IV
1. Грех
Дядя Семен в солдатах служил, а батя мой дома хозяйствовал. Был он много постарше Семена, и были они неподеленные. Жена Семена Агафья жила в Тулице, в прислугах у сидельца казенной винной лавки.
Вот раз поехали мы с батей в Тулицу бычка продавать. Тридцать верст от нас. Заехали к Агафье. Закраснелась вся. Стала нас чаем поить. Села, а сама все словно хоронится, животом к столу приваливается.
– Дайте, говорит, мне пачпорт. В Москву поеду, тут мне больше нельзя.
А у самой слезы, слезы… Отец подумал и говорит:
– Вот с нашими посоветуюсь, может, что и удумаем.
Вернулся домой, всех созвал и про бабу рассказал:
– Уж плачет, плачет как!
Бабка говорит:
– Что ж теперь плакать. Надо как-нибудь бабу выручать. Мы все молотить пойдем, а ты поезжай.
– Нет, – отец говорит, – лучше поеду, как темнеть станет.
– Как темнеть станет, тебе уж назад обернуться надо. Нет, вот мы пойдем молотить, а ты собирайся, словно за дровами; а как стемнеет, тут ты с нею и вернешься, никто ее и не увидит. А потом пачпорт справим, пущай в Москве родит.
Так и сделали. Только соседка, бабка Александра, увидала. Стала под окнами нашими похаживать.
– Что это Агафья приехала? Чего же она с вами молотить не ходит?
А наша бабка ей:
– Только приехала, сейчас и в молотьбу! Пущай отдохнет.
Агафья сидит и руки повесила и голову.
– Все одно, говорит, уж не схоронишься!
– Ну, когда не схоронишься, тогда и молоти, а пока не знают, нечего показываться.
Поехала баба с батей, справили ей пачпорт, отправили в Москву. Через две недели она родила. Пишет: «Больно девочка хорошенькая, приезжайте посмотреть». Бабка и поехала.
Воротилась.
– Уж то-то хороша-то девочка! Баба убивается: ни за что в вошпиталь[5] не хочет отдавать. Совета просит.
Отец говорит:
– Ну-ка я поеду, посмотрю.
Поехал. И вправду, девочка хорошая. Крепенькая такая, здоровенькая. Тут он Агафье присоветовал:
– Напиши мужу, что он тебе скажет.
Она и написала. А дядя Семен сперва у нас справился, – правда ли девочка хорошая? Как ему ответили, то он жене и пишет: «Если ты эту девочку в вошпиталь отдашь, то не жена ты мне больше. Если же ее при себе будешь растить, то я тебе все прощу».
Вот прошло сколько-то времени, два ли, три ли года. Отслужил дядя в солдатах, сколько надобно, под Рождество воротился домой. А жену его перед праздниками с места не отпустили: «Справь праздники, тогда и домой поедешь».
Все веселый был дядя Семен, а потом стали мы примечать, что как придет, сейчас на печь, ни с кем слова не скажет. Все вечера у Серегиных сидит. Тут Аленка нам сказала:
– Что вы его к нам пущаете? Бабка Александра его только расстраивает. Оттого, говорит, твоя жена не едет, что опять брюхата.
Стала ему бабка наша говорить, мать его. А он на нее:
– Потатчица ты, потаскух разводишь!
Прошли праздники. Жена его едет. Подъезжает. Он ни с места. Мать говорит:
– Ступай, ступай, твоя жена едет.
А он:
– Невестки встренут!
Вошла Агафья. Глядим: одна. Семен молчит, ничего не спрашивает. Нам неловко. Вышел он. Батя говорит:
– Девочка-то где ж?
– Померла. Как ему прийти, тут и померла.
Стали на ночь все разбираться. Агафья мне и говорит:
– Боюсь я с ним остаться: ну-ка бить начнет! Девонька, ты под дверьми послушай!
– Он те послушает!
– Ничего! Двоим-то словно не так страшно.
Ушли они вдвоем в холодную избу. Стала я под дверьми и слушаю. Он говорит:
– Ну, сказывай, сколько без меня ребят родила?
