Невольники чести. Часть первая. На краю океана (А. Б. Кердан, 2002)

Глава первая

Бобр неожиданно высунул из воды неподалеку от противоположного берега свою усатую морду. Степенно, важно, по-барски выбрался на сушу и застыл настороженно.

Абросим Плотников, проверявший устроенные поселенцами запруды, остановился поглазеть на редкого даже в этих девственных краях зверя. Присел на корточки: и впрямь – вылитый старый граф Иван Андреевич. Сытый, холеный… В какие дебри памяти увели бы Абросима воспоминания, неизвестно, но тут его внимание отвлекло другое: у ног работного быстрое течение пронесло белое орлиное перо.

Откуда оно здесь? Перо скрылось из виду, увлекаемое потоком. Досадуя на себя, Абросим вдругорядь посмотрел в сторону бобра. Но зверь исчез.

Повинуясь неясному чувству, Плотников отпрянул в заросли ивняка.

Мгновение спустя из-за речного изгиба на стремнину выскользнули три колошенских бата – лодки-однодеревки, в каждой по двадцать – двадцать пять тлинкитов с короткими широколопастными веслами.

Во встрече с индейцами ничего необычного не было. Сразу за речкой начинаются охотничьи угодья рода Ворона, и колоши вполне могли здесь выслеживать лося – они именно так и охотятся на лесных великанов, с воды, чтобы легче было доставлять туши к своим становьям.

Но что это? Обнаженные по пояс тела и невозмутимые лица покрыты узорами киновари – боевой раскраски. Смоляные волосы гребцов украшены перьями, точь-в-точь такими, как проплывшее у ног Абросима. У большинства индейцев за спиной – резные деревянные маски. Все вооружены.

Нет, это не охотники, догадался Плотников. Перед ним – воины, вступившие на тропу войны. У русских с тлинкитами – мир… Но против кого тогда нацелены стрелы и ружья колошей?

Что бы там ни было, решил Абросим, теперь не до запруд. Надо побыстрее рассказать об увиденном начальнику заселения.

Стараясь не задеть за ивовые ветки, промышленный выбрался из зарослей и через чащу бросился к крепости.

Черная птица кружит над Ситхой медленно и величаво. Завидя ее, белоголовый орел, ястреб-стервятник, казарка – обитатели этих мест – улетают прочь. Ворон – праотец и покровитель племени тлинкитов – безраздельно царствует здесь.

Никто не знает, сколько ему лет. На его клюве, остром как наконечник копья, зазубрины эпох. В потускневшем блеске иссиня-черного оперения отражается время. Но еще крепки и упруги крылья, зорок и пытлив глаз.

Давно, когда мрак и безмолвие пеленали мир, взмахом крыла Ворон создал твердь и море вокруг нее, рассеял по небу бисер звезд, зажег Луну и Солнце, одел скалистые берега в сине-зеленую парку лесов, прошил ее серебристыми нитями ручьев и рек.

Все сущее – от Ворона. По его воле зимы сменяются веснами. Рождаются, живут и уходят в леса предков сыны и дочери тлинкитов. Их место занимают другие – молодые и сильные.

Жизнь – мудра. Мудр священный Ворон.

По его воле и теперь изобилуют чащи архипелага лосями и медведями, бобрами и лисицами, а море не скудеет сельдью и чавычей.

Если ранней весной поклониться Покровителю, он поможет достичь желаемого. Олень подставит стреле охотника свой бок, рыба позволит остроге пронзить ее…

Бери от природы то, что нужно тебе и твоему роду для жизни. Природа щедра. Так заведено испокон веков. Так учит великий Ворон. Храня его законы, не смыкают глазницы деревянные идолы – тотемы на стенах индейских барабор. Они должны спасти и защитить жило от бед. Дети Ворона верят в могущество своего божества.

А сам Ворон? Все так же величав полет, неутомимы крылья. Трудно распознать тревогу в размеренном их движении. Ворон умеет хранить в себе свои заботы.

Все чаще мелькают в береговых туманах громадные, как ледяные глыбы, чужеземные пироги. Они привозят белых бородатых людей, палки в руках которых умеют извергать молнии. Но страшнее смертоносных палок – огненная вода, забирающая у тлинкитов память, заражающая их лихорадкой желания. Тысячами бобровых и сивучьих шкур выстилают индейцы ей путь в своих душах.

Что будет с детьми Ворона, забывшими заветы рода? Что ждет пришельцев, возомнивших себя способными изменить мир?

Черная птица молчаливо кружит над Ситхой.

…Основатель российских колоний в Америке, удачливый рыльский купец Григорий Шелехов, поручая управление делами Александру Андреевичу Баранову, наметил ему в своих инструкциях две главные цели: распространить владения компании по северо-западному берегу Нового Альбиона от Нучека до Нутки и усилить промысел там дорогих бобровых шкур.

Бывший приказчик по питейным сборам Баранов, будучи от природы человеком отважным и предприимчивым, решил добиться большего. В июле 1799 года он привел к Ситхе три парусных корабля и более пятисот алеутских байдарок, полагая во что бы то ни стало устроить здесь русское заселение. Множество попавшихся ему на пути сивучей, бобров и морских котов сулило невиданные доселе прибытки. Изрезанные заливами, изобилующие бухтами берега Ситхи, высокий строевой лес, покрывающий остров, делали удобным строительство здесь крепости, судовой верфи, которые, в свою очередь, открывали возможность присоединения к российским колониям новых земель к югу и юго-востоку от архипелага.

Несколько дней шел на побережье торг со старшинами индейцев. Ром, подарки и щедрые посулы русского правителя сделали свое дело: тойоны племени ситха – Скаутлельт, Скайтаагетч, Коухкан – уступили россиянам место для заселения. В бараборе главного тойона – вождя рода Ворона Скаутлельта – скрепили договор приложением рук и клятвой вечно жить в мире и дружбе.

Отправляясь на Кадьяк, в Павловскую крепость – столицу Русской Америки, Баранов оставил Архангельское заселение под начало Василия Медведникова – испытанного временем шелеховского передовщика.

С трудом одолевший несколько букв азбуки, грубый, порой жестокий Медведников был смел и надежен, служил компании, не щадя живота своего.

Ночь перед отплытием «Ольги» просидели они с правителем в черной бане, бывшей в ту пору квартирою начальника заселения.

Тускло светила коптилка, наполненная тюленьим жиром. Метались по низкому потолку угловатые тени. Веско звучал голос Баранова, дававшего последние наставления. Невысокий, лысеющий правитель рядом с плечистым Медведниковым казался еще тщедушнее. Но передовщик, сто раз глядевший в очи смерти, почему-то всегда робел перед ним и взирал на Баранова снизу вверх.

– Повода колошам к огорчению не подавай, даром ничего не бери, – наказывал правитель. – Старшин и тойонов, а такоже отличных из воинов угощай и одаривай. Почаще зазывай в гости, на игрища, однако ж блюди всевозможную осторожность. Коли достроишь казарму, кадьякцев с промышленными вместе не сели. Особливо присмотрись к чужеземцам, коих принял я на службу от американского корабля, – не лежит чего-то к ним душа! Памятуй, что ныне остаешься ты вершителем судеб людских и всего затеянного предприятия…

Почему все это вспомнилось Василию Медведникову нынче, в день воскресный, один Господь знает. Может, оттого всплыл в памяти давний разговор, что собрался начальник крепости попариться как раз в той баньке, которая служит теперь своему предназначению и с утра жарко натоплена по его, Медведникова, приказу.

Поглядев, как суетятся две крещеные колошенские девки, таская в бадьях воду, Василий улыбнулся, предвкусил удовольствие смыть недельную грязь, омолодить душу и тело паром. И тут же согнал улыбку: начальнику зубы скалить непозволительно. Потеребил мощной, как медвежья лапа, пятерней бороду, задумался.

Нелегко властвовать над людьми. Ожесточается сердце. На что сам главный правитель с виду благообразен и смирен, а норовом крут. Медведников видел, как повелел Баранов высечь караульного Еремина, заснувшего на посту, а провинится еще – обещался повесить. И повесил бы, вот те крест! Суров Лександра Андреевич, суров, но справедлив. И умен зело. На три аршина в землю видит.

Ан тут оказался не прав – снова припомнился последний разговор с правителем, – напраслину на принятых в компанию американцев возвел. Те служат дай бог нашим. Человеки толковые, обходительные. И про колошей зазря страхи посеял. Больше года живем бок о бок без распрей… Хотя и случались минувшей зимой драки у алеутов с тлинкитами во время игрищ, устраиваемых в заселении по заведенной Барановым традиции. Но до смертоубийства дело не доходило. Индейцы на пляски приходили без оружия. Один только Котлеан – племянник главного тойона – все норовил пронести под белым лосиным плащом двусторонний кинжал. Но сам Скаутлельт взял Котлеана под защиту: мол, обыкновение у ихних вождей такое – носить всегда при себе оружие… А коли обычай, так это еще и не злой умысел и не повод для вражды и подозрений. Словом, в какое стадо залетел, так и каркай.

Ближе к лету, успокоенный миролюбием колошей, Василий и сторожей стал назначать только на ночь. И караулы проверять перестал. Надеялся: стены у казармы крепкие, медный единорог есть – в случае чего, отобьемся! А если и шевелились в душе какие-то неясные страхи, так это не перед напророченными правителем врагами, а перед тем, чего нельзя объяснить, от чего не спрятаться за крепостными воротами… Вон приходивший к заселению прошлой осенью старый приятель Иван Кусков рассказывал, что видел близ устья Ледяного пролива, как, подобно раскаленному ядру, промчалась по ночному небу падучая звезда – тревожная примета! Потом алеуты из поселения, ходившие на промысел бобров к Кенаю, донесли: охотники изловили белую лисицу. И это – худой знак, сулящий несчастья…

Ну да леший с ними, с приметами! Авось нас лихо минует, – Медведников истово осенил себя крестным знамением и направился к бане.

Первым тлинкитов подле крепости увидел поляк Евглевский. Он последнее время обретался по плотницкой части и не был отослан на бобровый промысел с партией Урбанова. Тем паче справных мастеровых во всем заселении – по пальцам перечтешь. За сим поставлен сегодня Януш петли навешивать для новых крепостных ворот. Праца не пыльная, но требующая сметки, умения. И того и другого у Евглевского с избытком. Жизнь долгая за плечами, чем только не доводилось заниматься. Был и жолнешем, и ковалем, и пахарем. Теперь больше с деревом связан. Оно по летам и сподручнее: дело к домовине идет. И еще уразумел Януш: вшыстко едно труд, какой бы он ни был, – всегда труд. Равно холоп, как его ни кличь, все – холоп. Сам, к примеру, Януш: сколько ни бьется, а в паны выйти никак не сподобится.

Восемь весен назад Евглевский, в ту пору конфедерат войска Костюшко, был пленен под Брест-Литовском гренадерами суворовского авангарда. Стоявший на часах у повстанческого бивуака Януш нагрянувших русских заметил поздно. Успел только крикнуть своим: «Увага, врога!». Один из гренадеров достал его острым жалом трехгранного штыка. Память о нем – кривой лиловый шрам, изуродовавший лицо Евглевского. Швы наложили русские же лекари. Сказывали, генерал Суворов приказал: обид пленным не чинить. Раненых перевязать. Взять на довольствие. Как поправятся, отпустить по домам.

Рана Евглевского затянулась быстро. На том бы и закончились его беды, когда бы не один случай.

Перед выпиской из лазарета вступился Януш за молодого русского солдата, которого прямо в лекарской палатке стал за какую-то провинность избивать ротный командир. Пожалел ли Евглевский малого, вспомнил ли выпавшие самому панские побои, но взыграло в нем ретивое – хватил он капитана по киверу первым подвернувшимся под руку поленом! А тот возьми да и отдай Богу душу…

Зараз заковали Евглевского в железа. Посадили под замок. Готовился он к смерти. Ан вышло иначе: вечная каторга. Пошел Януш мерять путь шагами до заклятой Сибири. Однако до острога не дошагал – бежал с этапа. Долго блукал по таежному захолустью. Насмотрелся всякого, голодал, мерз. Потерял все надежды добраться до Речи Посполитой. Тут и решился податься в зверобойную компанию Шелехова. Благо вербовщику компанейскому никаких пашпортов не требовалось. Ставь крест или палец приложи на контрактном листе – и сделка состоялась. Получай от компании дармовое угощение, буйным хмелем затумань себе голову. А что будет потом? Про то в винярне думать – занятие пустое!

На Аляске поначалу Евглевский строил крепостцу в Чугатской затоке, промышлял нерп и сивучей. Не единожды участвовал в стычках с чугачами, отражал нападение зверобоев Лебедева – Ласточкина, заклятых шелеховских врагов-конкурентов.

Здесь, на Ситхе, Януш, почитай, с первой затеси. Вместе с Медведниковым начинали, спали в одной палатке, товарищами считались. Когда-то Евглевский отразил удар индейского ощепа, нацеленный Василию в грудь. Да, видно, разошлись стежки. Медведников нынче – начальник. Занесся гордыней, не подступись! Евглевский же и старшим промысловой партии ни разу не ставился: больно дерзок на язык. А коли так – махай топором да завидуй Медведникову, для которого и банька натоплена, и баклажка рому небось припасена – разговеться с устатку. При мысли о роме у Евглевского даже в горле запершило. Он с досадой вогнал топор в бревно частокола.

Двор крепости невелик, зарос травой. У казармы бродят две коровы, завезенные на выспу в прошлом году и чудом избежавшие ножа в эту голодную зиму. Отощали, нагуливают вес. Опасливо косятся на коров длинношерстные, колошенской породы лайки. Индейцы специально разводят этих собак ради получения густой белой шерсти. В русском заселении лайки появились вместе с колошенками, принявшими крещение и ставшими женами алеутов и промышленных.

Януш – холост, хотя еще и не стар. Дело не в седине волос или в немощи чресел. Неопрятные, с вывороченной, отягщенной деревянными лоточками нижней губой колошенские женщины не затрагивают его сердце.

