Негативно оценочные лексемы языка советской действительности. Обозначение лиц. Семантика негативно оценочных категорий при обозначении лиц в языке советской действительности (Пётр Червинский, 2015)

(1)

Изучение всякой функциональной формы национального языка предполагает, по-видимому, началом (и завершением) определение ее специфики, с характеристикой сходств и отличий от того общего, частью которого она является. Язык советской действительности, рассматриваемый в данной статье с точки зрения семантических категорий, сопровождавших оценку в нем человека, может быть интерпретирован как такая форма по отношению к русскому языку.

Не вдаваясь в теоретические подробности и не стремясь его как-то более или менее точно определить – как язык (или только дискурс) политизированный, идеологизированный, тоталитарный, пропагандистский, официальный, партийный, как новояз (nowomowa, newspeek), квази-, псевдоязык [Seriot 1986], [Weiss 1986], [Głowiński 1990], [Купина 1995], [Земская 2000], не возражая в принципе, но и не принимая для себя никакого из этих определений, попробуем подойти к явлению несколько с иной стороны, точнее, двух разных сторон. Во-первых, как к узуальной форме национального, русского в данном случае, языка, поскольку таковым он в известный период времени был1, а во-вторых, изнутри его самого, на выбранном для анализа материале постаравшись определить, на основе каких смысловых и оценочных механизмов он действовал. А поскольку идеологизованность, во многом сознательно создаваемая и вводимая, политическая и оценочная ангажированность его единиц [Ермакова 2000], несомненно, являлись определяющим и характеризующим свойством данного языка, определение указанных механизмов может дать представление не только о нем самом, но и о возможном действии всякой идеологически, мировоззренчески и когнитивно заряженной узуальной формы национального языка, к каковым относятся языки политики в любом из своих проявлений.

Подходя к языку советской действительности как к узуальной форме русского языка, следует оговориться в том отношении, что интересовавший нас материал интерпретировался, с одной стороны, как материал языка советского времени в целом, не только в его официально-публицистическом представлении, а с другой, как материал языка, заряженного «советским» в языковых своих формах и речевых проявлениях. Степень и виды такого пронизывающего вхождения советского языка в русский язык, пропитанности его советскостью, различны, неоднозначны и далеко не всегда очевидны в своих результатах и оформлениях. Исследователи, обращая внимание в первую очередь и в основном на броские или уродливые внешние признаки языка советской эпохи [Шарифуллин 1990], [Горбаневский 1992], [Зильберт 1994], не замечают, как правило, скрытого, незаметного действия его особым образом ориентированных парадигм языкового сознания, языковой ментальности, воплощаемых далее в формах и способах порождения и восприятия языка. Не стоит, по-видимому, преувеличивать названное явление, неизбежно себя изживающее вместе с меняющимися общественными условиями [Клемперер 1998], но, не преувеличивая и не демонизируя, имеет смысл выявлять и описывать. Для самых разных причин и целей, но хотя бы уже потому, что произведенный, беспрецедентный в своих социальных последствиях и масштабах, эксперимент, в данном случае над языком, следует объективно представить и осознать.

Советский язык (точнее было бы сказать, советизированный) по отношению к русскому языку соответствующего периода в определенном смысле оказался одновременно надстройкой и базисом, если использовать терминологию того времени. Базисом в силу того, что порождал в языке как средстве общения, т. е. в узусе, соответствующие, им вводимые, заряженные, единицы, структуры и механизмы, делая это одновременно авторитарно и натурально. Надстройкой – по отношению к материалу национального языка, используя его, обрабатывая и аранжируя в своих видах и целях, формируясь внутри него, с тем, чтобы, входя в него (а может, и не выходя из него), также естественно и натурально, занять в нем место и нишу, врасти в него, угнездиться, заметно и незаметно, в нем.

Заметность не требует сложного поиска, анализа и глубоких подходов. Обнаруживая себя лексемно, она очевидна: колхоз, октябренок, пионер, комсомолец, дружина, линейка. Проблема может состоять в различении видов и степени советизированной заряженности единицы, в ряде случаев практически не отличаемой от единицы общеязыковой, точнее отличаемой от нее лишь в контексте и узуально (ср.: книжн., возв., возм. устар. пламенная любовь, охваченный пламенной страстью, пламенные признания, клятвы и советское пламенный борец за мир, пламенный революционер, с пламенным приветом или светоч, факел, луч, маяк, костер как нейтральные в идеологическом отношении общеупотребительные слова языка и светоч партии, светоч коммунизма, поднять факел социализма, факел революции, светлый луч, наши маяки, маяки соревнования, пионерский костер как советизмы).

Что же касается незаметности, не обнаруживаемости присутствия, с этим сложнее. Это требует системного рассмотрения, без какового оказывается не точным, поверхностным, приблизительным, а часто и не представимым. Чем отличается, скажем, в оттенках значения и коннотациях, пламенный в сочетании с любовью, страстью, признаниями, клятвами от пламенный в сочетании с революционер, борец и привет? Общие характеризующие определения «пылкий», «страстный» и уточнения типа «В советск. время: употреблялось как эпитет коммуниста» [Толковый словарь 1998], встречаемые по словарям, дают представление, но отличия не объясняют. Равно как и не объясняют их используемые в работах характеристики типа политизированное, идеологизированное, советизм, пропагандистское, публицистическое и т. п. При всем оживлении интереса к проблеме советского языка и явления советизма в его отношении к русскому языку, месту, роли и современному положению в нем, необходимо отметить, что с точки зрения смыслового и коннотативно-оценочного анализа собственно языкового материала проблема эта не только не решена, но еще не поставлена. Не поставлена в силу своей, с одной стороны, казалось бы, очевидности для того, кто пишет, и того, к кому это обращено: достаточно привести всем знакомый (пока или все еще) из недавнего прошлого публицистический советский пример, и все станет ясно без объяснений. И не поставлена в силу, с другой стороны, своей неуловимости, не поддающейся скорому объяснению, поскольку проблема подобного определения требует основательного системного и типологического подхода.

Суть такого подхода, как представляется, заключается в первую очередь в том, чтобы выявить парадигматику советизированных семантических и коннотативных признаков и оснований. На этой основе, с одной стороны, возможным будет определение советизированности как свойства и как когнитивной, оценочной и генеративно-перцептивной системы. С другой же, установление отличий в видах и степени соответствующей заряженности у языковых единиц. И то, и другое – определение советизированности как свойства и характеристика вида и степени у единицы – в значительном ряде случаев может оказаться задачей сложной и неоднозначной. Скажем, такие общеупотребительные слова, как вымпел, награда, премия, значок, поощрение, благодарность, программа, пример, образец и т. п., бывшие активными и заряженными в языке советской действительности, существуя до него и оставаясь после, чем отличаются в этих двух своих проявлениях – как идеологизированные и как нет? Речевой контекст, фразеологизованность как внешние признаки оформления соответствующих употреблений в данном случае не обязательны, достаточна сама отнесенность к действительности, мысль о ней как советской, до– или постсоветской, и изменяется смысл, коннотация и оценочное сопровождение у слова. Возможно пойти еще дальше. Слова, которые трудно представить себе заряженными, т. е. как советизмы, нейтрально общеупотребительные слова языка, бывшие таковыми также в советское время, могут, и не случайно, восприниматься по-разному в зависимости именно от того, о советской или не о советской действительности идет в связи с ними речь. Школа, семья, воспитание, собрание, учителя, педагоги, директор, ученики, юноши, девушки, руководитель, деньги, очередь, магазин, касса, работа, завод, деревня, село, улица, площадь, умственный и физический труд, развитие, путь, судьба, звание, крестьянин, рабочий, работник, интеллигент, пенсия, конституция и т. п., попадая в поле действие советскости, семантизируются и коннотируются совершенно иначе, чем вне его. С другой стороны, возможны слова, появившиеся в советское время и самим этим фактом, казалось бы, долженствующие иметь на себе соответствующий отпечаток, вовсе не обязательно могут его и в дальнейшем иметь, ср.: зарплата, милиция, электричка, заочник, дипломник, вуз, выпускник, аспирант, стажер, физкультура, подсобка, роддом.

Процессы, которые переживают слова с изменением общественно-исторической обстановки и определяемые, в частности, как процессы деидеологизации, деактуализации, деполитизации, разрушения прежней смысловой корреляции и установления новой [Ермакова 2000], как процессы трансформации лексической семантики и сочетаемости [Какорина 2000], можно сравнить с различиями тематического и лингвокультурологического характера, концептуально-типологическими в своей основе. На примере советского языка (впрочем, не только советского) это можно представить довольно наглядно. Одно дело рабочие, школа, семья, образование, наука, пенсия, медицина, деревня, магазины, люди, врачи, учащиеся, рынок, торговля, человек, руководитель, любовь, преданность, патриотизм и пр. у себя и совсем другое где-то и у кого-то еще, для чего потому и использовались необходимые в этом случае определения наш, наши, советский, советские, социалистический, подлинный, настоящий, действительный, неподдельный, высокий, с большой буквы, искренний, полный, широкий, прямой, непосредственный и т. п. Чем отличается, скажем, советский руководитель от просто руководителя, подлинный интерес от такого же интереса, но без уточнения, пристальное внимание от внимания, которое по смыслу предполагает обращение на объект и тем самым пристальность, глубокая озабоченность от озабоченности без этого определения? Или, скажем, такое, может, с другой стороны, как советские магазины, советский рынок, социалистическая торговля, социалистическая любовь, советский патриотизм или подлинный патриотизм? Избыточность либо направленность уточнения имеет смыслом снять нежелательную коннотацию, приписав желательную, поместив значение слова в ряд и систему необходимых для говорящего концептуально-оценочных связей и отношений. Обозначенные отличия можно было бы объяснить по принципу советский руководитель – это такой, который обладает такими-то и такими-то свойствами, а подлинный интерес – интерес неподдельный, не показной, вызванный внутренним побуждением, направляемый потребностью со стороны лица. Но подобные объяснения, оставаясь в пределах порождающих их идеологем, не показывают и не отражают их концептуального смысла. Что означает подлинный патриотизм в данной системе, поскольку в другой он будет чем-то другим, означает ли сочетание советский врач, советская школа, советские юноши и девушки нечто большее, чем отношение к определенной стране и ее политической и социальной системе? Видимо, да, но что кроме идеологических и оценочных коннотаций? Смена смысловой корреляции, таким образом, трансформации семантики и сочетаемости обусловлены тем, что стоит за словом и является частью тех отношений, которые связаны, как представляется, с пресуппозициями и модальной рамкой лексического значения [Fillmore 1969], [Арутюнова, Падучева 1985: 31], [Крысин 1989: 146]. Однако все это требует обстоятельного и всестороннего рассмотрения.

Объектом исследования в настоящей работе были названия лиц в языке советской действительности. Те из них, которые можно определять как оценочные. Выбор был обусловлен несколькими причинами. Советский период развития языка, что отмечают как словари, так и многочисленные исследования, сопровождался значительным и постоянным ростом количества наименований лиц [Протченко 1975: 272—273]. Явление, вызванное, по мнению И. Ф. Протченко, воздействием социальных факторов, порождающим спрос на наименования, отличительной чертой которых является разнообразие, предполагающее «обозначение человека по множеству признаков (по отношению отдельной личности к природе и обществу, по политическим убеждениям и идейно-нравственным показателям, а также по трудовому, профессиональному признаку, по внешним качествам, душевным, моральным свойствам и т. д.)» [Протченко 1975: 272]. Социоцентристская природа советской агитационно-массовой пропаганды предполагала необходимость обращения к человеку, с одной стороны, как к объекту воздействующего влияния, с другой, как к предмету необходимой дескрипции и надлежащей оценки. Контроль и распределение как ведущие механизмы провозглашенного в самом начале социалистического строительства в конечном итоге и в первую очередь касались общественного и человеческого ресурса. Новое общество должно было строиться на основе ясного представления о том, кто есть кто, с кем и как предстоит иметь дело и каким, в связи с этим, должно быть совместное, выработанное и оценочное отношение к нему. Категоризация признаков, определяющих отношение к человеку, по этим причинам, в немалой степени должна была связываться с когнитивным ядром формируемого языка, а системы оценки отображать его внутреннее, воздействующее, направленное на личность и общество, существо.

Как и в любом ином случае, советский язык в данной сфере формируется и создается на базе национального языка, заимствуя из него, используя и перерабатывая в своих интересах и целях средства и механизмы, которые характерны, как экспрессивно-оценочные в рассматриваемом отношении, в целом для русского языка. Отсюда отмеченная ранее проблема неоднозначного разграничения в материале общеязыкового и специфического, не имеющих строгих границ и не располагаемых полярно. Наряду с типично советскими, возможно при этом новыми и (ли) собственными, образованиями, существуют, с одной стороны, единицы русского языка, советскому языку не свойственные, для него не типичные и им избегаемые, а с другой, такие, которые, напротив, ему присущи, используются им, в нем встречаются, в большей или меньшей степени активны и свойственны для него, равно как и в большей или меньшей степени прошедшие в нем обработку. Поскольку трудно при первом подходе к материалу возможные виды, формы и степени подобного адаптивного отношения различить (но что желательно было бы сделать в последующем), обратим в настоящем исследовании внимание на две взаимонаправленных стороны. Во-первых, сам языковой материал, пытаясь понять в нем и выявить прямо не обнаруживаемый критерий советскости. А во-вторых, систему, набор семантических категорий оценки, типичных и характерных для отношения к человеку, проявляющего себя в соответствующих единицах советского языка. Руководящим стремлением на этом этапе анализа было, могло быть, не обобщение, а поиск, желание подобрать ключи к не совсем обычному материалу. Не совсем обычному в тех отношениях, о которых уже говорилось: органической связанности при внутренней чуждости общему языку, создаваемости, формируемости из него, на его материале, с одновременным отторжением и отрицанием его и в нем; малоисследованности, почти неизученности, в известном смысле закрытости, при внешней своей очевидности, узнаваемости и общепонятности2, уходе в пассив, но каким-то замедленным, обращаемым, с постоянным присутствием, образом3. Потенциальные эти, растянутые во времени, устаревание и уход, с одной стороны, создавая иллюзию избавления, дают ощущение отсутствия необходимости и право не заниматься, не интересоваться себя неизбежно уже изживающим языковым состоянием не слишком приятного прошлого. С другой, не изжитое до конца, не осознанное, оно незаметно присутствует где-то в глубинах его породившего языка и языкового сознания. А с третьей, все-таки уходя, отдаляясь в своем ощущении и во времени, оно все более теряет возможность остаться замеченным и описанным необходимо должным образом, с надлежащей подробностью, основательностью и глубиной. Таковыми отчасти были предпосылки обращения к интересовавшему материалу.

Теперь о нем уже непосредственно. Объектом исследования были слова типа аллилуйщик, зажимщик, перестраховщик, халтурщик, авральщик, срывщик, фарцовщик, прогульщик, трутень, перебежчик, анекдотчик, антисоветчик, валютчик, попутчик, волокитчик, доносчик, аппаратчик, растратчик, антиобщественник, клеветник, саботажник, единоличник, мешочник, взяточник, отказник, подкулачник, пособник, шабашник, двурушник и т. п., служившие материалом выявления когнитивной системы оценок поведения, позиции, общественной роли и прочего применительно к человеку. Предполагаемым итогом такого подхода может быть, как уже говорилось, внутренний категориальный критерий советскости в отношении языковой единицы и также категориальные основания концепции человека во внутреннем представлении (т. е. не обязательно осознаваемом, явном и очевидном) советского языка. Проблемы идеологизации, идеологизированности, пропагандистской политизированности, публицистичности официоза, унитарности, однопартийности, деперсонализированной мифологичности, этатизма, социоцентризма советского языка, равно как и прочей его направленности, при подобном подходе, как-то с ним, безусловно, связанные, не играют, однако, определяющего значения. Выводом и результатом должны быть семантизированные категории порождения и восприятия вербального выражения, то, что имеет свое непосредственное отношение к когнитивному направлению в лингвистике и изучению языковой картины мира, тех или иных ее сторон и фрагментов, в данном случае не столько национального, сколько советского языка как его узуальной проекции. Окончательным выходом может быть выявление отношения языковой картины национального и советского языка, с определением общего и различного между ними. Однако это задача глубокой и основательной перспективы.