– Двоих: девочку да мальчика.
– Где ж они?
– Померли.
– Врешь!
– Вот те Владычица Небесная, не вру.
– Показывай запись, где похоронены.
Она пошла в сундук, достала, показала. Все рассмотрел.
– Ну, хорошо, что у тебя все в порядке, а то я думал: коли без ребят приедешь, коли в вошпиталь их отдала, поворотил бы я тебя от двора назад за ребятами…
Так все по-хорошему у них и кончилось. И бить ее не стал.
2. Кентавры
В Святки у нас на посиделках в карты играют, в монахи. Поздно расходятся. Нам страшно возвращаться. Мы, бывало, все отца просим:
– Папашенька, приди за нами. Барских собак боимся.
– Я и так устал, а еще за вами ходи.
Однако заходил, только рано, часов в двенадцать.
Под Новый год гадают. Ходят с чашкой к проруби, оттуда воду черпают и в чашку кольца бросают. С каждой песней вынимают по кольцу. Чье кольцо, тому то будет, что в песне поется.
– Папашка! Ты не знаешь, когда гадать станут. Лучше ты сегодня за нами не приходи. Мы сами придем.
Пели, играли. Стало поздно. Видим, ребята меж собой шушукаются. А ребята у нас – не дай бог, озорные. Ночью девка им не попадайся на улице.
Я говорю Дашке, сестре:
– Дашка, как бы чего не вышло! Уйдем потихоньку, нас и не заметят.
Вышли да прямо огородами, целиной, побежали к дому. Добежали до нашего одонья, спрятались туда, откуда батя старновку таскал, как крышу перекрывали.
– Давай, говорим, тут сидеть, поглядим, что на улице будет.
Вдруг толпа парней в проулок завернула, остановилась у Степановой избы. Василий Михайлин говорит:
– Вот что, ребята! Не мешать! Либо кузнецовскую Ульяшку, либо Параньку барскую, либо Наташку Федосьину поймаю и поймаю. Одна из них моя будет. Не хотят за меня замуж идти, а тогда сами проситься станут.
Дашка меня локтем в бок:
– Слышишь, Ульяна?
– Поймает! Вот она, я-то!
– А я – Дашку Кузнецову, – Федька Федосьин говорит.
А Дашка мне в ухо смеется.
– Как же! Так я тебе и далась! Как шибану, так с ног и слетишь!
А Федька Федосьин на ноги слаб. Прошка Серегин сказал:
– А я себе Катьку Коломенскую ловить буду.
Алешка Баландин Ваське Михайлину говорит:
– Ты девку Кузнецову (это меня, значит) не трожь. Она за тебя не хочет идти, а за меня, может, пойдет.
– Вот чертюк! Да ты с нею не справишься, она тебя заколотит, ты себе Феньку лови, она тебе пара.
– Все одно! Хошь ты ее и поймаешь, она за тебя не пойдет. Я ее возьму.
– Врешь, тогда не возьмешь: людей стыдно будет.
– Чего стыдно? И ей я скажу: знаю, мол, что тебя силом взяли, и твоей вины тут нет. Все, как было, ей и расскажу.
А Сашка Чапельник говорит:
– Ребята, ведь за такие дела и в Сибирь засылают!
– Хо-хо! – Все засмеялись.
– Дура была бы девка на саму себя показывать!
Тут они пошли на улицу и стали с девками заигрывать. Какие девки посмекалистее, сейчас же стали по избам расходиться. Василий Михайлин видит, что девок уж немного осталось, – давай Параньку ловить. А Паранька – резвая на ноги: как пустится к барскому дому! Он за ней, да никак схватить не может. А нам все из нашего одонья видно, – хоть за тучками месяц, а тучки-то светят. У ворот стал он ее настигать: девка в снегу вязнуть стала. Вдруг из ворот батя мой; он тогда у барина в рабочих старостах служил и отчет ему сдавал. Васька и повернул назад. Паранька стоит, никак отдыхаться не может. Батя потом рассказывал, – говорит ему:
– Дядя Илья, уж стыдно мне до чего, что ты видел, как ребята за мной гнались!