Медведников тоже не женат. Но до баб охоч. Многие работные гневаются на него за своих туземных жен. Гневаются, но вслух высказать не дерзают. Злая память у начальника, ничего не забывает и не прощает. К тому же Медведников, как ни крути, здесь, на Ситхе, – всему голова, хозяин…

Вот он, легок на помине, вышел на крыльцо казармы в белой рубахе, таких же портах – в баню наладился!

Евглевский отвернулся, чтобы не видеть Медведникова: лучше уж смотреть на лес, окружающий заселение, чем на сытую рожу бывшего сотоварища!

Лес, как никакой человек, всегда успокаивал Януша. Великий, обновленный, зеленый – он совсем рядом. Сколько ни глядит на него Евглевский, не устает удивляться вековой природной мудрости. Высокие, под небо кедры и ели, словно родители детей, выпустили вперед, на солнце, молодую поросль. Евглевскому почудилось, что кусты и деревца опушки и впрямь не стоят на месте, движутся к нему. Он прикрыл ладонью, как козырьком, глаза, привстал, вглядываясь в сторону чащи. То, что он увидел, поразило его. Матка Боска!

Скрываясь за сплетенными из зеленых веток циновками, к крепости крались тлинкиты. Маскировка их была так умела, что менее опытный наблюдатель не смог бы разгадать индейскую хитрость. Януш с такими шуточками уже сталкивался в свою бытность среди чугачей. У местных племен весь военный маневр – и это хорошо уяснил бывший конфедерат – в том и состоит, чтобы незаметно подкрасться к противнику, выждать момент и малой кровью добыть как можно больше скальпов и рабов. Рабы у колошей жили хуже собак. Представить своим хозяином краснокожего Евглевский просто не мог. И свой скальп он легко не отдаст – ще Польска не сгинела! Промышленный потянулся к топору, шрам на его левой щеке налился кровью.

Индейцы, очевидно, догадались, что их секрет раскрыт. Передние воины отбросили плетенки и натянули луки. Колоши были отменными стрелками. У Януша осталось мгновение, чтобы спастись. Но он не хотел бежать. Зависть к Медведникову, прежние обиды – все отступило перед опасностью. Евглевский снова почувствовал себя жолнешем, который должен успеть предупредить сотоварищей любой ценой.

Он резко повернулся к казарме:

– Увага, врога! – и упал на землю, пронзенный двумя стрелами.

Неизвестное страшнее неотвратимого. Оно имеет власть даже над душами самых отчаянных храбрецов.

Медведникову однажды уже довелось испытать на себе его силу.

Прошлой весной больше ста алеутов из его промысловой партии отравились черными ракушками, собранными на берегу океана. Эти ракушки, считавшиеся съедобными, прежде не раз выручали промышленных в голодное время. Экономя запасы пшена и муки, распорядился тогда Медведников воспользоваться морскими дарами.

Через полчаса у первых попробовавших варево из ракушек начались судороги, рвота. Потом наступала смерть. Не помогали ни мыльный раствор, ни снадобье из трав. В жестоких корчах работные гибли один за другим. Тех, кто не участвовал в трапезе, охватила паника. Оставшиеся в живых алеуты бросились врассыпную от гибельного места.

Медведников, к счастью сам к еде не притронувшийся, один метался между умирающими промышленными, не в силах помочь им…

Вот и сейчас, в длинной сумрачной казарме, испытал Василий то же тягостное чувство беспомощности и неясной вины перед сгрудившимися в центре жилища молчаливыми поселенцами, готовыми заголосить бабами и беспечно возящимися в куче шкур и тряпья малыми детьми.

Начальник заселения еще раз оглядел работных. Невелик гарнизон: вместе с ним самим четверо русских – Кочесов, Тумакаев, Шанин – и пятеро алеутов, услышав крик Януша, успели заскочить в казарму. Да в дальнем углу у единорога возится пришлый матрос Смит. Хладнокровно. Один из всех не растерялся, будто загодя знал, что делать надобно. Остальные – бабы и дети. На них рассчитывать не приходится.

Чтобы скрыть тревогу, Медведников прицыкнул на женщин, взял из пирамиды длинноствольное пехотное ружье, приблизился к узкому окну-бойнице.

Колоши, как вода, прорвавшая запруду, уже хлынули в ворота крепости, заполонили двор, ручейками растекаясь к амбарам, окружая казарму. По татуировкам и резным изображениям на масках и щитах Василий определил, что здесь не только воины рода Ворона, но и сыновья Волка, союзные с ними индейцы Якутата и охотники за скальпами с островов Королевы Шарлотты. Такого собрания племен еще не знало Архангельское заселение. Тлинкиты двигались легко и уверенно, словно пришли сюда на игрища, лишь забавы ради надев боевые маски и панцири.

Однако забавой это не было. Через несколько минут взметнулись в небо дымы от подожженных алеутских байдар, запылал остов почти достроенного кутера, лишая осажденных возможности спастись морем. Вскоре до слуха защитников крепости донеслись удары по железу. «Сбивают замки с магазинов», – безошибочно определил Василий и подивился собственному равнодушию: эк жить-то охота – и про компанейский достаток забыл, впервой…

В пестрой толпе колошей Медведников вдруг заметил двух тлинкитов, спорящих о чем-то у самого частокола. В коренастом молодом воине, деревянная маска которого сдвинута на затылок, начальник крепости признал Котлеана, второй, рослый индеец с черной татуировкой волка на выпуклой груди, был Василию незнаком. Этот индеец что-то доказывал племяннику Скаутлельта, резкими жестами показывая то на лес, то на свое темя, то себе под ноги.

У ног распластался на траве Януш Евглевский. Ветер шевелил его седые пряди и топорщил оперения стрел, торчащих из спины.

Евглевский был недвижим. Но Медведникову показалось, что еще бьется у него на виске голубоватая жилка. И эта беззащитная жилка всегда строптивого, сильного, а теперь поверженного Януша перевернула вдруг все в душе у Василия: он снова сделался неустрашимым передовщиком, которому доверял Баранов и каким его знали стоящие за его спиной работные люди.

Обернувшись к ним, сказал властно: «Баталия будет. По местам стоять!» – и, подавая пример, высунул ствол в бойницу. Снова отыскал взглядом Котлеана, именно его избрав виновником гибели старого товарища, поруганной дружбы и собственного минутного страха.

Казалось, время жизни племянника Скаутлельта сочтено, но судьба распорядилась иначе. Спор между индейцами неожиданно закончился в пользу соперника Котлеана. С торжествующим кличем воин склонился над Евглевским, молнией сверкнул в его руке двусторонний кинжал, и голову поляка опоясал багряный обруч. Не раздумывая больше, Медведников повернул ружье на несколько дюймов влево и вниз и нажал на курок.

Мужчина рождается не для утех. Седой Скаутлельт учил Котлеана: удел воина – подвиги, которые из поколения в поколение будут передаваться соплеменниками. Сказители сложат о них легенды. Шаманы изобразят их в ритуальном танце. Но никто не расскажет о храбрости тлинкита, вставшего на тропу войны, лучше вражеского скальпа, добытого в бою.

Ради новых скальпов и славы предков, следуя закону Великого Ворона и слову, данному на совете вождей в Хуцновском заливе, привел Скаутлельт своих воинов к укреплению длиннобородых.

Но Котлеан пришел сюда не за этим. Не о мести бледнолицым, овладевшим землею тлинкитов, не о богатой добыче думал племянник главного тойона, первым ворвавшийся в распахнутые настежь ворота жила чужеземцев. Навстречу смертельной опасности гнало его чувство, которое молодой вождь рода Ворона никогда не открыл бы никому и под самой страшной пыткой.

Сердцем тлинкита безраздельно владела Подруга Огня – Айакаханн – девушка из соседнего рода Волка, один снег назад ушедшая с чужеземцами.

Тогда-то, глядя ей вслед, Котлеан и узнал впервые, что даже у самого смелого воина есть сердце. И оно может болеть, не давать покоя.

Скаутлельт часто повторял, что мужчина должен быть мудрее своего сердца.

Чтобы заглушить саднящую боль в груди, и затеял теперь Котлеан спор с Тучагатаучем – Черным Волком, кому принадлежит скальп старика-бледнолицего, умирающего у их ног.

В племени тлинкитов нет воина искуснее Черного Волка. Но нет и никого равного в стрельбе из лука племяннику Скаутлельта. Котлеан был убежден, что это его стрела, отмеченная двумя красными кольцами у оперения, поразила бледнолицего первой.

Почему же, начав горячо доказывать свою правоту, уступил он вражеский скальп сопернику, а не украсил шест у входа в свое жилище еще одним знаком воинской удачи?

В разгар спора молодому вождю показалось, что он увидел Подругу Огня: ее меховая накидка промелькнула среди кустов лесной опушки…

Котлеан готов был броситься за девушкой, как Тучагатауч, торжествующе потрясавший скальпом старика, вдруг рухнул на тело поверженного врага.

Выстрела Котлеан не услышал – тот утонул в грозном кличе тлинкитов, проводивших душу Черного Волка в счастливые угодья Великого Ворона.

– Нанна! – неожиданно для себя самого присоединил свой голос Котлеан к этому кличу, обещавшему предкам, что пощады чужеземцам не будет.

Размахивая оружием, воины в устрашающих масках ринулись на приступ. Племянник Скаутлельта, уже не оглядываясь на лес, в котором скрылась Айакаханн, устремился к бревенчатой бараборе бледнолицых.

Воин должен быть мудрее своего сердца.

Пробежав вдоль опушки расстояние в несколько полетов стрелы, Айакаханн остановилась. По-волчьи, всем корпусом обернулась, прислушалась.

Погони не было. От заселения доносилась пальба. А здесь лес жил обычной жизнью. Сновали в густых зарослях малины серые пичуги с длинными клювами, зелено-красной лентой проскользила в траве змея-медянка, шустро юркнул в чащу какой-то зверек…

Девушка с огненными волосами постояла, раздумывая: бежать ли в глубь леса или вернуться к крепости, где сородичи сводят счеты с длиннобородыми?

Потом индианка, легко, но уверенно ступая, двинулась по своему следу туда, где глухо, не страшно на таком расстоянии, раздавались ружейные выстрелы.

Айакаханн была единственной дочерью Нанасе – внучкой шамана рода Волка Тапихака – Уснувшего Моря.

Кто был ее отец, она не знала. Мать не заводила о нем разговор. Задавать вопросы у тлинкитов не принято. Желающий рассказать нарушит молчание сам.

Однажды, выпив отвар из корня папоротника, мать проговорилась.

За несколько больших Лун до рождения Айакаханн в становище Волка пришли какие-то бородатые люди. Они принесли с собой много невиданных вещей, на которые выменивали у индейцев бобровые шкурки. Главный из пришельцев – высокий худой человек с волосами, похожими на Тиев, – остановился в бараборе Тапихака. Он подарил Нанасе несколько нитей бисера и был добр с ней. По его просьбе дочь шамана выпила огненной воды, которую принес с собой гость, и потеряла память.

Когда Акан вернул Нанасе ясный взгляд, она увидела, что Тапихак лежит на земляном полу бары и не дышит. Бледнолицый гость исчез. Вместе с ним из жилища шамана исчезли все бобровые шкуры и большое блюдо из блестящего металла, подаренное Уснувшему Морю вождем племени тутуми… Вот и вся история.

Став постарше, Айакаханн сделала открытие: цвет ее кожи не такой, как у всех ее сверстников. Он гораздо светлее, без свойственного индейцам медного оттенка, и даже многолетний загар не скрывает этого. И таких, как у Айакаханн, волос, ярких, словно огонь священного костра, зажигаемого матерью перед охотой или войной (Нанасе стала шаманить после смерти Уснувшего Моря), нет ни у кого в племени ситха.

Может быть, поэтому девочки-тлинкитки не хотели принимать Айакаханн в свой круг. Да и сама она не очень-то тянулась к их занятиям: вышиванию накидок, плетению из лыка корзин и циновок, сбору ягод и кореньев. Ей куда больше нравились игры мальчиков: стрельба из лука, бег наперегонки, ныряние со скалы в ледяные волны океана. Ловкая, сильная Айакаханн не уступала мальчишкам ни в умении разгадать самый запутанный след, ни в способности незаметно подкрасться к янучу. Она стойко переносила боль и бесстрашно прошла испытание на мужество: орудуя костяной иглой с прикрепленными к ней тонкими сухожилиями волка, с улыбкой зашила специально нанесенную самой себе глубокую рану.

А вот прокалывать нижнюю губу и вставлять туда деревянный лоток – знак достижения девушкой совершеннолетия – отказалась наотрез. Превратиться в безмолвную и безропотную тень какого-то индейца, пусть даже такого знатного, как Котлеан – племянник старого Скаутлельта, она не хотела. Шаманить, как мать, не раз уже заговаривавшая с ней о таинствах служения Акану, ей тоже было не по душе. Другой же судьбы у Айакаханн в племени быть не могло. Вот почему, когда на острове появились светлолицые длиннобородые люди, она ушла с ними.

В крепости пришельцев красивая девушка сразу оказалась в центре внимания мужчин: и русских, и алеутов. Сам Медведников положил было на нее глаз. Попытался даже взять силой… Но Айакаханн умела постоять за себя: она никогда не расставалась с кинжалом, еще в детстве подаренным ей матерью… И ухажеры, кто затаив злобу, кто плюнув на туземную недотрогу, мало-помалу отстали. И начальник заселения охладил свой пыл – других забот по горло, да и не все колошенки такие несговорчивые. Один только Котлеан, нет-нет да и появлявшийся возле русского заселения, не хотел отступать. Сильный, отважный юноша. Но разве любят только за это?

Вот и опушка. Девушка отыскала самое высокое дерево. Вскарабкалась и притаилась среди хвои.

