Глава 3. Перерождение
Он нашел её спустя несколько месяцев, в день своего рождения, в далекой сибирской деревушке с каким-то дурацким непонятным названием. Ему ничего уже не было нужно. Предательство выжгло его изнутри, в душе и в сердце у него уже было совершенно пусто. Ему просто хотелось посмотреть в глаза. Вот так посмотреть и уйти навсегда. Снег падал большими хлопьями, подобно белым бабочкам. Как когда-то, в далеком детском сне снежинки облепили его с ног до головы, и иней покрыл его ресницы тонкой ледяной корочкой.
Лёва вдруг вспомнил, как баба Гера читала ему на ночь сказку про Снежную Королеву. Он все время думал: «Как может быть так холодно?» Он представлял себя маленьким Каем и ему становилось жутко страшно. Но сейчас Лёва не чувствовал холода. Наташа стояла перед ним с бледным лицом, в непонятном пуховом платке и немодном стареньком пальто. Ее глаза, в которые так глубоко заглянул Прошкин не выражали никаких эмоций. Озлобленные собаки, почуяв чужака, неистово рвались с цепей и злобным лаем, переходящим в захлебывающееся рычание, давали понять, что ему нет тут места и он должен немедленно уйти. Лёва, взявшись рукой за покрытый снегом покосившийся забор, который, словно чертой отделял его от когда-то любимой женщины, простоял вот так, не говоря ни слова еще минут пять, после чего глуповато, как ему показалось, улыбнулся и, резко повернувшись, зашагал, по протоптанной в сугробах тропинке, прочь.
Своё такое долгожданное сорокалетие Лев Валентинович Прошкин встретил один, в заснеженном поле, с бутылкой водки в одной руке и замерзшей луковицей в другой. Он встал на колени прямо в сугроб и, подобно маленькому трубачу из рассказа своей бабушки, высоко, словно играя на трубе, закинул руку с бутылкой вверх. Выпил ее залпом, выкинул луковицу далеко в поле и громко запел:
«КРУГОМ ВОЙНА, А ЭТОТ МАЛЕНЬКИЙ,
НАД НИМ СМЕЯЛИСЬ ВСЕ ВРАЧИ.
КУДА ТАКОЙ ГОДИТСЯ МАЛЕНЬКИЙ.
НУ РАЗВЕ ТОЛЬКО В ТРУБАЧИ.
А ЧТО ЕМУ?
ВСЕ НИ ПО ЧЕМ.
НУ ТУБАЧЁМ, ТАК ТРУБАЧЁМ»
Когда-то он пел эту песню в детском хоре, все слова он знал конечно же наизусть, но сейчас он пел по-другому, вкладывая совершенно иной смысл в слова и интонации. Хорошая доза алкоголя ударила в мозг и, пройдя через все его замерзшее тело, мгновенно отпустила. И еще долго, совершенно уже трезвый человек, стоял на коленях на мерзлой и твердой как стекло земле, заметаемый бесконечным снегопадом и, отчаянно выл на луну. Это был вой одинокого волка, тоска, печаль, безысходность, все было в этом, леденящем кровь звуке. Ему снова не хотелось жить, он хотел умереть прямо вот здесь и сейчас. Чтобы под утро кто-нибудь случайно нашел его бездыханное, обмороженное тело, и сбылись наконец-то слова той самой старой цыганки, которая, когда-то давно напророчила ему конец жизненного пути в день его рождения. Сознание покинуло его и свернувшись калачиком он упал в снег и закрыл глаза.
Бред и сон смешались в одно целое, холод пронизывал до самых костей, отбирая остатки жизни, а память судорожно вытаскивала наружу картинки из прошлого, перемешиваясь с нереальностью. Лёва засыпал, уходя в вечность.
– Ну здравствуй, сержант, – услышал он голос и поднял голову. Перед ним стоял солдат в идеально сидевшей на нем военной форме.
– Ты кто? – спросил во сне Прошкин, – я не знаю тебя. Правда не знаю.
