Глава 2
Люба Савушкина заехала за Иркой ранним утром – еще не было шести. Ира смотрела из окна, как ловко подруга паркуется в их забитом машинами дворе. «Мини-купер» выглядел сверху как накрашенный алым лаком ноготь на мизинчике.
– Коваль, ты не готова? – удивилась Любка, увидев Ирину в ночной сорочке. – Живее, мон шер, живее!
Пока подруга суматошно швыряла вещи в сумку, Савушкина нацедила кофе и забралась с ногами на диванчик.
– Слушай, зачем она вернулась? – крикнула Ирка из соседней комнаты. – Столько лет по заграницам…
– А желание собрать бывших одноклассниц тебя не удивляет?
Чиркнуло колесико зажигалки. Из гостиной потянуло сладковатым дымом.
– Меня все удивляет, – пробормотала Ира. – Люб!
– Что?
– Лю-юб!
– Ну что, что?
– Давай не поедем!
– С ума сошла?
– Не нравится мне все это!
Любка возникла в дверях: сигаретка дымится в тонких пальчиках, волосы кудрявятся, как у ангелочков на старых открытках. Рядом с подругой Ирка всегда казалась себе троллем. Великаном, рожденным из скал, громоздким и неповоротливым. Они еще стихи читали в восьмом классе: «Кто создан из камня, кто создан из глины, а я серебрюсь и сверкаю» – единственное, что накрепко врезалось ей в память из школьного курса литературы. Ирка тоже хотела бы серебриться и сверкать. Но кудри, маленькая головка и вкрадчивое изящество достались не ей, а Любе Савушкиной.
– Коваль, кончай рефлексировать, – приказала Любка. – Что на тебя нашло?
Ира не успела ответить – из соседней комнаты выплыла сонная дочь.
– Привет, тетьЛюб!
– Здравствуй, прекрасное дитя.
«Прекрасное дитя!» Ирка издевательски захохотала про себя. Дочь выросла ее точной копией: крупной, сутулой, нескладной. Иркина мать, чьим смыслом жизни было извилисто выгрызать людям мозг, как червяк яблоко, не раз с удовольствием заявляла, что у девочки тоже не сложится с личной жизнью, если Ирка немедленно не примет меры.
Ира единственный раз взорвалась, как новогодняя петарда. «Какие меры? – заорала она в трубку. – Ну, какие, скажи?! Мне что, в публичный дом ее пристроить?!»
Мать оскорбленно помолчала, давая дочери возможность осознать, какую чудовищную ошибку она только что совершила. И когда та уже готова была просить прощения, ледяным голосом пригвоздила:
– У тебя денег столько нет, чтобы твою кобылу взяли в публичный дом.
И повесила трубку.
– Слушай, Люб, – сказала Ирка проникновенно, – я нутром чую: что-то здесь неладно. Ты подумай сама: столько лет ни слуху ни духу, один треп в Сети!
Люба от души расхохоталась.
– Издеваешься? Да она каждый свой шаг протоколировала, как звезда Голливуда. Все переезды и замужества описывала в подробностях! Вконтакт, Инстаграмм, Одноклассники…
– Это интернет!
– А какая разница? Или ты хотела, чтобы она тебя в Италию пригласила, пожить на вилле?
– В Италию я рылом не вышла, – мрачно пробормотала Ира. – Но вообще-то могла бы и пригласить. Как-никак бывшие подруги.
– Ну вот она нас сейчас и приглашает. Не глупи, Коваль!
«Она не только нас зовет, – хотела возразить Ира. – Она зовет тех, кого за людей не считала двадцать лет назад. Что-то здесь не то…»
Но вместо этого сказала другое:
– Если меня с работы попрут, я останусь в полной заднице.
– Расслабься, – успокоила Любка. – Ты же отпросилась? Значит, никто тебя не уволит.
На стуле завибрировал телефон.
– Мать звонит, – испугалась Ирка, взглянув на экран. Все мысли о предстоящей поездке разом вылетели из головы.
– Не бери, – посоветовала Любка. – Ты в дороге.
Коваль ответила ей безнадежным взглядом. «Как собака, которая ползет к хозяину, даже видя в его руке плеть», – подумала Савушкина и отвернулась.
– Да, мам, – тихо сказала Ира в трубку. – Доброе утро, мам.
Любка вздохнула и принялась укладывать Иркины вещи в сумку. Через динамик до нее доносились визги, перемежавшиеся рыданиями: мамаша Коваль вкладывала в концерт всю душу, заодно разъедая чужую. «У тебя дочь… Пятнадцать лет… – надрывалась Лариса Петровна. – Одну! Как можно!.. Мужиков наведет…»
– Мама! – взмолилась Ира.
«Байстрюков растить будешь!» – отплевывалась трубка.
– С ней отец остается! Родной ее отец! Каких байстрюков, каких мужиков, мама! Ты о своей внучке говоришь, между прочим.
Но когда мамашу несло по волнам праведной ярости, пытаться укоренить в ней семечко здравого смысла было сродни попытке остановить цунами поднятой ладошкой.
«Шалашовка ты подлая! – завизжала трубка. На миг Любке показалось, что бедный телефон сейчас треснет и развалится, не вынеся заряда этой лютой злобы. – И дочь у тебя такая же!»
Ирка съежилась на кровати – большая, коренастая – и только морщилась и вздрагивала время от времени. Казалось, из трубки на нее хлещет кислотный дождь и прожигает на коже дымящиеся язвы.
На «шалашовке» Любка поняла, что с нее довольно. Она вынула телефон из окаменевшей Иркиной ладони и нажала «отбой».
Коваль, смаргивая слезы, ошарашенно уставилась на нее.
– Этот цирк, Коваль, хорош только для клоунов, – холодно сказала Любка. – Ты клоун?
Ирка молчала.
– Если тебе по душе танцы садиста с мазохистом, наслаждайся, – безжалостно прибавила Савушкина. – Но меня уволь от роли зрителя.
Ирка медленно выпрямилась. Белобрысая челка ее прилипла ко лбу, с толстых щек медленно сползал багрянец.
– Я не мазохист…
– Да, ты просто преданная дочь, – мило улыбнулась Любка. – Завтра твоя маменька будет звонить и требовать, чтобы ты поколола ей витаминчики в ее царственную задницу. И ты согласишься.
– А как иначе-то, Люб…
Вкрадчивый голос Любки вдруг обрел звенящую ярость.
– Иглу от шприца воткнуть в глаз этой стерве, вот как иначе! Да по морде врезать, чтобы зубы полетели!
– Я одному уже врезала, – усмехнулась Ирка. – Напомнить, чем закончилось?
Любка поморщилась. Адвоката для подруги тогда пришлось искать ей. И договариваться с Иркиным супругом тоже. Глядя на его перекошенную физиономию с растекшейся от виска до подбородка лиловой гематомой, Любка испытывала одновременно удовлетворение и ненависть. Второе чувство подогревалось, помимо прочего, категорическим отказом поганца идти на компромисс. «А пускай хлебнет тюремной баланды, – блажил он, лежа на больничной койке. – А пускай ее там отмутузят до кровавого поноса! А бабла мне твоего не надо! Подавись ты им, стерва!»
О том, что случилось дальше, Любка никогда подруге не рассказывала. И подозревала, что экс-супруг тоже не трепал языком об истинных причинах своего согласия замять дело.
– Ладно, бери телефон – и в путь-дорогу, – уже спокойно сказала Любка. – Не стой столбом! Нас ждет увлекательнейшая встреча!
– Ты о Рогозиной?
– Я о прошлом, Коваль!
Ирина взглянула на подругу, и выражение ее лица показалось Любе Савушкиной таким странным, что она замедлила шаг.
– Ир, ты чего?
– А как ты думаешь, Юлька Зинчук тоже приедет?
Люба остановилась.
– Даже если и приедет, какая нам разница? – сказала она после недолгого молчания. – Столько лет прошло. Бурьяном все давно поросло!
– Бурьяном, – эхом откликнулась Ирка.
Взгляды женщин встретились.
Анна Липецкая остановилась перед отелем, засунув руки в карманы пальто. Недружелюбный апрельский ветер сорвал с нее капюшон, словно требовал уважения к этому месту.
Или к тому, что здесь вскоре произойдет.
«Да ничего не произойдет, – усмехнулась Анна. – Посмотрим друг на друга, порезвимся на тему, кто постарел, а кто раздался от родов. Злорадно измерим глубину чужих носогубных складок. Перемоем кости Рогозиной. И разъедемся по домам».
– Если никто не прикончит ее по старой памяти, – вслух сказала она.
В конце концов, глупо скрывать: у половины присутствующих есть повод это сделать.
«Был. В старших классах!»