Для начала и ясности представления подразделим интересовавший нас материал на группы, позволяющие представить характер возможных соотношений в нем советски отмеченного и нейтрального. Временной показатель, связанный с периодами активности тех или иных негативно-оценочных советизорованных лексем, с различной степенью их идеологической и политической актуализации и с возможным затем вытеснением на периферию или уходом в пассив, на данном этапе анализа во внимание не принимался. Равно как не брался в расчет критерий происхождения – советское новообразование или используемая единица национального языка, с тем чтобы, отвлекаясь от любых дополнительных, хотя бы и важных, критериев, обратиться в самом начале к представлению вероятных различий советскости4.

Первую группу составят слова с очевидной и явной советскостью, почти исключительной и резко направленной, характерные по преимуществу для публицистической речи, с оттенками обличения и острого осуждения: аллилуйщик, зажимщик, прижимщик, перестраховщик, перегибщик, авральщик, штурмовщик, срывщик, загибщик, лакировщик, перевертень, трутень, перебежчик, анекдотчик, антисоветчик, валютчик, антиобщественник, саботажник, единоличник, мешочник, взяточник, переносчик (слухов), аппаратчик, растратчик, комитетчик, отказник, подкулачник, пособник, церковник, частник, лабазник.

Вторую группу – слова разговорные, со «вставляемой» советскостью, фигурирующей в них как оттенок коннотативного замещенного дополнения, при этом сила и острота обличения и осуждения имеют в них регулятивный характер, т. е. могут быть более или менее резкими, в зависимости от условий употребления и политического периода: фарцовщик, прогульщик, халтурщик, порубщик, жалобщик, потаковщик, подтасовщик, анонимщик, погромщик, самогонщик, перекупщик, половинщик, волынщик, поклепщик, подговорщик, притворщик, потворщик, алиментщик, комплиментщик, приживальщик, неплательщик, самовольщик, прихвостень, оборотень, фальшивомонетчик, начетчик, попутчик, волокитчик, бюрократ, потатчик, мошенник, законник, низкопоклонник, склочник, сутяжник, законник, кляузник, клеветник, наемник, собственник, шкурник, изменник, матерщинник, карманник, рвач, наушник.

Третью группу – слова с укрытой, неявной советскостью, точнее было бы определить ее термином «смазанной», нередко намеренно двойственной и (ли) затемненной, и таким же характером негативной оценки: глубинщик, гуталинщик, керосинщик, сыщик, понукальщик, дурильщик, добытчик, лудильщик, захребетник, наплевист, локатор, куратор, мирильщик, заводила, подпевала, обирала, вельможа, зверь, вепрь.

И четвертую группу – слова, своего рода притягиваемые, не советские по своему значению и характеру, но, будучи советизированы, способные приобретать специфический смысловой и коннотативный оттенок: морильщик, бурильщик, удильщик, пилильщик, строгальщик, заговорщик, разносчик, хозяин, хозяйчик, затейник, нахлебник, кутила, фигурант, прохиндей, живодер, мандарин, чиновник, сановник, барин, миротворец.

За пределами перечисленных групп, своего рода пятую группу составляют слова, советскому языку не свойственные, не используемые и не коннотатируемые в нем, как правило: бабник, придирщик, наговорщик, субчик, молодчик, господчик, указчик, немчик, турок, фетюк, господинчик, попрыгунчик, дворянчик, купчик, доносчик, висельник, крамольник, кромешник, богохульник, подонок, вертопрах, ловелас, фифа, фигура, фря, пустозвон, фанфарон, прощелыга, бахвал, мазила.

Группы находятся в отношениях корреляции (первая со второй, третья с четвертой) и противоположения первых двух двум последующим. Основу коррелятивности составляют признаки отношения к формируемой советской системе. В первой группе слова называют и характеризуют тех, кто является по отношению к ней потенциальным ее деструктором, негативно, нередко намеренно и сознательно, воздействуя на различные внешние или внутренние ее составляющие. Во второй представлены лица, определяемые и характеризуемые как агенты нежелательного или мешающего нужному направлению образа действия и проявления. Корреляция между первыми и вторыми состоит в характере обращенности проявления – от действователя или носителя признака как объекта оценки на систему-объект (объявляемый строящийся социализм, советский строй) в первой группе и в носителе признака или действователе, в нем самом, по отношению к множеству ему подобных и равных во второй. То есть, тем самым, направленного не прямо к системе и действующего не в ней самой, не внутри ее, а через множество тех, от которых зависит потенциальный успех ее осуществления, реализации. Первая группа, тем самым, предполагает позицию отношения лица к системе как проекцию на субъекта ведущего для советской действительности финитного отношения, если под финитностью понимать категорию направления на систему-цель – объявляемый строящимся социализм и советский строй как объект общественного стремления (opus finitum). Вторая группа – позицию отношения лица ко множеству-социуму и внутри него, с проявлением категориального отношения деформации в социальных массивах.

Слова третьей группы определяют и называют лиц «от системы», как ее нежелательные продукты, проводники ее действия и влияния в социальных массивах, подстраивающиеся под нее и к ней приспосабливающиеся, в своем поведении, образе действия, отношении к окружению, ближним, среде. Позицию эту и эту направленность можно определить в отношении «от системы к лицу», в категориях продуцирующего формирования (своего рода измененного состояния) искаженной системой структуры субъекта-лица.

Четвертую группу составляют слова, определяющие и характеризующие лиц, подстраивающих, приспосабливающих свое поведение, образ действия и отношение, но не к системе, а к социальному множеству. Отсюда их не прямое, а только притягиваемое в советский язык положение. Это слова с позицией «от социума, множества к субъекту-лицу» и нейтрализованное, безразличное в своем семантическом представлении, отношение к категориям советского языка. Так, если первую группу составляют деструкторы по отношению к финитной системе, вторую – деформаторы ее социальной базы и почвы-массива, третью – продукты ее «искаженного» социального и психологического воздействия как состояния, то четвертую – стоящие вне ее, как таковым образом ей не свойственные, но и не чуждые в целом, не отрицаемые ею (последнее как определяющий признак можно было бы отнести к группе пятой).

Дополнительным категориальным признаком, дифференцированным по четырем представленным группам, можно ввести показатель активности или пассивности, с уточнением к потенциальности того и другого. Активность или пассивность субъекта-лица в своем характеризуемом как негативное отношении-состоянии зависит во многом от выделяемой направленности. Деструкторы первой группы, с направленностью своего проявления к финитной системе, представляют потенциально активное состояние в отношении к ней. Не в отношении, что важно, характерного действия (действий), их типа и вида, а в предполагаемо-достигаемом результате, направленном на систему-объект.

Возьмем для примера несколько слов первой группы. Аллилуйщик характеризуется по словарям [Большой толковый 2000], [Мокиенко, Никитина 1998] как «тот, кто чрезмерно восхваляет кого-л., что-л.». Интересующий нас категориальный семантический показатель потенциальной активности заключен не в признаках «чрезмерно» и «восхвалять», предполагающих интенсивность и, может быть, необоснованность определяемого действия-проявления, характеризующего лицо, а в том, что в приведенном определении не названо, но что будет иметь отношение к предмету данного рассмотрения. Любой ли объект, характеризуемый в дефиниции как кто-л., что-л., может быть предметом такого предполагаемого восхваления? Поскольку речь идет о слове советского языка, типичный выбор такого объекта исходно окажется ограничен. Это или система, советский строй в различных ее составляющих или то, что прямо и непосредственно, а может быть и косвенно, связано с ней – представители власти, деятели советской культуры, искусства, их произведения, строители социализма и пр. Аллилуйщик и аллилуйщина обусловлены в употреблении тем, что связывается в советском языковом представлении с тем, что подходит под определение наши успехи и достижения, тем, чем может гордиться страна. Наши, при этом, равно как и слово страна, следует воспринимать как советские. Невозможно себе представить, чтобы льстецов, готовых к чрезмерному восхвалению, скажем, российского императора, его вельмож и министров, равно как и царский режим, или какого-нибудь зарубежного политического деятеля, диктатора, владыку, руководителя, лидера и их системы, со свойственной разбираемому слову иронией и осуждением и в рамках того же советского языка, могли бы назвать аллилуйщиками, а их действия аллилуйщиной. Объект восхваления должен быть, тем самым, определен как такой, который связан с советской системой как opus finitum, т. е. как достигаемая советским обществом в его стремлении и развитии цель. Аллилуйщик по отношению к этой видимой цели общественного движения оценивается и преподносится как агент, а аллилуйщина как явление, разрушительные и потенциально активные в предполагаемом своем результате. Потенциально – поскольку заложенные в результате не прямо, не в разрушении состоит направленность данного вида деятельности. Активные – поскольку результатом предполагается не строительство, не развитие и создание советской системы, а ее остановка, стагнация и торможение, т. е. то, что обратно созданию, а тем самым, как результат, перерождение и разрушение в своих закладываемых, предполагаемых основах.

Аналогичным образом такие слова, как зажимщик, прижимщик «тот, кто препятствует свободному проявлению чего-л.» [Большой толковый 2000], «мешающий, препятствующий чему-л.» [Мокиенко, Никитина 1998] – зажимщик критики, хлеба;, перестраховщик, «проявляющий чрезмерную осторожность, ограждающий себя от принятия ответственных решений» [Мокиенко, Никитина 1998], перегибщик, «допускающий перегибы (нарушения правильной линии, вредная крайность в какой-л. деятельности)», авральщик, штурмовщик, «выполняющие работу наспех по причине отсутствия планомерности и организованности в деле социалистического строительства», что неизбежно влияет на ее качество и результат и потому оценивается как деятельность потенциально вредная и разрушительная, равно как и другие слова этой группы, следует понимать и интерпретировать в отношении действий к советской системе, имеющих непрямым результатом (потенциальность) нарушение принципов ее объявляемого функционирования, в конечном итоге ее искажение и разрушение (активность).

Слова второй группы следовало бы определить в отношении дополнительного категориального признака как характеризующиеся пассивностью и потенциальностью, следующих из их направленности в семантике не к финитной системе, а к социальному множеству. Фарцовщик «тот, кто занимается фарцой, т. е. незаконной продажей антиквариата и импорта, прежде всего одежды», прогульщик, халтурщик, порубщик, жалобщик, потаковщик и др. тем отличаются от слов первой группы, что, представляя собой нарушения, деформацию в области устанавливаемых общественных отношений, не напрямую, а через эту сферу, тем самым, пассивно, а не направленно, влияют на достигаемую цель советского общественного стремления. Потенциальность как признак связывается, как и в словах предыдущей группы, с отсутствием прямой и открытой направленности к деформации общественных отношений у называемых и характеризуемых соответствующим образом лиц. Соотношение дополнительных категориальных признаков у слов этой группы, в отличие от слов предыдущей, имеет поэтому соположенный, а не взаимно включенный характер, поскольку пассивность относится к опосредованно-неактивному действию на систему, а потенциальность – на предполагаемый результат. В то время как в первой группе потенциально активными полагаются действия в результате, имея, тем самым, направленность на общий актант.

Третью группу, представленную словами, называющими лиц, характеризуемых как продукты системы, отмечает признак активности, связанный с их воздействием на другое лицо, других лиц, окружение в целом. Система, намеренно и ненамеренно, воспроизводит таких, как глубинщик «сотрудник КГБ (копающий на глубину, в том числе в чужих секретах, жизнях и душах)», гуталинщик «Сталин (черный душой и телом, сын сапожника, всеобщий чистильщик)»,5 керосинщик «подстрекатель и провокатор (как „поджигатель“, подливающий масло в огонь)»6, сыщик «тот, кто вынюхивает, доискивается, интересуется чужими секретами, вещами и обстоятельствами, ищейка, сексот», понукальщик «тот, кто понукает, подгоняет к работе», дурильщик «тот, кто обманывает, водит за нос, отлынивает, прикидывается не тем, кем есть», локатор «тот, кто подслушивает, возможно, с намерением доносить», добытчик, захребетник, наплевист и т. п. Испытываемое от них негативно оцениваемое воздействие воспринимается как активное, являясь сознательным и направленным, а не косвенным, случайным и опосредованным с их стороны.

Четвертая группа характеризуется изначальной противоречивой двойственностью, активной пассивностью со стороны лица. Активность связана с характером, отчасти осознаваемостью, осуществляемых им действий и проявлений, пассивность – с их ненаправленностью, проявлением не нацеленным, а как таковым. Морильщик «тот, кто долгим и нудным повествованием о чем-нибудь, однообразием и монотонностью способен уморить, занудить», бурильщик «тот, кто забуривается, т. е., увлекаясь, теряет способность оценивать ситуацию, реакцию окружающих на себя», удильщик «тот, кто вольно или невольно кого-то на чем-то пытается подловить, выжидает, следит», пилильщик «тот, кто изводит, донимает других моралью, попреками, занудствует», хозяин «тот, кто держится высокомерно, пренебрежительно, властно, не считаясь с мнениями, желаниями, обстоятельствами других», затейник «тот, кто выдумками, обманом, хитростью пытается выгадать себе что-нибудь за счет других; плут, мудрила, хитрец», нахлебник «тот, кто живет за чужой счет» и т. п. являются таковыми по добровольному выбору и характеру, стали такими под действием окружения, воспитания (социального множества), выработав это в себе как линию поведения, – активно со своей стороны, но не активно и не направленно в отношении своего окружения.

Отношения, связывающие выделенные четыре группы негативно оценочных слов7, определенные ранее как отношения корреляций и противопоставлений, можно представить следующим образом:

Различия в выборе, степени и предпочтении советизированной оценочности, отражающие себя в неравном и дифференцированном отношении к лексике общенародного языка, дают возможность говорить о регулятивной определенности искомых оценочных оснований. Если первую группу составляют слова, характеризующиеся значительной степенью подобного предпочтения, должны быть в них какие-то свойства и признаки, его обусловливающие. Будучи выявлены, они могут дать представление о направленности оценочных оснований. Замещенный, «вставляемый» характер советской оценочности, характерный для разговорной лексики общенародного языка второй группы, способен дать свое представление об этой оценочности, пополнив его соответствующим образом. Неявность, укрытость и двойственность третьей группы могут позволить определить те свойства и признаки, которые предполагают подобное отношение в системах советской негативной оценочности. Аналогичным образом лексика группы четвертой может дать повод для рассмотрения действия советизированного «притяжения», проявляющего себя в узуальном контексте, типичных конструкциях, употреблениях и сочетаниях. И группа пятая, наконец, по принципу от противного, может дать материал для исследования того, что в лексике и языке не использовалось, оказалось недейственно и неприменимо в парадигматике советизированной негативной оценки.

Открытость соотношений, равно как и открытость оценочной лексики, в том числе характерной для советского языка, предполагает возможность перемещений. Представленные соотношения следует интерпретировать как такие, которые определяют концептуальные основания использования языкового материала, а не конкретно входящие в него и его определяющие лексемы и семантемы. Сами слова, т. е. рассматриваемая в ее отнесенности к языку советской действительности лексика негативной оценки, могут быть определены в известном соположении ядра и периферии – того, что почти бесспорно и очевидно относится к советизированной, в своем составе, оценочности, и того, что в разных, все более удаляющихся от очевидной бесспорности, степенях и пропорциях может ее содержать. При этом степень эта и эти пропорции переменчивы и могут зависеть от разных причин – узуальных, контекстных и темпоральных. Слова по-разному, случается, что и индивидуально, переживают свои отношения с приписываемой им советской оценочностью. Покажем это на примере слов с общим суффиксом -ун, постаравшись попутно также определить оценочную нагрузку и смысловую функцию данного суффикса в интересующем нас материале.

Из возможного перечня слов с указанным суффиксом типа игрун, лизун, хохотун, хлопотун, пачкун, ворчун, молчун, потаскун, бормотун, вьюн, баюн и т. п. советизированными можно считать несун, летун, писун, крикун, топтун / топотун, шептун, говорун, болтун, хрипун, пачкун, попрыгун, плясун. Количество слов с суффиксом -ун (-юн), обозначающих человека, согласно «Грамматическому словарю русского языка» [Зализняк 1977] выводится около ста. Соотношение лексем советских и общеупотребительных, таким образом, на примере выбранной группы можно было бы определить приблизительно как один к десяти, т. е. нельзя сказать, чтобы слишком значительное. Необходимо учесть при этом и то, что выбранные как советские лексемы, прежде всего, оценочны и по-разному, в разной степени могут быть в этом своем отношении определены. Сам суффикс -ун (-юн) в отглагольных образованиях, поскольку таковые будут интересовать нас в связи с анализируемым материалом, характеризуется как продуктивный и разговорный8 [Русская грамматика, I: 146]. Образований, не отмечаемых словарями, тем самым, может быть намного больше (разговорная речь, просторечие, сленг, жаргоны). Тип представляет открытый, незамкнутый ряд, в его составе возможны потенциализмы. Обозначает суффикс предмет (одушевленный или неодушевленный), производящий действие, названное мотивирующим словом, часто с оттенком «склонный к действию» [Русская грамматика, I: 146].