– А ты и не должен меня знать, достаточно, что я тебя знаю. – Ответил парень, – Я хотел сказать спасибо тебе. Давно хотел сказать. И вот, наконец-то нашел тебя. Ты спас меня тогда, помнишь? В учебке. Я тогда повесится хотел, молодой был, дурачок совсем, ремень ночью на крюк накинул и уже табуретку выбивал сам у себя из под ног, а тут ты. Ох и рожа у тебя испуганная была, когда ты за ноги-то меня поднимал, что бы я не задохнулся, пока наши не подбежали, – с этими словами, солдат искренне засмеялся.
– А! Я вспомнил тебя! – Воскликнул Прошкин, – Нестеренко. Паша из Краснодара, по-моему, так?
– Так точно, товарищ сержант, он самый. Хорошая у тебя память, столько лет прошло, а ты помнишь.
– Да как же тебя забудешь, – ответил Лёва, – из-за бабы-то в петлю полез. Говорил я тебе, сколько их еще у тебя будет. Ну и что, что замуж вышла? Значит, не твоя была. Значит, твоя-то там, впереди. Не верил мне.
– Ох, как я тебя ненавидел тогда сержант, – сказал Нестеренко, – я ведь жить не хотел, думал все, конец, а тут ты помешал. Орал еще на всю казарму, пощечин мне надавал. Это сейчас я понимаю, что ты прав был, но тогда, если бы автомат был под рукой, то, не моргнув глазом шмальнул, бы тебя от злости.
– Пятый ты был у меня Пашка. Этих не помню уже, а вот тебя запомнил почему-то. Может девка на фото твоя была очень красивая? А? Нестеренко, скажи.
– Да я по другому поводу тут Лёва, – ответил солдат, – спасибо пришел сказать за жизнь мою, за семью. Любовь у меня сержант, настоящая. Я, как вернулся из армии, так ее и встретил. Живу и сам не верю счастью своему. Детей у меня двое, мальчишки. Старшего в честь тебя назвал – Лёвка! Представь, Лев Павлович Нестеренко! А? Как звучит!
– Да, звучит, – задумчиво протянул Прошкин, – у меня ведь тоже детишек-то двое было, теперь вот, брат, видишь какая петрушка со мной приключилась.
– Я знаю сержант, – ответил Нестеренко, – знаю все про тебя. Ты вот что, вставай сейчас и иди. Ты жить должен, любить должен. Настоящее твое впереди все. Помнишь эти слова? Это ты мне говорил тогда, в бытовке, когда чаем отпаивал меня. С этим, как его имбирем. Ох, и редкостная гадость, но ты говорил полезная, и я пил, до сих пор пью. Вставай, брат, время твое наступает, не дело десантнику, вот так, как собаке помирать.
– Не поверишь, Пашка, жить не хочу. Иди уже к своим детишкам-то и Лёвке привет от тёзки передай, а я уж тут, как-нибудь сам.
– Да куда же я пойду? – сказал солдат, – я же в долгу у тебя. Ведь, если бы не ты, так и не было бы у меня всего этого. Сейчас будем вынимать твою еврейскую задницу из этого дерьма. Ты хотя бы часок продержись. Я за нашими. Держись, сержант! – с этими словами, солдат изчез.
Метель набирала обороты, шансов на спасение с каждой секундой становилось все меньше и меньше. На мгновение сознание вернулось к Прошкину, он огляделся вокруг, было темно и холодно.
– Ну и хорошо, что шансов нет, – подумал Лёва, – как здорово никогда не стать старым. Вот таким сорокалетним и остаться навсегда. Все друзья уже состарятся, станут немощными, а я, так вот, и останусь в памяти молодой, успешный, красивый. И Лёва выключился снова.
Он увидел свою комнату в их старом доме, большой стеллаж с игрушками, которыми играл в детстве, фотографии мамы с папой на стене в рамке и ему вдруг стало тепло и спокойно на душе.
«Отхожу уже, – подумал во сне Лёва, – пора значит, ну что же, я готов».