А он ей:
– Ты благодари бога, что повстречалась со мной.
А на улицу поглядеть, – вихрь! Девки мчатся кто куда, парни за ними. Васька от барских ворот вернулся да за Наташкой припустился. Та – шасть в первые сени.
– Тетка Прасковья, дай попить! Что это пить захотелось. – А сама дрожит вся. – Как холодно! Озябла! – Бледная.
Прасковья домекнулась.
– Ты разденься, говорит, погрейся, я тебя потом провожу до двора.
Наташка потом сказывала:
– Уж я рада как была, что Прасковья меня приголубила!
Вдруг видим, Катька мимо бежит, а за нею следом Прошка, – большой такой, плечистый. Поймал. Она завизжала, а он ей:
– Кричи, кричи, – себя же срамишь! Все знать будут. А мне не стыдно, я мальчик.
Она на ласку перекинулась:
– Прошенька, миленький, не губи ты меня!
– Говори у меня!
И потащил ее в проулок, к Степановым ометам. Что делать? Выскочить, на помощь кликать – самих же нас парни поймают. Лежим в соломе, дрожим и потихоньку плачем. На улице тихо стало, собрались мы вылезать. Вдруг слышим в проулке говор. Прошка с Катькой идут от ометов. Уж она-то плачет, заливается. А он ей:
– Чего плачешь? Как приду из солдат, сватать тебя стану.
Вот пришла весна. Пошли мы к мельнику на работу, плотину прудить. Мы с Катькой копаем землю. Понемножку из ямы, где землю копали, на луг выбрались, отошли от людей. Я Катьке и говорю:
– А вышла ты, Катька, всех девок розеватей!
– Чем я розеватая?
– Уж говори там. Небось мы все видели, знаем.
– Что вы знаете?
– А то! Говорили все: Катька Коломенская всех провористее, а вышла она всех девок розеватее.
– Да что вы видели? Спрятались где?
– Тогда, Святками еще, на улице.
– У-у!.. Девушки! Неужели видели? Где же вы были?
– В одонье нашем спрятались.
– Девушки, не сказывайте никому!
– Кабы сказывали, все бы уж знали. Ты видела, все девки расходиться стали. И тебе бы тогда идти нужно.
– Я нешто хотела. Уж как я плакала, как плакала тогда! А он божится, что, как из солдат придет, женится на мне.
– То ли женится, то ли нет.
– Верно, девушки, верно! А только что же я теперь могу!
У самой слезы на глазах.
– А может, говорим, и вправду сватать станет. Что ж плакать, слезами не поможешь.
А Прошке осенью жребий в солдаты не выпал, он домой и воротился.
– Что ж, – говорит, – дом мой бедный, а у Катьки всего много напасено: и одежи и обужи. Буду ее сватать.
Сосватал и женился. Счастье ее, что много себе приданого припасла. А то бы нипочем он на ней не женился.
3. Великодушный
Когда уходил я на действительную службу в солдаты, то оставил за себя дома работника. И наказал ему, чтобы приглядывал за моей женой и если что, то отписал бы мне. Вот прошло два месяца, он мне и пишет: «Кланяюсь вам и докладываю, что супруга ваша Степанида Зиновеевна связалась со мною и очень в меня влюбилась». Сильно я стал горевать после этого письма, начал водочкой заниматься. Жене перестал писать, только матери моей пишу, а жене даже поклониться не наказываю. Прошел год, отпросился я на побывку. Как подъезжал к селу, попросил ямщика – пусть лошади отдохнут, поезжай шагом, а к крыльцу подкати лихо. Дело было под Рождество. Подкатил с шумом, со звоном, братья выбежали встречать, сняли шапки. Думали – урядник: я был закутамшись в тулуп. Узнали, стали здороваться. Работник побежал бабам сказать. Работник уж другой был, того прогнали. Бабы вышли, только жены нет. Я не спрашиваю. А уж был я сильно выпивши, для смелости. Наконец вошла она в избу, бледная, на меня не смотрит. Поцеловался с нею, жду, что будет. Сватья пришли, знакомые. Сели. А она все кругом ходит. Мать ей говорит:
– Что ж ты, Степанида, не сядешь рядом с мужем?
