Выйдя из автобуса, Травкин торопливо пошел по Суворовскому в направлении Смольного собора. Было ветреное раннее утро. Растрепанные, как жизнь, облака мотались туда-сюда по небу. Чуть левее Смольный невозмутимо парил над крышами своими пятью куполами. «Дорога к храму, – усмехнулся Травкин. – Правда, своих функций храм этот не выполнял никогда». Свернув направо и пройдя сквозь арку огромного помпезного дома, Травкин оказался за кулисами проспекта. Место было весьма странное.
Переулок, состоящий из обшарпанных двух- и трехэтажных особнячков, делал резкий поворот почти на девяносто градусов. А на самом углу располагалась и вовсе загадочная территория.
Забор, якобы огораживающий это пространство, не просто живописно завалился, а извернулся при этом лентой Мёбиуса. А она будто действительно уводила в другое измерение, ибо то, что открывалось взгляду, в центре города существовать не могло.
Рельсы узкоколейки ярко-рыжего металла, извиваясь и двоясь, уходили в неведомое. Кустарники и буйные лопухи скрывали в своих влажных зарослях серые деревянные строения. Казалось, здесь даже щёлкают соловьи. А на столбе парой антикварных гвоздей была присобачена ржавая жестяная табличка. Белая краска фона сохранилась на ней лишь отдельными чешуйками, зато черные некрупные буковки держались весьма цепко:
Завод«НЕВСКИЙ УКСУС»
«Нашел…» – вздохнул Травкин. Он добрел до покосившегося барака с намалёванной на стенке самонадеянной надписью «Цех № 1». Вошел внутрь. Вся его лаборатория была уже в сборе. Это были те времена, когда овощебазы, совхозы и дежурства в ДНД сменяли друг друга с регулярностью часового механизма.
В центре «Цеха № 1» уходил в недра земли круглый чан из осклизлых досок. Остальную часть барака занимали беспорядочные горы полуразложившихся кочанов капусты. Рядом с чаном громоздился кафкианского вида агрегат, основными частями которого были раструб и транспортёр. Его лоснящаяся брезентовая лента была испещрена грубыми заплатами и проволочными скрепками. От агрегата, зловеще извиваясь среди капустных куч, полз по земляному полу потрепанный электрический кабель, местами неприлично оголенный. Он, словно кобра, делал стойку у стены барака и впивался размочаленным концом в рубильник образца тридцатых годов.
Итээровцы, коллеги Травкина, стояли притихшие и помрачневшие. Видно было, что даже на них, многоопытных, прошедших горнила корпусов районной овощебазы, интерьер производил угнетающее впечатление.
Появился человек, облаченный в прорезиненный общевойсковой защитный комплект не по росту, представился бригадиром и хрипло поставил задачу. Агрегат, оказывается, был капусторезкой (поначалу Травкин подивился этому слову, но потом вспомнил, что как-то раз на стенке кладбищенской сторожки, где изготавливались нехитрые каменные надгробия, он приметил вывеску «Словорубка»). Основная масса прибывших должна была, отделив от кочанов почерневшую хряпу, забрасывать их в раструб. Один сотрудник (им стал, конечно же, начлаб Суриков) занял пост у агрегата и контролировал загрузку. Другой – выбор пал на юного практиканта из техникума – спустился по шаткой лесенке в чан, чтобы по мере сил уминать и разравнивать нашинкованный продукт, забрасываемый туда транспортёром капусторезки. Вечный камикадзе Гаврильчик встал на рубильник – на случай аварийной ситуации.
«Невский уксус», таким образом, снабжал город не только тем самым продуктом, который «и на холяву сладкий», но и поставлял серьёзную квашеную капусту.
В определенные, одному ему ведомые моменты появлялся бригадир и бросал в чан по нескольку горстей серой крупной соли и наструганной моркови из эмалированных ведер без дужек. В эти минуты он напоминал сеятеля с первых советских бумажных денег. Впрочем, по мере заполнения чана бригадир появлялся всё реже. А когда к нему в закут юркнула сотрудница завода в мужской кроличьей ушанке и потертой нейлоновой куртке цвета кремлевских елей, он исчез окончательно, чем лишил верхние слои капусты причитающейся пайки соли и морковки.