– Времени многовато прошло, – признала Анна. – Но школьные обиды превосходно консервируются, ты не замечала?
Сидящая на дереве ворона уставилась на нее с недоумением. Кажется, будь у вороны указательный палец, она покрутила бы им у виска.
Липецкая протерла очки и тоже уставилась на ворону.
– Никогда не видела людей, которые разговаривают сами с собой?
Птица разинула клюв, хрипло каркнула и улетела.
В кармане пискнул айфон. «Ты добралась»? – высветилась эсэмэска от Ильи.
И буквально через секунду – от Лерки: «мама можно я возьму твою рубашку зеленую в горошек она мне больше идет хотя тебе тоже ничего».
Анна улыбнулась, глядя на фото дочери в телефоне. В портмоне у нее хранилась их семейная фотография, а на рабочем столе стоял портрет в рамке: они втроем на море, загорелые, счастливые, смеющиеся. Лерка с пластинкой на зубах, Илья в черных круглых очках, как у кота Базилио, она сама – в голубой косынке, сползающей на глаза. Полное море счастья.
Все сотрудники были убеждены, что Липецкая подражает иностранным бизнесменам. У которых, как все знали из иностранных же фильмов, на столе непременно должны красоваться снимки детей и супруга. В сентиментальные чувства Липецкой сотрудники не верили, и правильно делали. Но они и понятия не имели, зачем в действительности Анна держит фотографии на видном месте.
Это были вешки, обозначающие правильный путь. Условные знаки: со мной все в порядке. Я нормальная! У меня есть семья! Посмотри, вот они: веселый бородатый муж, дочь с челкой, выкрашенной в розовый цвет.
Якоря, цепляющие Анну Липецкую за ту жизнь, где она не была «психованной», «шизой». Где с ней все было хорошо.
Но сколько Анна ни пыталась защитить себя, как магическим кругом, снимками, звуками голосов, вещами, подаренными мужем, все равно время от времени возвращался один и тот же кошмар.
Снилось, что они завтракают воскресным майским утром. Солнце нагрело стол, как будто на нем спала кошка. Лерка болтает ногой. Капля вишневого варенья падает на блюдце.
И вдруг без предупреждения реальность начинает расслаиваться. Воздух плывет, словно в сильную жару, раздается отвратительный хруст, и одна за другой лопаются прозрачные нити, стягивающие их жизни вместе. Реальность расползается, и муж с дочерью остаются в одном слое, а она, Анна, – в другом. Ее отбрасывает в комнату без окон, с одним лишь зеркалом на стене. Там темно, и ветер сквозит из всех щелей, выдувая душу из тела.
Они больше не видят ее; они едят, смеются, макают блинчики в варенье – и не помнят о том, что она существует. Анна кричит из своего зазеркалья, бьет кулаками по невидимой преграде.
Бесполезно.
Ее больше нет с ними.
Она осталась одна.
Каждый раз, выныривая из этого кошмара, Анна в панике хваталась за Илью, вернее – за его подбородок. Короткая борода колола ладонь. Это ощущение моментально сшибало с нее остатки сна и перебрасывало в явь.
«Ты мне бороду во сне пыталась выдрать, лунатик несчастный! – каждый раз возмущался муж. – Не трогай святое!»
– Ши-за, – зачем-то вслух проговорила Анна, пробуя забытое слово на вкус. Словно гвоздь забивают в голову двумя ударами молотка.
Она взглянула на часы, подаренные Ильей. Еще целый час…
Трехэтажное желтое здание отеля возвышалось над парком. Липецкая ожидала стиля «совковый минимализм», но то, что она увидела, ей неожиданно понравилось. Похоже, когда-то это был небольшой летний дворец. Изогнутый полукругом перед фонтаном, из которого торчал дельфин с отбитым носом, он выглядел аристократически обветшалым, и это придавало ему обаяния. Вокруг раскинулся просторный парк с дорожками и скамейками.
Весной и летом здесь очень мило, решила Анна.
А пока ноздреватый снег бугрился вдоль дорожек, похожий на недопеченную булку. Вокруг поднимались крепкие липы, парк был чист и просторен, и только в самой его глубине угрюмо темнела огромная ель с осыпающейся неопрятной бахромой на лохматых лапах.
Выглядела она неуместно и чужеродно.
«Удивительное дело, – думала Анна, осторожно переступая через подмерзшие лужицы, – стоит мне представить, как мы снова соберемся все вместе, и восемнадцать лет куда-то исчезают. Я ведь не имею привычки разговаривать вслух сама с собой. Во всяком случае, с тех пор, как закончила школу. Зачем же я делаю это сейчас?»
Она потянула руку к лицу и спохватилась: не грызть ногти!
Ну вот, опять! Осталось сменить пальто на черный плащ в заклепках и обрить налысо половину головы.
Липецкая с неприятным удивлением поняла, что идет к ели, потому что ей нравится мысль об их сходстве. Об их уродливости, непохожести на прочих. Бедное дерево!
Вблизи дерево вовсе не выглядело бедным, однако ничем не напоминало и радостные новогодние елки. Косматое, как медведь-шатун, грязное от налетевших сухих листьев с кленов и осин… Невозможно представить на нем ни цветные пузыри стеклянных шаров, ни гирлянды, подумала Анна. Зато оно сгодилось бы для тайного пристанища ведьм.
Заметив на елке давешнюю ворону, она ничуть не удивилась. На верхушке ворона, где-нибудь на ветках болтается побелевший коровий череп, а из-за ствола вот-вот выберется желтоглазый волк и осклабится в глумливой ухмылке…
– Тебе бы сказки писать, милая!
Птица молча смотрела на нее, и Липецкой внезапно стало не по себе. Предчувствие опасности холодком пробежало по позвоночнику, как струйка ледяной воды. Анна поежилась.
Ей захотелось вернуться к машине и уехать, удрать из этого места. Солнце зашло за облака, и желтый отель вдруг приобрел зловещее и необъяснимое сходство с домом умалишенных.
Но Анна Липецкая привыкла сначала анализировать эмоции, а потом действовать, руководствуясь разумом, а не чувствами. Тебя продуло на этом промозглом ветру, сказала она себе, вот ты и ищешь, где укрыться. Какое возвращение, не глупи: на въезде в Москву сейчас адские пробки! Не для того ты тащилась сюда два часа, чтобы позорно сбежать обратно при виде вороны.
– И потом, не забывай: у тебя здесь дело, – напомнила она себе вслух.
Анна Липецкая снова набросила капюшон и направилась по заасфальтированной дорожке к центральному входу.
Когда она отошла достаточно далеко, из-за ели выступил человек. Он проводил взглядом фигуру в длинном пальто и усмехнулся.
– Такси пришлют через пару часов, – сказал Сергей Бабкин. – Уверена, что мне не нужно с тобой?
– Я даже не уверена, что мне самой нужно ехать.
Маша захлопнула крышку чемодана, поднялась и обнаружила, что забыла на столе несессер.
– Машка, я серьезно! – гнул свое муж. – Дел сейчас нет, на три дня Илюшин меня отпустит. В этой «Тихой заводи» остались свободные номера, я посмотрел. Кстати, отель не из дешевых.
– Света Рогозина всегда была убеждена, что заслуживает самого лучшего.
Маша задумчиво взяла со стола общую фотографию их класса – единственную вещественную память о тех годах. Не считая дневников, которые, кажется, до сих пор хранятся у родителей. Ах да, и аттестата.
Бабкин заглянул через плечо.
– Красивая девочка, – признал он, кивнув на ту, что стояла в центре.
– Сказочно красивая! Здесь не разглядеть, но у нее еще и глаза изумительного оттенка – цвета весенней листвы. Сочные такие глазищи!
– Ты так говоришь, будто варенье из них собираешься варить.
– Тьфу на тебя!
Маша хотела сунуть снимок в карман чемодана, но муж удержал ее.
– Подожди! Дай свою будущую жену толком рассмотрю.
– Нечего меня рассматривать. Как говорил ослик Иа-Иа, душераздирающее зрелище.
Бабкин взглянул на снимок, где рыжеволосая девочка с тонкими чертами лица несмело улыбалась в камеру.
– Балда ты, Мария!
Он не удержался и притянул жену к себе, поцеловал в шею.
– Прекрати! – страшным шепотом проговорила та. – А если Костя зайдет!
– Костя «Рамштайн» слушает в своей комнате! Нужны мы ему сто лет!
Но Маша уже вывернулась и сурово погрозила ему пальцем:
– Не сбивай меня с настроя! Я как раз представляла, что я сильный и хладнокровный японский воин. У меня кодекс Бусидо – настольная книга! А тут ты со своими поцелуями!