Преобладают слова со значением лица. В этой группе, наряду с такими, как, скажем, бегун, прыгун, опекун, колдун, в основном не окрашенными, довольно значительное число составляют оценочно-экспрессивные слова типа потаскун, харкун, фыркун, храпун, едун, шатун, брехун, шаркун, пискун, хапун, скрипун и т. п. При этом вид и степень такой негативной в целом оценки могут быть разными, а характер ее зависеть в первую очередь от мотивирующего глагола. Одно дело исходно нейтральные бегать, прыгать, опекать, колдовать и другое – (по) таскаться, харкать, брехать, хапать, шататься, шаркать, жрать. Хотя подобное равновесие может не соблюдаться, ср.: нейтр. есть, стряпать и насмешл.-пренебр. едун «тот, кто много ест», стряпун «тот, кто плохо готовит, негодный повар» или ездить и неодобр. ездун. Расхождения в окраске могут зависеть также от различий в семантике: хрипеть нейтр. «издавать хриплые, сиплые, нечистые звуки» и разг., часто неодобр. «говорить, петь хриплым, нечистым, сдавленно неприятным, раздражающим голосом»> хрипун неодобр. «тот, кто говорит, поет таким образом», ревун нейтр. «обезьяна» и неприязн. «человек, ребенок, который много и часто ревет, кричит», грызун нейтр. «животное» и неприязн. «человек, ребенок, грызущий, не могущий удержаться от того, чтобы не грызть, любящий это делать», шатун разг.-нейтр. «медведь» и разг.-неодобр. «тот, кто любит шататься, бродяга», неодобр.-осужд. «бездельник, гуляка», неприязн.-осужд. «редко ночующий дома, часто меняющий женщин, потаскун», вьюн нейтр. «рыба», «растение» и разг., шутл.-ирон. «юркий, вертлявый, непоседливый человек», неприязн. «ловкий проныра», неприязн.-осужд. «подхалим, угодник, подлиза, приспособленец», насмешл.-неприязн. «назойливый ухажер», неодобр. «потаскун, любитель женщин».

Определяемое по «Русской грамматике» словообразовательное значение «производящий действие», с выделенным оттенком «склонный к действию», может быть интерпретировано в отношении «носитель характеризующего признака, выступающего как его отличительная черта». На этом строится характерная для данного суффикса оценочность: производимое действие, склонность к данного рода действию как постоянному проявлению-признаку, становясь характеризующей для своего производителя особенностью, отличительной его чертой, воспринимаются как избыточные или неправильные, вытесняющие в нем представление обо всем остальном. Оценочность эта может поэтому проявить себя также для слов, изначально ею не обладающих. Молчун, певун, шалун, игрун легко могут стать словами, передающими неприязненно раздраженное или насмешливо пренебрежительное отношение к производителю соответствующих действий, обусловливаемое контекстом и ситуацией, но способное, закрепившись, стать постоянным: И долго ты будешь так молчуном сидеть? Нашла себе какого-то там певуна. Да угомоните вы своего шалуна! Ну, из тебя и игрун! Действия эти – молчать, петь, шалить, играть – в своем обычном, т. е. не характеризующем отношении (как излишние или не так совершаемые), не предполагают насмешки и раздражения, пренебрежения и неприязни. Не то, что, скажем, такие действия, как храпеть, сопеть, сморкаться, копаться, орать, трясти, брыкаться и пр.

Выявленная особенность становится основанием негативной оценочности у соответствующих советизированных слов, включая в себя, помимо общей оценки, те признаки, которые связывают их с отношением к советской действительности по линии несоответствия ее создаваемому образу, желательно-позитивному представлению о ней. Говорун в контексте советского языка – это не просто «тот, кто любит много говорить» [Большой толковый 2000], а тот, кто делает это в ущерб работе, социалистическому труду, кто вредит своим говорением обществу, делу социализма, советской стране, говорит не то, что следует, не тем, кому можно, обещает невыполнимое, болтает лишнее. Крикун, соответственно, не просто «тот, кто много кричит» и не только «человек, много и попусту говорящий; демагог» (Митинговые крикуны) [Большой толковый 2000], а тот, который (что подразумевается, но не формулируется), привлекая к себе своим выступлением внимание масс, говорит не то, что можно и нужно, что одобрено, идеологически правильно, политически выверено, кто идет против намеченной линии и вразрез с тем, что требуется моментом. Крикун, тем самым и прежде всего, возмутитель и нарушитель общественного спокойствия, потенциальный вредитель, пособник и проводник враждебной политики и идеологии. Хрипун, соответственно, поющий и говорящий хриплым, сдавленно-сиплым, нечистым голосом, проводник не советского образа жизни и отношения, не принимающий, не одобряющий, осуждающий существующую действительность и советский строй (проводник-представитель уголовно-блатного мира и бунтарской культуры Запада).

Советизация, таким образом, состоит в узуальном сужении лексического значения, в наращении соответствующих семантических и коннотативных признаков. Структура семемы начинает включать в себя те признаки и элементы смысла, которые можно интерпретировать как элементы и признаки советской картины мира. Отсюда возможность, а также желательность определения этих признаков. Однако прежде чем постараться представить их в имеющем отношение к разбираемому материалу категориальном виде, имеет смысл обратить внимание на следующие особенности:

1) мотивационное (структурно-словообразовательное и семантическое) отношение советизированных единиц к материалу общенародного языка;

2) выделяемые степени советизированности характеризуемых единиц а) в связи с рассмотренными четырьмя группами, основанными на отношении лица к системе и социальному множеству или системы и социального множества к называемому словом лицу, б) в связи с другими какими-то признаками;

3) условия и границы советизированного перехода лексемы общенародного языка, механизм ее становления языковой (речевой) единицей советского узуса, пути приобретения ею данного узуального статуса.

Из двенадцати выбранных с суффиксом -ун советизированных слов одно (несун) можно интерпретировать как новообразование языка советской эпохи; два (летун, топтун / топотун) – как в значительной степени оторвавшиеся, в известном смысле омонимичные и параллельные образования в отношении к общенародным словам; три (болтун, крикун, хрипун) – как развившие на базе общенародных значений отчетливую советизированную семантику, позволяющую их рассматривать как самостоятельные лексические значения советского языка; три следующих (шептун, плясун, попрыгун) – как своего рода словоупотребления, использующие семантику общенародных слов с включением, добавлением к ней скрытых советизированных смысловых, но, в первую очередь, коннотативно оценочных оттенков и компонентов; и, наконец, два остающихся (пачкун, писун) – как значения-словоупотребления, представляющие собой проявления словесной игры, построенные на обыгрывании и использовании общенародных, во втором случае (писун) также омонимичных, значений, совмещающие в связи с этим в себе признаки слов типа летун, топтун / топотун и шептун, плясун, попрыгун.

Несун появляется, видимо, к концу 70 гг. ХХ века (Русская грамматика 1980 г. отмечает это образование как новое [I: 146]) и обозначает «того, кто совершает мелкие кражи, уносит что-л. оттуда, где работает» [Большой толковый 2000], «который выносит с производства часть производимой продукции, сырья и т. п.». [Мокиенко, Никитина 1998] Слово, образуясь по типу бегун, лгун, молчун, предполагает использование основы настоящего времени в качестве мотивирующей основы (нес-у – нес-ун), представляя собой образование регулярное и продуктивное для разговорной речи [Ефремова 1996: 476—477]. Непосредственными предшественниками его в языке советской действительности можно считать три оценочных слова с тем же суффиксом – болтун (разглашающий тайну), летун (часто меняющий место работы), попрыгун (то же, что летун, но более с оттенком «не могущий усидеть, удержаться на месте»), с первыми двумя из которых данное слово можно было бы отнести к группе с наиболее ярко проявленной советизированностью. В то время как два последних (летун, попрыгун) обнаруживают с ним наиболее тесную мотивационную связанность, в наибольшей мере, как представляется, повлияв на возникновение слова несун, не в последнюю очередь обусловленное расширением общей для них тематической группы и наличием такой же оценочной характеристики: все три слова имеют отношение к производству и обозначают лиц, приносящих ему своим поведением вред. Объединяют эти три слова еще ряд признаков. Прежде всего, характер действия, связанный с перемещением, пересечением, нарушением устанавливаемых стабильных границ (отношение к локусу, признак места). Действием неодобряемым и самовольным, совершаемым нередко в обход существующих правил и необходимо-желательных норм отношения к труду, объявляемым пропагандой как нравственные9. Из чего следует общая для этих трех слов оценочная характеристика. Летун, попрыгун, несун воспринимаются как не слишком значительные, но неприятно-досадные вредители на производстве. Их действиями руководит эгоистическое стремление к собственной выгоде и мелкособственнический интерес. Характеризует пренебрежение к интересам общества (социального множества), непонимание важности и глобальности социалистического строительства и, что из этого следует, своей роли на производстве как единицы данного множества, участвующего в этом строительстве своим объединенным трудом.

Появление слова несун обусловлено также негативными ассоциативными представлениями, связанными с глаголом нести. Помимо прямого и основного значения «взяв в руки или нагрузив на себя, перемещать в определенном направлении, доставлять куда-л.» [Большой толковый 2000], проявляющего три признака – прихватывание с собой, перемещение с этим в пространстве и доставление к месту, внутри которых скрыто уже заложена идея присваивания, прибирания к рукам с последующим изменением местоположения в пространстве того, что взято, прихвачено в качестве груза, – помимо этих соотношений и связей, глагол нести проявляет также другие, ассоциативно и коннотативно значимые. Немотивированность, допускающая вмешательство неконтролируемых, стихийных, потусторонних сил и отсюда нежелательность и неожиданность возникновения (исчезновения), сопровождаемые недовольством, удивлением, возмущением: Куда вас несет? Вот принесла нелегкая! Черт его принес! Куда его унесло? Каким ветром занесло? Несет меня лиса за темные леса (из сказки). Передвижение помимо воли, предполагающее захватывание, увлечение какой-то силой: Его несло на камни. Ветер нес бумажки, листья, всякий мусор. Река несла своим течением. Море унесло. Сопровождение, появление, приход как следствие чего-л. далеко не всегда приятного: Осень несет дожди. Тучи несут дожди. Старость несет болезни. Нанесло тут всякого. Распространение, передача: Несло холодом, дымом, гарью, дурными запахами. Несло затхлостью. Из подвала несло гнилью. Сообщение, передача чего-л. пустого, неразумного: нести чепуху, вздор, околесицу. Послушай, что ты несешь! Семантика глагола также связывается с неприятностями, потерями, тяжелыми обязанностями, трудностями: нести потери, урон, ущерб, свой крест, обязанности, службу, нагрузку, нести на себе весь дом.

Негативная оценочная коннотативность, таким образом, поддерживаются семантически, следуя из трех просматриваемых признаков: 1) потенциальная тяжесть (груза, того, что несут), 2) спонтанность немотивируемой субъектности перемещения с ним (прихватывание с собой), 3) не всегда желательное изменение начального местоположения объекта с позиции и во мнении говорящего, наиболее ярко затем проявляющаяся в унести, образованном от нести и являющимся эвфемистическим синонимом слову украсть.

Может быть, более ярко формирующаяся семантика проявила бы себя в форме унесун, возможной и в разговорно-сниженной речи даже встречающейся, образуемой по аналогии с убегун «тот, кто от кого– или чего-л. убегает», улетун, умотун, уведун, ускакун, увезун, убредун, украдун, уползун, улепетун, также разговорных и просторечных. Однако поскольку нормативные образования с данной приставкой суффиксу -ун не свойственны (видимо, в силу определения лица «по привычному действию или склонности к действию», предполагающему действие как таковое, не связанное с каким-либо результатом, вносимым приставкой у-), несун содержит в своей семантике также и это значение с у-. Несун не только и не столько несет, сколько действием этим, несением, уносит, выносит, что и находит свое не отражение в дефинициях: «тот, кто совершает мелкие кражи, уносит что-л. оттуда, где работает» [Большой толковый 2000], «который выносит с производства часть производимой продукции, сырья и т. п.» (подчеркнуто мною – П. Ч.) [Мокиенко, Никитина 1998].

В интересующем нас слове срабатывают две составляющих из трех – прихватывание, связываемое с присваиванием субъектом-лицом того, что ему не принадлежит (скрытый и подразумеваемый компонент значения), и нежелательное изменение надлежащего местоположения того, что выносится, – за пределы предприятия, с пересечением, нарушением границ стабильного и должного местопребывания его как объекта (явный, открытый компонент). Нести, летать и прыгать в несун, летун и попрыгун передают, тем самым, общую для них идею неконтролируемой и немотивированной спонтанности со стороны субъекта-лица, с нарушением стабильности места – объекта в нести и субъекта в летать и прыгать.

Рассмотренные мотивационные основания советизированной оценочности в слове несун позволяют отнести данное слово, наряду с ему близким летун, ко второй группе, предполагающей отношение субъекта-лица к социальному множеству. Данное отношение, как следует из рассмотрения, тяготеет к оценочности нравственного характера, в отличие, скажем, от слов первой группы (отношение лица к системе), в которых ведущей становится оценка идеологическая и политическая. Указанная закономерность, однако, не имеет в виду исключительности, поскольку нравственная оценка осуждаемого в отношении общества поведения очень легко перед лицом момента и политической необходимости может стать оценкой высшего уровня, связанной с отношением к системе, угрозой ее стабильности и существования.

Затронутую особенность хорошо демонстрирует слово болтун, советизированный облик которого четко связывается с перемещением его семантики по шкале оценочности от невинного в целом в своей основе неумения сдерживаться в своих речевых проявлениях через сплетничество, выбалтывание чужих секретов и тайн, к разглашению важных секретных сведений, в том числе государственного значения, и антисоветской агитационной деятельности. При этом, если первое предполагает реакцией утомление, неприязнь, раздражение, а второе – неодобрение, осуждение, нежелание иметь дело, вступать в какие-либо контакты и связи, стремление избегать, то последнее, третье, закладывает реакцию не индивидуального и не межличностного уровня отношений, поскольку речь идет о вредительстве государственного масштаба. Реакцией в этом случае предполагаются и должны быть негодование, общественное презрение, остракизм. желание немедленного наказания по всей строгости советских законов. Отношение личного неприятия, нежелание сталкиваться и стремление избегать, характерные для первого и второго уровней, на третьем, системном и государственном, в силу значимости потенциально следующего общественного вреда, меняет свою направленность – не самому стараться не сталкиваться и избегать, а изгонять такого из общества, обезвреживать, изолировать и изымать.

