались еще сорок виновников резни. Всего организация занесла в черный список 650 чиновников, принимавших участие в геноциде, но едва ли реально было небольшими силами осуществить возмездие по отношению к такому количеству убийц.

Операции по выслеживанию преступников готовились серьезно. Одному из членов группы Грачику Папазяну удалось проникнуть в общество «младотурок» под видом турецкого студента и оттуда передавать важные сведения руководителям группы Армену Гаро, Шаану Натали и Григору Мерджанову. За облеченным властью преступником долго следили, выясняя его распорядок дня, количество охранников, членов семьи. Если его сопровождала внушительная охрана, к делу подключалось сразу несколько человек.

«Немезис» оказалась одной из самых эффективных операций по устранению военных преступников, и это понятно: мстители не искали себе ни финансовой, ни политической выгоды, их единственной целью стало благородное возмездие за свой убитый народ. И едва будет кощунством предположить, что карающий меч вложил им в руку сам всевышний.

Само небо ужаснулось содеянному, и даже те, кому всеми правдами и неправдами удалось уйти от возмездия, в 1920-е годы погибли при иных обстоятельствах. Назима Бея и еще нескольких чиновников, виновных в геноциде, казнили за покушение на Кемаля Ататюрка. Энвер-паша стал басмачом и был убит в Средней Азии.

С тех пор минуло сто лет, и эти события стали историей, но до сих пор ныне живущим не дает заснуть страшный мемориал памяти погибших, установленный на месте тех событий. Каждого, кто вступает на эту политую кровью землю, охватывает тяжелый ужас, а голоса убитых и замученных людей обреченного на смерть народа по-прежнему слышны в мягком воздухе апреля.

До Первой Мировой войны белорусы проживали в основном в пяти западных губерниях Российской империи – Гродненской, Минской, Виленской, Могилевской, Витебской, а также примыкающих уездах соседних губерний. Эта территория входила в состав двух географическо-исторических областей: Литвы и Белоруссии. В прошлом эти земли находились под властью русских князей Великого Княжества Литовского, а после Люблинской унии 1569 года – Речи Посполитой. После разделов Речи Посполитой во второй половине XVIII века белорусские земли оказались в границах России. Петербург старался связать присоединенные земли с Российской империей от середины XIX века, развивая идеологию, названную позже белорусским политическим деятелем Александром Цвикевичем «западнорусизмом». Утверждала она, что Украина, Белоруссия (а также Литва) – это западные окраины России, а белороссы (белорусы) и малороссы (украинцы), так же как и великороссы (русские) являются тремя ветвями триединого русского народа. Земли Литвы, Белоруссии и Украины рассматривались как западные окраины российского государства, связанные с ним православным наследием и обращением к общему русскому прошлому. Заданием «западнорусизма» было искоренение польского политического и культурного влияния на жителей территорий, включенных в состав России. Шляхта, лишенная после разделов Польши политического значения и подвергаемая ограничению своих прав, обращалась к традиции давней Речи Посполитой и старалась защищать польскую культуру. Развивался миф Восточных Кресов, а очередные национальные восстания использовали лозунг восстановления Речи Посполитой с восточной границей, которая существовала до разделов Польши.

Конец ознакомительного фрагмента.