Сват подвинулся, дал ей место, она села. А я отвернулся, как будто ее и нету, – и ни слова. Ушли все. Я хожу и посвистываю, молчу. Она:
– Где постель тебе стлать, Петрович?
Я как будто не слышу, хожу мимо и посвистываю. Ола опять спрашивает. Крикнул на нее:
– Не знаешь, где стлать? Где всегда спали?
Постелила. Легли. Я к ней спиной повернулся, так и заснул.
Три дня разузнавал, правду ли работник написал. Ну, не подтверждается. Позвали меня мужики в трактир. Я ей велел, чтоб ждала меня у трактира. Сидим, выпиваем. Гляну в окошко: стоит у крыльца; мерзнет, ногами топает.
Сват мне говорит:
– Неправильно ты, Иван Петрович, на Степаниду думаешь. Ну, размысли сам: если бы связался с нею тогда работник, – зачем бы он тебе об этом стал писать? И удовольствие бы от нее получал, и всячески бы она его ублаготворяла. Не иначе, я думаю, что отшила она его от себя, а он по злобе тебе и отписал.
Я себя по лбу ладонью хватил.
– А ведь верно! Как же это я сам не догадался!
И так-то легко у меня стало на сердце, весело!
Стало темнеть. Мы пошли из трактира. Она к нам спиною стоит, – повернулась от ветра. Мы потихоньку за ее спиною и прошли. Я обежал трактир и из-за угла подсматриваю, смеюсь: стоит, переминается с ноги на ногу. Я ушел домой, от веселости еще с час ее так продержал, потом подошел:
– Где ты была? Я тебя час целый по всей деревне хожу ищу.
– Я тебя тут ждала.
– Как же тут ждала, когда я тебя не видал, а?
После этого стал ее к себе допускать. Теперь хорошо живем, нечего бога гневить.
4. «Бог соединил»
Были замедленные встречи у колодца весною, когда из темневшего барского сада несло душистым тополем и цветущей черемухой. Были потом возвращения с посиделок зимою, когда шли они вдвоем под одним тулупом и она сладко отдавалась его поцелуям и горячим ласкам. Потом поженились, и два года прошло, как счастливый сон.
Но земельный надел был малый, для обработки его хватало сил одного старика свекра. Брат его, живший в Петербурге, устроил ее мужа артельщиком. Стал он порядочно зарабатывать, подавал домой. А потом, как часто бывает, когда долго живут врозь, стал он подавать все меньше, сошелся там с другою женщиною, написал жене: «Я тебя больше не знаю», – и совсем перестал подавать. Тогда старики не захотели больше ее держать.
Поступила она в городе Веневе в прислуги. Тосковала о муже, о былом счастье. Подвернулся ласковый парень, нежно слушал ее, сочувствовал. Она – больше из благодарности – уступила его настояниям, хотя сама мало от этого испытала радости: совсем не то это было, что раньше с мужем, – даже странно, до чего было иначе. Забеременела. Тогда парень перестал быть ласковым и исчез. Деваться было некуда, все отшатнулись. Барыня брезгливо дулась и качала головою. Пересиливая себя, она работала до последнего часа. Уже с родовыми схватками ставила вечером самовар для господ. До крови раскусала губы, чтобы не кричать. Ночью ушла на двор и рано утром родила ребенка в отхожее место. Конечно, сейчас же нашли. Ее арестовали. Судили. Присяжные оправдали: она утверждала, что ничего не помнила. Подруге потом рассказывала: «Присяжные поверили; а я и вовсе все помнила». После того долго еще чудился по ночам плач и писк захлебывающегося в яме ребенка.
Переехала в Москву. Опять поступила в прислуги. Радостно и гордо рассказывала, что у нее в Петербурге есть муж. Обзавелась новым любовником. Теперь это для нее стало просто, как воды напиться, когда захотелось пить. Только один еще шаг до проституции. После ужаса родов в отхожем месте все в жизни стало для нее грубым, темным и простым.
Неожиданно приехал из Петербурга муж, отыскал ее, стал просить дать ему развод.