В чем конкретно проявляет себя советизированность рассматриваемого лексического значения? Обратимся к словарным определениям. Болтун разг. 1. Тот, кто много болтает; пустослов. Болтун подобен маятнику: и того и другого надо остановить (К. Прутков). 2. Тот, кто не умеет хранить тайны (обычно о сплетнике). Ну и б. же ты! Можешь довериться: я не б. Болтать разг. 1. Вести лёгкий, непринуждённый разговор; много говорить (обычно вздор, пустяки или не то, что следует). Б. без умолку. Б. весь вечер. Б. о том о сём. Б. чепуху, глупости. Б., весело смеясь, шутя. О том, что видел, не болтай! (никому не рассказывай). 2. Проводить время в болтовне (2 зн.); много и попусту обещать. Опять болтают, а решений нет как нет. 3. Высказывать нелепые суждения, распространять слухи; выдумывать, наговаривать. Б. разное, всякое про кого-, что-л. Болтают, будто конец света близок. Может, и впрямь инопланетяне? – Болтают… 4. Бегло говорить на каком-л. иностранном языке. Б. по-французски, по-немецки. Болтовня разг. 1. Лёгкий, непринуждённый разговор. Весёлая, оживлённая б. Б. детей. Слушать болтовню подруг. 2. Бесплодные рассуждения, обсуждения, речи; пустые безответственные обещания; пустословие, говорильня. Одна б.! Болтовни много, а результатов никаких. 3. Сплетня, выдумка. Не было такого, б. всё это. [Большой толковый 2000]

Оценочность данных определений связывается не в последнюю очередь с самим представлением о говорении, речи как о занятии малозначащем и непродуктивном (ср.: говорить, а не делать; слово, не дело; говорун, говорильня). К этому добавляется признак количественной избыточности (много говорить), бесплодной пустопорожности (лёгкий) раскованности и потому несерьёзности (непринуждённый), обычно бессодержательности (говорить вздор, пустяки), но часто видимой, поскольку то, что говорится, может стать нежелательным и потенциально опасным (не то, что следует). В представлении о болтать, болтовне присутствует также признак замещения положительных и производительных действий во времени, вытеснения действий, имеющих результат, псевдозанятости (проводить время в болтовне, занимать чье-то время разговорами, вместо того, чтобы делать); признак замещения не только действий и положительной деятельности, но и действительного положения вещей, т. е. самой действительности, – ложь, обман, лживые обещания, нелепые суждения, слухи, сплетни, выдумки, наговоры. Связываться это может как с ненамеренным и безответственным поведением (по глупости, неопытности, неумению сдерживаться, правильно ориентироваться в обстановке), так и с действиями сознательными, направленными на то, чтобы исказить реальное положение вещей, либо объявляющими, выдающими скрытое и потому намеренно или потенциально причиняющими вред.

Итак, болтать – это, прежде всего, не делать и вместо того, чтобы делать, но при этом излишне много и безответственно, нарушая и искажая сложившиеся отношения и настоящее положение вещей. Болтовня, болтать, тем самым, воспринимаются как поведение, ненамеренно или намеренно, дестабилизирующее, из чего следует ее потенциальная вредоносность. Слишком много – пустых, замещающих и непродуктивных поэтому действий – искажающих и нарушающих установленный лад – вредоносны. Таков приблизительный путь возникающей на базе данного слова оценочности.

В чем же советский характер рассматриваемого явления, в какой момент появляется соответствующий оценочный признак, следующий как таковой из всего представленного? Можно ли определять его как отделяющийся от общей семантики слова и отделяющий в ней или ей добавляющий нечто свое от себя? «Толковый словарь языка Совдепии» содержит такое определение: «Болтун 1. Тот, кто разглашает тайну, секретные сведения. … Болтун – находка для шпиона. … 2. Лаг. Лицо, находящееся под следствием или осужденное за „болтовню“ (разглашение государственной тайны) или „контрреволюционную агитацию“. Росси, т. 1, 36.» [Мокиенко, Никитина 1998: 60]

Значение, объясняемое первым, внешне, а также согласно приводимому определению, не отличается от значения, которое в «Большом толковом словаре» [2000] дается вторым. Заметным и явным отличие будет в значении, приводимым как лагерное (т. е. жаргонное и ограниченное). Вывод, напрашивающийся сам собой, заключается в том, что советизированность в данном случае есть не что иное, как употребление общеязыкового значения слова в контексте советского языка, тем более, что такое лексическое использование для него весьма характерно.

Представляет смысл, однако, задуматься над полнотой, точнее «советскостью», приведенного определения. Ничего типично и характерно советского в этом определении нет. Всякий ли «тот, кто разглашает тайну, секретные сведения», должен считаться болтуном в советском смысле этого слова? Видимо, не совсем. Важно, какого характера эта тайна, что за секретные сведения им разглашаются и не менее важно, кому, при каких обстоятельствах. Болтун, таким образом, в первую очередь, нарушает имеющийся и установленный (гласно или негласно) порядок обмена и передачи той информации, которая, имея статус «секретная» или «служебная», сообщению лицам, не имеющим к этому разрешения или допуска, не подлежит. Можно и стоит заметить, что все это так или иначе имеет связь с разглашением тайны, тем самым, секретного знания, не подлежащих распространению сведений. Советскость рассматриваемого значения, как можно предположить, состоит в его отнесенности не столько к контекстам советского языка, сколько к самой, закрепленной в нем, связанности с картиной советской действительности, которая и определяет, в случае своего вхождения в семантическую структуру лексического значения (либо втягивания ее в себя), вид и степень советскости. Слова-советизмы, или слова советского языка, являются таковыми не в силу только употребления в нем (такое тоже имеет место, но эти словоупотребления советизмами не следует называть), а в силу нагруженности лексического своего значения, включения в его состав концептуальных и экзистенциальных признаков советской картины мира. Отсюда 1) необходимо ясное категориальное представление о ней таковой и 2) те или иные выведенные на этой основе категориальные признаки должны быть закрепленными компонентами лексического значения соответствующей единицы как единицы не только русского, но и советского языка. Так, к примеру, если несун, летун, попрыгун имели категориально-оценочным семантическим признаком отношение к месту (объекта или субъекта-лица), понимающемуся для них как им свойственное, надлежащее, не сменяемое по собственной воли и в связи с этим стабильное, место производственной деятельности (предприятие), то болтун, в советском своем значении, связывается с категориальным признаком отношение к знанию, интерпретируемому как сведения не к всеобщему распространению, статусные в своем отношении к системе и связанности с ней и потому охраняемые. Степень (уровни) этой статусности могут быть разными – от государственной тайны (болтовня-шпионаж) до высказывания своего отношения к советскому строю и социализму как общему делу (opus finitum), что и нашло свое отражение во втором приведенном значении болтуна, помеченным как специальное и лагерное (болтовня как враждебная агитация).

Для большей отчетливости затрагиваемых вопросов обратимся к другим словам того же ряда с суффиксом -ун. Летун, топтун / топотун были нами определены как слова, в значительной степени оторвавшиеся, в известном смысле омонимичные и параллельные, к общенациональным своим коррелятам. Связано это с тем, что летун в первом своем значении («тот, кто летает», также о летчике, || «кто способен быстро передвигаться, мчаться, скакать») представляет образование от лететь / летать в фиксируемых нормативными словарями значениях («перемещаться по воздуху с помощью крыльев»> «мчаться»), а во втором «тот, кто часто меняет место работы» от летать «часто менять место работы, учебы», фиксируемом далеко не во всех словарях10, т. е. воспринимаемом как не активное, периферийное. Появление интересующего нас значения у слова может быть следующим. Летать в отмечаемом словарями последнем своем значении «двигаться, передвигаться легко и быстро, едва касаясь земли, пола и т. п.» || разг. «торопливо бегать, ходить, ездить в разных направлениях в течение длительного времени» [Словарь 1981, I], [Большой толковый 2000] (летать по городу, летать туда и сюда, летать с места на место) начинает использоваться в значении «скакать, прыгать с одного места работы на другое» в соответствующих контекстах и словосочетаниях. По аналогии с прыгун, скакун, шатун, вертун, мотун, потаскун, объединяемых смыслом «тот, кто находится в постоянном моторном, неуправляемом движении, не могущий усидеть на месте», образуется летун в значении «не могущий долго усидеть на одном рабочем месте, постоянно меняющий работу», сюда же добавляется семантика летать, порхать с оттенком легкомысленности, несерьезности, нестойкости, отсутствия, неустойчивости, непрочности, безответственности (всю жизнь порхает, ему бы только порхать, летать за девушками, летать в мечтах, в мыслях). Значение это у летун, с одной стороны, оказывается более употребительным по сравнению с соответствующем значением глагола, заслоняя его собой, так что летать в значении «часто менять место работы» можно воспринять как производное от летун, вторичное по отношению к нему, а с другой, – как самостоятельное и независимое, параллельное образование к летун первого значения («тот, кто летает, летчик; способный быстро передвигаться, мчаться»).

Советизированный характер рассматриваемому значению придает его неслучайная включенность, втянутость в советскую действительность: несерьезное, безответственное отношение к труду, к социалистическому строительству со стороны лица-субъекта. Психологическая внутренняя нестабильность неустойчивого «я» субъекта, его социальная незрелость, неумение ладить в коллективе, находить общий язык с начальством оборачиваются дестабилизацией на производстве. Происходит включение и, в конечном счете, замещение коннотативных компонентов семантической структуры: летун, как разговорное и общеязыковое, с компонентом «неустойчивый характер, тот, на кого нельзя положиться, ненадежный человек, временщик на производстве», переходя в летун советское включает смысл «дестабилизирующий социалистическое производство», заслоняющий и вытесняющий собой указанный первоначальный. Замещение, замещенность одного другим как свойство, будучи отличительной чертой советской пропаганды, находит свое выражение при этом как на уровне семантики и коннотатируемого устройства слова, так и в отношении его употребления и политической нагрузки в языке. Летун в своем советском узуальном проявлении замещает приписываемые ему в разговорной речи компоненты коннотативного характера, распространяя и отчасти вытесняя, заслоняя их: «тот, кто, часто меняя место работы»> «наносит вред производству и всему советскому строительству». Аналогичным образом в языке советской пропаганды слова такого рода, как летун, несун и т. п., замещая действительное положение вещей – порочность системы социалистического производства – используются для объяснения, фактически подмены, причин постоянных неудач. Механизм действия – оформления значения и коннотации слова и его использования в языке политики – оказывается подобным.

Топтун / топотун обнаруживает с рассмотренным летун то общее, что в советизированном своем значении значительно отходит от топтун / топотун общеязыковых значений, возникая, как представляется, не от него, а от глагола, вытесняя на периферию, заслоняя собой и соответствующее значение глагола, и значение существительного, к которому, со словообразовательной точки зрения, должно рассматриваться как становящееся ему в параллель.

Прежде чем предложить вероятный путь появления интересующего нас значения топтун / топотун в языке советской действительности, обратимся к словарным определениям:

Топотун тот, кто ходит, топая ногами (обычно о ребенке) <Топотать часто и громко топать при ходьбе, беге и т. п. [Большой толковый 2000]

Топтун тот, кто топчется в бездействии, нерешительности [Ефремова 2000, 2] <Топтаться на месте. Топтаться ходить, передвигаться с места на место на небольшом пространстве (обычно без особого дела, надобности, прока или, наоборот, в делах, в хлопотах). [Большой толковый 2000]

[Топтун тот, кто топчет]11<Топтать 1. Мять, подминать, давить при ходьбе, беге или в порыве злобы, гнева (Т. посевы, ягоды, муравьёв, огонь, пламя, костёр); 2. Разг. Грязнить, пачкать ногами при ходьбе (Т. ковёр); 3. Разг. Снашивать при ходьбе (обувь), стаптывать (Т. башмаки); 4. Спец. Давить, разминать, мять ногами для какой-л. практической надобности (Т. глину, кожи, снопы); 5. Выражать грубое пренебрежение к чему-, кому-л.; унижать, оскорблять, попирать (Т. чей-л. авторитет, чьё-л. достоинство, чьё-л. честное имя); 6. Разг. Спариваться с самкой (о птицах). Петух топчет курицу. [Большой толковый 2000]

Топтун насмешл. презр. жарг. тот, кто тайно следит, наблюдает за кем-л.; соглядатай, сыщик, оперативный работник. <[Топтаться] • Ироническая образность человека, который вынужден подолгу топтаться на одном месте, выслеживая, поджидая объект, в любую погоду. [Химик 2004: 611]

Топтун 1. Непоседа, егоза. 2. Тот, кто наблюдает, шпионит, подглядывает (возм. влияние уг. «топтун» – охранник, надсмотрщик). [Елистратов 2000: 469]

Топтун сыщик, сексот, детектив. [Квеселевич 2003: 850]

Топтун 5. Угол. Представитель правоохранительных органов, оперативный работник милиции. 6. Крим., мол. Телохранитель, охранник. [Мокиенко, Никитина 2000: 591]

Топтун филер [Росси, 2: 410]

Топтун 3. То же, что Тихарь, 4. Телохранитель. [Балдаев, Белко, Исупов 1992: 246] Тихарь 1. Оперативный сотрудник органов МВД, КГБ. 2. Сотрудник милиции в штатском. 3. Внештатный сотрудник органов МВД, КГБ. 4. Доносчик, осведомитель. [Балдаев, Белко, Исупов 1992: 244]

На основании представленного можно вывести два возможных способа мотивации интересующего нас значения: от глагола топтаться «ходить, передвигаться с места на место на небольшом пространстве (обычно без особого дела, надобности, прока или, наоборот, в делах, в хлопотах) ’ и из уголовно-жаргонно-лагерного топтун «тот, кто наблюдает, шпионит», «филер», «оперативный сотрудник», «сотрудник милиции в штатском», «внештатный сотрудник», «охранник, надсмотрщик», «телохранитель». Совмещаемыми мотивирующими составляющими можно считать агентивное отношение субъекта-лица, его проявление к пространству и месту – перемещение (топтание) без продвижения вперед, без пользы и прока, с одной стороны, и его отношение к лицу-объекту, тому, кто определяет его топтуном, с другой, характеризуемое как топтание вслед, по следу, рядом, преследование, топтание около, неотступание ни на шаг. В этой второй составляющей можно увидеть коннотативные отражения всех шести выделяемых в «Большом толковом словаре» [2000] значений глагола топтать как воплощение отношения советской системы, через приставленного ею агента, к наблюдаемому и контролируемому объекту-лицу – мять, давить, подминать, подавлять, не без порывов злобы и ненависти, пачкать, грязнить ногами, снашивать, стаптывать, давить, разминать для собственной надобности, унижать, оскорблять, попирать и, совсем уже грубо, иметь. Топтать в этом случае означает «перемещаясь на небольшом пространстве, неотступно и около, не имея иного дела, а потому без пользы, подавляя грубо и не особо скрываясь с этим (топотун <топотать «часто и громко топать ногами»), физически и морально постоянно уничтожать». Топтун, вариант топотун, таким образом, в языке советской действительности, отмечая коннотативно сказанное, может быть определен как «тот, кто, не имея иного занятия и ни к чему иному способностей, неотступно топчется на одном месте в непосредственной близости от лица – объекта своего наблюдения», с позицией, характерной для третьей группы (см. табл.) – от системы к лицу как проводник ее действия в социальном множестве.

Как и в случае со словом несун, тем самым, в топтун / топотун проявляет себя категория отношения к месту. Категория эта может быть определена как мотивационно-оценочная, поскольку связывается не столько с обозначаемым референтом (сотрудник органов), сколько с внутренней формой лексического значения, той основой, которая, будучи образной, передавая картинку изображаемой ситуации: топтун – тот, кто топчется на одном месте, стоя перед окном, за углом, за дверью, рядом с тобой, у тебя за спиной, – становится мотивирующей по отношению к передаваемой словом оценки. Однако, будучи общей с рассмотренными несун, летун, попрыгун, категория эта имеет иной характер. Если в указанных трех словах место определялось в связи с нарушением его стабильности в отношении объекта (несун) или субъекта (летун, попрыгун), то топтун проявляет идею бесплодного и несвободного, поскольку привязанного перемещения (топтания) на одном месте в пределах ограниченно-малой локализованности. Проявляемыми признаками категории места, как мотивационно-оценочной в отношении характеризуемого ею субъекта-лица, таким образом, будут бесплодность перемещения (непродвижение вперед при затрате усилий), привязанность к наблюдаемому лицу-объекту, в связи с чем несвобода, зависимость, ограниченность, малость и, как следствие, неспособность ни к чему иному, продуктивному и полезному. Из чего и следует соответствующая негативно заряженная оценочность данного слова.

