3
– Не трогай пульт, пожалуйста.
– Достали новости!
– Лиза!
– Да подавись!
Телевизор выключился в тот самый момент, когда злодей Леонсио домогался непокорной нестареющей Изауры: прошлый век с набором сентиментальных картинок и диалогов, оторванных от головы. Бесит заламывание рук: старомодно. Бесят бразильские страсти: где та Бразилия? Южную Америку вообще не зацепило. Особенно бесит свобода: романтика для рабов, паутина для дичающих женщин. А война за эфир – показатель статуса одиноких. Сериалы, порнуха, новости, спорт, таблица настройки – единственный доступный выбор, вот и собачится семейка время от времени. Отец улучает моменты, когда ни сына, ни невестки нет дома, и переживает раз за разом всё те же матчи, гонки, состязания: мнит себя провидцем, безапелляционно «предсказывает» результаты, неподдельно огорчается и радуется за секунды до финиша. Что происходит в мире – ему до лампочки, «мыло» – скучно, порнография – тем более: он парализован настолько, что вряд ли помнит и о самом желании. А Машенька слишком мала и гиперсамостоятельна, поэтому уже в два годика безошибочно угадала самое ценное в глухом эфире – шипящий экран на пустых каналах. Так и живём.
– Дождёшься, сучка! Заклею!
– Испугал!
Жалко её. Трудно ей. Однажды Егор психанул и залепил жвачкой сенсор экрана. Ничего не сказала. Ушла на кухню, ночь проскулила, как брошенная собачонка, день не показывалась, к вечеру пришла опухшая, зарёванная, растрёпанная, прощения попросила (и будь ты проклят за эти извинения, Егор), вымолила разрешение включать сериалы, когда мужа не будет дома или когда тот не захочет смотреть новости. А ведь могла бы и поторговаться, настоять, имея на руках тестя-инвалида. И пульт. И тихо-тихо (будь и я проклят, справедливости ради) прошептала что-то невнятное о любви, тепле, доверии, протянула руки к занятой по хозяйству Машеньке – та собирала разбросанные повсюду бутылки, коробки из-под фастфуда – и снова заплакала. Егор сжал зубы, оторвал жвачку и выскочил на балкон, оставив меня в компании сломленной жены и угрюмого отца, не промычавшего ни слова за время распри. И заботы о дочке, разумеется, легли на безвольного квартиранта, добровольно поселившегося в эпицентре конфликта. Издержки коммуны. Явился «урод» через сутки, как обычно пьяным, злым, отходил традиционно долго, и это многодневное молчание, всегда особенное в наших краях и обстоятельствах, изводило похлеще ссор. Не мирились толком, просто начинали разговаривать, пытаясь выказать в пустых диалогах хоть какую-то человечность.
– Лиза, заткнись! – Егор закипал: со времени последних крупных разборок не прошло и недели. – Доведёшь-таки, стерва!
– А ты не довёл?! – знакомо парировала супруга. И я знал, что за этим последует, но сбежать не успел, как водится. – Пьянь! И ребёнка голодом моришь!
– Лиза! – похмельные глаза Егора налились кровью. – Только что ели! Не видела?
– Кормишь дерьмом! Терпилу бы постеснялся!
Терпила – это я. Ненавижу проклятое прозвище, не имеющее ничего общего с реальным человеком Матвеем Терпиловым. Уникальный диссонанс, когда не семантика, а фонетика формирует образ. В моём случае – чуть не со школьной скамьи. А разгневанная Лиза упражняется всякий раз, когда особенно хочется «врезать» мужу, обозначив никчёмность мужской солидарности: вот-де и приятели тебе под стать (и приятелю, коли вякнет, есть что припомнить). А бывают и статусные уязвления: по имени, имени-отчеству, по фамилии с ироничной приставкой «господин». Последнее особенно бесило. Ведь и Егор когда-то мечтал о реноме литератора, этакого седовласого гуру в цилиндре, с тростью, с нашейным платком, а в итоге бросил журналистику, покрутился в коммерции, обзавёлся крохотной типографией и едва перебивался на чужих опусах. «Помойные деньги» – так и определял в прямом и в переносном смысле… Все эти уловки я знал и, ввиду нахождения на линии фронта то ли в качестве заложника, то ли иждивенца, сглатывал оскорбления, стараясь незаметно ускользнуть. Увы, не всегда успевал.
– Тварь! – в Лизу полетела пустая бутылка из-под водки: ноль внимания, рефлексы у нас давно атрофировались.
– Импотент! – обидно, учитывая обстоятельства, несправедливо и очень, очень по-женски: как ещё можно уесть недоступного мужа при скудности аргументов.
– Эк у вас гегемония разгулялась! В общем, так: закончите брачные пляски, верну Машеньку. А пока мы уходим. Пойдём, солнышко, погуляем…
– И никаких кафе, Матвей! – гаркнули в спину хором.
Девочка с благодарностью протянула крохотные ручки, перепачканные липкой кашей, точно ждала, когда же её избавят от семейных ценностей в пользу меркантильного похода за блинчиками. Тоже – традиция. А чем ещё подкупать ребёнка, растущего на овсянке и беспомощной любви родителей? Семейка и меня порядком достала, но Масяню жалел: она росла в новом, непонятном мире, самое жуткое – в непонятном ни для кого мире. Малышка не могла ни равняться на взрослых – те сами кувыркались в вакууме, ни толком познавать – учить было некому ни словом, ни примером. Да и любые знания на глазах превращались в пыль. Лишь «завтра» имело значение – вот что прискорбно, а о грядущем нетленном молчали все, включая астрологов. Но девочка пробивалась – маленькая сибирячка, как цветочек из асфальта, как пташка, живущая в сером гнёздышке у облаков. На пятом этаже. «Но однажды расправятся крылья…» Так и рассказывал, чтобы не боялась пожарной лестницы.