– Ни за что!
Он с месяц жил в Москве, подстерегал, чтоб уличить ее в «прелюбодеянии». Но она стала очень осторожна и не позволила любовнику приходить. Муж просил, на коленки становился, сулил денег.
– Нет, ни за что! Нас бог соединил.
Что это было? Мстительность, злоба? Не мне, так не доставайся никому? Нет. Для нее их действительно соединил бог, – бог света и жизни. И ей казалось: если они опять сойдутся, то темная, грубо-простая жизнь опять станет для нее значительной и светлой.
И, может быть, она была права.
5
В земскую больницу поступила родившая молодая женщина с задержавшимся в матке последом. Послед уж разлагался. Врач сказал, что послед необходимо сейчас же вынуть. Женщина решительно отказалась. Привез ее муж, вызванный из Москвы, – кудрявый, усы закручены, цепочка по жилетке, сапоги с гармонией. Фабричный. Он спросил:
– А если так оставить, без операции?
– Умрет непременно.
– Ну и пускай умру! А не дамся!
Муж взглянул на доктора, перемигнулся с ним и сказал:
– Ну что ж! Желает – пускай помирает!.. Я ли не красивый? Я ли не кудрявый? За меня всякая девка пойдет!
И вдруг та:
– Делайте со мною, что хотите!
И, стиснув зубы, вытерпела всю операцию, не издав ни стона.
6
– Как здоровье?
– Плохо. Помирать собираюсь.
– Ну, бог даст, поправишься.
– На бога ноне надежда плохая. Лукав больно. Другой молит, молит, – и так и этак. Нет! Упрется на своем, и все тут!
7
У нестарой еще бабы с шестью ребятами умер от сыпного тифа муж. Она исступленно плачет, проклинает бога:
– Больно уж выстарился, ничего не понимает! Сидит себе и смотрит сверху. Что он может видеть, что понимать? Как я его молила, как просила! Нет, не умолила, – взял! А для чего взял? Сам не знает. Выстарился, творит незнамо что. Взял бы суседа, – восемьдесят лет прожил. Так не! Давай ему молодого! А это ничего, что вдова с шестью ребятами остается? Нет, довольно терпеть! Так бы вцепилась в бороду его седую!
8
– У нас в деревне в церкви – Матушка явленная Царица. Три года назад, как засуха была, пронесли ее по селу – и сейчас же загорелось. В этом году пронесли – и опять.
– Значит, прогневили ее?
– Старцы через деревню проходили, сказали: есть три души грешные.
9
– У нас в деревне человек один помирал. Священник над ним читал отходную. В это время вдруг младший брат его приехал из Москвы. Упал перед ним на колени, головою к груди его прижался, плачет. «Вася, говорит, братец мой дорогой!» Так тот после этого восемь дней криком кричал, – уши себе рвал руками, ноздри. Пальцы в рот запустит и щеки себе рвет, никак помереть не мог. Пришел один старичок знакомый, посмотрел, – помешали, говорит, помереть.
10
Киево-Печерский монастырь. Внизу зеленого откоса с бесконечными лесенками, под огромными вязами, – Почаевский колодезь с навесом. Всюду цветут вишни, в бойницах монастырской стены синеет Днепр. Около колодца несколько исструганных дубовых колод. Близ каждой по нескольку женщин состругивают с них перочинными ножами стружки.
На одной из колод сидела баба средних лет с костылями. Тамбовская. Зипун, синяя понёва. Лицо плакало, рот некрасиво расширялся, слезы текли по носу и подбородку. Рассказывала:
– Первые сто верст шла от своих мест, как играла. А потом, – продуло, что ли, – ноги и отнялись! Доехала кое-как на машине, а от вокзала сюда три версты на карачках приползла. Две недели в печерской больнице пролежала. Вот только сегодня как будто чуть-чуть полегчало, приползла сюда. Говорят, от стружечек этих святых большая бывает помощь.
Стоял и смотрел молодой купец с красным затылком, в лаковых сапогах и длиннополом сюртуке. Спросил:
– Это вы для чего колоду стругаете?