На примере рассмотренных слов были выведены две категории, природа которых определилась как мотивационно-оценочная, – категория места для несун, летун, попрыгун, топтун / топотун, с различным образом организуемой далее подсемантикой, и категория знания для болтун. Категории эти позволяют определять развитие, оформление, появление у слова признаков советизированности, переход его в слово советского языка. Определяющим в этом случае должно быть соотношение его семантики с той языковой картиной мира, которую следует описать и представить в ее концептуальных основах как картину советскую. Характер соотношения семантики слова с этой картиной в ее системно-категориальном устройстве влияет на вид и степень советскости слова, его соответствующей заряженности и ангажированности. На примере нескольких слов, рассмотренных ранее, механизм такого соотношения, прежде всего в связи с позицией к таким составляющим, как система, социальное множество, лицо-субъект, в общих чертах был показан. Степень советизированности может быть обусловлена также характером проявления самой оценочной категории, устройством ее подсемантики в отношении слова, а также самой категорией с учетом ее позиции в той парадигмосистеме, которая определяется как советская языковая картина мира. Вывести и описать ее в сколько-нибудь достаточно представительном виде можно было бы после подробного и основательного изучения разнообразного языкового материала. Выбранный для настоящего рассмотрения лексический материал позволяет только наметить подходы к ее представлению. Поскольку материал этот негативно оценочный, имеющий отношение к обозначению лиц, категории, выводимые и следуемые из него, неизбежно содержат в себе акценты и признаки соответствующего концептуального и коннотативного разворота, являющего собой отражение, воплощение и проекцию общей системы, но не ее самоё. Вместе с тем и в этом избранном для анализа материале можно найти и увидеть свойства и признаки целого. Первое, на что следует обратить внимание, говоря об оценочных, в данном случае, категориях советского языка, это на то, чем они отличаются от также оценочных категорий, скажем, но не специфично советских, не советизированных. Коль скоро признаком советизма становится его отношение к соответствующей категориальной системе, включение ее категорий как семантических признаков в свой состав, необходимо четкое представление о том, какие именно категории и какого вида являются категориями советского языка, в чем их отличие и специфика по сравнению с другими. Поскольку так же, как язык советской действительности в лексемном своем составе – это в основном не что иное, как препарированный особым образом русский язык, аналогично и категории советского языка, в том числе и оценочные, должны представлять собой в своей исходной и общей основе категории общего парадигматического и оценочного устройства, каким-то необходимым и соответствующим образом измененные и препарированные. Сказанное, в своем неполном и первоначальном отображении, будет предметом второй, посвященной той же проблеме, статьи.

(2)

Рассмотренные в предыдущей статье12 категории места и знания, даже как категории оценочные, не могут быть специфично советскими. Необходимо, видимо, установить, чем является, что представляет собой категория советского места, советского знания и т. п., чем отличаются они от таких же других. Семантика категории советского места, равно как и всякая какая-либо другая, должна выводиться из соответствующей группы слов, в которых она себя проявляет по преимуществу: агитпункт как место агитационного и пропагандистского воздействия на население перед выборами, автогигант как место крупномасштабного производства автомобилей – необходимого элемента социалистического строительства, автоград, город-герой, Днепрогэс, дом-коммуна, жилмассив, жилплощадь, житница, Запад, здравница, интерклуб, интернат, клуб, койко-место. колония, колхоз, колыбель революции, комбинат, коммуналка, корпункт, лагерь, лагпункт, мавзолей, Магнитка, малосемейка, дом пионеров и школьников, медвытрезвитель, музей (революции, боевой славы, трудовой славы), нацокраина, нацокруг и др. Далее она себя отражает (с учетом поставленной в данной работе задачи) в отношении к обозначению лиц – автоградец, автозаводец, бамовец, бомж, жактовец, жилтоварищ, завклубом, завмузеем, избач, камазята, каналоармеец, квартирант, койко-больной, колонист, колхозник, межрайонец, невозвращенец, невыездной, непрописанный, несун, новосел, переселенец, покоритель (целины, Вселенной, космоса), попутчик, поселенец, прогульщик, селькор, турксибовец, часовой (границ, рубежей, воздушных границ). И только на следующем, третьем этапе – как категория мотивационно-оценочная – бомж,камазята, невозвращенец, невыездной, несун, покоритель (целины, Вселенной, космоса), попутчик, прогульщик, часовой (границ, рубежей, воздушных границ),в интересующем нас случае – негативной оценки – бомж, невозвращенец, невыездной, несун, попутчик, прогульщик и т. п.

В данной работе, имея указанный порядок в виду, мы подошли к проблеме с другого конца – от негативной оценки, задавшись при этом вопросом, какие именно категории в отношении негативной оценки лиц можно считать характерными для советского языка или, шире, языка советской действительности, поскольку, то и другое – явления связанные, но не полностью совпадающие. Советский язык, скажем так, более узкая и специфически советизированная форма русского языка, хотя не только публицистически-официальная. Языком советской действительности можно было бы считать русский язык соответствующего периода, своими формами и использующимися значениями соотносящийся с тем другим обозначенным языком.

Прежде чем постараться представить в общих чертах другие возможные виды мотивационно-оценочных категорий, влияющих на распределение слов негативного обозначения лиц в языке советской действительности, с учетом дальнейших различий, обусловливаемых их подсемантикой, имеет смысл просмотреть все слова отобранной группы с суффиксом -ун, с тем чтобы выявить в них возможные смысловые категориальные проявления и оттенки, а также установить намеченное в начале анализа данной группы слов различие в степени их советизированности. Оставшимися не разобранными словами будут крикун, хрипун, шептун, плясун, пачкун и писун, по-разному распределившиеся в своих позициях в связи с отношением к общенародным значениям-коррелятам.

Крикун в своем советском значении (синонимы горлопан, горлохват) называет того, кто а) выступая публично, привлекает к себе нежелательное внимание, говоря при этом не то, что следует и что одобряется генеральной политической линией на данный момент, или б) своим криком, резкими, обращающими на себя выступлениями создает ненужное замешательство, сея сомнения, неуверенность, неодобрение в слушателях, читателях, прямо или непрямо направленные против тех, кто руководит, подрывая, тем самым, их авторитет, мешая осуществлению руководства. В представленных дефинициях можно выявить компоненты, себя повторяющие для советизированных значений. Компоненты эти имеют структурно-организующий и необходимый характер. К ним относятся проявляющий себя соответствующим образом субъект (1) и его проявление (2) с последствиями из него (3) в отношении социальных массивов (4) и тех, кто над ними и ими руководит (5) с точки зрения оценивающего, т. е. самого говорящего (6).

Интересующие нас оценочные категории концентрируются во втором компоненте, являющимся основой внутренней формы значения слова и, тем самым, его семантической мотивации. Проявление субъекта имеет отношение к тому, что связывается с представлением о Кричать13: 1. Издавать крик (интересующий в данном случае как очень громкое, сильное, бурное проявление субъекта); 2. Громко говорить, громко сообщать что-л. (с точки зрения оценивающего важно не то, что при этом говорится и сообщается, а то, что это делается излишне громко и демонстративно, т. е. либо по неумению сдерживаться, вести себя разумно и взвешенно, либо с целью привлечь внимание к своей особе); 3. Звать громким голосом (т. е. взывать, призывать, обращаясь, – здесь также важно привлечение внимания к себе: идея зова как увлечения тех, кого зовут, за собой); 4. Громко, резко говорить, браня, выговаривая и т. п.; орать (неумение сдерживаться в своих негативных эмоциях, вести себя взвешенно, с соблюдением норм, с целью обличать ради самого обличения, высказывать недовольство, не имея ничего от себя предложить); 5. Много и подробно обсуждать что-л. злободневное (много, подробно и обсуждать значат в данном случае, прежде всего, неконструктивно, бесплодно, безрезультатно, т. е., в итоге, демонстративно и самоцельно, для привлечения внимания к себе); 6. Быть ярким свидетельством чего-л.; указывать на что-л.; привлекать к себе внимание, будучи слишком заметным, броским (в крикуне все эти признаки становятся средством негативной оценочности). Категория, которая проявляет себя в данном слове, может быть определена, таким образом, в отношении поведения определяемого ею субъекта-лица.

К той же оценочной категории относится и хрипун, обозначающий того, кто соответствующей манерой речи и пения, сдавленно-сиплым, хриплым, нечистым голосом, непрямо передает свое отношение к действительности и обществу, в котором живет. Если крикун в категории поведения связан с ее подзначением демонстративности, привлечения внимания к себе (поведенческий демонстратив), то хрипун проявляет значение отношения, в данном случае скрытого, передаваемого с помощью голоса, – поведенческий релятив (имплицитный и обобщенного типа, поскольку предполагает значением отношение неприятия советской системы и советского общества, образа жизни в целом, как таковых).

К тому же значению релятива оценочной категории поведения, но эксплицитного, т. е. явного, объявляемого, и не обобщенного, а элективного, т. е. нацеливаемого и выбираемого, типа следует отнести, из намеченных к рассмотрению, слово писун. Его оценочную семантику в интересующем нас ключе, как советизм, можно было бы определить таким образом: тот, кто, будучи недоволен отдельными проявлениями и недостатками советской системы, социалистического строительства и т. п., постоянными письменными обращениями и жалобами к соответствующим органам и инстанциям, под видом желания исправления, а на деле не понимая смысла и целей происходящего, отвлекает от выполнения стоящих задач, расстраивая и дезорганизуя работу руководителей разного уровня, нарушая, тем самым, стабильность действия той системы, к улучшению которой якобы в своих заявлениях стремится (на словах, не на деле). Писание его имеет характер недержания мочи: писун – тот, кто все время пишет, и тот, кто все время мочится, писает (обыгрываемое совмещение значений), – проявления постыдно-болезненного и неуправляемого, не контролируемого, не подвластного ему самому, но весьма досадного и неприятно-тяжелого для окружающих.

К оценочной категории поведения, но иного, не релятивного и не демонстративного, подзначения следовало бы отнести, из намеченных к рассмотрению, слово плясун. Его оценочность определяют уход, увлеченность, убегание от того, что волнует общество, чем живут советские люди, страна. Плясун не враг, не вредитель социалистического строительства, но посторонний, закрытый в себе, в своем увлечении, занятии, страсти, и потому не нужный и лишний в советском обществе элемент. Плясун прежде всего танцовщик балета, увлеченно танцующий, сконцентрировавшийся целиком на этом своем занятии, а через него фактически на себе. Самолюбование и страсть к своему занятию могут легко подтолкнуть его к стремлению начать искать страну и место, где он мог бы с большими пользой и выходом для себя отдаваться любимому увлечению и реализовать свою страсть к нарциссизму. Плясун, тем самым, отчасти, потенциально связан вторично с категорией места (что отражается также в значении самого глагола плясать «вращаться, перебирать ногами, подпрыгивать на месте, беспорядочно, хаотично колебаться, перемещаться, дрожать, трястись»14). Однако определяющей для него остается черта поведения: плясать для него означает прежде всего вести себя не как все. Пляшет он, с одной стороны, потому, что ничего другого не может, это его занятие. Пляшет он потому, что таков характер его проявлений, обусловленный внутренней нестойкостью, неустойчивостью, не привязанностью, неумением держаться чего-то определенного, находить для себя в этом опору. Пляшет он еще потому, что тем самым он убегает – от себя такого, от проблем, от не удовлетворяющей его «я», не соответствующей ему действительности. И пляшет он, с другой стороны, потому, что, будучи или ощущая себя преследуемым, скачет и прыгает от карающего бича (ассоциативное отражение угрозы Ты у меня еще попляшешь! допрыгаешься! попрыгаешь!). Пляшет он еще, отчасти, рискуя, возможно в силу своего характера и своих пристрастий, играя с огнем, качаясь, вращаясь, перемещаясь по краю, над пропастью (плясать по краю, над пропастью, на краю, над обрывом), на границе возможного и дозволенного, вдоль протянутой линии, как своего рода границы того, что разрешено, но сомнительно в своей правильности, точнее того, что не явно запрещено или явно пока еще прямо не запрещено (колебательность, дрожание, трепетание глагола плясать: в руках плясать, руки пляшут). Равно как и того, что здесь и надежно и жизнь, с одной стороны, и там, ненадежно и потенциальная гибель и смерть, с другой: канатный плясун – канатоходец, рискующий жизнью, пляшущий на тонкой проволоке или веревке, отделяющей жизнь для него от смерти, единственно связывающей его с тем, что жизнь, другие люди и здесь. Сомнительности в оценке занятия придает также то, что плясать все же не танцевать, поскольку пляс, пляска, плясать означает, прежде всего, заниматься танцами, танцевать не профессионально. Плясать, в принципе, каждый может, пляшут не по необходимости, а от нечего делать и по зову души, от того, что свободны в данный момент от работы, других занятий, дела, а усталость не валит с ног, силы на это есть. Называя танцовщика плясуном, профессиональную его деятельность, его занятие характеризуют как несерьезное, особых квалификаций не требующее, от неумения ничего другого, безделья, скуки и внутренней пустоты, как форму ухода от важного, нужного и значительного, происходящего в обществе и в стране. Советскость, в целом не в слишком значительной степени, несколько скрыто и специфично, придается данному слову, проистекает в нем от позиции – того, кто оценивает, авторитетной, авторитарной, дающей право оценивать и судить: тот пишет (писун, писатель, писака, писарь, писарчук, бумагомарака, бумагомаратель, сочинитель, пачкун), а этот пляшет – плясун [чертов], вместо того, чтобы заниматься делом, тем, чем положено всем остальным, лишенным права себе самим выбирать занятие.

Плясун, тем самым, в связи со сказанным, можно было бы охарактеризовать как поведенческий дигрессив (лат. digredior, digressus sum «отходить, уходить, удаляться; уклоняться»). Последующие оттенки категориального подзначения выводятся на основе признаков слов той же группы, что позволяет установить имеющиеся в данном звене классифицирующие, характеризующие оценочные слова различия. Определение их требует достаточно подробного анализа немалого списка слов, что не входило в поставленную задачу.

Еще одно советизированное значение слова плясун «тот, кто пляшет, выплясывает, угодничает, лебезит перед начальством, стараясь ему угодить, всегда готовый по первому зову броситься выполнять любое желание и требование», это значение также относится к категории поведение и к той же третьей группе (от системы к субъекту-лицу), но с другим показателем, общим у данного значения слова с писун – поведенческий релятив эксплицитного и элективного типа. Поведение угодника-плясуна имеет явный, не укрываемый характер (отсюда его эксплицитность), направленный выборочно на того или тех, перед кем выплясывают (остальные объектом подобного проявления не являются), и, возможно, также выборочно, ради каких-то определенных целей, из чего следует элективность. Видимое отличие значений писун и плясун, равно как и двух разных значений слова плясун, состоит в занимаемой позиции оценивающего: с точки зрения институтива – представителя власти, структур, аппарата, системы, позиции авторитетной и авторитарной, и с точки зрения ингрессива (лат. ingredior, gressus sum «вступать, входить») – не носителя власти, представителя множества, элемента массива, втянутого в общий состав и, волей или неволей, являющегося частью советского социального целого. Дальнейшее отличие писун и второго плясун будет связываться с семантикой производимых действий, имеющих разный характер. Писать – письменно сообщать, информировать, изливать на бумаге некое содержание, имеющее следствием, под видом исправления системы, мешать, отвлекать от дела ее исполнителей, в конечном счете, вредить. И плясать – прыгать, скакать на месте, выписывая ногами перед начальством всевозможные выкрутасы и кренделя, с намеренной целью выслужиться, добиться расположения, что-нибудь себе получить, возможно и часто за счет другого (других), тем самым, косвенно, а нередко и прямо, этим другим (другому) во вред.

Указанная здесь двойственность в проявлении оценочной категориальной семантики, связанная с позициями институтива и ингрессива (стоящего над и находящегося в, внутри), возможно, имеет достаточно регулярный характер, представляя две взаимодействующих разновидности советского языка. Проявление той и другой наблюдается как в непосредственных реализациях двух значений единого слова, по-разному, нередко коррелятивно, связанных между собой, так и, практически в любом допустимом случае, потенциально отображая себя в словоупотреблениях, в узусе, речевых контекстах, типичных высказываниях, предполагающих соответствующую оценку.

Остающиеся два не разобранных слова – шептун и пачкун, – как представляется, можно было бы отнести к еще одной категориальной группе, выводимой по основанию отношение к действию. В словах подобного типа оценивается не поведение обозначаемого ими субъекта-лица, хотя поведение, как таковое, при этом не исключается. Оценивается их действие в смысле целенаправленного и (ли) прямо следующего из этого действия вреда. Референты слов этой группы в первую очередь агентивны, поскольку не просто ведут себя как-то, каким-то образом в том или ином негативно оцениваемом отношении, как плясун, писун, топтун, крикун, говорун15, часто потому, что иначе не могут, такова их особенность и отличительная черта, а в большей или меньшей мере сознательно и намеренно действуют, делая это отнюдь не случайно, не потому, что ничего иного не могут и не по одной только природе своего «я». Отсюда б`ольшая сила их негативной оценки. Если слова типа плясун, писун, топтун, крикун, говорун содержат оценку пренебрежительно-снисходительную, возможно презрительную, неприязненно не одобряющую, насмешливо-раздраженную, злобную вследствие утомительности, надоедливости, однообразия и избыточности досадных и беспокоящих проявлений, то слова группы действия связаны с более сильными чувствами. Такими, как обличение, суровое осуждение, разоблачение, приговор.