– Не вижу причин, почему бы одному воину не поцеловать другого воина, – сообщил Бабкин. – Тем более, японскому. И вообще, – спохватился он, – что это за подготовка такая к встрече одноклассниц! Воин!
Он взял ножницы и многозначительно ими пощелкал.
– Сереж, ты не понимаешь! – прочувствованно сказала Маша. – У меня на месте воспоминаний о старшей школе одна большая травма. И очень глупая! Мальчикам этого не представить.
– А я попробую.
– Не сможешь!
– Приложу все усилия, – пообещал Бабкин.
По коридору протопал пятнадцатилетний Костя, напевающий ломающимся баском: «Ду! Ду хаст! Ду хаст мих!»
– Я ж говорю, ему не до нас, – пробормотал Сергей.
– Ладно, давай про травму, – сдалась Маша и забралась в любимое кресло, похожее на половинку скорлупы. – Во-первых, меня никто не уважал. Во-вторых, я безобразно одевалась. Очень трудно быть независимой, когда ты в обносках. Я еще в школе поняла, что качественная одежда неплохо развивает чувство собственного достоинства, хотя родители за эту мещанскую мысль закидали бы меня гнилыми помидорами. Единственные школьные брюки мне сшила мама, они висели на заднице и пузырились на коленках. Блузка у меня была из секонд-хенда, с пятном на воротнике, которое ничем не выводилось. Я его маскировала брошью.
– Брошь тоже была из секонд-хенда?
– Нет, я ее смастерила сама на уроке труда. Трудовичка, когда увидела ее, уронила очки. «Машенька! – говорит. – Разве этому я вас учила?!»
– Ты ее в виде свастики сделала, что ли? – подозрительно спросил Бабкин.
– С ума сошел! Букетик цветов пришила к фетру. Выглядело, правда, так, словно лягушку стошнило незабудками. Зато под ней удобно было прятать пятно на воротнике.
– От этой картины на стене очень большая польза, – процитировал Бабкин. – Она дырку на обоях загораживает.
– Вот-вот. Я с дыркой на обоях, а Светка Рогозина в светлых обтягивающих джинсах и пушистых свитерах из мохера. Они тогда были безумно популярны! Я о таком свитере три года мечтала. А купила прошлой осенью!
– И что, хороший свитер?
– Хороший. Если в нем девочка шестнадцати лет, а не женщина тридцати пяти. Я в нем как йети, спустившаяся с гор. К тому же он розовый!
– А почему я не видел эту красоту? – удивился Бабкин.
– Потому что я дорожу нашим браком.
Сергей расхохотался.
– Слушай, то есть у Рогозиной была состоятельная семья?
– Папа – какая-то важная шишка в администрации района, мама при нем работала женой экстра-класса. Светка всегда знала, что выйдет замуж за иностранца. Она еще в восьмом классе заявляла, что в этой колхозной дыре ей не место. Под колхозной дырой имелась в виду вообще вся страна.
– Масштабно, что сказать. А предки этим замыслам крылышки не подрезали?
– Родители Светку обожали, особенно отец. Она была избалована до такой степени, что временами казалась дурой, хотя это было вовсе не так. Представь: единственный ребенок! Раскованная, яркая, красивая, не терпящая никакой конкуренции! И тут у нее появляется братик.
– И оттягивает на себя ресурсы родителей, – понимающе кивнул Бабкин.
– Все, что Светка перестала получать в семье, она стала добирать в классе. Это я уже потом сообразила, много лет спустя. Она просто давила, как танк, всех, кто хоть как-то выделялся.
– И тебя в том числе?
– Всех, – повторила Маша. – Меня не слишком сильно: я прикладывала столько усилий, чтобы сливаться со стенами, что она это, очевидно, понимала. В чем в чем, а в уме и проницательности ей было не отказать.
– Дрянь какая-то законченная, судя по твоему описанию, – Бабкин снова взял фотографию, пристально вглядываясь в прелестное личико девочки в голубом свитерке.
Маша покачала головой.
– Она была сильной личностью. И абсолютно никого не боялась!
– Еще бы – при таком папе.
– Нет, Сереж, дело не в папе. Это черта характера. Светка могла родиться в трущобах и все равно плевала бы под ноги всем, кто пытался бы утвердить над ней свою власть. Заставить ее делать то, что она не хотела, не мог никто.
1995 год, районная школа
– Света, задержись на минутку!
Рогозина удивленно обернулась к завучу, сидевшей над тетрадями с красной ручкой. Завуч на этой неделе заменяла всех учителей подряд и к пятнице выглядела совершенно обессилевшей. «Дерьмовая работенка, – подумала Светка. – И как только на нее люди добровольно соглашаются?»
– Да, Инна Аркадьевна?
– Дежурный класс в полном составе с уроков сбежал, – сказала та, не отрывая взгляда от очередного сочинения. – Будь добра, пройдись со шваброй. Господи, что они пишут, что они пишут! – она всплеснула руками. – «Раскольников был продукт». Вот как это понимать? Какой продукт – маргарин, что ли?
– Продукт эпохи, Инна Аркадьевна.
– Ах, эпохи…
Завуч с бессмысленным взглядом покусала ручку.
– Маргарин, между прочим, тоже продукт эпохи, – рассеянно заметила она.
«Кукукнулась Голишкина, – констатировала Светка. – Шифер перегрелся на сочинениях».
– Простите, Инна Аркадьевна, я не поняла, что мне сделать, – вслух сказала она. Ей представилось, как она шагает по подиуму от бедра, помахивая шваброй. «А что, концептуальненько!»
– По классу пройдись, – повторила завуч. – Вон как меловые следы разнесли.
Рогозина с изумлением уставилась на нее.
– Пол помыть, что ли? – после долгого молчания уточнила она.
– Да-да, протереть влажной тряпкой.
Инна Аркадьевна принялась размашисто писать что-то на тетрадном листе, не обращая больше внимания на Светку.
Но Света так долго и пристально смотрела на нее, что завуч ощутила на себе тяжелый взгляд и очнулась.
– Да? Что? – на секунду она забыла, о чем говорила с этой красивой девочкой.
– Инна Аркадьевна, я не буду мыть пол.
– Прости?
– Я не буду мыть пол, – громко повторила Рогозина. Широко расставленные зеленые глаза смотрели на завуча со спокойной уверенностью.
Голишкина сняла очки.
– У тебя аллергия на пыль?
– Нет у меня никакой аллергии, – Светка даже улыбнулась. Она могла бы выдумать тысячу причин, но не понимала, чем плоха правда. Ей нравилась завучиха, хоть та и выглядела как очкастый кролик, и Светка не хотела оскорблять ее враньем.
– Тогда в чем дело?
– Я просто не буду. Не хочу.
Инна Аркадьевна надела очки и, моргая, уставилась на девушку.
– Я тебя не понимаю, Света.
Светка раздраженно переступила с ноги на ногу. Господи, что здесь непонятного!
– Я считаю, что это унизительно, – пояснила она. – Я и швабра – вы уж простите, Инна Аркадьевна, – это две вещи несовместные, как сказал классик.
Завучиха перестала моргать.
– Несовместные, – повторила она. – Вот как.
– Абсолютно, – подтвердила Светка.
Они немного помолчали. Рогозина уже изнывала от желания идти домой. Но, как выяснилось, у завучихи остались вопросы.
– А почему они несовместные? – каким-то странным тоном поинтересовалась она.
«Шифер не просто перегрелся, но и треснул», – констатировала Светка. И постаралась подобрать понятные, простые слова.
– Я же не уборщица, Инна Аркадьевна. Я ученица старших классов.
– Но в нашей школе все ученики, когда дежурят, моют полы!
– Только не я, – открестилась Светка. – Что я, дура, что ли?
– Светлана!
– Ну, серьезно, Инна Аркадьевна!
Светка искала объяснение, но видела по лицу завучихи, что та вряд ли что-то осознает. Как донести до нее, что уборщица – это низшая каста, а Света Рогозина никогда не опустится до этого уровня?
– Вы бы еще туалет предложили мне помыть! – нашлась она. – Тоже полезный труд!
Голишкина начала багроветь.
– При чем тут полезный или нет! – резко сказала она. – Унитазы моет специально нанятый человек. А классы прибирают ученики своими силами.
– Нет у меня на это сил, – кротко заметила Света.
– Рогозина!
Инна Аркадьевна даже привстала от возмущения.
– Возьми, пожалуйста, щетку с тряпкой и протри пол, – отчеканила она. – Это минутное дело.
Светка покачала головой.
– Да ни за что! Делайте что хотите, но никто не увидит меня со шваброй.
Завучиха снова села.
– Так в этом все дело? – выщипанные брови полезли на лоб. – Ты стесняешься своих одноклассников?