Одна из стругавших ответила:
– Знаете, по деревенскому обычаю: зубы заболеют или что, стружечку святую приложишь – и пройдет. Лекарства покупать достатку у нас нету. Вот мы больше святостью и лечимся.
– Ну да! – подтвердила другая. – Скажем, дитя заболеет. Обкурить его этой щепочкой вместе с ладаном – и все пройдет.
Молодица с лукавыми глазами засмеялась.
– Вот! Одна начнет скрести, за нею другие следом… Не знают сами, что делают!
Купчик авторитетно стал объяснять:
– Тут вера помогает, а не стружки. В Твери у нас было: купчиха одна сильно очень животом маялась. Доктора никак пособить не могли. Вот послала она кучера своего к святому Нилу Столбецкому настругать стружек с его столба святого, на котором подвизался. А кучер себе и говорит: «Лучше же я это время в трактире на большой дороге просижу, а стружек можно где хочешь достать». Настругал стружечек мелких у старого колеса, привез. Женщина съела – и выздоровела. Отчего же она выздоровела? От колеса? От ве-еры!
Баба, сидевшая на колоде, жадно слушала и качала головой.
– Вот видишь, помог, значит, святитель!.. – И с глубоким, истерическим вздохом произнесла: – Все святые преподобные, молите бога за меня, грешную!
Перекрестилась, наклонилась к колоде и стала ее стругать.
11
Эта же женщина рассказывала:
– Дочь у меня тридцать недель была горбатая и без ног: раз отец послал ее в сундук за табаком, она поскользнулась и спиной ударилась о стенку сундука. С тех пор взялась хиреть, взялась хиреть. Возили по докторам. Никакой пользы. Вот раз летом пошла я в поле жать и забыла ей, грешница, водички оставить… Лежит она в сенцах. Вдруг входит странник, – с гумна, значит, прошел через трое ворот. Входит. «Дай, говорит, испить водички! Испить, говорит, дай нищему брату!» – «Я бы и рада, да видишь, сама убогая, а мама в поле ушла, водички забыла поставить». – «Обрекись к Тамбовской Божьей Матери сходить молебен отслужить, – и встанешь». – «Боюсь обречься-то! А ну как не смогу сходить. С оброком умирать будет трудно». – «Обрекись!» – «Ой, боюсь, батюшка! Оброк-то ведь на второй пришест придется нести, – тяжело будет». – «Обрекись!» Взял свою палочку, сунул ей в руки. «Встань!» Встала и пошла. Сходила к Тамбовской Божьей Матери. И посейчас здорова.
12
За Байкалом объявился у нас разбойник один, казак Гришка Фомин. Богачей грабил, а простому народу помогал. Ловили, – никак не изловят, лошадей под ним убили без счета, а самого пуля не берет.
Я спросил:
– Почему?
Один из слушателей, как на глупый вопрос:
– Слово знал.
– Да. Раз едет мужик, везет бочку дегтю – на ярмарку, продавать. Вдруг из кустов Гришка. «Знаешь, кто я?» Мужик поглядел, обомлел. «Знаю», – говорит. «Ну, вот что: вынь затычку и поезжай, а я за тобой следить буду». Нечего делать. Выдернул мужик затычку и поехал. Деготь льется на дорогу. Весь вытек. Чего же дальше ехать? Завернул мужик лошадь и поехал назад. Вдруг опять из кустов Гришка. «На много ли товару сгубил?» – «На четвертную». – «На, получай пятьдесят». И уехал… Все его боялись. Иной раскуражится, скажет: «Эх, попадись он мне, – я бы ему показал!» Гришка это сейчас узнает…
– Ну, да, переводчики, значит, у него всегда есть.
– Да. Чуть стемнеет, – подъезжает к избе, стучится. «Эй, выходи!» – «Кто там?» – «Ты, говорит, Гришку Фомина хотел видеть, так вон он я». Тот в ноги: «Помилуй!» Донесли в Петербург, что пуля его не берет, от царя приказ пришел: поймать живьем, в Петербург привезти. Но ничего не вышло. Народ ему помогал, не поймали.