Крепостной двор открылся ее взору. Еще совсем недавно служивший выгоном для коров, он сейчас представлял поле битвы. Отхлынувшие после неудачного приступа тлинкиты снова вернулись к укреплению с вязанками хвороста и горящими факелами. Десятка два рослых воинов, прикрываясь круглыми, обтянутыми кожей моржа щитами, притащили к входу в казарму огромный ствол духмянки и, раскачав его, стали бить комлем в окованную дверь. Каждый удар сопровождался торжествующим кличем.

Айакаханн хорошо понимала, что удары приближают победу индейцев, а значит, и гибель бледнолицых. Жизнь в племени научила ее принимать мир и все происходящее в нем таким, как есть. Но сейчас ей очень хотелось, чтобы белые люди из крепости спаслись. Особенно тот, высокий молчаливый юноша, который при встречах так волнующе глядел на нее…

Это желание так завладело девушкой, что, когда, словно кости лося под палицей умелого охотника, хрустнули крепкие дверные доски, неустрашимая Айакаханн закрыла глаза.

Что произошло потом, индианка поняла плохо: вместо победного вопля тлинкитов в казарме раздался вдруг такой грохот, будто Акан опустил небо на землю. Айакаханн сорвалась вниз. При падении она ударилась о камень, но, не чувствуя боли, рывком поднялась и нырнула в чащу.

…Грохот, так напугавший Подругу Огня, был не божьим промыслом, а выстрелом единорога.

Когда нападающие плотной толпой ворвались в казарму, Василий Медведников в разорванной, окровавленной рубахе, взлохмаченный и дикий, поднес факел к запальному отверстию пушки.

Заряд картечи смел не только первые ряды колошей, но и двух алеутов, не успевших отпрянуть в сторону. Грохот выстрела почти слился с предсмертными возгласами индейцев. Но Медведников уже не слышал и не замечал ничего. Он потерял счет и времени, и соратникам, и своим собственным ранам, зная только одно дело – убивать врага. Василий не увидел, как пали, истекая кровью, Тумакаев и Шанин. Не угадал он и собственного смертного часа…

Когда начальник заселения склонился над единорогом, заряжая его очередным картузом с порохом, пришлый матрос Смит хладнокровно выстрелил ему в затылок.

Хорошо начинался для Абросима Плотникова этот денек. Необычный для здешних мест, ясный, погожий. Да к тому же праздничный – воскресенье.

Выйдя в час пополудни из ворот Архангельской крепости, Абросим шагал по тропе, ведущей к речке, и улыбался солнцу – первому после постылых дождей и туманов. Да и все кругом, словно следуя Божьей заповеди, радовалось желанному теплу и свету. Как купола церквей, золотились ледяные вершины окрестных гор. Сочно зеленели обступившие тропу мхи, папоротники, хвощи, так и приглашая прилечь, понежиться.

Плотников охотно прикорнул бы где-нибудь на солнышке, но уж больно строг начальник – Василий Медведников. Узнает – не сносить головы! Для него что праздник, что будни – все одно: сидеть сложа руки никому не даст. Вот и нынче: баб да девок в лес по ягоды снарядил, промышленных же кого к заливу отправил – рыбу удить, кого оставил частокол городить. А ему, Абросиму, дал наказ особый: проверить на речке запруды, три недели назад порушенные каким-то злоумышленником и с трудом восстановленные поселенцами. Дальше всех отослал, как самого молодого…

Что ж, хотя Абросиму и сподручней было бы в крепости остаться, однако за поручение он на Медведникова обиду не держит. Плотников и в самом деле молод. Не хромого же Кочесова или неторопкого Евглевского посылать.

Тропа пробирается сквозь густые чащи, заваленные буреломом, то и дело утыкается в овраги, поросшие колючим кустарником. Здесь и ловкому, гибкому Абросиму приходится держать ухо востро, чтобы не запнуться за корягу, не напороться на острый сук.

Опять же греет душу то, что коль отправил его Медведников, значит, доверяет! Жаль только, ружье не разрешил взять: ни к чему, мол. С колошами – мир, звери людей сторонятся. А так, без нужды, оружие таскать – баловство одно!..

Все дальше в глубь леса убегает узкая тропа. Гуще сплетаются кроны кедров и елей. Становится прохладнее и темнее. Лес все больше напоминает Плотникову сибирскую тайгу, через которую пробирался он полтора года назад с компанейским обозом. Такие же дебри. Разве что болот там противу здешнего чуть поболе!

В одной из якутских трясин нашел бы Абросим погибель, не подоспей на выручку попутчик – Кирилла Хлебников. С виду такой медлительный парень, тут он не растерялся: протянул Плотникову свою слегу, выволок его из цепкой топи, дал сухую рубаху и онучи.

…После того случая Абросим с Кириллой крепко сдружились. Все долгие месяцы пути не разлучались. Надеялись и на Ситхе быть рядом. Да не напрасно говорят: не загадывай наперед, ежели ты человек подневольный!

Хлебникова определили в Гижигу, в помощь компанейскому приказчику. Абросима же, вместе с десятком набранных по охотским кабакам гулящих людей, на боте «Екатерина» привез к новому заселению помощник главного правителя российских владений в Америке длиннорукий и немногословный Иван Кусков.

Земля обетованная встретила их неласково. Ни теплого угла, ни сытости, ни воли. Работа от утренней зари до темна. Валили лес, таскали на себе огромные бревна, возводили первые строения крепости. Изо дня в день росли стены двухэтажной казармы, «черной» бани, рыбной сушильни.

В дырявых, вечно сырых палатках, опухшие от скорбута и голода, промышленные роптали на беспросветную жизнь, которая ценилась здесь не дороже шкурки морского бобра. Глушили тоску выдаваемой по праздникам «казенкой». Пропивали не токмо причитающиеся им взамен сданной пушнины марки, пили в долг, в залог своего пая в будущих компанейских прибытках.

Абросим Плотников не пил. Хотя общества и разговоров не гнушался. Зелье развязывало языки. Мужики рассказывали, какие пути-дорожки привели их на Ситху. Одни надеялись здесь разбогатеть, другие искали спасения от правосудия, третьим было просто безразлично, где коптить белый свет… Абросим слушал, а про себя – помалкивал. О том, как он попал в компанейский обоз, не знал даже ближайший друг – Кирилла Хлебников.

…Ветки хлестали Плотникова по лицу, хватали за кафтан, травы, как силки, оплетали ноги. Но промышленный, не обращая на то внимания, спешил к заселению.

После того как он заметил индейцев у речной излуки, Абросим, решив сократить путь, бросился к крепости через лес. Места здешние были вдоль и поперек исхожены Плотниковым. Ему казалось, он и с закрытыми глазами дорогу найдет. Вот почему бежал уверенно, убежденный, что не пройдет и четверти часа, как покажется впереди крепостной частокол и выйдет на крыльцо казармы Василий Медведников, похвалит Плотникова за то, что не утратил настороженности, вовремя дал знать о выступлении колошей…

Однако одна поляна сменялась другой, за преодоленным буреломом возникал новый, а опушка все не показывалась. Напротив, лес становился угрюмее, неприветливее. В сердце работного стала закрадываться тревога: не заплутал ли? Но остановиться и уточнить направление не решился – и без того много времени потерял. Так и бежал Абросим все вперед, пока, выбившись из сил, не запнулся о старую корягу и не растянулся на земле.

Сколько пролежал Абросим, сказать трудно. К действительности вернул работного далекий пушечный выстрел. Повинуясь тревожным предчувствиям, Абросим поднялся на ноги и снова пустился бежать через лес, раздирая одежду и руки о ситхинский терновник.

Когда наконец меж деревьев показались строения Архангельской крепости, Плотников понял: сердце его не обманывало – он опоздал.

Эта горькая истина открылась Абросиму не только в пожаре над кровлей казармы и даже не в победных возгласах индейцев за крепостной стеной. У ворот заселения промышленный увидел ползающих по земле коров, утыканных колошенскими стрелами и копьями. Тех самых буренок, которых даже в голодную скорбутную зиму пощадили поселенцы, помня о родимых краях, думая о будущем. И если уж эта дорогая крестьянской душе скотина досталась тлинкитам на растерзанье, значит, ее действительно некому больше защищать.

Не думая о том, что нет у него никакого оружия, Плотников рванулся было к заселению, готовый следом за товарищами принять смерть, но маленькая цепкая рука неожиданно легла ему на плечо.

Глава вторая

Сколь замечательны, Господи, творения рук твоих!

Дивится человек красоте, Тобой созданной, а разумом постичь ее не может.

Поднимаясь по шаткому настилу причала Охотского порта, Кирилл Хлебников наткнулся на чудо…

Среди разнокалиберных бочек и тюков, приготовленных к погрузке на отправляющийся в Нижне-Камчатск галиот «Константин», на небольшом походном стульчике спиной к Ламскому морю сидела девушка с раскрытой книгой в руках. Только что вынырнувшее из-за горизонта светило запуталось лучами в ее волосах, озаряя чело сидящей нежным золотистым сиянием. Трепетные длинные ресницы девушки чуть вздрагивали, на губах блуждала еле заметная улыбка. Таких красавиц Кирилл не встречал никогда, да и не доводилось задумываться ему о том, что значат женщины в его жизни.

Кирилл был шестым, последним ребенком в семье Тимофея Ивановича Хлебникова – кунгурского городского головы, унаследовавшего этот пост от своего отца и деда, сделавших немало доброго для уездного городка.

С ранних дней судьба не баловала Кирилла. Мать его умерла при родах. Отец, с виду дородный, крепкий мужчина, недолго пережил ее, сгорел от неведомого недуга.

Кормильцами большой семьи сделались старшие братья – Алексей да Иван, много разъезжавшие по торговым делам. В доме же всем хозяйством заправляла сестра Ольга – девушка нрава строгого, неласкового: слова участливого от нее не дождешься.

Лишенный с детских лет материнского тепла, Кирилл рос затворником. Бывало, целыми днями просиживал у окна, сквозь мутноватые стекла изучая окружающий его мир.

Кунгур раскинулся на высоком холме, омываемом с двух сторон полноводными Сылвой и Иренью, у столбовой дороги в Сибирь. В центре города – деревянная крепость. В ней Благовещенский собор. На площади перед ним выставлено десятка два пушек, из которых и пяти годных не наберется. Вокруг площади теснятся лавки, цейхгаузы, набитые товарами: кожей, льном, патокой. В стороне от них, держа дистанцию, – воеводская канцелярия, над которой герб Кунгура с изображением медведя, несущего Евангелие с крестом (принадлежность к Пермской губернии) и рог изобилия с сыплющимися из оного колосьями.

Дом Хлебниковых, справный, двухэтажный, тут же, неподалеку от воеводского. Братья рассказывали Кириллу, что был он пожалован семье за заслуги Хлебниковых перед отечеством. Дядя Кирилла, Емельян Иванович, отличился при защите Кунгура от разбойных шаек своего мятежного тезки – Пугачева. Якобы даже пленил кого-то из его ближайших сподвижников и за подвиг свой вместе с золотой саблей получил право на владение домом.

Вся незамысловатая жизнь Кунгура разворачивалась перед взглядом мальчика. Отворялись и закрывались лавки и магазины, густо пыля, проползали в сторону заката бесконечные обозы с сибирскими и местными товарами. Им навстречу гремели цепями вереницы колодников. Из окон родительского дома юный Кирилл видел лобное место, на котором выставляли на посмешище толпе разорившихся должников с надетыми на них металлическими ошейниками.

Однажды, уже подростком, младший Хлебников увидел, как подвергли истязанию молодую женщину. Какую она совершила провинность, он не знал, но в память Кирилла навсегда врезалось, как дюжий кат рванул полотняную рубаху у нее на спине и занес кнут. Женщина истошно взвизгнула, обрывками одежды пытаясь прикрыть от взглядов зевак свои беззащитные груди с острыми, как у козы, сосками. Свистнула плеть. Выдохнула в такт кату толпа. Задымился на молочно-белой спине кровавый рубец…

Не в силах более смотреть на пытку, Кирилл выбежал вон из горницы, забрался в чулан и расплакался. Никому из домашних не рассказав об увиденном, с той поры он стал еще замкнутее. Дичился повзрослевших и думающих только о замужестве сестер. Оживал лишь, когда возвращались из дальних поездок братья. Побывальщинам их не было конца. От братьев и узнал Кирилл о безводных калмыцких степях, о караванах звенящих колокольчиками надменных верблюдов, о диковинных городах, возникающих в пустыне, словно миражи, со стройных башен которых – минаретов – возносят хвалу своему богу – Аллаху тамошние священники – муллы. Иван и Алексей рассказывали меньшому о морях, за которыми лежат не знающие холодов страны, в которых живут люди, чья кожа черна, будто печная сажа…

А потом у Кирилла появились книги. Братья научили его грамоте. И с этого момента жизнь Хлебникова приобрела новый смысл. Поначалу обрадовавшись успехам Кирилла в науке, подивившись тому, с каким азартом младший брат набросился на чтиво, проглатывая книги без разбору, старшие потом забеспокоились: не повредила бы эта грамота Кириллу. Теперь его из дома ни за что не выманишь. Просиживает в своей горенке до полуночи, склонившись над чтением. То, что свечей на него не напасешься, это полбеды. Беда – отрок ведь уже. Другие в его-то лета на гулянку торопятся, на девок заглядываются. А этот – бука букой! Уж не хворый ли, не сглаженный? Вроде и в детстве не роняли… Однако и полено одно от другого хоть сучком, да отличается. А люди тем более. Всяк своим умом живет. Ничего, переглядывались братья, жизнь свое возьмет, вразумит, научит быть как все…

Только жизнь, которую Кирилл узнавал из прочитанных книг, была не такой скучной, обыденной. Она манила его к себе неудержимо, как влечет за собою вдаль тающий в синей выси косяк журавлей, как зовет вослед своей темно-зеленой волне Сылва. Тесный кафтан привычного кунгурского быта мешал вдохнуть эту новую жизнь полной грудью, не позволял увидеть, что там, за окоемом.