Света испытывала не стеснение, а совсем другое чувство. Однако решила не поправлять Голишкину, раз уж та начала более-менее въезжать в тему, и просто кивнула.
Завуч облегченно рассмеялась.
– Господи, Света! Твои одноклассники, даже если увидят тебя со шваброй, не обратят на это никакого внимания!
На лице Светки ясно отразилось все, что она думает об этом утверждении. На нее – и не обратят внимания?
– Ну, хорошо, – поправилась завуч, – даже если и обратят. Они забудут об этом через пять минут!
Губы Светы Рогозиной искривились в усмешке. Это была очень взрослая усмешка, и сорокапятилетняя Инна Голишкина вдруг подумала, что она перестала понимать молодых девушек. Рогозина смотрела на нее с чувством глубочайшего превосходства, от которого Голишкиной стало не по себе.
– Ничего вы не сечете, Инна Аркадьевна, – снисходительно сказала Светка. – Мне не забудут и не простят. Ни друзья, ни враги. Это посредственностям прощают все. А я – далеко не посредственность.
Помолчала, обдумывая что-то, и со вздохом подытожила:
– Таким, как я, приходится нести бремя безупречности.
Вежливо попрощалась, вышла из класса и мягко прикрыла за собой дверь.
– Бремя безупречности, – запоздалым ошарашенным эхом откликнулась Инна Аркадьевна. – Не секу…
Взглянула на очередное сочинение, где Раскольников опять был продукт, тяжело поднялась и отправилась за тряпкой и шваброй.
– Она могла вести себя как принцесса, – сказала Маша. – А могла как гопник с ножичком из подворотни. И еще, знаешь, я не раз наблюдала у нее любопытную особенность. В обычном состоянии Светка была ленивой и расслабленной, как кошка. Сто раз хватала двойку на ровном месте, потому что стояла столбом у доски и не давала себе труда хоть чуть-чуть пошевелить извилинами. Но в критической ситуации в ней просыпались и ум, и сообразительность. Обычно-то люди балансируют более-менее в одном состоянии…
– Я, например, по утрам бываю крайне туп, – возразил Бабкин.
– А я во время беременности поглупела так, что сама себя боялась. Ни одного примера из программы четвертого класса не могла решить. Но это другое, Сереж. Рогозина как будто существовала в энергосберегающем режиме. Но как только ей что-то нужно было, подключала все доступные мощности.
– И за кого она вышла замуж вместе со своими мощностями?
Маша потянулась за ноутбуком.
– Я тебе сейчас покажу… – бормотала она, быстро щелкая мышкой. – Где-то это было… А, вот!
Фотография развернулась во весь экран. Мало изменившаяся Света Рогозина стояла в пышном свадебном платье на фоне каменного замка. Жених, высокий, смуглый и горбоносый, обнимал ее за обнаженные плечи. В петлице белела роза.
– В первый раз она вышла за итальянца, – сказала Маша. – Прекрасно образован, хорош собой, как видишь. Светка целенаправленно учила язык: хотела переехать в Италию. У нее все получилось с первого раза. Когда ее выгнали из института…
– Постой! – перебил Бабкин. – Как выгнали?
– А она не желала учиться. Папины деньги и связи дотащили ее до второго курса, но на этом все закончилось. К тому же мне смутно помнится, что у старшего Рогозина в это самое время случились какие-то проблемы… То ли его уволили, то ли завели уголовное дело… В общем, Светке пришлось крутиться самой, и результат был блестящий. Сразу после ухода из института она отправилась в Милан и там встретила вот этого красавца. – Маша кивнула на экран. – Наследник одного старинного рода, богатый, пылкий и безумно влюбленный. К тому же спортсмен и экстремал: участвовал в гонках, забирался на скалы, диких зверей фотографировал… Она показывала снимки, которые они вместе делали в саванне. Скалящийся в камеру лев был очень эффектен!
– И с этим сокровищем она развелась? – удивился Бабкин.
– Представь себе.
– Неужели оказался геем, подлец?
– Ну, они прожили вместе пять или шесть лет в его замке, он завоевывал разные спортивные призы и посвящал ей. А потом решили на год осесть во Франции. И там на художественной выставке она встретила дипломата. Старше ее лет на двадцать, флегматичен, образован, умен! Вся его медлительность испарилась, когда он увидел нашу Рогозину. Светка бросила своего спортсмена, дипломат бросил жену-француженку с тремя детьми, и они обвенчались. Много путешествовали. Там, где им нравилось, скупали недвижимость, так что сейчас она владелица приличного состояния, я полагаю.
– Я тоже хочу скупать недвижимость там, где мне нравится, – помрачнев, вставил Бабкин.
– Например, в Воронежской области?
Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
– Такси не пропустим? – встрепенулась Маша.
– Сорок минут еще, не дергайся. Слушай, а детей нет у этой дамочки?
– Был ребенок, кажется, мальчик. Прожил всего несколько месяцев. Светка писала об этом в блоге очень скупо, а потом вообще все стерла, даже подробности его рождения. Что с ним случилось, я точно не знаю, но после этой трагедии она на год ушла в монастырь.
У Бабкина вытянулось лицо.
– В монастырь?!
– Бенедиктинский, – уточнила Маша. – Когда Рогозина успела поменять конфессию, понятия не имею. Я вообще не думала о том, что у нее может быть какая-то вера, кроме веры в себя. Но очутилась она именно у бенедиктинок.
– Звучит как в сказке…
– Выглядит так же, – заверила она. – Монастырь стоял в долине неподалеку от реки – красивейшее место! Келья аскетичная, даже с зарешеченным окном, как мне помнится. Светка выкладывала фотографии.
Сергей покачал головой:
– Не верю! Вот эта женщина, подыскивающая себе богатого мужа, – и ушла в монастырь?
– Она потеряла ребенка, Сереж. Бог знает, что ей передумалось и перечувствовалось после этого.
– Ну, хорошо, из монастыря она в итоге вернулась к мужу…
– Он год преданно ждал ее. Больше детей у них не было, но Светка занялась благотворительностью, ездила в Африку, и там однажды шаман какого-то племени в благодарность за помощь стал учить ее рисовать.
– Шаман, – с плохо скрытым сарказмом повторил Бабкин. – Рисовать. Чем – бычьей кровью?
Маша с трудом выбралась из кресла-скорлупы и протянула ему ноутбук:
– На, глянь.
Сергей присвистнул.
Картина, открытая на экране, была написана в технике примитивизма. Плоская черная ветка. Плоский желто-красный тигр с глазами как арбузные семечки. Рваная трава внизу.
Бабкин ничего не понимал в живописи. Он только чувствовал, что ему не нравится эта вещь. Однако взгляд от нее отвести было трудно.
– Что, проглотил свой скептицизм? – усмехнулась Маша. – У нее все картины такие. Есть слоны. Есть голые женщины в листьях…
– Где голые женщины? – оживился Бабкин.
Маша вывела на экран другую картину. Некоторое время Сергей молча созерцал, затем поднял на жену нехороший взгляд.
– Никто не обещал, что женщина будет живая, – невинно заметила Маша. – Но есть полотно «Распутная». Там никаких трупов, честное слово.
– Н-ну, покажи, – не совсем уверенно согласился Сергей.
Пышногрудая «Распутная» возлежала в лодке, раздвинув ноги. Вокруг теснились юноши в алых набедренных повязках. Вода была как мазут, черна и густа. Даже сквозь экран хотелось макнуть в нее палец.
Бабкин захлопнул крышку ноутбука.
– Признаю, был неправ. Она действительно умеет рисовать. Хотя это все равно больше похоже на каляки-маляки.
– Тут вы с Рогозиной совпадаете во взглядах. Она была недовольна картинами и быстро закрыла общий доступ к своей галерее.
– Почему тогда мы их видим?
– Потому что я успела сохранить рисунки. Меня они настолько впечатлили при первом взгляде, что я создала для них специальную папку.
Маша взглянула на часы.
– В общем, я к чему тебе все это рассказала… К тому, что Света Рогозина – не просто тупая самодовольная негодяйка. В ней что-то было такое, что трудно передать словами. Как будто ты никогда не знаешь, кто из нее выпрыгнет. Не девочка – тихий омут, нет. Скорее, девочка-джунгли, при этом с ангельской внешностью. Мне еще в восьмом классе было понятно, что от нее можно ожидать самых разных сюрпризов. Как видишь, я оказалась права.
Она выглянула из окна, проверить, не подъехало ли такси раньше времени. Ей почему-то всегда было неловко, если приходилось заставлять водителя ждать.
– Маш, а Маш… – позвал Бабкин.
– М-м?
– Помнишь день, когда ты получила приглашение?
– Конечно.
– А помнишь, что ты мне сказала о Рогозиной?
– Не уверена…
– Ты сказала, что очень давно ничего о ней не слышала.