13. На пожарище
Уже в начале августа иногда бывает: солнце печет, а в тени холодно, ночи же – совсем студеные. Под вечер я был в Занине. Неделю назад оно сгорело. Перед тем долго была сушь и жара, народ весь был в поле, загорелось днем при сильнейшем ветре. В полчаса всю деревню как слизнуло языком.
Стояла деревня на обоих отлогих склонах лощины. Теперь это было широкое пространство, ровное, как ток, усеянное мелким пеплом, и только закопченные печи стояли горбатыми уродами. Сзади – ивы и березы с рыжею, сморщившеюся листвою. В гору – конопляники, тоже вначале рыжие, обгорелые. На маху несколько уцелевших риг. Из ручья торчат обгорелые столбы моста. Плотина тоже сгорела, пруд убежал.
У сложенной из кирпичей печурки – сухая старуха в рваной ситцевой юбке и кацавейке, со слезящимися глазами, молодая девка и двое мальчиков. В котелке что-то кипит.
– Хлеб вы уже убрали?
Старуха ответила громким, равнодушным голосом:
– Убрали, свезли – и пожгли!
Я с недоумением огляделся.
– Где же вы теперь живете?
– В риге дрожим. Ночи-то холодные, одежа вся погорела, подостлать нечего, покрыться нечем. Лежим друг возле дружки и дрожим!
Говорила она все так же громко и равнодушно, поучающим голосом, как будто читала лекцию. Подошел мужик с русой бородой, в серой поддевке.
– Отчего загорелось?
Мужик ответил:
– Кто ж его знает!
А старуха сказала:
– Шпитонок, говорят, – значит, из воспитательного дома, – стал ребятам показывать, как пчел выкуривают.
– Ну, бабы болтают, – тоже, верить им! Одна мелет, другая подлыгает.
Говорил он тоже спокойно, с легкой усмешечкой.
– Страховку вы получите?
– Ну как же! Получим! Богато получим, – от сорока до восьмидесяти рублей! А у Семибратова купить, – один сруб семьдесят два рубля стоит. А погорело-то все, – колеса, хомуты, одежа, телеги, сани, – лошадь обротать нечем! Прольешь, – не подгребешь. Все ведь новое надо заводить.
Подошло еще несколько мужиков.
– Ну, а бочки, багры, – это все у вас было?
Первый мужик ответил:
– Самое это, я вам скажу, пустое дело – багры! Ведра, – больше ничего не надо.
– Почему?
– А потому. Моя вон изба: всю ее баграми растащили. Заплатить мне за нее ничего не заплатят, – не сгорела, а чем мне лучше, нежели другим? Все побили, поломали, порвали…
– Так ведь из леса опять можно избу сложить.
– Как ее сложишь? – заметил другой.
А первый продолжал:
– Изба-то ведь жилая была, гнилая, – тронули – и рассыпалась! Эх, бра-ат!.. Вот теперь и иди по миру, ни копейки ведь мне штраховки не дадут.
Постепенно он начинал говорить все взволнованнее, губы запрыгали, на глазах выступили слезы.
– Я на багор ругаюсь, – зачем инструмент этот такой вредный! Пускай уж, гори все подряд! Пропадай пропадом! Зачем же они мне жизнь мою изломали?..
И из груди его вырвалось короткое, глухое рыдание. Подошедшие мужики стали рассказывать про пожар:
– Горело так, что в Марьине было жарко стоять. Из губернии запрос: «Что там такое жарко так горит?» И телеграммы об нас: «Занино! Занино!» Так со всех сторон и забирало. Прибежали с поля, бросились спасать, – куда тебе! Вихорь так и рвет, так и крутит, – со всех трех сторон охватило. Только и выходу, что к пруду. Так было жарко, – вода в пруде закипала. Сундук в воду бросили, – он плавает, а верх горит. Одна баба сгорела, другую, в огне всю, бросили в пруд, чуть не утопла. На другой день в Ненашеве в больнице умерла от ожогов.
Третий сказал:
– Ну, да! Ведь свое добро, – жалко! Лезет баба в избу, кругом все горит, волосы на ней трещат, а она вот так рукой заслонится и тащит сундук.