Все чаще стала приходить в голову мысль отправиться в те края, о которых столько слышал и читал.

А тут и случай представился.

В декабре 1800 года проезжавший через Кунгур комиссионер Российско-Американской компании Горновский остановился на ночлег в доме Хлебниковых. После чаепития Кирилл, отбросив природную застенчивость, засыпал гостя вопросами о компании, о Новом Свете. И вскоре, выхлопотав при помощи Горновского себе подорожную, наспех простившись с запричитавшими сестрами (даже Ольга не выдержала – прослезилась), Кирилл солнечным морозным утром выехал из родного города по Сибирскому тракту, который должен был привести его на край света.

…Путь до Охотска был многотруден и занял более полугода. Несмотря на подорожную, дававшую Хлебникову право на трех лошадей и проводника, двигались неспешно, вместе с компанейским обозом. Так оно и спокойнее: в лесах вдоль дорог немало разбойных людишек, да и зверья всякого хватает. Тягомотная дорога хотя и утомляла, зато давала возможность поговорить, узнать получше новые места, расспросить Горновского о предстоящей службе.

И еще – эта дорога подарила Кириллу настоящего друга – Абросима Плотникова, которого по случаю спас Хлебников из трясины.

Почти три месяца шли они вместе по летнику от Иркутска до Охотска, через топи, леса, горы, ведя под уздцы лошадей с компанейской поклажей в берестяных коробах – тунтаях, изнывая от оводов и мошкары. По вечерам, у костра, под веселое потрескивание валежника говорили о будущем, об Америке. Какая она?

Обстоятельства разлучили их в Охотске. Берег отдаленный, к которому так торопился Кирилл, отодвинулся от него на неопределенный срок, стал казаться почти недосягаемым.

Правитель Охотской конторы Российско-Американской компании, дальний родственник ее основателя, Семен Шелехов, выведав от Горновского, что Хлебников смышлен и в грамоте силен, назначил его приказчиком в Гижигинскую губу.

Целый год на оленях и собаках объезжал Кирилл занесенные по самые купола юрты эвенов и коряков, выкупая у них по указанию Горновского ценную рухлядь и моржовый клык. Не единожды замерзал он в метельной тундре, проваливался под лед полярных рек, простужался и тяжело болел. Но молодость одолевала хвори, и Кирилл снова отправлялся в путь.

Много диковинного открыл ему этот дикий, неприветливый на первый взгляд край. Путешествуя по тундре, видел Хлебников, как мечутся по снежной пустыне многотысячные стада оленей, рога которых напоминали кустарник, заиндевелый от жестокого мороза. Наблюдал он и медвежьи семьи, по нескольку десятков вдруг. Правда, медведи были тут кроткие: убегали прочь от одного нечаянного крика. Хотя встретиться с таким один на один – не приведи господи!

Многое довелось испытать Кириллу, и все же судьба хранила его. Для чего? Может быть, для дороги. Ведь и сама она, уводящая вдаль, бесконечная, сделалась за это время судьбой Хлебникова, вбирая в себя без остатка его вчерашний, нынешний и завтрашний день. И если бы внезапно кто-нибудь спросил его о том, что есть счастье, Кирилл, не задумываясь, ответил бы: дорога. По крайней мере, так казалось ему до нынешнего утра, пока лучи солнца не высветили перед ним, поднимающимся по скрипучему настилу Охотского порта, необыкновенную девушку с книгой в руках.

Застывший, подобно каменному идолу в кайсацкой степи, Кирилл мог бы простоять вечность, если бы его не окликнул помощник капитана галиота мичман Штейнгель:

– Когда закончим погрузку, Кирилла Тимофеевич? – Хлебников отплывал на «Константине» суперкарго и отвечал за находившиеся на причале грузы компании.

– До полуночи, сударь, должны управиться, – поклонившись мичману, ответил приказчик, и поскольку знакомство их с помощником капитана было давним, да и отношения здесь, на краю матерой земли, освобождали людей разных сословий от излишней чопорности, рискнул негромко спросить:

– Не изволите знать, господин мичман, кто сия дама на причале?

– Как, вы ничего не слышали? – Штейнгель, по годам ровесник Хлебникова, резво наклонился к его уху и горячим шепотом выдохнул новость, которая еще четверть часа назад потрясла самого мичмана:

– Это же их превосходительство Елизавета Яковлевна Кошелева – супруга нового камчатского губернатора. Они-с только что прибыли из Якутска и отправляются в Нижне-Камчатск с нами, на «Константине»… Ах, что за женщина! Чудо, как хороша…

– Точно так, чудо… – почему-то не узнав своего голоса, согласился Кирилл.

С той поры, когда породнившийся с Византией великий московский князь Иван III соединил греческого двуглавого орла с иконой святого Георгия Победоносца на своем стяге, две головы государственного герба России должны были напоминать миру об исторической необходимости для россиян зорко поглядывать и на запад, и на восток.

Правда, с тех старозаветных времен внешний вид державной птицы, по мнению генерала Павла Ивановича Кошелева, существенно изменился: появились в нем некоторые диспропорции – заметно вытянулось оперение левого, восточного крыла, несоразмерно увеличивая его размах, удлинилась шея соответствующей из голов.

Глядя на карту Российской империи, разостланную перед ним на обтянутом вылинявшим зеленым сукном столе Охотской канцелярии, Павел Иванович ясно представил распластанного над ней геральдического хищника, правое крыло которого закрывало часть Речи Посполитой, соседствуя с Пруссией и Австрией, другое оперением своим доставало аж до Нового Света. А там, где перья этого крыла крепились к костистому остову, – на краю матерой земли, – находился сейчас волею судеб и государя он, генерал-майор Кошелев.

«Даже люди редких достоинств зависят от своего времени. Не всем суждено то время, какого они заслуживают», – любил повторять Павел Иванович высказывание испанца Бальтасара Грасиана, с «Карманным оракулом» которого он уже много лет не расставался. Человеком выдающихся качеств он себя не считал, да и на время, выпавшее ему, грех жаловаться.

Офицер суворовской школы, Павел Иванович оказался в самой гуще политических и военных событий, определивших не только его судьбу, но и судьбы всей Европы. Одно последнее десятилетие чего стоит…

Маскарадная коалиция, как скажут потом историки политических недоразумений, когда на взвихренную революцией безбожную Францию двинули свои войска православная Россия, протестанская Англия, католические Австрия и Неаполь и магометанская Турция, люто ненавидевшие друг друга, закончилась потрясшим современников альпийским походом Суворова. В нем участвовал и Кошелев. Героические победы, закипевшие в котелках суворовских чудо-богатырей, привели к парадоксальному финалу: трое из союзников России снова превратились в ее противников, а четвертый, самый беззащитный – король неаполитанский, брошенный коалицией, – погиб. Все прочие результаты суворовского перехода, сравнимого разве что с походами Ганнибала, спустя год битвой при Маренго уничтожил молодой корсиканец, за несколько месяцев перед этим чудом улизнувший из Египта от англичан и сделавшийся вдруг повелителем республиканской Франции.

Что же касаемо живых героев суворовского похода, включая престарелого генералиссимуса, так отечество, в лице властей предержащих, вскоре забыло о них. В истории такое не редкость. Другие наступили времена, другие нравы.

Мрачные годы правления Павла, отца нынешнего монарха, Кошелев, выслуживший к тому времени чин полковника и успевший подать в отставку, провел в родительском имении в Тульской губернии.

В середине февраля 1801 года его неожиданным письмом срочно вызвал в столицу старый сослуживец генерал Беннигсен. Встретились в доме генерала Талызина. Шампанское фонтанировало непрерывно, пьяные гвардейские офицеры в открытую костерили взбалмошного императора и его фаворитов, вспоминали золотую эпоху вседержавицы Екатерины. Кошелеву, отвыкшему в провинции от многолюдных застолий и знавшему о происходившем в Санкт-Петербурге только из осторожных писем друзей, запомнился гвардейский поручик, с пьяной бравадой восклицавший:

– Какая напасть, господа! Кругом одни вонючие прусские крысы! А российских славных мужей – в Сибирь! Да-с… из-за пуговицы на параде! Верите ли, господа, каждый раз перед экзерцицией я, как кучер, сухари с собой беру – не ровен час из строя да прямо на этап…

– Лучше жену к себе веревкой привяжи, – хохотали собравшиеся.

– Потерпите, господа, – средь общего гула возвысил голос граф Панин, – недолго нам это сумасшествие лицезреть осталось.

…В ночь с 11 на 12 марта того же года Кошелев в числе прочих заговорщиков под командой невозмутимого Беннигсена потайным ходом проник в спальню императора в угрюмом Михайловском замке. Оставленный предводителем на часах у входа в императорские покои, Павел Иванович не видел, что происходило за дверьми, но по приглушенным возгласам, раздававшимся из-за них, по запылавшему вдруг лицу Леонтия Беннигсена, выскользнувшего из спальни и протянувшего одному из гвардейцев свой белый поясной шарф, догадался о происшедшем.

В пасмурную погоду звезд на небе не разглядеть. А вот в смутное время политических переворотов звездопады – дело обычное. В те дни, когда северная столица закружилась в вихре праздников, связанных с восхождением на престол императора Александра, радуясь больше концу прежнего царствования, чем началу нового, звездный дождь коснулся своим крылом и Павла Ивановича.

В числе прочих отмеченный высочайшей милостью, новоиспеченный генерал-майор Кошелев, примеряя мундир с золотым шитьем по красному вороту, поверил, что теперь перед ним открывается блестящая карьера. Оно по летам и заслугам – давно пора уж…

Шумно и весело въезжали в Санкт-Петербург те, кто был при прежнем правлении безвинно и сурово наказан. Без обычных чиновных проволочек им возвращались и титулы, и звания. Однако основные действующие лица упомянутой мартовской ночи, более других надеявшиеся на императорское благоволение, неожиданно один за другим стали под разными предлогами удаляться из столицы.

Не прошло и двух месяцев, как Павел Иванович тоже получил назначение. Ему предписывалось спешно убыть на край вселенной – губернатором далекой и неведомой Камчатки. Повышение, скорее похожее на ссылку. Желая получить хоть какие-то объяснения, Кошелев попытался добиться аудиенции у ставших неприступными Никиты Панина и Беннигсена. Все – безуспешно. Будучи истым служакой, почитая честь офицерскую превыше житейских благ, генерал в начале лета выехал к новому месту службы, выхлопотав только месяц для остановки в Москве под предлогом устройства семейных дел.

В течение этого месяца судьба Павла Ивановича сделала еще один поворот. Разменявший пятый десяток холостяк, он обвенчался с двадцатилетней девицей, Елизаветой Яковлевной Федоровой, из старинного, но изрядно обедневшего московского рода.

Свадьбу сыграли не по чину скромную и поспешную. Были на то свои причины.

Вскоре после этого стали собираться в дальнюю дорогу – в свадебное путешествие поневоле. Павел Иванович уговаривал молодую супругу повременить с отъездом, пожить у матушки, пока он не обустроится на новом месте, но Елизавета Яковлевна мягко и вместе с тем настойчиво возражала, что ее долг отныне быть рядом с Павлом Ивановичем, что и в Святом писании сказано: жене надлежит служить опорой и помощницей мужу в делах его.

Молоденькая жена может растопить и ледяное сердце, что уж говорить о Павле Ивановиче – человеке незлом, хотя и посуровевшем в армейской среде.

Потом, на всем протяжении долгого пути в Охотск, Кошелев не раз благодарил Бога. Елизавета Яковлевна оказалась прекрасной спутницей, славной собеседницей, женщиной ума живого и сметливого. Кроме того, она не только не докучала мужу сетованиями на дорожный неуют, а, что показалось Павлу Ивановичу удивительным для московской барышни, напротив, прилагала все усилия, чтобы скрасить ему многомесячное путешествие. Одним словом, генерал был по-юношески очарован женой, и раны былых баталий докучать перестали.

Но не зря утверждают: было бы сердце, а печали для него найдутся. С приходом в жизнь Кошелева Елизаветы Яковлевны в его душе поселился страх за нее, боязнь потерять это влетевшее в его мироздание, как комета, нечаянное счастье.

Сумеет ли сохранить его, сберечь? Достанет ли у него, старого служаки, сил сделать жизнь дорогого ему создания радостной и спокойной?

И тут же мысли Павла Ивановича перенеслись на предстоящее плавание: выдержит ли Елизавета Яковлевна, не видавшая прежде моря, это путешествие? Как приживется она в этом Богом забытом краю? Супруга не показала виду, но Павел Иванович заметил, какое гнетущее впечатление произвел на нее Охотск. Он ведь только в списках петербургских департаментов значится важным портом. На деле же остается заурядным острогом, глухим задворком империи, мало изменившимся с тех пор, когда опальный дворянин Скорняков-Писарев – бывший директор морской академии – заложил здесь в 1735 году первый корабль. Говорят, основатель Охотска плохо кончил: опустился, запил горькую… Да, опальный край… А что он сам, Кошелев, разве не в опале? Разве ждущий его за морем Нижне-Камчатск не такая же дыра?

Павел Иванович еще раз окинул взглядом карту необъятной империи, расстеленную перед ним на сукне, и впервые не почувствовал горечи от своих дум. Обиды или милость сильных мира сего здесь, на краю света, уже не ощущались опалой судьбы. Да и чего желать, если рядом лучшая из женщин… Что же относительно служения Отечеству, так служить России можно везде. Жизнь еще не закончена. Она в сорок два, оказывается, только начинается.

Тело гигантского кашалота вынырнуло впереди по курсу «Константина» неожиданно. Впередсмотрящий матрос в наступающих сумерках обнаружил черную громадину среди свинцовых волн, когда до кита оставалось не более четверти кабельтова.