– Куда собрался, Унучок? – услышал вдруг Прошкин голос бабушки Гертруды. Он повернул голову и увидел ЕЁ. Баба Гера сидела в том же углу, в том самом кресле с вытертыми подлокотниками и курила выпуская большие клубы дыма в потолок.
– Ты же умерла, ба! – воскликнул Лёва, – ты-то что тут делаешь? Хотя, возможно, я уже тоже, поэтому и вижу тебя?!
– Господи! Взгляни ты на это дитя неразумное. Столько лет прожил, а ничему так и не научился. Так и не понял ничего, – сказала баба Гера и, захлопнув книгу нервно бросила ее на пол.
«Снежная Королева», – прочитал на обложке Лёва и удивленно спросил:
– Ты, что книжки мне пришла читать? А? Бабуля, я очень тебя люблю, но сейчас оставь меня в покое, я принял решение. И ты знаешь меня, я решений не меняю, уходи, потом поговорим, исчезни, в конце концов, я хочу умереть один.
– Эх, всыпать бы тебе ремня, да большенький уже, боюсь не поможет, – сказала баба Гера, поднимаясь из кресла.
– Слушай, что скажу, и не перебивай. Пройдет много лет, и когда ты в глубокой старости будешь умирать в своей кровати, окруженный любящими тебя детьми, внуками и правнуками, ты вспомнишь мои слова и все поймешь. Ничего нет у человека дороже жизни, ничего нет на свете сильнее любви, а твоя настоящая любовь еще впереди. Ты скоро узнаешь её, она ворвется в твою жизнь внезапно и навсегда. А сейчас вставай и иди. Иди на встречу к ней. Ты сильный, ты сможешь. Иди и никогда не оглядывайся назад. Вставай! Помнишь, что сделал маленький трубач? Ему было сложнее, чем тебе, но он не побоялся, не сложил беспомощно руки, не стал плыть по течению и не проявил малодушие. Ты же хотел быть таким, как он. Вставай!
Лев Валентинович Прошкин открыл глаза. Снег и непроглядная мгла окружали его. В ушах еще звучали последние слова бабы Геры, когда он услышал где-то вдалеке шум мотора. Из последних сил он встал в полный рост, гордо подняв голову, и в этот момент увидел свет фар, который стремительно увеличивался, приближаясь к нему, а шум мотора становился все громче. Лёва с трудом разжал правую руку и увидел у себя на ладони старую немецкую трофейную зажигалку, все что осталось у него в память от бабушки Гертруды. Зажигалка, несмотря на старость, всегда была исправна. Все эти годы он бережно ухаживал за ней, как за самой дорогой реликвией, тщательно смазывал, заправлял качественным бензином и менял фитиль. Ее привез дед, когда вернулся из Берлина в 1945 году, и баба Гера хранила ее долгие годы, а умирая отдала внуку со словами: «Лёва, настанет в твоей жизни момент и она спасет тебе жизнь, береги ее, это твой талисман, она всегда зажигается с первого раза и не подводит никогда, точно так же, как тебя не подводит твое сердце». Молнией пронеслись эти слова в голове Прошкина, он поднял руку высоко над головой и, теряя сознание, одним движением большого, почти онемевшего пальца высек искру.
Яркое пламя, как по взмаху волшебной палочки вырвалось наружу, освещая то место, где еще минуту назад лежал беспомощный Лев Валентинович. Через несколько секунд силы покинули его и он упал с высоты своего роста лицом в снег. Наступила полная темнота.
Первое, что увидел Лёва, открыв глаза, был белый потолок, по которому вальяжно прогуливалась большая черная муха.
«Во как меня торкнуло, – подумал Прошкин, – интересно, где я? В раю? В аду? Нет, наверное все же в раю. За что меня в ад-то? Вроде не заслужил».
Кучерявая улыбчивая физиономия склонилась над ним с явным интересом и пристально следила за тем, как Лёва приходит в себя. Прошкин навел резкость и увидел Степана, на котором был белый халат, и который улыбался во все свои 32 белоснежных зуба.