Шептун оценивается как тот, кто за спиной, не публично, тайно и скрыто ведет подрывную деятельность, злобствует, критикует, клевещет, высказывает свое недовольство, нанося этим видимый и ощутимый вред и урон тому, на кого или в отношении и по поводу чего он шепчет. С позиции институтива это злобный и тайный враг, клеветник, распространяющий слухи и сплетни, подрывающие стабильность, порядок и в целом советский строй, сеющие в массах сомнения, неуверенность, неприятие, неодобрение, недовольство и страх. С позиции ингрессива это наушник, нашептыватель, доносчик, сексот, тот, кто тайно, скрыто доносит о чем-либо или о ком-либо по секрету на ухо начальству. Семантика глагола шептать задействуется при этом во всех своих возможных значениях: произносить что-л. тихо, шепотом, чтобы другие не слышали, на ухо, конфиденциально и за спиной; шелестя, как шум ветра в листьях, повсюду, негласно, неявно, неуловимо; передавая слухи, перенося секреты, наговаривая и оговаривая кого-л. перед кем-л. (шептать по углам); заговаривая как бы при этом, заклиная, колдуя и ворожа (шептать на воду, шептать на пагубу), из чего следует представление о действии подозрительном, связанном с тайными укрываемыми знаниями и нечистом по своему характеру, происхождению и в своих намерениях. Действие, которое можно было бы охарактеризовать, в ключе разбираемого, как акциональный субрутив (лат. subruo, subrutum «делать подкоп, подкапывать; подрывать, разрушать; портить, валить, опрокидывать») имплицитного (поскольку скрытый) и элективного типа (поскольку выборочно направленный).

Пачкун также двойственен. С точки зрения институтива это тот, кто своими высказываниями или произведениями марает, позорит, порочит советский строй, то общество и ту страну, которые его воспитали и выкормили, дали образование и т. д. Сила негативной оценки, следовательно, состоит, с одной стороны, в намеренном действии, имеющем смысл и цель опорочить, а с другой, в предательстве, желании очернить строй и систему, в которой вырос. С точки зрения ингрессива пачкун, прежде всего, аморален и в нравственном отношении нечистоплотен, своими действиями, при благоприятствующих условиях, готов опорочить и опозорить женщину в глазах окружающих, коллегу, приятеля в глазах начальства. Действия его могут иметь как намеренно-целенаправленный, так и не обязательно таковой характер, следуя из обстоятельств, желания выслужиться, предстать в выигрышном свете за счет других, просто из удовольствия кого-то запачкать, унизить, почувствовав при этом свое превосходство, силу и власть над другими. Так же как и в институтиве, пачкун ингрессива имеет две стороны – внутреннее стремление, неодолимую тягу марать и грязнить, и неразборчивость, проявляющуюся в безразличии к объекту и месту такого действия, – то, что рядом, близко, что окружает, кому и чему обязан, к кому и к чему должен испытывать чувство признательности, привязанности, уважения, почтения, благодарности. В основе категориального определения слов рассматриваемой разновидности лежит характер направленно-воспринимаемого действия (действий) субъекта-лица. В связи с этим данное слово также можно определить как акциональный субрутив, но, в отличие от предыдущего, – эксплицитного, поскольку открытого, не укрываемого, и обобщенного, не элективного, типа (ко всему окружающему как таковому, а если реально, то на кого или что попадет).

Итак, как следует из просмотренной группы слов, мотивационное отношение советизированных единиц негативной оценки при обозначении человека непосредственно опирается на семантику и коннотации не столько общенародных своих коррелятов (что, впрочем, никак не исключено), сколько тех слов, в рассмотренных случаях соответствующих глаголов, с которыми они связываются отношениями производства – в параллель к разговорному корреляту либо через него. В любом случае поддерживающая коннотативная, ассоциативная и смысловая связь с глаголом оказывается сильна и весьма ощутима. При этом глагол составляющими едва ли не всех характерных своих значений так или иначе участвует в формировании оценочной семантики получаемой советской лексемы. Оценочные слова общенационального разговорного языка, если они по своим значениям не совпадают с советизированными, присутствуют по отношению к ним дополнительным, иногда не всегда ощущаемым фоном, не обязательно осознаваемым в своей семантике в употреблении (хотя подобные соотношения могут быть разными). Покажем это на примере рассмотренных слов шептун и плясун:

Шептун 1. «скрыто клевещущий на советскую власть» <Шептать 2-го и др. знач.

2. «наушник, доносчик начальству, сексот» <Шептать на ухо, в уши

Шептун 1. «тот, кто шепчет, говорит тихо, шепотом» <Шептать 1-го знач.

2. «тот, кто распространяет слухи и сплетни» <Шептать 2-го знач.

3. «знахарь, колдун» (устар.) <Шептать 3-го знач.

Шептун 1-го значения советского языка следует из 2-го общеразговорного значения, совпадает с ним, напрямую при этом соотносясь с соответствующими значениями глагола; 1-е и 3-е знач. присутствуют дополнительно.

Плясун 1. «танцовщик балета, способный покинуть страну» <Плясать 1-го и др. знач.

2. «угодник перед начальством» <Плясать перед кем, под чью-л. дудку

Плясун 1. «тот, кто пляшет, умеет плясать» <Плясать 1-го знач.

2. «о том, чьи движения напоминают пляс» <Плясать 2-го знач.

Плясун 1-го значения советского языка в большей мере семантически и оценочно связан с семантикой и коннотациями глагола, хотя и выводится из 1-го значения существительного, которое не содержит всех тех оттенков и коннотаций, которые характерны глаголу – неутомимый п., зажигательный п. Как разговорное, не отмечаемое словарями, следовало бы отметить значение «плохой танцовщик-профессионал, не умеющий танцевать хорошо, как надо», на базе которого и появляется соответствующий советизм, развивая оттенки, связанные с увлеченностью, уходом в единственное занятие и в себя с возможностью «пляски отсюда», т. е. убеганием из страны (семантика поведенческого дигрессива).

Это последнее обстоятельство, как представляется, и составляет условия перехода лексемы общенародного языка и становления ее единицей советского узуса. Границы подобного перемещения связываются с приобретением единицей тех семантических и коннотативных признаков, которые следуют из семантики и коннотаций советского языка, представляющего собой в этом своем отношении особым образом организованную, концептуальную парадигмосистему, устроенную по типу картины мира, языковой советской картины мира как таковой. В связи с этим полное и обстоятельное определение единиц-советизмов неизбежно должно предполагать отнесение к этой системе, соотношения, следствия, отражения и связи с ней. Некоторые семантические черты и признаки данной системы были в предпринятом до сих пор анализе выявлены и при описании единиц учтены. Система складывается, по крайней мере действующий ее в связи с рассмотренным материалом фрагмент, из отношения opus finitum (наиболее важного, отправного и целевого, ее компонента – советский строй, режим, институты, строительство социализма) к субъекту-лицу, из отношения социального множества, общества, социума к субъекту-лицу и из обратных соотношений (см. табл. в предыдущей статье). Данные отношения, формируя группы, определяют степень советской актуализации, а тем самым, отчасти, степень советизированности языковой единицы. Влияют на эту степень, определяя одновременно ведущие категориальные признаки и их подзначения, также связанные с фрагментом языковой советской картины мира, являющиеся его составляющими, выведенные и проиллюстрированные в своих отражениях отношения места, знания, поведения, действия. Отношения эти, являясь общими для советской картины мира в целом, на последующих уровнях своего уточнения становятся средством типологического описания семантики языковых единиц, что также было показано на некоторых примерах (поведенческий демонстратив, релятив, дигрессив, имплицитного / эксплицитного, обобщенного / элективного типа и пр.).

Степень советизированности единицы обусловливается нередко узуальными и темпоральными предпочтениями, степенью актуализированности к политическому моменту соответствующих, ей приписываемых или уже в ней имеющихся, коннотативных значений. Следы таких состоявшихся предпочтений могут затем сохраняться, оставаться в ней и после деактуализации. Из выбранных к рассмотрению двенадцати слов на -ун порядки подобного узуального распределения можно было бы обозначить следующим образом:

1. Единицы первой, наибольшей степени советизированности: несун, болтун, топтун / топотун.

2. Единицы второй такой степени: летун, крикун, говорун.

3. Единицы третьей степени: шептун, плясун, писун, пачкун.

4. Единицы четвертой степени: хрипун, попрыгун.

Что реально влияет на эту степень, какие языковые признаки? Опуская все остальные возможные и подробно рассмотренные ранее как категориальные и имеющие отношение к парадигмосистеме, хотелось бы обратить внимание в данном месте еще на одну черту. Это степень оторванности, изолированного присутствия и восприятия в языковом сознании говорящего соответствующего оценочного значения слова советского языка в отношении значений того же слова, но общеязыковых. Критерий подвижный и относительный. Влияют на него, во-первых, появление слова как новообразования советского языка (несун) и потому невозможность установления для него соответствующих корреляций с общеязыковыми значениями. Во-вторых, развитие очень значительных, актуальных и в какой-то период времени весьма активных семантических и коннотативных признаков, делающих слово определяющим знаком-символом соответствующего этапа и связанной с ним политики (болтун). В-третьих, значительное лексическое смещение, возможно заимствование из не общенародного языка (диалект, жаргоны), и оттеснение общеязыковых значений того же слова на периферию, вытеснение их с точки зрения активности и актуальности (топтун / топотун для устной формы советского языка). Что касается слов второй степени, то их соответствующие употребления характеризует незначительная степень смещенности общих значений, часто даже не воспринимаемая в своем довеске, ощущение советизированного значения в реализации, часто следующей из фразеологизованных сочетаний: летать с одного места работы на другое – летун; кричать с трибуны, на митингах, на каждом углу – крикун; говорить вместо того, чтобы дело делать – говорун. Единицы третьей степени характеризуются нередко специфической ограниченностью употребления, не общей распространенностью в языке советской действительности, особенностью и непритязательностью, возможно грубой, окраски, исключающими их из форм официально публицистического использования как основного и наиболее характерного для советского языка: плясун, писун и пачкун, характерные прежде всего для речи партийно-номенклатурных работников и сотрудников органов наблюдения, шептун – как очень резко окрашенное и потому ограниченное в своем использовании значение. Единицы четвертой степени могут быть охарактеризованы в целом как малоупотребительные в соответствующих советских значениях, требующие контекстов и ситуаций, возможно поэтому не очень воспринимаемые и распознаваемые как единицы советского языка: хрипун предполагает понятным из ситуации референтом какого-нибудь несоветского духом барда, певца, поэта, вещающего из-за границы по радио диктора, эмигранта; попрыгун фигурирует как синоним слова летун, как его замещение, нередко при этом в общем контексте.

Рассматривая характер негативной оценки при обозначении человека в языке советской действительности с точки зрения составляющих эту оценку категориальных обоснований, стоит, по-видимому, также задуматься над тем, существует ли нечто общее, что объединяет все эти признаки, мотивируя определенным образом самоё такую оценку. Это общее, если оно существует, должно быть связано с языковой советской картиной мира и отражать магистральную линию ее отношения к человеку, к его позиции, месту внутри себя, фактически быть воплощением советского взгляда на человека, концепции человека как таковой. Отвлекаясь от всех возможных и не случайных в данном случае ассоциаций по поводу колесика-винтика общей системы, участия в общем процессе и деле строительства социализма как его составляющая необходимая часть, по поводу благонадежности и лояльности, готовности быть и служить, по поводу преданности и самоотдачи как требования, предъявляемого к каждому и отдельному представителю общества и коллектива, необходимо выявить признаки, которые отражаются в коннотативной семантике исследуемых единиц. Выявить мотивирующую основу категориальной системы оценки. Подобной основой, как позволил установить анализ отобранного для изучения материала, могло бы быть невхождение человека как единицы, лица в организуемое, собираемое, объявляемое советское целое, его несоветскость, несоответствие, по тому либо иному категориальному основанию (и это основа исследуемой категориальной парадигмосистемы), формируемому образу требуемого общественного коллектива. Признак этот можно было бы назвать декорпоративностью, поскольку предполагаемой и желательно-требуемой его противоположностью, как позитив, являлась бы корпоративность – вхождение и соответствие, согласованность с декларируемым общим – opus finitum как его достигаемая цель, организуемым для достижения этой цели состоянием общества (социального множества), объявляемыми к осуществлению действиями и процессами для достижения цели, определяемые как действия и процессы совместные, т. е. опять-таки корпоративные.

Декорпоративность как минус, ущерб, негатив в отношении человека, его неспособность или же нежелание быть заодно с направляемым к осуществлению поставленной цели общественным коллективом, имеет свои причины и основания, которые должны быть выявлены и обозначены. В этом и состоит смысл негативной оценки, и это же составляет основу ее дальнейшего категориального различения. Рассматриваемая негативная оценочность в отношении человека, в дальнейших ее различениях и уточнениях, становится способом дифференциации социального множества, используемого как инструмент и как средство для достижения политических целей, способом селективного, выборочного и сортирующего отношения к человеку. Важно определить и сказать, кто есть кто в отношении opus finitum и того, что с ним связано, что может влиять на его желаемое и направляемое осуществление.

В связи со сказанным выявляемые категориальные основания и их подзначения не могут быть безразличны к порядку и месту в системе, будучи отражением декорпоративности в той или иной позиции негативно оценивающего, отнюдь не случайным образом, взгляда. Однако прежде чем пробовать установить их места и порядок в системе, отношения друг к другу и в общей связи, необходимо представить все категориальные основания, которые в ходе анализа оказалось возможным установить.

Таких оснований получилось семь. Четыре из них – отношение к месту, знанию, поведению, действию – при рассмотрении слов с суффиксом -ун себя проявили. Еще одно составило категориальный признак отношения к обладанию и два, несколько отстоящих в своей позиции к пяти остальным, были названы кумуляцией и презенцией. Прежде чем дать необходимую характеристику с определением каждого из семи оснований и установить их порядок в системе, представим их для начала в виде дифференцирующих признаков групп:

Место: несун, летун, попрыгун, топтун / топотун, невозвращенец, нарушитель (границы), перебежчик, окруженец.

Знание: болтун, шпион, доносчик, переносчик (слухов), клеветник, сыщик, сексот, осведомитель, информатор, трансформатор, агитатор, фальсификатор, инсинуатор, просветитель, разглашатель, громкоговоритель, выдумщик, фантазер, прорицатель, пророк, догматик, вульгаризатор, эпигон, начетчик, попугай, стукач, дятел.

Поведение: крикун, хрипун, плясун, писун, говорун, пьяница, прогульщик, подхалим, аллилуйщик, писака, авантюрист, делец, предприниматель, сочинитель, писатель, графоман, бумагомаратель, бюрократ, чиновник, чинуша, стиляга, перевертыш, последыш, позер, службист, аккуратист, политикан, обещалкин, пораженец, паникер, интеллигент, перестраховщик, волынщик, комплиментщик, жалобщик, нытик, шкурник, ловчила, ловкач, потребитель, антиобщественник.

Действие: шептун, пачкун, пасквилянт, наушник, бракодел, саботажник, авральщик, штурмовщик, срывщик, порубщик, лакировщик, полировщик, антисоветчик, диверсант, провокатор, халтурщик, предатель, зажимщик, прижимщик, критикан, очковтиратель, поклепщик, подговорщик, наговорщик, анекдотчик, мироед, кровосос, кровопийца, живодер, мародер, отравитель, поджигатель, вредитель, расхититель, соглашатель, вымогатель, членовредитель, хулитель.

Обладание: взяточник, мешочник, перекупщик, валютчик, фарцовщик, карманник, шабашник, рвач, хапуга, хищник, барышник, стяжатель, пенкосниматель, нэпман, фабрикант, спекулянт, барыга, куркуль.

Кумуляция: лишенец, лавочник, обыватель, мещанин, иждивенец, трутень, дармоед, паразит, буржуй, единоличник, подкулачник, хозяйчик, господчик, попутчик, алиментщик, церковник, частник, собственник, мелкий собственник, гебист, отщепенец.