Маша густо покраснела.
– Вот так и валятся разведчики на мелочах, – ухмыльнулся Сергей.
Жена из розовой превратилась в морковно-красную.
– Машка, брось! Я все понимаю. У тебя может быть сто и одна причина не сообщать мне о своих связях с бывшей одноклассницей. Тем более с такой.
– Да не было никаких связей! – выпалила наконец Маша и прижала ладони к щекам.
– Откуда тогда подробности биографии?
Маша глубоко вздохнула. Ей было очень стыдно.
– Я за ней подсматривала, – призналась она.
– В каком смысле?
– В прямом. Время от времени заглядывала на сайты, где она зарегистрирована. У нее весьма бурная сетевая жизнь. Она общается с поклонниками во «Вконтакте», выкладывает фото в «Инстаграмм» и еще ведет свой блог.
– Зачем ей это нужно? – не понял Бабкин. – Вот это все, что ты перечислила?
Маша пожала плечами:
– Официальная версия – что Светка восполняет недостаток русскоязычного общения. Она утверждает, что ей практически не с кем говорить на русском, а терять разговорную речь не хочет.
– А неофициальная?
– Я думаю, что ей нужна аудитория. Понимаешь, Рогозина – она прима. «Светить всегда, светить везде!» У нее обязательно должны быть зрители, восхищенные, рукоплещущие.
– Так ей бы не замуж, а на театральную сцену!
– В театре она бы всех отравила и красиво позировала газетчикам с банкой мышьяка в руках, – отмахнулась Маша. – Никаких конкурентов! Звезда – только она. У Светки всегда была способность черпать счастье из чужой зависти. Обычно люди боятся, когда им завидуют. А она этим наслаждалась. Я иногда думаю, что если бы ей предложили выбор: счастливая жизнь в забвении или несчастная, но у всех на виду и с иллюзией благополучия, она без колебаний выбрала бы второе.
– И с этим человеком ты едешь встречаться!
– И за этим человеком я подглядывала на протяжении последних лет, – в тон ему ответила Маша. – Причем мне было ужасно неловко, но я ничего не могла с собой поделать. Прямо-таки извращенное удовольствие получала, наблюдая в замочную скважину за ее жизнью.
– Это не замочная скважина, – возразил Сергей. – Это широко распахнутая дверь с пригласительной табличкой. Зато теперь до меня дошло, зачем она вас собирает.
– Зачем?
– Показаться перед живой публикой. С мужем она развелась: минус один постоянный зритель. А вы – самая благодарная аудитория!
– Благодарная? – усмехнулась Маша и отвернулась к окну.
Бабкин поднялся, подошел к жене. Встал за ее спиной.
– Ты ведь ее боялась, – мягко сказал он.
– Боялась, – согласилась Маша после паузы. – Я ее и сейчас боюсь.
– И все равно поедешь?
– Именно поэтому и поеду. Я взрослая женщина, Сережа! Мне тридцать пять лет. Я хочу посмотреть на нее и навсегда перестать бояться. Это может выглядеть глупо, по-детски, но мне все равно. Это мои чувства, и я не могу их спрятать в коробочку и закрыть на ключик. Точнее, как раз могу, – поправилась она. – Но я больше не собираюсь этого делать! Достала меня эта коробочка в моих собственных внутренностях!
Маша снова раскраснелась, но теперь причиной был гнев.
– Если бы я могла переписать прошлое, я бы это сделала и успокоилась. Светка Рогозина – прирожденный манипулятор! Ух, как она обожала тыкать иголкой в уязвимые места. Четыре года утренней тоски перед походом в школу! Праздник всякий раз, когда она заболевала! Тьфу! А эти смешки в спину с шуточками! Когда вызывают на алгебре – а ты хорошо выглядишь, и Лёшка Демьянов смотрит на тебя со значением, – вдруг сзади доносится издевательское: «Куклачев в штаны наложил!» И Демьянов сразу делает вид, что перед ним вообще никого нет, пустое место! Или вон Сашку Стриженову до истерики доводили каждый раз, когда ее учителя на уроке вызывали: «Доска, иди к доске!»
– Почему доска? – тихо спросил Сергей.
– Потому что грудь была маленькая! И у меня тоже! Сова с Кувалдой дразнили меня плоскодонкой. И пальцами тыкали на физре в мой лифчик, который просвечивал из-под майки. И ржали: «Елина, давай мы тебе поролону туда напихаем!» Я каждый раз в раздевалке боялась, что они меня скрутят и исполнят обещанное – с Кувалды сталось бы! Да что там – я от театра Куклачева шарахалась лет до двадцати!
Бабкин против воли рассмеялся, и Маша тоже улыбнулась. Почему-то именно в этот момент у него мелькнуло смутное ощущение, будто жена что-то недоговаривает.
Но он слишком сильно жалел ее, чтобы прислушаться.
Сергей обнял ее, уткнулся в волосы.
– Ты чего мне в башку сопишь? – глуховато спросила Маша из-под его руки.
– Да так. Размышляю.
– О чем?
– О том, как хорошо, что я не учился с тобой в одной школе.
– А то бы что?
– А то бы я кое-кого придушил. Маленечко так. Не до смерти.
Маша рассмеялась:
– Рогозину-то? Да ты был бы в нее влюблен по уши, как все мальчишки!
Бабкин отстранился и сурово взглянул на нее сверху вниз:
– При чем тут Рогозина? Я бы придушил этого твоего Лешку Демьянова. Со значением он на нее смотрел, видите ли. Стервец!
Я наблюдаю за ними из окна на втором этаже, прячась за шторой. Они прибывают с большими интервалами, но я не схожу с места, словно боюсь что-то упустить.
Первое впечатление, вот что!
Бывшие мои одноклассницы выбираются из машин, одергивают юбки и оглядываются. Одна сама подхватывает свой чемодан, смущаясь таксиста. Другая ждет, чтобы это сделали за нее. У третьей всего лишь небольшой рюкзак – она приехала налегке и уверена, что скоро пошлет нас к черту.
Многое можно сказать о человеке по тому, как он ведет себя на новом месте.
Я, например, первым делом смотрюсь в зеркало.
Не могу сказать, что мне по душе мое отражение. Волосы кажутся тусклыми: уже не сияющее золото, а паутинка, кое-где с сединой. Глаза – что ж, глаза зелены. Но на белке правого краснеет лопнувший сосудик. Он может испортить весь эффект. А мне необходимо быть безупречной, чтобы ошеломить их.
«Света Рогозина уже много лет не выкладывает своих фотографий в интернете, – думают они. – На всех ее снимках – другие люди или пейзажи. Почему она не показывает себя? Чего стесняется?»
Спорим, так они и рассуждают. «Если бы Рогозина по-прежнему оставалась красоткой, она не преминула бы похвастаться! Может, у нее изуродовано лицо? Может, вымахал горб величиной с Джомолунгму?»
Знаю я эту вкрадчивую осторожную надежду, девочки. Ха-ха! Ждете, что явится обыкновенная тетка? Что вы сможете пересчитать годовые кольца на ее шее, как на спиленном стволе?
Не дождетесь.
Я, конечно, преподнесу вам сюрприз. Но такой, какого вы точно не ожидаете.
О, кто-то еще приехал! Я приникаю лицом к стеклу так близко, что оно запотевает от моего дыхания.
Сначала из такси показывается клетчатая сумка на колесиках. В нашем классе был только один человек, который отказался бы поставить такую здоровенную сумищу в багажник и всю дорогу ехал бы с ней в обнимку.
Следом за сумкой из приоткрытой двери выбирается нога. Нащупывает на асфальте самое сухое место и прочно утверждает себя на нем. Вот теперь можно выходить и целиком…
Бинго! Я угадала!
Маленькая толстощекая женщина без возраста, с круглыми глазами навыкате, стоит возле желтого такси и подозрительно озирается. Знаете, почему она не разрешает убирать свою сумку в багажник? Боится, что водитель остановится на заправке и вытащит ее бесценные шмотки, пока она дремлет. А хотите знать, как эта светлая идея пришла ей в голову? Очень просто: ее собственный муж промышлял этим незамысловатым способом, когда работал таксистом. Вещи потом супруга продавала на работе доверчивым коллегам.
Человек, патологически боящийся, что его обворуют, сам нечист на руку. Что ж, вполне ожидаемо.
Водитель такси называет ей сумму через приоткрытое окно, и начинается цирк.
О, эти скандальные вопли! О, всем знакомые манеры базарной бабы, которую справедливо обвинили в обвесе!
«Счетчик накручиваешь!.. Ворье!» – доносится до меня.
Что-что, а голос у Анжелы Лосиной всегда был мощный.