Идущий на всех парусах галиот налетел на спящее чудовище. Судно точно наскочило на риф. Если бы не сделанная внакрой обшивка подводной части, в трюмы хлынула бы вода. Но и оставшись целым, галиот подвергся нешуточной опасности. Кто из плававших по Ламскому морю не знает, на что способен разъяренный кашалот!

К счастью для мореходов, раненый исполин был напуган не менее их самих. Широко посаженные глаза великана не позволили ему верно определить, откуда опасность. И хотя «Константин» по своим размерам не составлял и двух третей кашалота, тот решил убраться восвояси.

Ударив по волне плоским хвостом, он выпустил фонтан кровавой зловонной жидкости и пошел вертикально вниз.

Когда оторопь прошла, обнаружилось, что не хватает двух человек: суперкарго Хлебникова и Елизаветы Яковлевны Кошелевой.

…Обрусевший пруссак Вольфганг Иоганнович Штейнгель, на русский манер называемый всеми Владимиром Ивановичем, поведал Хлебникову, что у моряков еще со времен древних греков есть поверье: ждешь удачного рейса – не чихай у левого борта. Гобелин – злой дух, поселяющийся на судне в момент его закладки и по ночам ворующий у моряков табак, а днем прячущийся в трюме, – только того и ждет. Чарами своими превращает ненароком вырвавшийся у моряка чих в крепкий норд-вест – ветер, несущий в этих широтах всякие беды.

Кирилл, само собой, в подобные сказки не верил, но, чихнув на шканцах «Константина», все-таки перекрестился – береженого Бог бережет!

Вообще-то Хлебникову есть от чего быть суеверным. С водной стихией отношения у него – не ахти… Год назад, когда на этом же галиоте выходили из устья Охты, случилась беда. Нерасторопный капитан, предшественник нынешнего, упустил время отлива. Нагрянувший прилив не замедлил выбросить корабль на песчаную отмель. Кириллу пришлось, разбивая новые сапоги о мелкую и острую дресву, прошагать двадцать пять верст по берегу до порта за подмогой. Больше суток потребовалось для перегрузки товаров с галиота на берег, исправления повреждений и спуска судна на воду.

На этот раз, невзирая на то что выход «Константина» пришелся на пятницу – по тем же морским поверьям день, не суляший попутного ветра, – из устья реки выскользнули без приключений.

Глядя, как тают вдали кресты церкви Всемилостивейшего Спаса – самого высокого строения Охотска, Кирилл как бы невзначай задержал взгляд на Елизавете Яковлевне, стоящей неподалеку и завороженно смотревшей на белопенные гребни морских волн. Взирать на Кошелеву Кириллу было ослепительно больно. Так случается, если долго глядишь на солнце без задымленного над огнем осколка стекла. Красота юной генеральши, ее недоступность будили в нем какие-то дремавшие доселе силы, волновали воображение. «Сердце душу бережет», – говорят в народе. Оно же ее и мутит! Что это такое с ним? – Хлебников не понимал, да и не задумывался пока над этим. Душа человеческая неизмерима, как бездна под килем «Константина». Одному лишь Богу известно, что таится в ее глубинах.

Заглядевшись на Елизавету Яковлевну, Хлебников перестал замечать, что происходит вокруг. Время как будто утратило для Кирилла свое привычное течение. Минуты, проведенные вблизи этой женщины, наполнялись особым значением. Ему теперь хотелось только одного: чтобы плавание на галиоте никогда не закончилось, чтобы вечно стояла неподалеку Елизавета Яковлевна, а он все смотрел и смотрел на нее.

Кошелева, должно быть, почувствовала, что за ней наблюдают. Она так живо обернулась в сторону Кирилла, что он не успел отвести глаза. Их взгляды встретились.

В этот самый момент что-то прокричал с салинга матрос, отдал громкую команду Штейнгель, занявший место капитана после выхода корабля в открытое море, заметались по вантам члены команды, словно пытаясь предотвратить какую-то беду. И вслед за этим мощный удар потряс «Константин», а еще спустя мгновение у борта, где стояли Хлебников и Кошелева, взметнулся из глубины хвост гигантского кашалота, и на палубу обрушился поток воды.

Кирилл, бессознательно ухватившийся за планшир и потому устоявший на ногах, успел заметить, как Елизавета Яковлевна, беспомощно взмахнув руками, упала за борт. Забыв о том, что сам он пловец никудышный, Хлебников бросился за нею. Тяжелая, как ртуть, поверхность упруго раздалась в стороны и поглотила Кирилла, отгородив от неба, от галиота и поднявшейся на нем суматохи одной только надеждой на спасение, соединив несоединимое: жизни Кошелевой и его самого.

Страна Уйкоаль, как называли Камчатку первые ее жители – ительмены, появляется из густого прибрежного тумана постепенно. Сначала сквозь прорехи в туманном одеянии проглядывает залитая водой и в летние дни полуоттаявшая тундра, за нею виднеются ближние сопки, поросшие каменной березой. На заднем плане, завершая картину, прорисовываются снежные вершины, над которыми курится голубой дым, похожий на облака, плывущие рядом. Этот дым рожден тяжелым подземным огнем, наполняющим чрево вулканов.

Ительменская легенда гласит, что там, под толщей гранита, в гигантских юртах, озаренных багровым светом костров, обитают гамулы – великаны ушедших эпох, усопшие предки ныне живущих людей. Над своими кострами гамулы готовят себе пищу – огромных китов, нанизывая их на пальцы, как на вертела. Именно тогда у вершин вулканов и появляются клубы дыма, напоминающие плывущих по небу морских исполинов.

Когда же великаны, насытившись, предаются веселью, яркое пламя вырывается из дымоходов подземных юрт. И тогда текучий огонь и огромные камни, разбрасываемые вулканами, сметают на своем пути все живое.

Пытаясь обезопасить жилища, ительмены и коряки, а вслед за ними и те, кто пришел на Камчатку позднее, – эвены и русские, – старались строить их подальше от огнедышащих гор, поближе к берегу океана. Но здесь людей подстерегала другая опасность – гнев владычицы затонувших стран Алаиды, накатывающей на побережье волны, подобные горам, – цунами. Они разрушали все созданное людьми, унося с собой в пучину останки строений и кораблей, домашних животных и их хозяев.

Наученные такими катастрофами, первые россияне, прибывшие на полуостров, решили возводить поселение в уютной долине ниже отрогов Кумроча, на расстоянии дня пешей ходьбы от океана.

Сопки укрывали Нижне-Камчатск – так была названа крепостца – от любых цунами, и в то же время поселение относительно далеко отстояло от огнедышащих гор.

Мудрость основателей старейшего русского поселения, оспариваемая, впрочем, более выгодным с точки зрения судоходства и расторжки положением его молодого собрата – Петропавловска, позволила Нижне-Камчатску в XVIII веке сначала стать первым среди равных, а затем в 1783 году получить статус уездного города в составе Иркутской губернии.

Ко времени прибытия в Нижне-Камчатск генерала Кошелева полуостров был выделен в отдельную область Российской империи, и центр ее – Нижне-Камчатск – мало чем отличался от невзрачных губернских городков, разбросанных по просторам Сибирского царства. На несколько сот жителей приходилось три церквушки и пять кабаков да десятка три деревянных строений. Остальные обитатели камчатской столицы ютились в землянках и юртах, составляющих своего рода палисад губернского города.

Встречать прибывший галиот «Константин» и нового губернатора высыпало на берег реки Радуги все население Нижне-Камчатска. События такого рода здесь нечасты. Два раза в год приходит из Охотска пакетбот, привозя безнадежно устаревшую почту, да изредка заглядывают торговые суда разных компаний, делящих между собой до конца не разведанную и потому манящую призраком обогащения акваторию Великого океана.

Когда шлюпка с Кошелевым и свитой приблизилась к причалу, одиннадцать раз выстрелила пушка, отдавая прибывшим высшую почесть. Повинуясь приказу краснолицего седоусого капитана, гренадеры взяли ружья со штыками «на караул». Среди любопытствующих какой-то молоденький стряпчий попытался выкрикнуть «ура!», но, не найдя поддержки у остальных, юркнул в толпу.

Этот незначительный инцидент, похоже, не произвел на Кошелева никакого впечатления. Выслушав рапорт офицера, генерал обошел строй гренадеров, иногда останавливаясь перед тем или иным из них и пристально вглядываясь в лицо, словно ища сослуживцев. Однако вопросов никому не задал и от похлопывания солдат по плечу воздержался.

Затем новый губернатор направился к стоящему поблизости благообразному купцу с хлебом-солью в руках. Приняв подношение вкупе с благословением местного протоиерея, поклонился собравшимся и, посчитав официальную церемонию встречи завершенной, упругой походкой зашагал в гору, сопровождаемый эскортом гренадеров и зевак.

Двухэтажное деревянное строение на площади Нижне-Камчатска, к прибытию губернатора старательно и бестолково отремонтированное руками солдат, напоминало скорее казарму, чем губернаторский дом: чистота, строгость, неуют. Самому генералу, привыкшему более к дыму походных бивуаков, нежели к паркетному блеску салонов, это при других обстоятельствах, может, даже и понравилось бы. Но теперь он был не один.

Обойдя со встретившим его чиновником комнаты, Кошелев отдал четкие распоряжения по подготовке помещения для Елизаветы Яковлевны, по причине болезни, вызванной злосчастным столкновением с кашалотом, оставленной им на «Константине», и уединился в кабинете с начальником гарнизона.

Поставленный у дверей караул означал только одно: разговор у Кошелева и капитана Федотова – не для посторонних ушей.

– Земли камчатские, ваше превосходительство, как вы имели справедливость заметить, зело пространны и малоизученны. Италийский полуостров вместить в свои пределы могли бы, но цивилизацией в отличие от оного не отягщены… – Федотов выговаривал слова медленно и весомо, точно пули в ружейный ствол загонял. Лицо его, и без того не отличающееся бледностью, от волнения и притока крови сделалось почти пунцовым, отчего даже седые усы приобрели рыжеватый оттенок.

– Сие положение, – продолжал он, – имеет свои выгоды и недостатки.

– Выгоды? – вскинул брови генерал.

– Точно так, ваше превосходительство. За дикостью мест здешних кроется одно токмо преимущество: всякий новый человек или же судно какое, у берегов наших объявившееся, сразу, точно бельмо на глазу, заметными делаются. Камчадалы – народ бесхитростный, лукавству не обучен. Посему, несмотря на малолюдство тутошнее, молва о чужаке непременно до Нижне-Камчатска докатится и нам в неведении о происшедшем остаться не позволит.

– Велик ли прок, сударь, вчерашний день догонять да суесловием людским в управлении губернией ориентироваться? – задал сердитый вопрос Кошелев, про себя улыбаясь. Капитан все больше нравился Павлу Ивановичу, угадавшему в нем родственную душу бывалого, бескорыстного вояки.

– Прока и верно, ваше превосходительство, не много. Сие и есть главный недостаток, выгоду означенную почти на нет сводящий. Положение дел в губернии нам известно доподлинно, а вот сил, надобных для наведения порядка, не хватает. На всю Камчатку двенадцать острожков не наберется, а гарнизон воинский токмо здесь, в Нижне-Камчатске, и можно считать настоящим. В остальных крепостцах – калеки да слабо обученные ратному делу ополченцы. Так что надежда на волю Провидения да своевременные известия… – Федотов извлек из папки целую кипу уже пожелтевших, но еще не поврежденных временем бумаг и протянул генералу.

– Извольте взглянуть, ваше превосходительство: доклады начальников крепостей и старшин казацких поселений за истекшие годы. А вот списки беглых холопов да каторжан, находящихся в розыске.

Капитан за неимением полицмейстера, которого так и не удосужились прислать из Иркутска после гибели прежнего, растерзанного воровскими людьми, тащил на своих плечах еще и неблагодарный удел полицейского сыска. Чувствовалось по всему, что он тяготится этим не свойственным его природе назначением, оттого-то и рад так прибытию губернатора – генерала боевого и заслуженного, надеясь с его помощью освободиться от неприятной обязанности. Уж кто-кто, а военный человек военного понять должен.

Кошелев углубился в чтение. Капитан, по приглашению губернатора присевший на краешек стула, терпеливо ждал.

Донесения не радовали. Они только подтверждали невеселую картину, вставшую перед мысленным взором генерала во время доклада Федотова.

По лесам и сопкам края гуляют сотни полторы беглых крепостных и кандальников. Кто-то из них забирается в глухие дебри, расселяется там, промышляя охотой и рыболовством. Кто-то пополняет разбойные шайки и ватаги. Ватаги эти, обходя стороной крупные крепостцы и острожки, чинят воровство и насилие в камчадальских селениях, разоряют фактории Российско-Американской торговой компании. Наиболее часто упоминалось имя Креста…

– Кто этот Крест? – не отрывая взгляда от бумаг, спросил Кошелев.

– Черт сущий, ваше превосходительство! Злодей из злодеев. Неуловим, хитер. И не из холопов. Купеческое звание носил, пока стараниями господина Шелехова дядя его – хозяин зверобойной компании – вконец не разорился. Да и нынешний правитель американских колоний Александр Андреевич Баранов к тому руку приложил. Посему и достается от крестовских людишек более всего компанейским обозам да магазинам, и служителей не щадят. Намедни донесли, в Ключах приказчика с женою да ребятишками зарезали, а над старшей дочкой надругались.

«Легко подстрелить птицу, летящую по прямой: труднее ту, что кружит», – пришла на ум Павлу Ивановичу фраза из «Карманного оракула», но вслух он вымолвил другое:

– И что же, лазутчиков пробовали к сему Кресту засылать?

– Непременно и не единожды. Все разбойниками раскрыты и повешены. А в последнее время совсем нет спасу. Обнаглел Крест: вышел на побережье. Пытался корабль компанейский захватить. Только бдительность да отвага экипажа и помешали.

– На побережье вышел, говорите… Изловить надобно. И незамедлительно, – ровным голосом, скрывая внезапно охватившую его тревогу, проронил губернатор. Но о причинах этой тревоги Федотову ничего не сказал. Есть тайны, которые до времени не надлежит открывать никому.