– Много все-таки спасли?
– Куда там! Дай бог самим было живу уйти!
Первый мужик – опять совсем уже спокойный – сказал, смеясь:
– Вбежал я в пруд, кричу: «Дядя Матвей, ведь ты горишь!» А он мне: «Да ведь и ты горишь!» Хвать – ан вправду картуз на голове горит! И оба мы с ним в картузах – нырк в воду!
В холодавшем воздухе стоял дружный смех.
14. На деревенском базаре
Становой. Это что у тебя?
– Поросята, ваше высокородие!
– Дурак! Я сам вижу, что поросята! А вопрос – жирные ли?
– Очень жирные, ваше высокородие!
– Дурак! Я и сам вижу, что жирные. А вот – вкусны ли?.. Понял?
– П-понял…
15
Букинисты у Китайской стены в Москве. На картонках надписи:
10 копеек на выбор!
5 копеек на выбор!
Солдат взял огромную диссертацию: «О лечении молочной кислотой женских болезней». Перелистал. Положил, взял другую книгу: «Н. Загоскин. Столы разрядного приказа».
– Полезные книги! Купи, – не пожалеешь! По два фунта весом каждая, а цена за обе – всего двугривенный.
Солдат в колебании смотрел на книги, взвесил на руке. Потом раскрыл кошелек, в колебании заглянул в него.
– Чего думаешь? Покупай!.. В деревню едешь? Вот на зиму тебе. Лучше не надо! Целый год читать будешь!
Купил.
16
Сапожник. Из промыслового кооператива. Любил выпить, жена все деньги отбирала. Однажды сдал он товар, получил под его залог девяносто рублей. Переправил в квитанции на восемьдесят, отдал ее жене, а десять рублей пропил. Подлог раскрылся, его судили на общем собрании кооператива. Он сказал пламенную защитительную речь:
– Вы все, братцы, знаете, какая моя жинка стерва. Хуже никогда не бывало на свете. Да еще к тому грамотная, – никак ее не обманешь! Господи, уже в гроб скоро, а даже не помню, когда и выпил в полное свое удовольствие! Все отбирает, только пятиалтынный выдает на табак. Для нее, братцы, только и сфальшивил. Все-таки теперь – хоть разок кутнул, как душа требовала. А вы меня судите по совести.
Хохотало все собрание. Простили.
17. Вежливость
Мы сидели с ним на веранде моей дачки за самоваром. После каждого стакана он решительно отказывался от следующего, но пил уже шестой стакан, конфузился, потел и вытирал лысину палевым ситцевым платочком с зелено-красною каемкой.
Я рассказывал:
– Представьте себе, в Давыдове крестьяне в этом году просят за комнату, за которую в прошлом году брали сто рублей, – триста рублей!
– Да неужели?! – изумлялся он.
– Да.
– Действительно! Что же это такое?
– Триста рублей!
– Какое нахальство! Скажите, пожалуйста, а!
– Кто это мне рассказывал?.. – Вдруг я взглянул на него. – Да позвольте… Ведь это же… вы мне рассказывали!
– Я-с!
– Вы?!
– Так точно!
18. На пчельнике
– Она, пчелка, – ее господь любит. Недаром ей название – божья мушка. День целый работает, старается. Не для себя трудится, – ей самой много ли надо? Для человека трудится. Божия коровка, святая тварь.
– А что, дедушка, она тебя не кусает?
– Не-е! Она того жалит, кто бабами займается, а я это дело давно уже бросил. (Отмахивается.) Я этими делами… Шш, ты, окаянная!.. Этих делов я… А сетки я не люблю, – ни к чему она. Первое только дело – не дразни ее. Шш, вы! А-а, погибели на вас нету!.. Ой, батюшки! Чтоб вас разорвало!.. Ой, ой!!. В шалаш, подлые, следом летят! Анафемы, будь вы прокляты! А-а, подлые! Словно прорвало их!..
– Что, дедко, видно, погрешил с бабой какой!
– Э, паралик их расшиби! Им это все одно! Они того не разбирают!