Она орет на оторопевшего таксиста, а я наслаждаюсь, глядя на них. Приятно осознавать, что есть в этом мире неизменные вещи.
Анжелку в классе дразнили Лосем, жестоко оскорбляя тем самым рогатое млекопитающее. Лось – лесная корова, полезная и интеллигентная. С каким животным можно сравнить Анжелу Лосину, я даже и не знаю. Машка Елина однажды назвала ее лосиной мухой и, пожалуй, со своей ассоциацией попала в точку.
Цепкая, противная и сосет кровь.
На неискушенного человека Анжела поначалу может произвести приятное впечатление. У нее милая улыбка, ровные зубки и припухшие глазки. Покатые плечики, короткие ручки. Этакая морская свинка в обличье простоватой женщины.
Вас никогда не кусали морские свинки?
Мораль и нравственность для нашей Анжелки – умозрительные понятия. Она уверена, что их выдумали люди, считающие себя умными, для того, чтобы обманывать ей подобных. И Лосина действует на опережение!
«Без лоха и жизнь плоха» – вот девиз этой славной дамы. Когда я в последний раз интересовалась ее судьбой, она держала питомник: разводила малюток той-терьеров, крошечных изящных собачек с раскидистыми ушами. Люди готовы платить за них неплохие деньги, как за все маленькое и изящное. Анжела сразу сообразила, в чем здесь выгода, и принялась за дело со свойственной ей хваткой.
Ее несчастная истерзанная сука приносила один помет за другим. С первой серьезной прибыли Анжела купила еще двоих производительниц, и бедные псины присоединились к конвейеру.
Щенки рождались чахлые, слабые. Анжела фотографировала их в умилительных ракурсах и быстренько распихивала по покупателям. У тех они вскоре заболевали и дохли: не привитые от болезней (зачем тратиться!), несшие в себе целый букет генетических отклонений. Люди пытались возмущаться, но проще перекричать взбесившегося осла, чем переспорить Анжелу. «Вы убили мою детку! – визжала Лось (всех собак она называла своими детьми). – Вы ее простудили! Как у вас совести хватает смотреть мне в глаза!»
Думаю, она получала бездну удовольствия от каждого такого концерта. Их было немало, но на один ругательный отзыв о ее питомнике Анжела строчила дюжину хвалебных, подписываясь разными именами. К тому же она никогда не скупилась на рекламу.
К концу первого года дело было поставлено на поток. Щенки росли в вонючих вольерах, не приученные ни к человеческим рукам, ни к выгулу. Анжела приводила их в порядок лишь перед тем, как показать покупателю. «Собаки – это моя жизнь! – говорила она дрожащим голосом, смаргивала слезу и целовала песика в выпуклый лобик. – Берегите моего мальчика!»
Конец ее бизнесу наступил неожиданно.
Она продала очередного дохляка десятилетней девочке. Покупку оплачивал отец. Мужчина был немногословен и хмур, но без малейших возражений выложил круглую сумму за того щенка, которого выбрала дочь. Анжела еще накинула сверху десять тысяч – сообразила, что папаша теперь никуда не денется.
Откуда же она могла знать, что девчушка серьезно больна?
Если бы щенка покупали здоровому ребенку, отец отнесся бы к смерти ее питомца легче. Но когда той-терьер отправился вслед за своими многочисленными братьями к собачьим праотцам, мужчина не стал ни подавать в суд, ни требовать деньги обратно. Собранной в интернете информации ему хватило, чтобы понять, с кем он имеет дело.
Вместо этого отец девочки дождался, когда Анжела выведет на прогулку своих племенных сук, и перестрелял их одну за другой.
Нет, Анжелу не тронул. Только собак.
Полагаю, настрадавшиеся собачонки встретили смерть с благодарностью. А вот Лосина пережила несколько жутких секунд, пока перед ней стоял человек с пистолетом.
На этом ее питомнику пришел конец. На отца девочки завели дело, но с Анжелы было достаточно: она так перепугалась, что оптом продала торговцу с птичьего рынка оставшихся щенков и завязала с собачьим бизнесом.
Вот Лось идет к дверям, мило улыбаясь.
Голову дам на отсечение: она и не вспоминает, что случилось в одиннадцатом классе.
Когда такси отъехало от дома, Маша достала из сумки общую фотографию. Одиннадцатый «А» в полном составе.
Итак, кого предстоит увидеть в отеле?
Само собой, Рогозину.
Но кроме нее, еще восемь человек обещали прибыть в «Тихую заводь». Об этом Маша узнала от самой Светы, спросив ее во встречном письме, кто именно прислал подтверждение. «Восемь наших девочек, включая тебя», – написала Рогозина. «Наших девочек» – как мило!
Маша попробовала договориться с самой собой. Не злиться, только не злиться! Если не считать древних воспоминаний, для этого нет повода. Может, Рогозина изменилась в своей Франции и отныне только и делает, что спасает бродячих кошек и лечит бездомных.
Но другая Маша, до сих пор страдавшая по пушистому свитеру, которого у нее не было в отрочестве, не желала понимать, какое это имеет к ней отношение: ведь не ее Рогозина спасает и лечит. Идея прощения всех, включая врагов, была Маше глубоко чужда. То, что Света сделала когда-то, – разве не основание для ненависти?
Маша вспомнила, что ничего не сказала об этом мужу, и нервно захрустела пальцами. Она попыталась убедить себя, что знать Сергею о том давнем случае совершенно не обязательно, да и не стоит вешать на него свои детские обиды и переживания… Но в глубине души прекрасно понимала, что та история вышла далеко за рамки детских обид.
Что правда, то правда. Одно небольшое хирургическое вмешательство – и Машина судьба изменилась. Не очень сильно, но весьма ощутимо.
Маша усилием воли закрыла дверь в комнату с этими воспоминаниями. В конце концов, на встрече будет не одна лишь Светка.
Во-первых, приедет Тетя-Мотя, по паспорту – Матильда Губанова. Красивое имя досталось ей в честь немецкой бабушки, но никто из одноклассников Мотю так не звал. Оно подходило для изящной фарфоровой куклы, умеющей звонко говорить «мммма-ммма!», но только не для толстой, постоянно что-то жующей девочки.
Мотя была безобидной, доброй и медлительной. Учителя лепили ей трояки и двойки, не дожидаясь, пока она закончит мямлить у доски. Но если у Моти было достаточно времени и ее никто не дергал, она неожиданно для всех показывала неплохие результаты.
Вот только старшая школа вовсе не была заточена под то, чтобы обеспечивать кому-то, выбивающемуся из общей массы, индивидуальный благоприятный режим. Мотя доползла до выпускного класса, как Сизиф на гору, толкая перед собой непосильный булыжник образования, и облегченно брякнулась вниз. «Кулинарный техникум! – издевались в классе. – Губанова – королева рубца и холодца!»
Как сложилась Мотина судьба, Маша не знала. Слышала только, что с первым мужем Матильда развелась.
Ей представилась загрубелая могучая тетка с пятью подбородками и складчатой шеей. Мотя была последним человеком, который сел бы на диету. А если бы и сел, то раздавил.
Палец Маши скользил по фотографии. Первый ряд, вторая слева: Белла Шверник, она же Белка, она же Циркуль. Черные кудри, жгучие очи и длиннющие худые ноги, за которые Шверник и получила второе прозвище. Еще за то, что гибкость в ней выражалась отрицательными величинами: Белка ходила так, словно проглотила шест, ноги ставила, как цапля, а если требовалось бежать, передвигалась скачками кузнечика.
На ее лице совершенно невозможно было выделить одну главную черту. Длинный нос («румпель!» – хохотала Светка Рогозина) громко требовал внимания к себе. Но над ним призывно блестели огромные миндалевидные глаза безбрежной ночной черноты. Затем взгляд притягивал великолепный крупный рот. Из-за этого Маша никогда не могла понять, красива Белка или нет. Начнешь рассматривать по отдельности нос или губы – хочется их немедленно зарисовать. А соберешь вместе – и не лицо получается, а куча металлолома.
Говорить спокойно Белка не умела в принципе. В ее изложении даже решение алгебраического уравнения выглядело как единство и борьба противоположностей. Учительница русского и литературы стала бояться Шверник после того, как та разрыдалась над судьбой Сонечки Мармеладовой и успокоить ее удалось только с помощью медсестры.
Маша Белку выносила с трудом. Не в том смысле, что не любила, – просто в ее присутствии казалось, что воздух перенасыщен кислородом. Эмоции искрили и обжигали окружающих. К тому же на Белку временами что-то находило, и она принималась вдохновенно нести ослепительную чушь. Маше навсегда запомнилось, как Шверник вступила в спор с химичкой, доказывая той, что можно словесным воздействием изменить температуру воды.