…Перед самым отъездом из Санкт-Петербурга генерала Кошелева пригласил к себе в дом старый товарищ его отца – адмирал Николай Семенович Мордвинов, который, как и Павел Иванович, только что получил новое назначение, но куда более почетное – морским министром.

Адмирал – величественного вида старик – с Кошелевым, которого знавал еще ребенком, держался без церемоний. Встретил его у себя в кабинете, как был, в длиннополом шелковом шлафроке, из-под которого, впрочем, выглядывали батистовое жабо, атласные панталоны с чулками, лакированные башмаки. Обнял по-отечески, усадил в кресло. Сам расположился напротив, раскурил чубук.

После вопросов о здоровье родителей, об общих знакомых Мордвинов перевел разговор на Павла Ивановича:

– Рад за тебя, Павлуша. Эвон, ужо генерал. Губернатор камчатский… Мне в твои лета сие и не снилось…

– Полноте, ваше высокопревосходительство, – попытался возразить Кошелев. – Какая там карьера… Мои сотоварищи по шляхетскому корпусу нынче в полных генералах ходят и при должностях менее хлопотливых да в столичных гарнизонах обретаются.

– Не говори мне об этих шаркунах паркетных! – неожиданно рассердился Мордвинов. – В Писании сказано: «Одна честь солнцу, иная звездам. Да и звезда от звезды разнствует». Твои эполеты лестью и раболепством не унижены. Тем и ценны. А что от столицы неблизко, так и там – Русская земля. И она в защите нуждается. И наперед что я тебе скажу, генерал, именно в сей дальней землице великое благо для Отечества, многими покуда неразличимое, сокрыто. И тебе надобно буде его приумножать рачением своим, коего у тебя, мнится мне, достанет, – голос адмирала так же стремительно смягчился.

Мордвинов отложил трубку. Из резного затейливого графинчика налил водку в две стоящие на серебряном подносе чарки – себе и Кошелеву. Выпил, по-матросски прицокнув языком. Подождав, когда генерал последует его примеру, заговорил, как потом уразумел Павел Иванович, о самом важном:

– А еще, Павлуша, есть у меня относительно назначения твоего интерес особого свойства. Не личного, а скорее – государственного… Получил я рапорт от капитан-лейтенанта Крузенштерна. Имя сие тебе, понятно, ни о чем не говорит. Так, упомянутый капитан в рапорте своем ратует за снаряжение кораблей наших для кругосветного вояжа. И объяснение сему предприятию излагает подробное. Дескать, сей вояж избавит государство Российское от надобности платить англичанам, датчанам и всем прочим за ост-индийские товары. Во-вторых, соединит державу нашу с американскими колониями. А такоже посредством дальних плаваний, коие позволят воспитать новое поколение мореходцев, возвысить флот наш до уровня иностранных. Толково?

– Толково, ваше высокопревосходительство. Однако ж…

– Что «однако ж»?

– Идея-то не нова. Помнится, вы и сами в бытность свою на флоте с Григорием Ивановичем Муловским вояж сей совершить предполагали… Еще, дай бог памяти, годков пятнадцать назад.

– Верно, Павел, памятлив ты. Задумка такая была. И более того скажу, государыня даже указ о той экспедиции в 1786 году от Рождества Христова самолично подписала. И приготовления все для оной совершены были… – глаза у Мордвинова вдруг молодо блеснули и снова подернулись туманной дымкой. – Кабы не война со шведами да турками, Григорий Иванович намеченное бы исполнил. Пренепременно… Знатный был моряк и офицер храбрейший, упокой, Господи, его душу. Адмирал Грейг его особо отличал. Поведал мне, коли не «Мстислав» Муловского, при Гогландском сражении не видать нашей эскадре виктории. К награде Муловского представил. А при Эланде погиб Григорий Иванович смертью геройской и мгновенною. Прямое попадание ядра…

– Да, никто судьбы своей не ведает. Все под единым небом ходим, ваше высокопревосходительство.

– И то правда…

Министр и Кошелев помолчали. Адмирал нарушил тишину первым:

– Люди смертны, а мысли их не умирают… Всколыхнул душу мне рапорт сей. Запросил я послужной список означенного капитана. И вот что обнаружилось: еще мичманом плавал Крузенштерн на «Мстиславе» у Григория Ивановича. И тот, по всему следует, задумку свою ему доверил… И коли уж за столько лет из головы молодой, всяким соблазнам подверженной, мысль о кругосветном вояже не выветрилась, значит, доверия сей Крузенштерн заслуживает. Определенно.

– А чего ж он, ваше высокопревосходительство, раньше-то молчал?

– Коли бы так… Не молчал. Распорядился я, таким же вопросом задавшись, проверить архив министерский. И найдено было там два рапорта Крузенштерна на имя предшественника моего графа Кушелева, на коих его рукою начертано: «Отказать за неимением надобности!» И это меня, Павлуша, еще более к капитану расположило. Вижу я за настойчивостью оного рачение о славе флота российского и пользе для Отечества нашего.

– Ваше высокопревосходительство, прошу простить дерзость мою, – Кошелеву, человеку до мозга костей сухопутному, давно уже хотелось задать министру этот вопрос. – Не преувеличиваете ли вы значение сего вояжа для судеб российских?

– Что? – адмирал, не привыкший к подобным высказываниям, гневно сдвинул седые брови. Однако сдержался. Ответил спокойно, внушительно:

– Преувеличить сие невозможно. Ибо расти нашей державе и впредь не на запад, а на восток предстоит. Там и богатства неисчерпаемые, и простор немереный, коие вкупе токмо государству могущества в глазах мира прибавить в состоянии. Уберечь же земли, россиянами освоенные, от зависти соседей и расхищения одним образом и мыслится – одновременно с моря и суши. Нынче же со стороны океана они там, на востоке, беззащитны. А посему решился я рапорту Крузенштерна ход дать и, заручившись поддержкою правления Российско-Американской торговой компании, участие коей в сем предприятии должно противников его и здесь, и за границей с толку сбивать, попытаться убедить государя в необходимости сего кругосветного вояжа. Тебе же, наместнику государеву на краю российских земель, доверяю сей тайный замысел, дабы и ты проникся важностью оного. До времени никому о том не сказывай, а придет час – сделай все, от тебя зависящее, чтобы дело сие не загубить. По всему видно: не минуют корабли наши камчатских берегов, каким бы путем в Америку ни шли. А коли так, на тебе святой долг – безопасность их обеспечить и всем необходимым снабдить. Это мой тебе наказ и напутствие. А теперь ступай, ступай, голубчик. Да хранит тебя Бог…

Правая рука от удара распухла. Выбитые и неумело вправленные самим Кириллом пальцы восстанавливали подвижность медленно и к непогоде нестерпимо ныли. Не снимали боль ни раскаленные на огне камни, ни лед, которые по очереди, следуя совету мичмана Штейнгеля, прикладывал он к ушибленной кисти.

Хлебников негодовал на себя. И не оттого, что впервые поднял руку на человека. Поступить иначе для него было бы потерей уважения к себе. Досадовал больше на свою неумелость: ударил-то так, что себе нанес ущерб наипаче, чем противнику.

Какой из него теперь комиссионер? Перо держать не может, а передоверить книги конторские никому нельзя. Отправиться в путь – дальние компанейские магазины и фактории нуждаются в срочной ревизии – тоже не в состоянии. И угораздило же его, давши реверс оправдать доверие компании, так опростоволоситься в самом начале службы на новом поприще! И все из-за этого Гузнищевского…

Впрочем, истины ради надо заметить: неприятности начались для Хлебникова куда раньше, сразу после памятного приключения с китом.

Когда Кирилла и спасенную им Елизавету Яковлевну Кошелеву подобрала и благополучно доставила на галиот шлюпка, они оказались в центре общего внимания. Изрядно нахлебавшуюся соленой воды, продрогшую и еще не пришедшую в себя Елизавету Яковлевну губернатор и судовой лекарь отвели в капитанскую каюту. Хлебникову же матросы наперебой стали предлагать кто рому, кто табаку. Смущенный таким участием, Кирилл спустился к себе в каютку, чтобы переодеться в сухое платье. Надевая сюртук, он сделал неловкое движение и чуть не вскрикнул от боли в пояснице.

Приступ ревматизма, заработанного Хлебниковым еще в Гижиге, приковал его к кровати на все остальное время плавания до Нижне-Камчатска.

На галиоте же дни шли своим чередом. Случай с кашалотом, как бывает со всяким происшествием, вскоре устал быть главной темой для разговора. Потом о нем и вовсе вспоминать перестали: в море у каждого утра – свои заботы.

Кирилл лежал в своей каморке один. Лишенный возможности исполнять обязанности суперкарго, он маялся бездельем. Ни читать, ни думать ни о чем не хотелось. Нездоровому – все не мило. Изредка, в минуты, свободные от вахты, заглядывал к нему Штейнгель. Один раз, в сопровождении мужа, нанесла визит больному Елизавета Яковлевна. Она осунулась, была бледна, однако попыталась улыбнуться Кириллу. Да и генерал, обычно не щедрый на сантименты, расчувствовался, пожал ему руку с благодарностью:

– Вы мужественный, благородный человек. Мой дом всегда открыт для вас…

По прибытии на Камчатку Кирилл почувствовал себя немного лучше и при помощи Штейнгеля и матросов перебрался в деревянный домик, в одной из комнат которого располагалась контора компании, а в другой, служившей и спальней, и кухней для комиссионера – его предшественника, ему, Хлебникову, предстояло отныне жить.

Первым из служителей, кто пришел засвидетельствовать почтение новому представителю компании, оказался помощник прежнего комиссионера приказчик Гузнищевский. Из инструкции, полученной в Охотской конторе, Кирилл знал, что после отъезда на матерую землю его старого знакомого Горновского Гузнищевский вел все дела компании на полуострове и у него предстоит новому комиссионеру их принимать.

Посему, ответив на приветствие вошедшего, Хлебников пытливо оглядел его: сработаемся ли?.. Первое впечатление было благоприятным: высокий статный мужчина лет сорока, широкая улыбка, открытый лоб… И все же что-то в облике приказчика настораживало. Может быть, глаза… Про такие говорят: сам – сыт, а очи – голодны. Отчего пропадало обаяние улыбки, сужался к надбровьям лоб, да и сам приказчик становился похож на здание, у которого фасад побелен, оштукатурен, а стены – гнилые. Словом, бархатный весь, а жальце есть.

Только нравится или несимпатичен тебе твой сослуживец – это дело десятое. Коли не в состоянии ты его от себя удалить, работать вместе все равно придется. Потому Кирилл ничем свои мысли не выдал. А Гузнищевский рассыпался в заверениях в своей преданности компании и лично новому комиссионеру.

– Расторжка у нас здесь знатная, Кирилла Тимофеевич. Народец местный тароват и простодушен. Три шкуры бобра за один железный нож меняют… С того и прибытки у компании твердые, – с бессменной улыбкой говорил он. – А нам что и надобно: купить подешевле, продать подороже…

– А как же честное имя российского купечества? Эдак и о компании слава дурная пойдет…

– Честное имя, милостивый государь, – пережиток прошлого века, – глаза Гузнищевского сузились еще более. – От нас с вами правление ждет выгод, а какой ценою – сие никого не волнует…

Кирилл покачал головою, но спорить не стал: время рассудит.

Неделю спустя отправились они с Гузнищевским в Ключи – ближайшую факторию, где незадолго перед этим случилось несчастье: погиб приказчик, и был разграблен магазин. Выехали верхом на лошадях в сопровождении старика камчадала, который от лошади наотрез отказался и шел впереди пешком, да так проворно, что всадники на извилистой тропе едва за ним поспевали.

Двигались сначала вдоль реки. Когда же ее топкие торфяные берега сменились каменистыми, поросшими лесом, и горы придвинулись к ним, решили сделать растаг.

Пока Хлебников разминал затекшую от верховой езды спину, а проводник, расположившись в стороне, на стволе поваленной бурей каменной березы, раскурил маленькую трубочку, неугомонный Гузнищевский поднялся по тропе к самой седловине перевала.

– Кирилла Тимофеевич, – через некоторое время позвал он, – подите сюда!

Взору подошедшего Хлебникова открылась удивительная картина: высокий, саженей восемнадцать, гладкий, точно специально отполированный, камень отстоял в стороне от гранитных скал, обступивших тропу. На его уступах лежало множество различных предметов: ножи, бусы, ружейные патроны, несколько медных и серебряных монет.

– Что это? – спросил Кирилл приказчика, жадно разглядывавшего находку.

– Камак, однако, – вместо Гузнищевского ответил из-за спины Хлебникова неслышно подошедший проводник. Лицо его, обычно бесстрастное, теперь напомнило Кириллу лица людей, стоящих в церкви.

– Ничего брать не надо! – добавил камчадал, заметив, что приказчик наклонился, чтобы поднять монету. – Худой дело – рука отпадет. Лучше положить свой вещь. Камень – добрый. Хорошо будет. Всем хорошо, однако.

Кирилл с удивлением взирал на старика. Но лицо того снова стало непроницаемым. Проводник поклонился камню и положил на один из его уступов свою трубочку. Затем, снова поклонившись, стал спускаться к лошадям.

Следуя его примеру, Хлебников отстегнул от пояса нож и положил рядом с трубкой: обычаи надо уважать. Он собрался уходить, когда заметил, что Гузнищевский прячет в карман монеты, собранные у подножия камня.

– Что вы делаете, сударь!

– А чего ж добру пропадать? – искренне удивился приказчик.

– Так ведь святое место…

– Помилуйте, это ж нехристи, язычники!

– Все равно, я прошу вас, оставьте все здесь…

– Хорошо, – Гузнищевский был явно недоволен, однако решил не ссориться. – Пусть будет по-вашему. Спускайтесь, Кирилла Тимофеевич, я вас догоню.