– Если Ангелы и похожи на этого придурка, то тогда меня а ад, пожалуйста, – выдавил из себя Лёва, прищуриваясь в надежде, что он ошибся. Кучерявая физиономия при этих словах начала неистово хохотать, и запах жуткого перегара ударил Прошкину в ноздри.
«Не ошибся», – подумал Лёва.
– Два варианта, Степа, – сказал спасенный, – или ты сдох или я ожил. Меня устраивает второй вариант.
– Шеф, учитывая, что я мертвецки пьян, а ты болтаешь без остановки, и то, и другое не далеко от истины, – ответил Степа и, почему-то начал скакать вокруг кровати, на которой лежал Прошкин. Степан изображал из себя, то ли буденовца на лихом коне, то ли казака возвращающегося домой из дальнего похода.
– Я тебе сейчас любому рад, брат. Где я? Что у меня с руками и ногами? Они у меня есть? – с явной тревогой спросил Лёва.
– Стареешь, шеф. Понятное дело, к полтиннику уже идет, – совсем расхохотался Степан. – Про самый важный и основной орган даже не спросил, – и добавил уже серьезно, – все у тебя есть и все в полном порядке. И руки, и ноги и, даже, орган твой важный в норме, это мне медсестра по секрету сказала, – и Степа начал откровенно, и не сдерживаясь ржать.
– Степ, теперь давай серьезно, – сказал Лев Валентинович и добавил, – медленно и по порядку. Что-то с памятью у меня совсем хреново.
– В общем, так, Шеф. Мы прилетели с тобой, ты оставил нас в гостинице, а сам поехал в деревню на бабу свою поглядеть. Это помнишь?
Прошкин угрюмо и молча посмотрел на веселого Степана.
– Дальше больше, мы дождались темноты, но ты не возвращался. Тут какой-то мужик звонит прямо в гостиницу и говорит, так мол и так, возле этой Дырдыровки, прямо посреди поля мужик ваш лежит, забирайте мол, а то замерзнет на хрен. Ну, мы и ломанулись, выдернули егеря местного, и на его уродливой, но теплой машине непонятного производства поехали за тобой. Долго искали, егерь тугой попался, да тут ты, как Прометей со своим огоньком, стоишь такой красивый, пока подъехали, ты и упал уже, как тогда на корпоративе, когда решил не одну, а две бутылки из горла одновременно засадить. Помнишь? Ты еще в главбухшу огрызком луковицы бросил, а когда она возмутилась ты и уволил ее. Вспомнил?
Лёва снова молча и уже с угрозой в глазах посмотрел на Степана.
– Ага, -сказал Степа, – значит вспомнил. Далее, ну подняли тебя, а ты уже к праотцам, вроде как собрался, хорошо водяры ящик был с собой, раздели мы тебя и давай растирать, а за орган важный свой не бойся, его егерь лично растирал тебе, я побрезговал, если честно, хотя богатырь ты знатный, был бы я девкой, вот уж бы я тебе водкой драил его на морозе, – неуёмный Степан трясся, хватаясь за живот, – вот теперь ты тут живой и, практически, здоровый. Переохладился маленько, а так в полном порядке.
Прошкин слушал внимательно и серьёзно, не сводя со Степана глаз и, вероятно, пытался самостоятельно вспомнить все события прошлой ночи.
– А вот огниво твое спасительное у меня находится, подобрал я его. И где ты его только взял, шеф, старая штуковина, в антикварной лавке купил, что-ли? Или подарил кто?
– Подарил, подарил, – вдумываясь, в это слово сказал Лёва и закрыл глаза.
– А! Чуть не забыл, – встрепенулся Степан, -мужик-то тот, что звонил в гостиницу нам, передать на словах тебе велел строго настрого. Ща, погоди, вспомню. А, вот! «Привет, – говорит, – передай сержанту от Нестеренко Льва Павловича и от батьки его отдельно. Теперь в расчете». Вот так и передал «теперь в расчете», странный мужик.
– Нормальный мужик, правильный Мужик, наш Мужик, – ответил Прошкин и улыбнулся.