– Боюсь, Беллочка, – сказала старенькая Валентина Андреевна, – на это не хватит даже твоих удивительных способностей.
Белка настаивала. С пылом рассказывала о последних опытах в Тибете. О биоэнергетической матрице. О знахарстве и вербальных стрелах, посылаемых воде человеком.
Валентина Андреевна была миролюбивая старушка в буклях, но она плохо переносила деятельное невежество. Поставив перед Беллой стакан с водой из-под крана, она сунула в него градусник и попросила делом доказать Белкину гипотезу.
Шверник набрала побольше воздуха. Шверник открыла рот. Шверник обратилась к воде как к могущественному источнику жизни.
– Грейся! – требовала Белла, делая над стаканчиком пассы.
– Дай мне тепло! – умоляла она.
– Я изменю твою кристаллическую решетку! – угрожала Шверник.
Вода насмешливо покачивалась в стаканчике. Градусник невозмутимо показывал двадцать два градуса.
Через сорок минут Белка выдохлась. Не доверяя термометру, она макнула палец в воду и зарыдала от осознания своего фиаско.
– Голубушка, что ж поделать, – утешала ее химичка. – Это законы природы.
– Я тоже природа! – утирала слезы Белла. – Почему я не могу влиять даже на какую-то дурацкую аш-два-о?!
Валентина Андреевна сочувственно улыбнулась и заметила, что пока это получилось только у одного человека.
– И я хочу быть таким человеком, – выла Белла, у которой рушилась вера в магическую силу слова.
– Боюсь, моя девочка, тебе бы это не понравилось. Из доступных нам свидетельств почти неоспоримо следует, что к его умению прилагалась весьма неприятная процедура.
– Какая? – всхлипнула Белка.
– Распятие на кресте, – кротко сказала Валентина Андреевна.
Водитель время от времени поглядывал в зеркало заднего вида на сосредоточенную женщину, сдвинувшую тонкие рыжие брови. Пассажирка рассматривала большую фотографию, водила по ней пальцем и иногда шевелила губами.
Саша Стриженова, она же Стриж или – куда чаще – Доска. Худенькая невзрачная девочка, о которой и сказать-то толком нечего. Маша проучилась с ней четыре года, но знала о Стриже только две вещи: Саша умеет рисовать иероглифы тушью и шевелить ушами. Маша даже не могла сказать, что поражает ее больше.
Первая способность Стрижа выяснилась на уроке истории, а о второй она узнала случайно, забежав посреди урока по ошибке в неработающий туалет. Стриж стояла у окна, обхватив себя руками, и вся была поглощена шевелением. Уши ее двигались с такой амплитудой, словно Доска собиралась улететь в майское небо, послав школу ко всем чертям.
Маша даже допускала, что когда-нибудь ей это удастся.
Анжела Лосина. Вот уж кто без колебаний принял приглашение – в этом сомневаться не приходилось. «Халя-а-ва, сладкая халява!» – любила петь Анжела на мотив «горной лаванды». Если бы Лосину пригласили пожить бесплатно недельку в аду, она бы рванула туда, не задумываясь. Даже объяснение бы привела – мол, там полезные горячие термальные источники. В действительности философия Анжелы была проще: «Дают – надо брать».
Правда, у этого кредо имелось и продолжение: «Не дают – все равно надо брать», но об этом Лось старалась не распространяться.
Анна Липецкая. Иначе как Аномалией никто ее не звал. Даже у учителей иногда срывалось: «Аномалия, к доске!»
Вот она, в дальнем углу на снимке, неприязненно смотрит куда-то в сторону. Классная едва уговорила ее сфотографироваться. Каких-то пятнадцать лет спустя Липецкую назвали бы готом, но тогда в Машиной школе никто не знал таких слов, и поэтому она была просто Шизой.
Тощая, костлявая, как недокормленная галка, с черными сальными волосами, Аномалия была единственным человеком, которого Рогозина никогда не трогала. Во всяком случае, не трогала всерьез. Потому что иногда на Аномалию, по ее собственному выражению, «нападали психи». Это означало не атаку шизофреников, а вспышки неконтролируемого бешенства. Аномалия визжала так, что уши закладывало, щелкала зубами, как волк, могла ударить стулом. В таком состоянии с нее сталось бы убить обидчика, и Светка с ее развитым чутьем это хорошо понимала.
Кое-кто из учителей говорил про Аньку – оторва.
В десятом классе Липецкая проколола себе уши и нос, в одиннадцатом набила татуировку на предплечье. Оба раза был скандал. Но выгнать ее не имели права, а Анька в ответ на все обвинения молчала и ухмылялась черно-синими губами, так что от нее в конце концов отвязались. Она плевала на всех, сквернословила как сапожник, слушала тяжелый рок, красила волосы в дикие цвета и не имела ни одного друга. Вокруг нее всегда витал странный сладковатый аромат, напоминающий душный запах тления, и Маша ничуть не удивилась, когда однажды в раздевалке Аномалия вытащила из кармана дохлую ворону.
Она не удивилась бы даже в том случае, если бы Липецкая решила эту ворону съесть.
На уроках Аномалия непрерывно щелкала пальцами. Смыкала ладонь вокруг одного – и резко дергала. На весь класс раздавался хруст сустава.
– Липецкая! – нервно вскрикивал учитель.
Аномалия криво ухмылялась и на некоторое время переключалась на рисование в тетради.
Однажды Маша подглядела, что она рисует. Безглазые лица. Птиц с головами младенцев. Огромную хохочущую рыбу, выдергивающую крючок из пойманного человека.
Училась Аномалия при этом хорошо. Одно время подозревали, что за нее кто-то делает домашние задания, но блестяще написанные контрольные не оставили от этой идеи камня на камне. На вручении аттестатов выяснилось, что в классе три отличницы: умница и светлая голова Юля Зинчук, сама Маша и – ко всеобщему изумлению Анна Липецкая.
Глядя в окно машины на грязный апрельский пейзаж, Маша вспомнила, как однажды возвращалась домой из школы в такой же весенний день. Ее задержали после уроков, и она решила сократить путь через гаражный кооператив.
В самом кооперативе обитали четыре злобных метиса кавказской овчарки, страшные, как уголовники. Маша подозревала, что по ночам эти громадные раскосые псы понемногу перегрызают веревки и делают подкоп.
Если кто-то проходил мимо, псы поднимали такой лай, что потом долго звенело в ушах. Дьявольских этих отродий держали сторожа. Всякого, кто делал замечание по поводу их питомцев, ожидал душ из собачьего гавканья и человеческой брани.
Маша страшно боялась, что жуткие твари могут сорваться с привязи. И выбирала дорогу в обход, по краю гаражей: получалось чуть дольше, зато не приходилось сталкиваться с лающими зверюгами.
Она шла одна по узкой дорожке, болтая пакетом со сменкой, и размышляла о какой-то ерунде, когда навстречу ей из щели между гаражами выбрался человек с блуждающей улыбочкой на добром лице. Человек встал перед Машей, улыбнулся еще шире – и распахнул пальто.
К своим почти семнадцати годам Маша не только не сталкивалась с такими людьми, но даже не слышала о них. Остолбенев, она смотрела на то, что раньше скрывали драповые полы. В голове мелькнула неуместная мысль, что у него должны мерзнуть ноги, ведь холодно же, снег вокруг…
А затем человек открыл рот и кое-что произнес.
Маше доводилось слышать непристойности от мальчишек в школе. Но это была не просто непристойность. Она побледнела от страха и отвращения и сделала попытку отступить.
– Давай же, – ласково сказал человек и кивнул на то, что росло у него между ног. – Попробуй. Тебе понравится!
Маша замотала головой.
Лицо его словно бы потекло, размягчилось. Человек сделал странный, неестественный жест рукой. Как будто кто-то, сидевший у него внутри, приноравливался к внешнему телу.
Широко раскрыв глаза, Маша смотрела на происходящую с ним метаморфозу, не в силах ни закричать, ни убежать. Из кармана его пальто торчала длинная деревянная линейка с испачканным чернилами уголком, и эта обыденная деталь отчего-то превращала происходящее в абсурд, немыслимый бред, страшный, как сон, от которого не можешь очнуться.
– Хороши в моем саду цветочки, – напевно проговорил человек.
Зрачки его расширились. Глаз залила чернота.
В этот миг Маша осознала, что она отсюда не выберется. Кошмар не закончится, ее не разбудят. В горле осталось только глухое сипение вместо крика. Сделав над собой отчаянное усилие, она шагнула назад, споткнулась – и упала. Сменка отлетела в сторону.
– Девочка моя, умничка, – быстрым свистящим шепотом сказал человек и двинулся к ней.
А в следующий миг Маша увидела на крышах кооператива две фигуры.