Капусторезка скрипела, содрогалась всем корпусом, но тянула. Часа в три, дисциплинированно наполнив с полчана, итээровцы покинули завод. Актив, в том числе и Травкин, направился в близлежащую рюмочную, подсказанную каким-то местным краеведом.
Через много-много лет, уже в другой (географически) стране и совсем в других временах, которые, согласно утверждению ленинградского классика, «не выбирают», завод «Невский уксус» внезапно всплыл во снах Травкина. Вернее, приснился ему не сам завод, а именно поворот переулка.
Он, семилетний, стоит на трамвайной остановке напротив забора, изображающего собой загадочную геометрическую фигуру, и ждет маму. Зима, вечер, почти полное безлюдье. Лишь неподалёку стоит, насупившись, гражданин в черном кожаном пальто.
В подъезде ближнего особнячка скрежещет пружина открывающейся двери, и, выпуская в темный воздух слабый пучок света, выходит мама и торопливо идет к нему. Но, не доходя двух-трех шагов, останавливается и внимательно приглядывается к кожаному господину. А потом радостно вскрикивает:
– Мишенька, как же ты не узнал?! Это же Саша Бочанов…
Господин поворачивается к ним, смотрит внимательно, и Травкин вдруг узнает спокойного плотного мальчика, стриженого коротко, но с чёлкой, в круглых очках. А тот, отвечая собственным мыслям и ни к кому не обращаясь, задумчиво говорит:
– Вот – зря машину отпустил…
Первый школьный день. У плотного мальчика в круглых очках на парте выложены: стопка разноцветных тетрадок, вставочка с набором разнообразных перышек, красивые линейка и треугольник из красной пластмассы, пенал с остро отточенными простыми карандашами от М до 2Т, большая дорогая коробка цветных карандашей, чернильница-непроливайка, новенькие стирательные резинки. В общем, для долгой дороги к знаниям он оснащен прекрасно.
Впоследствии Травкин узнал, что мальчик этот никогда не вступает в драки (не то, что он, Травкин, иногда так отчаянно сцеплявшийся с одноклассником Гришкой Футерманом, что, казалось, они готовы были удушить друг друга пионерскими галстуками). А когда Саша Бочанов слышал что-либо неприятное в свой адрес, он лишь щурился и немного отворачивал голову в сторону – в точности как кот, если ему слегка подуть в глаза.
В школьных дисциплинах Саша Бочанов не преуспевал, не было у него и любимого предмета. Получал в основном тройки, не всегда «твёрдые», иногда, впрочем, разбавленные четверками по неосновным предметам. Как-то не доходила до него арифметика, позже алгебра, физика, а для истории и географии он обладал плоховатой памятью. Времена же, когда учителя стали откровенно тянуть на хорошие оценки детей полезных для школы и для себя лично родителей, еще только наступали.
Когда Саша отвечал у доски, над его тугодумием, бесконечными «вот… вот…» класс подсмеивался. Но он лишь щурился в ответ. И компенсировал свои досадные промахи аккуратностью, вежливостью, упорно выработанным красивым почерком, позже – общественной активностью. И ранней житейской сметливостью.
Травкин запомнил проверку первого домашнего задания. Весь класс, в том числе и он, как могли, криво-косо нарисовали в тетрадке по три флажка. А у Саши Бочанова флажки были идеальными, потому что вычерчены были по никем невиданному доселе офицерскому трафарету (чего только не было вырезано на этой волшебной пластинке из оргстекла! – от идеальных цифр и букв до изображений самолётиков). Лёгкий ропот класса учительница веско пресекла: «А я и не говорила, что рисовать следует обязательно от руки! Смекалку нужно проявлять». Слово это – «смекалка» – Травкин с тех пор почему-то сильно невзлюбил. Какой-то синоним обмана чудился ему в этом слове. Мол, все – так, а я – этак, «смекну» в обход.
Конец ознакомительного фрагмента.