Всю дорогу до Ключей молчали. До острожка добрались, когда стемнело. Разместились в избе казацкого старшины. Хозяин – степенный, крепко сбитый казак – о происшествии рассказать сумел не много:

– Ватага напала неожиданно, вишь, как оно вышло… Митяя, кума моего, что лавкой вашей заправлял, сразу кистенем в висок хватили, даже вскрикнуть не сподобился. А домашних его: жену Агафью да сынишку – Митькой тако же, как батьку, кликали – на ножи… Дочка евоная, годков пятнадцати, подалась было ко мне за подмогой, так ее словили, снасильничали всем гуртом и помирать кинули… Она мне перед смертушкой своей все и раскрыла, когда мы, «красного петуха» заметив, на выручку двинули. Да поздно. Одно пепелище от фактории осталось, вишь как…

– И то странно, – подал голос Гузнищевский, – как это ухитрились лиходеи время выгадать для набега своего. В магазине здешнем рухляди как раз на целый обоз набралось…

– Хто его ведает… Люди-то были от самого Креста – атамана воровского. Девчонка Митриева слышала, как они его промеж собой поминали. А у Креста везде глаза да уши есть.

Поутру, побродив на останках фактории, не узнав ничего нового, решили возвратиться в Нижне-Камчатск. Обратная дорога обошлась без всяких случайностей.

При въезде в город Гузнищевский, сославшись на дела, удалился, оставив Хлебникова с проводником.

Камчадал долго смотрел вслед приказчику, а потом, повернув к Кириллу лицо-маску, сказал:

– Твоя – добрый. Его – злой. Худой человека… Монета у Камака взял. Однако беда…

– Откуда ты знаешь, что взял? Ты же не видел…

– Моя все знает. Видел – не видел. Пихлач сказал.

– Кто этот Пихлач?

– О! Человека такой. На туча живет. На нарта по небу ходит… Только своя люди говорит.

– Так ты человек Пихлача? Шаман, что ли?

– Нет. Дед – шаман. Отец – шаман. Уягал – не шаман. Просто человека. Давно человека. Пихлач его знает. Правда говорит, однако…

– Значит, тебя Уягал звать?

– Уягал.

– И что же еще тебе Пихлач сказал, Уягал?

– Твоя худой человека бойся надо. Большой беда будет… Кровь вижу. Огонь вижу. Дорога вижу… Там дорога, – махнул проводник рукой в сторону заката. – Не сама ходи твоя, однако… Бойся надо…

– И что потом? – озадаченно спросил Кирилл, не зная, верить или не верить.

Но камчадал уже умолк. Лицо его снова приобрело блаженное выражение, как тогда, у святого камня. Наверное, он опять говорил с Пихлачом, и ему было не до Кирилла.

А через несколько дней пророчества старого проводника начали сбываться.

Проверяя конторские книги, которые вел Гузнищевский, Хлебников обнаружил немалую недостачу. Перво-наперво Кирилла насторожили подчистки в реестрах и приходном копейбухе. Вроде бы и незначительные изменения в цене товаров – скажем, на полушку – в итоге оборачивались для компании потерями в сотни рублей. А за год управления Гузнищевским камчатской расторжкой и того более. Проведя внезапную ревизию местной нижнекамчатской лавки и найдя там излишки лисьих и бобровых шкур, Кирилл окончательно убедился в том, что дело тут нечисто.

– Как это понимать, сударь?

Приказчик, на губах которого блуждала все та же масляная улыбка, к удивлению Хлебникова, даже запираться не стал.

– Да-с… берем и для себя толику от компанейских достатков, – уставясь Кириллу в переносицу, заявил он. – Берем и далее брать будем… Жисть-то – одна. И вам, Кирилла Тимофеевич, коли вы не растяпа, у коего нос с глаз унести можно, тоже рекомендую. Пока вы человек молодой, о себе попечитесь! Никто о вас опосля заботы не проявит… Я же, со своей стороны, предлагаю вам со мной в долю войти. У меня опыт, у вас голова светлая и репутация незапятнанная покуда…

– Да как смеете вы предлагать такое?!

– Смею, – осклабился еще больше приказчик. – Коли соблазн велик, самая святая совесть молчит. Так по рукам?

Все потом походило на худой сон.

– Вот вам моя рука! – кулак Хлебникова неумело ткнулся в лицо Гузнищевского.

Несмотря на неловкость, удар оказался таким крепким, что отшатнулись оба разом: приказчик и Кирилл.

– Ах ты… – Гузнищевский, из разбитой губы которого выступила кровь, погано выругался и сунул руку за отворот кафтана.

«Что у него там: нож, пистолет?» – напрягся Кирилл.

Но приказчик вдруг отступил к дверям и со словами: «Должок за мной, Кирилла Тимофеевич…» – исчез в темноте.

Вот уже третьи сутки Гузнищевский, путая следы, пробирался через чащу к ущелью, прозванному Черным. Там, у отвесных скал, с которых виден океан, должен был дожидаться приказчика, теперь, после ссоры с Хлебниковым, – бывшего, Хаким, казанский татарин, правая рука атамана Креста.

С Крестом у Иннокентия Гузнищевского дружба стародавняя, как у иголки с ниткой. Как та ни таращится, а все одно за иголкой потянется.

Сын богомольного купца, Иннокентий еще в раннем возрасте сделал из речений отца необычный вывод: высоким помыслам и государству служат не самые лучшие люди, лучшие служат себе.

Посему, отвергнув юдоль церковнослужителя, вопреки настояниям отца, Гузнищевский занялся коммерцией. Начало оказалось неудачным. В первый же год службы приказчиком в одном из торговых домов Екатеринбурга он проворовался и был бы отдан под суд, когда бы не старания вовремя узнавшего о его злоключениях родителя. Подобно библейскому персонажу, распахнувшему своему блудному детищу объятия, старший Гузнищевский заплатил все долги сына. Кроме того, не теряя надежды наставить все же свое чадо на путь истинный, отец отослал Иннокентия на попечение друга своего детства, известного иркутского купца Феофана Лебедева. Последний и познакомил Гузнищевского-младшего с сыном своей сестры – Крестом, в ту пору молодым, быстро набирающим вес в сибирской торговле купцом Серафимом Ласточкиным.

Ласточкин и сговорил дядю, а затем и Гузнищевского организовать зверобойную компанию для промысла сивучьих шкур на только что разведанных мореходами островах к востоку от Камчатских земель. Рискованное предприятие в первые годы принесло пайщикам Лебедева – Ласточкина солидную прибыль. Пушнина, добываемая их промысловиками, пользовалась спросом и на российском рынке, и в Кантоне. Однако в скором времени их монополия на отстрел бобров и сивучей на Уналашке и на Лисьих островах была нарушена промысловыми партиями зверобоев Шелехова и Мыльникова, которые впоследствии объединились в одну – Российско-Американскую торговую компанию. Эта компания, действуя все напористей и смелее, в считанные месяцы подмяла под себя мелкие промысловые ватажки и вскоре осталась один на один с компаньонами Лебедева. Осторожный Феофан предложил сотоварищам договориться с конкурентами, разделить поровну охотничьи угодья и рынки сбыта. Но племянник и Гузнищевский воспротивились – уж слишком лакомым куском придется пожертвовать. Порешили направить жалобу на шелеховцев в Санкт-Петербург, в Коммерц-коллегию. Само собой, вкупе с солидным подношением ее председателю. Потом писали еще и еще.

На тяжбу с противниками ушло несколько лет и большая часть полученных ранее прибытков. Конкуренты оказались сильнее. Даже смерть Григория Шелехова не прибавила Лебедеву и Ласточкину шансов на успех.

Зять основателя Российско-Американской компании столичный сановник Николай Резанов сумел провести через Сенат указ о Высочайших привилегиях шелеховским преемникам. Слова указа о том, что «пользоваться Российско-Американской компании всеми промыслами и заведениями, находящимися ныне на северо-восточном берегу Америки от 55 градуса до Берингова пролива и за оный, також на островах Алеутских, Курильских и других по Северо-Восточному океану лежащих и исключительное право производить новые открытия и иметь торговлю со всеми окололежащими державами», лишали Лебедева и Ласточкина последних надежд. Компаньонам оставалось, невзирая на указ, силой оружия отвоевывать свои права.

На последние деньги было завербовано и снаряжено несколько ватаг. Те под прикрытием тумана высадились на Кадьяке у столицы шелеховских колоний – Павловской крепости. Но фортуна отвернулась от них. Отряды правителя колоний Баранова наголову разбили противника. Прижатые к берегу, Лебедев, Ласточкин, Гузнищевский и их сподвижники отстреливались до последнего. Когда же кончились пули и порох, Серафим Ласточкин снял со смертельно раненного Феофана нательный крест и вместе с Гузнищевским вплавь, рискуя быть раздавленным льдинами, добрался до стоявшего на якоре шитика.

Ни прошлого, ни будущего у них теперь не было. Настоящим понималось лишь желание отомстить. Тогда-то и стал Серафим Ласточкин Крестом. На кресте родственника своего поклялся расплатиться с обидчиками.

С великими трудностями добрались Крест и Гузнищевский до Камчатки. Продав шитик, перезимовали в коряцком становище. Весной, договорившись о месте будущей встречи, расстались. Крест подался за хребет Кумроч, там, в густых лесах, надеясь найти себе союзников. Иннокентий же, следуя их замыслу, отправился в Нижне-Камчатск, в контору Российско-Американской компании, где должен был наняться приказчиком в одну из факторий, дабы знать доподлинно, что деется в стане врага.

Как задумали, так и получилось. За прошедшие с той поры два года Крест сумел сколотить из таких же сорвиголов, как он сам, дружину, наводящую ужас на весь край. Гузнищевский же, из рядового приказчика сделавшийся доверенным помощником комиссионера Горновского, вовремя извещал дружка о делах компании и о готовившихся против ватажников полицейских мерах. Этими секретами с Иннокентием за обильное кабацкое угощение делился один из служителей сыскного департамента. Так и жили. Множилась, подогреваемая слухами и страхом, слава жестокого атамана. Стекались в воровскую казну компанейские денежки да меха. С ног сбивались в поисках шайки всегда опаздывавшие к месту ее очередного набега преследователи.

Но это еще не все. Внешне по-прежнему дружеские, отношения между приказчиком и атаманом переменились. Иннокентий не был бы Гузнищевским, когда бы, даже ради старой дружбы, удовольствовался отводимой ему Крестом ролью вечного мстителя. Посвящать жизнь борьбе с Российско-Американской компанией, которая год от года набирала сил, он не собирался. Будущее виделось Гузнищевскому иным. Еще при Горновском он начал помаленьку собирать деньги в собственную кассу. А после того как комиссионер был отозван в Охотск, и вовсе стал забираться в карман компании, как в свой собственный. Да и в расчетах с Крестом о себе не забывал. Так и сложился капиталец, который дал бы Иннокентию возможность прожить остатние дни, себе ни в чем не отказывая. Но не напрасно говорят, что счастье – это кусок мяса, который увидела в воде собака, плывущая через реку с куском мяса в зубах. Иннокентий уже почувствовал запах богатства, тот самый, который один позволяет ощутить, что ты – хозяин судьбы.

Не в силах остановиться, уверовав во всемогущество злата, Иннокентий начал допускать промахи. Конечно, никто сам себе не судья. Но как иначе назвать случай с этим желторотым Хлебниковым, сменившим Горновского. Признаться, приказчик, до самого прибытия Кирилла, рассчитывал, что правление учтет положительную рекомендацию, данную Гузнищевскому бывшим комиссионером, и назначит на открытую вакансию его. Что же касается Хлебникова и проведенной им ревизии, то и тут Иннокентий ошибся: никак не ожидал от бесхитростного на вид парня такой прыти и сообразительности. Надеялся до той поры, пока новый комиссионер освоится, все бразды сохранить в своих руках. А значит, и концы незаконных сделок в воду упрятать. Самой серьезной промашкой оказался его последний разговор с Хлебниковым… Затевая его, приказчик рассчитывал: не устоит новичок перед соблазном, денежки и не таких с панталыку сбивали!.. Ан нет, не поддался комиссионер новоиспеченный, не дрогнул. Еще и в драку полез. Теперь, как ни крути, обратного хода ему, Гузнищевскому, нет. Разве что…

От неожиданной мысли Иннокентий даже остановился, потер ушибленную скулу. Самое мудрое в жизни – это смерть, ибо лишь она безупречно исправляет все глупости и ошибки жизни. Но если это так, то почему бы собственные просчеты не исправить ценой не своей жизни, а чужой?..

Несколько часов спустя тропа вывела путника ко входу в Черное ущелье. Место дикое, глухое. И все же, не желая рисковать, приказчик решил оглядеться. Он осторожно раздвинул густые колючие заросли, и его взору открылась освещенная солнцем поляна, которую теснили кажущиеся еще угрюмее от такого соседства черные скалы. Напротив места, где затаился Гузнищевский, они расступались, открывая проход такой узкий, что человек мог протиснуться в него разве что боком.

У самой щели, привалившись спиной к валуну, сидел человек, одетый в некогда дорогой, а теперь рваный и засаленный бархатный кафтан. Сняв лисий малахай и подставив солнцу бритую шишастую голову, он, казалось, дремал: раскосые глаза были закрыты, рваные ноздри вздрагивали в такт дыханию. Безмятежная поза отдыхавшего, в котором приказчик узнал Хакима, могла ввести в заблуждение любого, кто прежде не встречался с помощником Креста. Но цепкий взгляд Иннокентия отметил: короткоствольный кавалерийский карабин со взведенным курком лежал у Хакима на коленях так, что его можно было вскинуть в один миг.

И верно, стоило только приказчику сделать первый шаг на поляну, как черный зрачок карабина нацелился ему прямо в лоб.

– Брось дурить, Хакимка! Не видишь, что ли, свои…

– А, пришел, шайтан… Давно жду, – Хаким приподнял чуть-чуть веки и ощерил в подобии улыбки гнилозубый рот. – Зачем опоздал?..