Аномалия бежала, перепрыгивая через расщелины между гаражами, дико скаля зубы. А рядом с ней мчался…
На миг Маша забыла даже про человека в пальто. На лице ее отразилось такое изумление, что мужчина обернулся.
Рядом с тощей девчонкой с развевающимися черными волосами мчался огромный грязный пес, метис кавказской овчарки. И зубы его были так же оскалены, как у Аномалии.
Бамц! Бамц! Бамц! – отзывались крыши.
– Фас! Возьми! – дико заорала Липецкая, громыхая по старому железу.
Человек попятился и кинулся прочь. Не задержавшись ни на секунду возле края крыши, пес сиганул вниз и угодил на кучу рыхлого снега. Спрыгнув с нее, он пробежал мимо лежащей на тропинке Маши – ее обдало брызгами грязи – и бросился следом за убегающим.
Анна спрыгнула точно так же. Оба они, девочка и пес, явно проделывали это не в первый раз. И так же, как собака, рванула за беглецом.
Маше показалось, что прошло не больше пяти секунд. Все трое едва успели свернуть за поворот, как оттуда донеслись лай и дикие крики.
– А-а-а-а! – вопил мужчина на одной ноте.
Что-то бешено визжала Аномалия, и, заглушая людей, надрывался пес.
Когда Маша добежала до места событий, все было кончено. Аномалия сидела на мокром снегу, потирая окровавленный кулак. Мужчина исчез. А возле Анны развалился в грязи метис кавказской овчарки, грызя какой-то лоскут.
Присмотревшись, Маша поняла, что когда-то он составлял одно целое с мужским пальто.
Липецкая подняла на нее глаза и слизнула кровь с костяшек.
– Ты сменку посеяла, – хрипло сообщила она. – И портфель, походу, тоже.
Маша стояла над ними, в трех шагах от собаки.
– Познакомься, кстати, – сказала Аномалия, кивнув на зверюгу. – Это Гнида. Гнида, это дура.
– Почему дура? – машинально спросила Маша.
– Потому что приперлась к гаражам. Кой бес тебя сюда понес? О, стихи! Фигасе! Елина, я поэт! «Кой бес тебя сюда понес, кой бес тебя сюда понес», – пропела Аномалия. – Этот козел уже месяц здесь маячит, ты не в курсах, что ли?
Маша молча помотала головой.
– Вот поэтому и дура, – пробормотала та.
Обе замолчали.
Зверь оставил в покое вырванный из пальто клок, задрал ногу и стал вылизываться. На внутренней стороне бедра у него торчали колтуны, похожие на скомканные одуванчики. Гнида оскалил верхнюю губу, вцепился в один и с тихим рычанием начал выгрызать из шерсти.
Он был таким убедительным, таким неоспоримо живым, что остатки кошмара рассеялись бесследно. Как будто в мире, где существовали собаки, умеющие бегать по крышам, не могло быть девочек, онемевших от страха перед взрослым ублюдком. «Что со мной было? – подумала Маша. – Почему я вела себя как покорная овца?»
Неподалеку от них приземлился голубь, покосился глупым глазом на пса и снова улетел.
– Надо в милицию пойти, – неуверенно предложила Маша, провожая его взглядом.
– Иди, – разрешила Липецкая.
– А ты?
– Чтобы Гниду усыпили? Я, может, чокнутая, но не идиотка.
– За что его усыплять? – изумилась Маша. – Он меня спас!
– Он человека покусал, кретинка, – объяснила Аномалия. – И без того все жильцы вокруг жалуются на местных собак. Сначала усыпят, потом разбираться будут. Герой? Ну на тебе орден посмертно. И что я с этим орденом делать буду, задницу им закупоривать?
Маша подумала еще и села рядом с ней. Все равно куртка грязная…
С одной стороны, Аномалия была безусловно права. Но Маше в голову пришел еще один аргумент.
– А если этот… этот человек… если он снова нападет? Не на меня. На кого-нибудь другого.
Они только прогнали его. Да, сильно напугали, даже причинили вред. Но он придет в себя и вернется. В этом у Маши не было никаких сомнений. Она видела его улыбчивые глаза, слышала его шепоток и твердо знала: то, что сидит в этом человеке, сильнее голоса страха. Оно выгонит его снова в закоулки, где редко ходят взрослые, но часто бегают дети.
Аномалия зачерпнула горсть грязного снега и запихала в рот. Прожевала – и обвела рукой окрестности:
– Угощайся!
Маша подняла на нее взгляд.
– Ты знаешь, кто он.
– Чего?!
– Ты видела его раньше, – настаивала Маша. – Ты сказала, он уже месяц здесь ошивается. Ты знаешь о нем больше, чем показываешь.
Девочка молча облизала пальцы от снега, словно не слыша.
– Аня, пожалуйста…
– Не называй меня так! – резко оборвала Липецкая. – Хочешь проявить благодарность – просто свали отсюда на хрен!
Маша встала. Неловко потопталась возле Анны, но, когда пес уставился на нее недобрыми раскосыми глазками, решила, что ей и в самом деле пора.
– Спасибо тебе. Спасибо большое. Я его… Я его очень испугалась. Я не смогла бы ничего сделать.
Кажется, ее благодарственная речь только раздражала спасительницу. Маша еще раз повторила «спасибо», развернулась и пошла к брошенным вещам.
– Он больше этого не сделает ни с кем, – проговорили ей вслед. – Можешь не трусить.
Маша быстро обернулась. Аномалия сидела как ни в чем не бывало и выдергивала суставы пальцев один за другим.
– Что ты сказала?
– Я?
Липецкая презрительно вздернула верхнюю губу. Глядя на нее, пес сделал то же самое.
– Глюк словила от шока, Елина? Домой шлепай. Девочка-припевочка.
Маша постояла, разглядывая ее и что-то соображая. И, больше ни о чем не спрашивая, ушла.
…Аномалия с тех пор не попадалась ей на глаза после школы, как и ее лохматый приятель. Движимая каким-то смутным чувством, Маша никому не рассказала о том, что произошло с ней в начале апреля за гаражами. А потом этот случай странным образом растворился в ее памяти, вернувшись в область мутных снов и тягостных кошмаров. Нужно было нырнуть глубоко-глубоко, чтобы вытащить его на поверхность, но как раз той весной у Маши началась бурная личная жизнь, и она не хотела никуда нырять. Талый снег смыл всю грязь – и воспоминания о случившемся.
В мае снова разразился скандал с участием Липецкой. Она явилась в школу с татуировкой на шее под правым ухом, и разъяренный отец предпринял целое расследование, пытаясь узнать, кто проделал это с его несовершеннолетней дочерью.
Выяснение обстоятельств привело к тому, чего никто не мог ожидать. Одним из сторожей при гаражах оказался всего год как вернувшийся после отсидки Мишаня Чалый, мужик лет сорока пяти, беззубый и лысый, как старик. Обитал он в бытовке, выделенной ему кооперативом. Туда же приводил псов, если ударяли сильные морозы. Там же выбил Аномалии обе ее татуировки. И там же кололся чем попало.
Последнее выяснилось, когда на горестный собачий вой пришел второй сторож и обнаружил Чалого, загнувшегося от передозировки. Всего лишь часом позже до Мишани добрался отец Аномалии, но отомстить бывшему зэку уже не смог. Липецкую три месяца проверяли на все возможные инфекции, однако в этом Мишаня оказался добросовестным: его игла была чиста.
Биография у покойного сторожа выглядела скверной: за ним числились и убийство, и несколько ограблений, и еще болтали шепотом о двух недоказанных висяках, где тоже проглядывал след Чалого. Как Аномалия познакомилась с ним, никто никогда так и не узнал. Как и о тех отношениях, которые связывали ее с бывшим зэком и наркоманом.
Кое-что могла бы рассказать Маша. В середине мая круги от этой истории разошлись по всей школе, а в конце месяца их тихий район встал на уши из-за того, что в овраге за парком, когда полностью сошел снег, обнаружили труп с признаками насильственной смерти. Тело принадлежало Евгению Сутелину, бывшему учителю музыки в Доме культуры, человеку со всех сторон хорошему и уважаемому. Жил он один, тихой холостяцкой жизнью, и соседи понятия не имели, что учитель пропал.
Перед похоронами Маша зашла в Дом культуры и остановилась перед огромной памятной фотографией в траурной рамке.
– Милая, с тобой все хорошо? – сочувственно спросила гардеробщица. – Может, водички? Евгений Петрович-то, наверное, педагогом твоим был, светлая ему память.
«Он больше этого не сделает ни с кем. Можешь не трусить».
– Педагогом, – подтвердила побелевшая до синевы Маша. – Нет, спасибо, все хорошо. Теперь все хорошо.