Презенция: левак, кулак, беляк, дворянчик, купчик, оппортунист, военспец, пацифист, аппаратчик, комитетчик, диссидент, отказник, лабазник, наемник, подзаборник, сожитель, служитель (культа), оппозиционер, бывший, примазавшийся.

Место в исследуемой системе рассматривается как отношение к некоторому пространству, локализация самого субъекта-лица либо объекта взаимодействия с ним со стороны субъекта, позиционное, точечное, отмеченное в границах субъектного проявления. Место может определяться как важное или неважное при характеристике, влияя тем самым на соответствующие подзначения внутри данной группы: как территориальное советское целое, актуализированное к его пересечению (нарушитель) и оставлению (невозвращенец); как место производственного участия советского коллектива (несун, летун, попрыгун); как локус пространственного самовосприятия субъекта с представлением о нарушении, вторжении в него со стороны советского органа наблюдения (топтун / топотун) и т. п. Признаками места, тем самым, становятся а) способ пространственной реализации, восприятия, протяженность – территориальное целое, место-объект (помещение, территория), точка / точки пространства; б) наличие актуальных либо неактуальных границ с точки зрения возможного нарушения, пересечения, удаления; в) отмеченность либо неотмеченность присутствием либо участием на нем социальных множеств, других субъектов; г) единичность / множественность / безразличие актуальной проекции к территории, месту-объекту, точкам пространства (скажем, несун, невозвращенец, перебежчик для первого подзначения; летун, попрыгун для второго; топтун / топотун для третьего); д) отношение к аутоперцепции субъектного «я», восприятие / невосприятие места как своего / чужого.

Знания определяются как сведения, информация не общего характера, известные одним и не известные другим. Как укрываемые, не объявляемые, они становятся объектом установления, разглашения, передачи и слежки. Как не укрываемые – распространения, оповещения, пропаганды, искажения, преувеличения, обмана и лжи. В структурном своем отношении знания устроены подобно категории места, т. е. для них допустима возможность иметь позиционный характер, отмеченный границами проявлений субъектов (субъекта); быть важными или неважными в отношении содержания; представлять отношение к целому (государственная тайна, советская идеология, сведения, касающиеся всей страны), к какой-то части (сведения, касающиеся отрасли, местности, предприятия, коллектива, группы лиц); к отдельному субъекту-лицу. Для знания также существенным оказывается пересечение, нарушение границ в смысле закрытости, не общей известности, ограничения к распространению. Третий признак (отмеченность / неотмеченность присутствием либо участием субъектов для места) у знания получает вид, также исходно связанный с субъектной отмеченностью, но интерпретирующийся в аспекте способности / неспособности эти исходные знания, сведения правильно применить (догматик, эпигон, вульгаризатор, начетчик, попугай). Четвертый и пятый признаки (единичность / множественность и отношение к аутоперцепции «я») на уровне языковых значений для данной категориальной группы не актуальны, хотя способны себя проявить в речевой ситуации.

Поведение можно интерпретировать как свойство по проявлению, характеризующему субъекта и отличающему его от других. Свойство это воспринимается, во-первых, в отношении того, как ведет себя данный субъект, и, во-вторых, в отношении чего он себя так ведет. То есть, иными словами, какое несоответствие желаемому образу инкорпоративно-советского поведения и в отношении чего конкретно в советской действительности дает себя в нем обнаружить. В каждом отдельном случае отклонение от желаемого норматива к чему-то ведет, что-то за этим стоит и из этого может следовать. Крикун своими громкими выступлениями, намеренно или нет, дестабилизирует сложившийся status quo. Хрипун своим неприятным скрипучим голосом на самом деле не принимает советской действительности, не соглашается с ней, объективно – ее отрицает. Плясун, увлекаясь своим занятием, делает вид, что не замечает того, что должно занимать советского человека, уклоняясь, тем самым, от дела строительства социализма. Писун, обращаясь письменно с жалобами в инстанции, недоволен, поскольку видит кругом недостатки, концентрируется на них и отвлекает от настоящего дела. Говорун говорит много лишнего, чего не следует говорить, дезорганизуя, тем самым, и отвлекая. Пьяница, также как и плясун, является уклонистом: посвящая время и силы питью, выключает себя из общего дела, дезорганизуя к тому же других. Прогульщик отлынивает от дела и также дезорганизует. Подхалим, выслуживаясь перед начальством, стремится использовать свое незаслуженно получаемое таким образом положение не на пользу общему делу (тем самым, также и уходя от него), а в личных целях. Аллилуйщик излишними восхвалениями также дезорганизует и отвлекает от выполнения стоящих задач. Писака, как говорун, писун и плясун, много, возможно лишнего, возможно также, что увлеченно, пишет, вместо того чтобы, как все другие, работать и остальным не мешать. Авантюрист, прежде всего политический, дестабилизирует своим безответственным и лично заинтересованным поведением сложившуюся систему преемственности и отношений в руководящем звене. Делец, равно как и предприниматель, увлеченный собственными интересом и выгодой, в отношении общего дела строительства социализма, личных выгод не предполагающего, оказывается в лучшем случае лицом бесполезным. Сочинитель, писатель, как крайняя степень того же самого графоман, определяются в интересующем нас ключе в том отношении, что, занимаясь своим поглощающим их занятием, самодостаточны и автономны, воображая, что что-то там значат, а общее, выполняемое всеми дело их не касается и им для самореализации и самооценки не нужно: Подумаешь, там какой-то писатель! Вот еще (тоже мне) сочинитель (создатель, изобретатель, первооткрыватель и пр.)!

Поведение, таким образом, оценивается в отношении замещения и выключения. Замещения лицом-субъектом общей, корпоративной деятельности, связанной с провозглашаемой финитной целью – строительством советского общества и социализма, с выключением себя из нее, деятельностью другого рода, как правило, субъективной и личной. То есть, тем самым, деятельностью значительно более низкого уровня и значения и, к тому же, как следствие, декорпоративной. Направления такой оценки связываются с дестабилизацией, неприятием (дезакцептацией), уклонением (дигрессией), нарушением в правильном действии и структуре (дезорганизацией) – советской действительности как таковой в ее целостности, сложившихся, свойственных ей, в том числе и общественных, отношений, характерных положений момента, руководящих органов, институтов и аппаратных структур, процессов функционирования и формирования в проекциях к видам и формам деятельности. Дополнительными, хотя существенными в отношении оценки, становятся для категории поведения такие признаки, как избыточность, интенсивность и неоправданность. Оцениваемое как негативное, кроме того, что связано с той или иной содержательной составляющей – дестабилизация, дезакцептация и т. п. действительности как целого, ее общественных отношений, руководящих органов, аппарата и пр., – может быть еще и усилено, проявлять себя чересчур активно, в избыточно-преувеличенной форме (писун, писака, крикун, аллилуйщик, бумагомаратель, стиляга, паникер, аккуратист, службист, нытик, ловчила) либо с претензией, не соответствующей способностям или действительному положению вещей (графоман, позер, комплиментщик, перестраховщик).

Действие, по сравнению с поведением, более сильная составляющая рассматриваемой парадигмосистемы. В отличие от поведения, выступающего как характеристика свойства субъекта, себя тем или иным образом, вольно или невольно, намеренно или нет, проявляющего, действие представляет умышленный и сознательный вид агентивного проявления субъекта, как опосредованно, так и непосредственно направляемого им к совершению вреда. Вред этот может быть подрывным (субрутив) – шептун, пачкун, пасквилянт, наушник, наговорщик, поклепщик, предатель, хулитель, соглашатель; портящим (корруптив) с точки зрения искажения – антисоветчик, анекдотчик, провокатор, халтурщик или срыва – бракодел, саботажник, авральщик, штурмовщик, срывщик, диверсант, растратчик, членовредитель; ломающим, уничтожающим (деструктив) – порубщик, отравитель, поджигатель, вредитель; скрывающим истинное положение вещей (обскуратив) – лакировщик, полировщик, очковтиратель; посягающим на достоинство, честное имя, добро и неприкосновенность (инвазив) – мародер, живодер, мироед, кровосос, кровопийца, шантажист, вымогатель. Вред может иметь в виду или быть прямо нацеленным на советский строй как целое, на отдельные его составляющие, корпоративную деятельность советского общества в различных ее проявлениях, а также на благополучие, здоровье и жизнь советских людей.

Обладание связывается с незаконным или неодобряемым получением, присвоением, приобретением в собственность, прежде всего материальных, благ, представляющим собой результат используемой позиции – взяточник, хапуга, пенкосниматель, нэпман, фабрикант, деятельности, связываемой с обманом, перепродажей – мешочник, перекупщик, фарцовщик, барышник, нарушением законов – валютчик, шабашник, воровством – карманник, обусловленный свойством лица-субъекта – рвач, хищник, стяжатель, барыга, куркуль. Смысл негативной оценки концентрируется вокруг посессивности декорпоративного типа, в ущерб и за счет других, в том числе и в первую очередь советского общества и его членов. Отсюда намеренно социализируемый и потому в итоге своем связываемый с финитной деструкцией (для opus finitum) характер, приписываемый категории обладания. Тот, цель которого обладать и присваивать, вместо того чтобы участвовать в общем деле строительства социализма, отступает от корпоративного принципа вхождения в организуемое социальное целое и партиципации в нем, направленной на достижение общей цели. Отсюда три получившихся и взаимосвязанных подзначения, как субъективных препятствия к необходимому состоянию – изначальное свойство субъекта, его деятельность и позиция, которую он, занимая, использует не во благо общему делу, а ему вопреки. Обладание, тем самым, становится своего рода обратным отображением, отрицанием предлагаемой позитивной модели советской действительности, воплощаемой в общественной деятельности, и положения субъекта в ней, затрагивая ее входящие составляющие – квалитатив, узитатив и ситуатив.

Два оставшихся категориальных признака находятся в отношениях взаимной соотнесенности. Как концентрирующий, вбирающий в себя, заряженный антиобщественный декорпоративный, враждебно настроенный (возможно, потенциально) элемент – кумуляция. И как элемент, подобным же образом себя проявляющий, но центробежный, и потому направленный из себя, не внутрь и не внутри себя. Признак, в большей мере связываемый, в отличие от предыдущего, не столько со свойством и психологией, сколько с позицией, отнесенностью, и потому называемый презенцией в отношении оцениваемого субъекта-лица. В этом последнем случае лицо определяется не как носитель чуждой и декорпоративной в советском значении и понимании общественной психологии и социальных идей (кумуляция), а как представитель чуждой социализированной структуры, как презентивный, а не кумулятивный ее элемент. Структура эта может восприниматься как то, что находится вне или существовало до созидаемой советской социальной структуры, равно как и то, что внутри нее представляет собой ее отрицание, неприятие и антиструктуру – организованную, воображаемую или индивидуальную (неучастия, невхождения, противопоставления себя ей).

В отношении кумуляции это могут быть исключенный из структуры советского корпоратива и потому потенциально опасный как затаившийся враг – лишенец, буржуй, подкулачник (с точки зрения институтива), гебист (с точки зрения ингрессива), носитель декорпоративной общественной психологии в силу каких-либо социальных – лавочник, обыватель, мещанин, единоличник, хозяйчик, господчик, церковник, частник, собственник, мелкий собственник, либо индивидуальных причин – иждивенец, трутень, дармоед, паразит, отколовшийся, уклоняющийся, колеблющийся, сам себя исключивший, не (до конца) признающий советских принципов и общественных норм – попутчик, алиментщик, отщепенец.

В отношении презенции значения подразделяются следующим образом: представитель внешнего несвоего, несоветского, открытый и явный – беляк, дворянчик, купчик, лабазник, наемник, скрытый, неявный – военспец, пацифист, служитель (культа), представитель внутреннего несвоего, несоветского, открытый и явный – кулак, оппортунист, диссидент, отказник, оппозиционер (с точки зрения институтива), аппаратчик, комитетчик (с точки зрения ингрессива), скрытый, неявный – левак, бывший, примазавшийся, подзаборник, сожитель.

Семь представленных категориальных значений отображают устройство парадигмосистемы советизированного языка, которая действует как основа для соответствующего производства и восприятия смыслов, т. е. как его генеративная и перцептивная база. Семь этих значений связаны отношениями, позволяющими, с одной стороны, определять их в системном единстве, с другой, – устанавливать группы и виды взаимных соположений, с дальнейшими уточнениями в подгруппах и подзначениях. Семь значений, как следует из их рассмотрения, имеют три объединяющих их основания, по которым они могут быть объединены соответственно месту в общей системе.

Первым таким основанием, объединяющим категории места и знания, будут границы и протяженность с различием конкретного (место) и отвлеченного (знания). Конкретное воплощает и обнаруживает себя как пространство, т. е. протяженность, субъектного проявления в границах определяемой территории или точки (точек). Отвлеченное – как информация, т. е. некое содержание (объем, протяженность) в границах не объявляемого, скрываемого, или, напротив, распространяемого, предназначаемого к оповещению, – как объект субъектного проявления.

Категории поведения и действия объединяются по основанию субъектного проявления, различаясь по признакам свойство (поведение) и акция (действие). Тем самым, с одной стороны, категории этого основания могут быть определены во взаимном соотношении – статичный носитель признака по проявлению в привычном занятии, действии, деятельности (поведение) и динамичный, активный производитель, или агент (действие). С другой, эти две категории статичного и динамичного проявления субъекта связываются с двумя предыдущими – местом субъектного проявления, проекцией данного основания к пространству, в его границах и протяженности, и знаниям как отвлеченному объекту субъектного проявления и существующему, также как место, в своих абстрактных границах и протяженности.

Третьим основанием будет отношение к структуре социума, объединяющее категории обладания, кумуляции и презенции. Обладание при этом характеризуется с точки зрения субъектного проявления к общему, с пребыванием, нахождением субъекта внутри. Кумуляция и презенция – в отношении к социуму как исключенное / исключившее себя из него (кумуляция) и как находящееся вне / внутри него несвое (презенция).

Пять оснований образуют группу субъектного проявления – место, знания, поведение, действие, обладание, противопоставляясь кумуляции и презенции как основаниям субъектной позиции и субъектного отношения к структуре социума. Обладание, включая признаки субъектного проявления к социальной структуре, объединяет и связывает те и другие, выполняя роль своего рода центра. В зависимости от способа представления описываемой категориальной системы соотношения ее составляющих могут быть разными, но центр (обладание) и ось (презенция, обладание, кумуляция) сохраняются. Одним из возможных видов подобного представления может быть следующий:

Левая часть построения связывается со статическим, правая – с динамическим в проекции к проявлению субъекта. Верх модели тяготеет к пассивности и отвлеченности, низ – к активности и конкретности. Осевая отображает связи и переходы от левой, статической составляющей к правой и динамической. Центр – от пассивности и отвлеченности к активности и конкретности. Следствия из указанных соотношений отображают себя в семантике коннотативно-оценочных обозначений, связанных между собой и включающих часто общие компоненты, по-разному организуемые в своих составляющих, с разной долей участия статического и динамического, пассивного и активного, отвлеченного и конкретного сопровождений.

Возможны также другие проекции определяемой модели, связанные с иным характером представления категориальных соотношений. В качестве иллюстрации покажем две из них:

Данный вид отражает по горизонтали ось перехода от статического к динамическому в модели. Обладание, помещенное в центре, одновременно втягивает с себя и из себя испускает семантику всех остальных категорий, устанавливая их симметричные соотношения: Место – Действие, Знания – Поведение, Кумуляция – Презенция. По горизонтали – через посредство того, что ближе (Знания, Поведение), устанавливаются соотношения с тем, что второе и дальше (Место, Действие) и что, в свою очередь, направляется, связано и непосредственно взаимодействует со своим ближайшим и с центром как опосредующим. По вертикали центр выступает как регулятор верха и низа, определяя центробежно-центростремительный смысл проекций того и другого.

В этом случае модель определяет соотношение Знаний и Поведения как отвлеченных признаков в их отношении к конкретным Месту и Действию, также связанным между собой, и находящихся через включающее их семантику Обладание в регулируемых и симметрично определяемых отношениях к Кумуляции и Презенции.