Гузнищевский не удостоил его ответом, бросил властно:

– Веди к атаману!

– Погоди, – татарин одним прыжком поднялся на ноги. Кривоногий, низкорослый, с непомерно длинными руками, он был силен силой стальной пружины, которая до поры дремлет в неказистом теле. – Товар мой продал?

Приказчик нахмурился: видно, неприятного разговора не избежать:

– Нет, не продал… Пропал товар.

– Как пропал! Зачем врешь? Хаким тебе лучший товар дал. Жизнью рисковал. От общей казны утаил… Бачка Крест с Хакима шкуру снимет, на ремни порежет, коли дознается…

– Не дознается. Сам язык за зубами держи! А меха твои и впрямь знатные были. Токмо бросить их пришлось…

– Зачем бросить?

– Обложили меня. Комиссионер новый, мать его… Уходить было надо. Вот к вам и подался…

– Ай, яман! Бачка Крест недоволен будет. Зачем сам в тайгу ушел?

– Ладно, с атаманом я разберусь. Это не твоего ума дело. А о своей утрате не горюй: все вернем! Скоро вернем, и с избытком. Давай показывай дорогу…

Татарин пробормотал что-то на своем языке, но от бывшего приказчика отступил: бачка Крест не раз говаривал, что Иннокентий ему как брат. Не стоит ругаться с братом атамана…

Миролюбивее посмотрев на собеседника, Хаким хлопнул себя ладонью по лбу:

– Совсем башка потерял! Бачка Крест наказал далеко глядеть… Айда наверх! – и стал карабкаться по каменистой круче.

Удивленный таким поворотом дела, приказчик все же полез следом.

Подъем на скалу занял около получаса. Когда взмыленный Иннокентий выбрался на плоскую верхушку, у него помимо воли вырвался возглас восхищения.

Океан, величественный, необъятный, нес к берегам белые гребни.

Хаким, уже успевший отдышаться, сложив ладони наподобие смотровой трубы, вглядывался в его даль.

– Какого лешего ты меня сюда притащил? – внезапно взбеленился то ли на провожатого, то ли на свое собственное умиление красотами стихии Иннокентий.

– Ай! Совсем забыл… Бачка Крест гостя ждет. Ба-а-льшого гостя… Хакиму поглядеть сказал…

– Уж не этого ли? – среди гребней матово белели косые паруса неизвестного судна.

Глава третья

То ли аляскинские кедры шумят над головой, то ли катит вдоль песчаных плесов медленные воды свои русская речка Унжа. То ли бабушка Ефросинья бубнит над ухом, заговаривая его, Плотникова, судьбу:

– За дальними горами есть окиян-море железное, на том море есть столб медный, на том столбе медном есть пастух чугунный, а стоит столб от земли до неба, от востока до запада, завещает и заповедывает тот пастух своим детям: железу, укладу, булату красному и синему, стали, меди, проволоке, свинцу, олову, сребру, золоту, каменьям, пищалям и стрелам, борцам и кулачным бойцам – большой завет…

А может, это не бабка-вещунья, а Настя – невеста засватанная – шепчет Абросиму жданные слова, от которых плавится молодое сердце: «Любый мой, единственный…»

Нет, не Настя это, а рыжеволосая индианка, согревая его в лесной ночи трепетным, по-звериному сильным телом, молча глядит на Плотникова, не ведая, что в ее бессловесных ласках слышится та же вечная песнь любви и бабьей обереги…

– Подите вы, железо, каменья и свинец, в свои мать-землю от раба Божьего Абросима, а дерево к берегу, а перья в птицу, а птица в небо, а клей в рыбу, а рыба в море…

Бьется неустанная морская волна в деревянную переборку, скрипят, как деревья в бурю, мачты шхуны, хлопают, меняя галс, паруса.

Темно и смрадно в трюме. Шебуршатся среди ящиков и бочек в его утробе крысы.

Мечется в бреду брошенный в темницу Абросим Плотников, среди множества чужих, враждебных звуков отыскивая, угадывая, вспоминая родные…

– Да будет тело твое надежнее панциря и кольчуги. Да замкнутся слова мои замками, да брошен будет ключ от тех замков под бел-горюч камень Алатырь… А как у замков смычи крепки, так мои словеса метки…

Сознание, а вместе с ним и память возвращались к Абросиму медленно.

Что с ним? Где он?

Абросим открыл глаза: тьма не отступила. Только где-то высоко качался в такт дыханию океана тоненький лучик света. Значит, он – в трюме. Попытался пошевелить затекшими руками, и ему открылась еще одна истина – руки были крепко связаны кожаным ремнем, который при попытке освободиться лишь врезался больнее.

События прошедшего времени еще не выстраивались в голове Плотникова в цельную картину. Видения, отдельные эпизоды сменяли друг друга, не давая ответа на вопросы.

И только когда на верхней палубе громыхнула пушка, совсем как в крепости на Ситхе, он вспомнил все: и свой гон через чащу в надежде опередить намерения колошей, и горящее поселение, и то, как его, готового ринуться навстречу погибели, удержала чья-то цепкая рука, и то, что было потом…

Человек, родившийся в лесу, чувствует постоянное присутствие опасности куда острее, чем люди, живущие среди людей. В чаще смерть подстерегает человека везде. Она дремлет на макушке вековой духмянки: кто знает, когда дерево рухнет, круша все, что окажется на пути? Смерть караулит охотника на озерах, покрытых снегом, и на замерзших речках, хищные полыньи которых готовы поглотить потерявшего осторожность. Смерть летит вместе с северным ветром, словно стервятник, выискивая жертву. Холод и ветер притупляют волю, побуждают путника присесть, отдохнуть. Горе поддавшемуся. Пятиминутный сон может оказаться вечным…

Но главное коварство опасности в том, что она внезапна.

…Волки показались у края поляны так нечаянно и бесшумно, будто не живые они, а духи. Но это были два крупных, матерых зверя, каждый из которых способен и в одиночку загрызть лося. Они остановились на опушке, подняв к небу лобастые головы, навострив уши и принюхиваясь. Потом пошли гуськом через поляну, прямо к зарослям, где притаились Айакаханн и Абросим.

Расстояние между волками и людьми сокращалось. Подруга Огня ощутила, как напрягся лежавший рядом Абросим, и стиснула рукоятку кинжала.

Волки считались в ее племени священными. Мать – Нанасе – рассказывала, что души умерших тлинкитов возвращаются на землю в образе серых хищников, чтобы, бродя вокруг родных становищ, напоминать сородичам: следуйте заветам предков. Может быть, сейчас они пришли, чтобы наказать Айакаханн, нарушившую заповеди рода и спасшую от гнева соплеменников чужака?

Нет, в сердце Подруги Огня не живет вина за случившееся. Сам Акан подсказал ей мысль не позволить молодому бледнолицему пойти туда, где ожидала его смерть. Это по его воле она вот уже третью Луну сопровождает Абросима в лесных скитаньях, добывая пищу, сторожа сон, уводя спутника от тех мест, где на их след могут наткнуться воины племени ситха. Не чувствует Айакаханн вины и за то, что, деля с чужеземцем ложе из ароматных лап духмянки, она позволила ему, первому из мужчин, прикоснуться к своему телу… Какие ласковые у него губы, какие сильные руки… Пусть даже Акан был бы против этого, Айакаханн все равно поступила бы так же…

От собственных кощунственных мыслей индианка взрогнула сильнее, чем от страха перед ночными прищельцами. Иначе расценивший ее дрожь Абросим сделал попытку вскочить, чтобы заслонить собой Подругу Огня, но она знаком показала ему: замри! Волки воспримут любое резкое движение как испуг и бросятся на них, как кинулись бы на заметавшегося в страхе оленя. Привыкший за время их совместных мытарств следовать советам Айакаханн, Плотников повиновался.

Когда до кустов, листва которых скрывала людей, осталось не больше двух волчьих бросков, звери остановились снова. Шедший впереди вздыбил на загривке шерсть и стал вглядываться в заросли. Его горящий зеленоватым огнем взгляд проник Айкаханн в самую душу. Индианка собрала все мужество, чтобы не выдать охватившего ее мистического ужаса, и не отвела глаза. Единоборство взглядов продолжалось несколько мгновений. Затем волк сморгнул, притушил во взоре хищные огоньки, опустил морду, как-то совсем не по-звериному осклабился и, приняв чуть влево, скрылся в сумраке ночной чащи. Второй зверь последовал за ним, пройдя при этом так близко от Айакаханн и Абросима, что в нос им ударил терпкий запах логовища.

Люди долго не могли уснуть. Молчали, думали каждый о своем.

Айакаханн, которую работный крепко обнял за плечи, переживала снова встречу с учем, радуясь, что все завершилось так хорошо: духи не причинили зла ни ей, ни бледнолицему. Значит, Акан и правда не считает ее поступок дурным. Что же касается самой Подруги Огня, так она – и это после пережитого стало особенно ясно – готова с этим человеком быть рядом, пока не наступит ее черед уйти в священные леса предков. Она теснее прижалась к груди Абросима и закрыла глаза: пусть будет так…

Абросим же, прислушиваясь к ставшему ровным дыханию Айакаханн, снова очутился во власти горьких дум о том, что случилось с ним самим и заселением, что ждет его и Подругу Огня завтра. Из сбивчивого рассказа индианки Абросим понял только одно: гарнизон Архангельской крепости стоял насмерть. Но мысль, что больше нет в живых властного, могучего Медведникова, желчного Евглевского, любящего прихвастнуть Шанина, все еще казалась ему нелепой. Не может быть, чтобы никто не уцелел! А вдруг подоспела уже на выручку поселенцам ватага промысловиков Урбанова, отправленная для отстрела каланов в Бобровую бухту? А что, коли не ведает Урбанов о беде и наткнется на колошей, не готовый к баталии? В любом случае негоже ему, Плотникову, более по лесам прятаться. В рукавицу ветра не изловишь, судьбы своей не минуешь. И здесь, как ни берегись, погибель найдешь: не от тлинкитов, так от диких зверей… Надо идти к крепости, к океану, а там как Бог даст…

Когда сквозь кроны забрезжило сырое утро, Абросим, перед рассветом забывшийся тревожным сном, открыл глаза. Айакаханн была уже на ногах. Как ни беспокойно спал Плотников, он не почувствовал, когда она проснулась.

– Шену! – сказала она, протянув работному пригоршню морошки.

– Спасибо… Не хочу, – он знаками показал индианке, чтобы ела морошку сама. Они так и объяснялись, мешая русские и колошенские слова, дополняя речь жестами и мимикой.

– Ешь! – уже по-русски предложила Подруга Огня.

– Я пойду на берег, к океану, Айакаханн… – Плотников так неловко отвел руку индианки в сторону, что морошка просыпалась на лапник, служивший им постелью. – Не могу же всю жизнь, аки зверь какой, по чащобам хорониться… Там Урбанов, может, воротился… Там…

«Не ходи! Там – смерть!» – знаками показала Айакаханн и для пущей убедительности прокричала негромко боевой клич ее племени, печально знакомый Абросиму:

– Нанна!

Плотников не возразил, но поднялся на ноги с таким видом, что Подруга Огня поняла: своего решения он не переменит.

…К бухте, что в нескольких верстах южнее того места, где когда-то Баранов заложил Архангельскую крепость, вышли к вечеру.

Серый небосвод тусклого дня стал еще скучнее. Все вокруг подернулось сизой дымкой. Даже царящий над архипелагом снежный купол горы Эчком сделался почти неразличим в тяжелом сумеречном свете. Океан у горизонта тоже приобрел металлический оттенок. Но было на мрачном фоне одно световое пятно, которое вызвало у Плотникова радостный возглас, – среди островков, словно вампумовый пояс окаймляющих бухту, промелькнули паруса неведомого корабля. Неужто главный правитель, почуяв ситхинские невзгоды, прислал подмогу!

Однако когда судно подошло поближе к берегу, Абросим увидел, что у него косо поставленные мачты и высокая корма – такой на русских судах не бывает. Да и название чужеземное – «Юникорн». Переимчивый Абросим, общаясь с американцами, взятыми на службу, мало-помалу научился понимать их речь, да и слова из аглицких буковок складывать. Только вот, чтобы шхуна с таким названием прежде приходила к Архангельскому заселению, Плотников припомнить не смог. Хотя это, по нынешним обстоятельствам, дело второе. Все одно: белые люди, не дикари – должны в беде помочь!

Забыв об опасности быть замеченным тлинкитами, работный вскарабкался на валун и, крича во всю мощь, принялся размахивать снятой с себя рубахой. Подруга Огня с тревогой наблюдала за ним. Старания Абросима оказались безуспешными. Хотя до берега не оставалось и двух кабельтовых, на шхуне не обратили внимания на сигналы. Судно медленно уходило на север, в сторону Архангельской крепости, вернее, того, что от нее осталось.

И вот когда промышленный, потеряв надежду задержать корабль, опустил руки, на камень взобралась Айакаханн.

Она держала горящую ветвь духмянки. Как и когда индианка умудрилась ее зажечь, Абросим не видел. Айакаханн стала размахивать факелом, пытаясь привлечь внимание моряков.

Колеблющийся на берегу огонь был теперь уж замечен с корабля. Там отдали якорь и спустили шлюпку. Однако радоваться оказалось рано. Сигналы Айакаханн увидели не только на шхуне. Из-за ближнего мыса показались вдруг два колошенских бата. Гребцы, налегая на весла, направили лодки к камню, где стояли Абросим и Подруга Огня.

Расстояние между шлюпкой, тлинкитскими батами и стоявшими на берегу людьми первоначально было равным. Пока еще оставалось неясным, кто одержит в этой лодочной гонке верх. И тут Плотников, случайно обернувшись, обнаружил опасность и со стороны леса. Десятка полтора колошей, потрясая копьями и палицами, выбежали на берег.

Конец ознакомительного фрагмента.