Выступая концептуальным обоснованием производства и восприятия смысла, модель не может рассматриваться в своих составляющих как прямое отображение и воплощение в семантике слов. Существуя в языковом сознании сама по себе, она является способом отражения, интерпретации и восприятия внеязыковой действительности, в категориальных своих значениях и подзначениях становясь оформителем нереферентивной части негативно оценочного значения слова советского языка, по типу объединяемых в словоформе грамматических категориальных значений (студентом – муж. р, одуш., ед. ч., твор. пад.), но не для формы слова, а для советизированного его значения, советизированной формы смысла.

Покажем это на некоторых примерах, взяв для этого слова общего подзначения.

Попутчик: тот, кто временно и только внешне примыкает к какому-л. общественно-политическому движению (преимущественно в эпоху подготовки социалистической революции в России и социалистического строительства в СССР). Попутчики революции. Мелкобуржуазные попутчики. | О группе писателей, выходцев из непролетарской среды, в основном поддерживавших политику советского государства в 20—30 годах16.

Кумулятивный потенциальностный дигрессив.

Структура данного определения состоит из референтивной («тот, кто») и предицирующей (все остальное) части. Референтивная часть предполагает обозначением лицо по каким-то признакам, отличающим его от других. Предицирующая содержит смысл этого отличия, распадающийся на три составляющих: обстоятельственную образа действия («временно или только внешне» в определении), собственно предикат («примыкает») и объектную («к какому-л. общественно-политическому движению»). Определение представляет структуру развернутого высказывания, само определяемое слово, тем самым, также может быть интерпретировано как высказывание, но свернутое, с подразумеваемыми имплицитными компонентами. Какова роль тех компонентов, которые делают слово, как свернутое оценочное высказывание, словом советского языка? Это первый вопрос, на который следовало бы постараться ответить. И второй – каковы роль и место тех компонентов, которые рассматриваются в данной работе как категориальные оформители советизированного оценочного значения?

В разбираемом примере, в отличие от многих толкуемых других, советизирующие слово факторы и компоненты, представлены в скобках и в явном виде («преимущественно в эпоху» и т. д.). Это прежде всего фактор времени – начальный этап строительства социализма в России и СССР (20—30-е годы, как следует из дальнейшего), т. е. показатель периода активного употребления, использования значения слова в активе, узуальный и внеструктурный. Хотя и не безразличный в идеологическом отношении, поскольку это было не просто время, а время подготовки социалистической революции и социалистического строительства в России и СССР. Отсюда второй и третий советизирующие показатели значения разбираемого слова: отношение к opus finitum (финитность как категориальный признак) – социалистическая революция и социалистическое строительство – и отношение к системе (советский государственный строй) и ее социальному множеству (советское общество).

Советизирующие разбираемое значение факторы и компоненты концентрируются, как следует из рассмотрения, в объектной составляющей предицирующей части определения («к какому-л. общественно-политическому движению»), замещая его собой, из неопределенного и относящегося потенциально к любому движению делая его определенным, привязанным и включенным, втянутым в советскую парадигмосистему. Элемент «какому-л.» следует понимать как тому, которое стало инициатором и реализатором социалистической революции и социалистического строительства в России и СССР, т. е. большевизму. Элемент «общественно-политическому движению», соответственно, как тому, которое реализовало себя как совершившее социалистическую революцию и строящее социализм, т. е. всему тому, что является общественно-политической силой, все это осуществившей и осуществляющей – всего того, что поддерживает, иными словами, большевизм, а с ним советский строй и советскую власть или является ею.

Категориальные оформители разбираемого советизированного значения слова попутчик устанавливают, с одной стороны, отношение – несоветское, антисоветское, не включенное, исключенное и т. п. в своих разновидностях, определяемых в границах признака декорпоративности, и которое может быть явным, а с другой, уточняют характер его проявления и действия для обозначаемого словом субъекта-лица, который может быть далеко не явным и не очевидным. Если первое определяется и уточняется из предикатной части определения: тот, кто временно или внешне примыкает к делу строительства социализма в СССР, – то второе является следствием более дифференцированной процедуры. Примыкает, не будучи органическим элементом, т. е. являясь тем, кто себя не включает, не полностью чувствует единицей целого и не до конца, не все для себя признает, стоит как бы рядом с ней – кумулятив. Примыкая внешне и временно, т. е. будучи только рядом и около, наблюдая со стороны, постоянно внутренне для себя оценивает, что-то признавая и принимая, а что-то не одобряя и с чем-то не соглашаясь. Потому, при какой-либо неудаче социалистического строительства (серьезной и неизбежной или только временной и переходной – оценка его субъективна), при накоплении критической массы для себя в советском строе не признаваемого, будучи и чувствуя себя в структуре советского общества посторонним, он может, при подвернувшемся случае или без такового, но уже не поддерживая, не принимая все наблюдаемое и происходящее в СССР, от всего этого и отойти – потенциальностный дигрессив, основанный на повышенном субъективном начале, противоположном и чуждом корпоративности.

Алиментщик: Разг. тот, кто платит алименты – денежные средства, которые в установленных законом случаях должны предоставляться родственником нетрудоспособному члену семьи, детям17.

Представленное значение не советизированное по виду, мало того, оно, кроме пометы разг., не содержит признаков коннотации и не выглядит как оценочное. И в том и в другом отношении поэтому должно быть уточнено, поскольку в употреблении ему свойственны все эти признаки.

Алиментщик определяется в нескольких отношениях. Во-первых, как бросивший жену с детьми, а потому безответственный, легкомысленный человек, плохой отец, семьянин и некудышний муж и мужчина. Происходит, тем самым, сужение значения по сравнению с определением: не всякий, кто платит, как родственник, нетрудоспособному члену семьи, а только отец на оставленного им ребенка, детей. Во-вторых, как уклоняющийся, обычно и часто, от алиментной уплаты, скрывающийся и скрывающий от судебных органов, исполнителей и бывшей жены действительные размеры своих доходов, место работы и проживания, в связи с этим нередко часто меняющий то и другое, выдавая себя безработным, бездомным и не обеспеченным. В-третьих, как следствие, очень непривлекательный как партнер и возможный супруг для повторного брака. В-четвертых, непостоянный и ненадежный, а потому нередко часто меняющий и бросающий женщин, беременных или с детьми, многодетный отец без детей и семьи. В-пятых, тот, который отцовское воспитание, участие, чувства и все остальное необходимое детям заменил им на деньги, раз в месяц выплачиваемые, нередко к тому же и по решению суда и под наблюдением соответствующих органов. И, наконец, в-шестых, как значение собственно советизированное, связанное с предыдущими определениями и следующее из них, это тот, кто нарушает потенциально советский закон, кто уклоняется, будучи ненадежным и безответственным, морально неустойчивым и укрывающимся, скрывающим свои доходы, место работы и проживания. Из чего также следует кумулятивный потенциальностный дигрессив, но в отношении не системы (opus finitum), как в предыдущем примере, а социального множества – межличностных, правовых, трудовых и т. п. указанных выше проекций и определений субъекта.

Отщепенец: Пренебр. Человек, утративший, порвавший связь со своей общественной средой18.

В советском смысле под общественной средой следует понимать советский строй и советское общество, т. е. систему, финитность (советское общество, присоединяемое к советской системе, представляет собой само собой разумеющееся, но идеологически важное дополнение). Происходит, тем самым, смещение и замещение семантических компонентов значения: не всякая и не любая общественная среда и даже, собственно, не среда, а советский строй и как его продолжение – советское общество. Порвал и утратил он эту связь обычно не прямо, открыто и сам, а вследствие того или иного антисоветского по своему характеру субъектного проявления (оцениваемого так с позиции институтива) – кумулятивный реальностный абруптив (лат. abrumpo, abruptum «отрывать, срывать», se a. «вырываться»; «внезапно прерывать, прекращать; нарушать; отделять, отрезывать; ломать, разрушать (мосты); вскрывать (вены) ’; a. dissimulationem «сбросить личину»), представляемый явно – как абруптив в отношении социального множества, в действительности, но неявно, – в отношении советской системы.

Возвращаясь к структуре определения слова, теперь с позиции возможной ее советизированности, следовало бы выделить в ней три составляющих: 1) субъектную, или собственно референтивную, обращенную к обозначаемому в реальной действительности субъекту-лицу как предмету оценки; 2) релятивную, или предикатную, называющую отношение субъекта-лица как предмета оценки, также негативно оцениваемое, к тому, что обозначается в 3) объектной, или финитной, части, имеющей отношение к представляемой в советском мировоззрении и потому реально-концептуальной действительности. Отчасти эта действительность реальна, являясь воплощением, реализацией определенных социальных идей, отчасти воображаема, оптативна, представляя собой пример подмены желательного действительным. Однако, поскольку предмет анализа составляют языковые явления, действительность концептуальная также имеет для них объективный характер.

Субъектная, или референтивная, часть семантики слова, будучи обращенной к реальной действительности, не составляет предмета интересующего нас категориального описания, который концентрируется в релятивной и потому предикатной части, с переходом ее, обращением к финитно-объектной.

Субъектная часть, называя лицо, может быть представлена в виде формулировок «тот, кто», «человек», «мужчина», «женщина», «представитель», «носитель», «обладатель», «сотрудник», «член», «один из», «работник» и т. п., а также, как, напр., при слове попутчик «о группе писателей, выходцев из непролетарской среды», т. е. репрезентивно и описательно. Помимо собственно указания на каким-либо образом определяемое лицо субъектная часть включает в себя также представление о его признаке как характеристике: «тот, кто» – такой-то, «человек», «мужчина», «женщина», «представитель» – который то-то. Субъектная часть, иными словами, является атрибутивным обозначением лица-референта.

Релятивная, или предикатная, часть содержит то представление, которое характеризует негативно оцениваемое отношение определяемого в субъектной части лица к объекту реально-концептуальной, и потому, по смыслу и по характеру своему в структуре определения, финитной части. Определяется по рассмотренным категориальным признакам именно эта часть в ее отношении к третьей.

На примере рассмотренного перед этим слова отщепенец соотношение частей можно представить следующим образом: 1) человек (тот, кто), оторвавшийся от своих, выкинутый, противопоставивший себя остальным – субъектная, референтивная часть; 2) порвавший, утративший связи с советским строем, исключивший себя из него вследствие антисоветского своего проявления – релятивная, предикатная часть; релятив уточняется как абруптив (кумулятивный, реальностный); 3) финитным объектом, объектом-целью, такого его отношения (кумулятивного абруптива) объявляется советское общество (социальное множество) и советский строй (система).

Для алиментщик: 1) мужчина, который, оставив ребенка (детей), является морально неполноценным и неустойчивым членом советского общества; 2) как таковой он может скрываться, утаивать сведения о себе, уклоняться от исполнения возложенных на него по суду финансовых обязательств – потенциальностный дигрессив кумулятива; 3) объектом такого его отношения становится общество, советский закон, потенциально все те, а в первую очередь, женщины, кому с ним придется на соответствующей почве столкнуться (брачной, семейной, финансовой, производственной, правовой).

Для слова попутчик: 1) человек (тот, кто) не уверен, колеблется, не полностью, не до конца примыкает, предпочитая быть в стороне, наблюдать, вместо того, чтобы вместе со всеми участвовать; 2) как таковой, примыкая и наблюдая, он в любой для себя подходящий и субъективно так воспринимаемый по любой причине момент, может предать, изменить, отказаться участвовать в 3) общем деле строительства социализма в СССР.

Выявленные в результате проделанного анализа особенности позволяют представить негативно оценочные лексемы, характерные для языка советской действительности, как отражения в своей коннотативно-семантической части мировоззренческой по своему характеру когнитивной системы – советской языковой картины мира. Признаки данной системы, определяя характер типично советского отношения к человеку, укладываются в парадигматику связей, имеющих, с одной стороны, общий, возможно универсальный, характер, с другой, специфическим образом насыщаемых, акцентируемых и аранжированных. Предполагаемое в дальнейшем на данной основе словарное определение выбранных для рассмотрения лексем позволит более подробно и обстоятельно представить и описать как самое основу, уточнив ее в целом ряде признаков, свойств, компонентов и их отношений, так и определяемый лексический материал. Советский язык, язык советской действительности во всех своих составляющих, будучи следствием длительного лингвосоциологического и узуального языкового и речевого эксперимента, далеко не изучен, а фактически и не рассмотрен, с этих сторон. В указанном отношении он представляет разнообразный и необъятный в своих ресурсах, в том числе исторических, периодических и эпизодических, материал для изучения соотношений политики и языка, мировоззрения, идеологии и их отражений, социальной, институтивной, манипулятивной, антиинститутивной и всякой иной оценки (будучи языком прежде всего коннотаций и номинаций). Подобное его изучение, чтобы быть полным и всесторонним, должно включать в себя как желательное, с одной стороны, системно-парадигматический и когнитивный подход. Конечная цель такого подхода видится в представлении того, что, следуя принятой в последние два десятилетия терминологии, можно было бы определить понятием советской языковой картиной мира в ее категориальных, похожих на грамматику оформления, семантических и коннотативных проекциях. С другой, описание лексикографическое – развернутое, связанное с категориальным и парадигматическим представлением, советского и советизированного лексического и фразеологического материала. Такое его описание, которое бы учитывало в первую очередь его советизированную специфику, сходную и отличную у него от материала общеязыкового. Пафос и смысл настоящей работы в подобного рода направленности и состоял.

Литература

Арутюнова Н. Д., Падучева Е. В. Истоки, проблемы и категории прагматики // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16.

Балдаев Д. С., Белко В. К., Исупов И. М. Словарь тюремно-лагерно-блатного жаргона. Речевой и графический портрет советской тюрьмы. М., 1992.

Большой толковый словарь русского языка. Гл. ред. С. А. Кузнецов. СПб., 2000.

Горбаневский М. В. Имя, наполненное временем // Русистика, 1992, №1.

Елистратов В. С. Словарь русского арго (материалы 1980—1990-х гг.). М., 2000.

Ермакова О. П. Семантические процессы в лексике // Русский язык конца ХХ столетия (1985—1995). М., 2000.

Ефремова Т. Ф. Толковый словарь словообразовательных единиц русского языка. М., 1996.

Ефремова Т. Ф. Новый словарь русского языка. Толково-словообразовательный. Т. 1—2, М., 2000.

Зализняк А. А. Грамматический словарь русского языка. Словоизменение. М., 1977.

Земская Е. А. Введение. Исходные положения исследования // Русский язык конца ХХ столетия (1985—1995). М., 2000.

Зильберт Б. А. Языковая личность и «новояз» эпохи тоталитаризма // Языковая личность и семантика. Волгоград, 1994.

Какорина Е. В. Трансформации лексической семантики и сочетаемости (на материале языка газет) // Русский язык конца ХХ столетия (1985—1995). М., 2000.

Квеселевич Д. И. Толковый словарь ненормативной лексики русского языка. М., 2003.

Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записные книжки филолога. М., 1998.

Крысин Л. П. Социолингвистические аспекты изучения современного русского языка. М., 1989.

Купина Н. А. Тоталитарный язык: словарь и речевые реакции. Екатеринбург – Пермь, 1995.

Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Толковый словарь языка Совдепии. СПб., 1998.

Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000.

Протченко И. Ф. Лексика и словообразование русского языка советский эпохи. М., 1975.

Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. М., 1991.

Русская грамматика. Гл. ред. Н. Ю. Шведова. М., 1980.

Словарь русского языка в четырех томах. Гл. ред. А. П. Евгеньева. М., 1981.

Толковый словарь русского языка конца ХХ в. Языковые изменения. Гл. ред. Г. Н. Скляревская. СПб., 1998.

Химик В. В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. СПб., 2004.

Шарифуллин Б. Я. О лексике и фразеологии политизированного языка // Лексика и фразеология: Новый взгляд. М., 1990.

Fillmore Ch. Types of lexical information // Studies in sintax and semantics / Ed. by F. Kiefer. Dordrecht, 1969.

Głowiński M. Nowomowa po polsku. Warszawa, 1990.

Seriot P. Analyze du discours politique soviétique // Cultures et Sociétés de l’Est, 2. Paris, 1986.

Weiss D. Was ist neu am «newspeak»? Reflexionen zur Sprache der Politik in der Sowjetunion // Slavistische Linguistik 1985, München, 1986.

Zaslavsky V., Fabris M. Лексика неравенства – к проблеме развития русского языка в советский период // Revues des etudes slaves 1982, v. 54, №13.