© Светлана Башкатова, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
И окинула я взглядом широту раскинувшейся передо мною земли, и простерла над нею крылья душа моя, и взлетела, обнимая крыльями мир земной и свет над ним, оставив бренное тело мое где-то вдалеке, и сожалея о нем самую малость, устремляясь в просторы неведомые мне доселе и благодатные…
Некая сила в мгновение вытолкнула меня из глубины на ослепительную поверхность…
Вздрогнув всем телом, я проснулась.
Бесформенное пространство ночи окутывало дом тишиной. Зыбкие призрачные тени беззвучно скользили в лунном свете по стенам комнаты, по предметам; не принадлежащий мне мир снов, иллюзий безмолвно и равнодушно разворачивал кадрами немого кино чужие истории… и я вдруг ощутила себя сторонним наблюдателем, случайно, непреднамеренно вторгнувшимся в ему непредназначенное.
Тревога ли, ночные ли страхи еще владели моим сознанием, являясь мне зовущими отголосками теперь уже полустертого сна: «Анна…»
Быть может этой ночью и мне будет обещано нечто? Мне что-то снилось… Кажется, облака, просторы… И, опустившись на подушку, я стала медленно погружаться в сон. Далеко… далеко… далеко…
Долог путь наш к отцу моему… По пустыне идет караван наш уже седьмой день, и луна сменилась, и несколько лошадей пало. Но уже близок конец пути! Уже радостно начинает биться сердце мое, когда предвижу встречу и радость на лицах семьи моей. Около четырех лет не видала я родных моих, с тех пор как отдана была мужу моему Исаие и увезена им в земли его в Иерусалим. И зачала, и родила там сына, которого родные мои увидят впервые для них, и возрадуется сердце мое при виде их, когда обнимут они сына моего, прижмут к сердцу своему!
И я кидаю взгляд на повозку, в которой находится сын мой: солнце окутывает золотом его кудри, ветерок играет с ними. Похож он на отца своего; и уже чувствуется в нем характер, как у отца его, и будет воином он великим, и будут полны шатры его, и будут довольны слуги его, и будет справедлив он и мудр, как царь Соломон, один из прапрадедов его.
Заходящее солнце освещает вершины холмов на горизонте, лучи его уже больше не слепят так глаза, не заставляют блестеть нестерпимым белым светом раскаленный песок. Дышать стало чуть легче, какое-то подобие ветерка колышет выцветшие полотна повозок. Мерно покачиваясь, дремлют на повозках многочисленные люди, среди которых слуги мои. Устало вздыхают лошади, слышится негромкий скрип огромных колес повозок. Тянется караван по бескрайней пустыне…
…Вот и отдых для всех! Мы достигли оазиса, при виде которого смягчились лица воинов, сопровождающих караван, кони почувствовали воду, близкий отдых, оживилась речь между людьми. Все благоприятствует отдохновению. Остался последний переход в два дня, и мы прибудем в город родных моих…
Елена подошла к зеркалу и заглянула в глаза своему отражению.
Со стороны могло показаться – она совершенно спокойна, но это было неправдой: она чувствовала себя раздираемой ворохом противоречивых чувств. Душа ее после событий вчерашнего дня словно раскололась, и теперь она чувствовала – одна из частей ее души под натиском вопросов сознания плачет, и вопросы эти, по большей части какие-то отрывочные, бессвязные, язвительные, обрушиваются на нее словно удары, которые она больше не в силах отражать, словно беззащитная жалкая дворняга, дрожащая перед стаей злых изголодавшихся собак.
Нет, она должна стать союзницей части собственного «Я», чей холодный и жесткий взгляд в зеркале видела теперь. А вот ту, «другую», она постарается сохранить где-то в глубине – не отказываясь от нее, нет, скорее давая ей передышку.
Что ж… Все, о чем она думала, или скорее о чем боялась думать, лишь обрело форму слов и картинок реального измерения.
Она ведь понимала: что-то не так. Он не знакомил ее с друзьями, не высказывал желания жить вместе. Его вполне удовлетворяли редкие встречи на его территории, а к ней он никогда не напрашивался, и, зная, что где-то растет ее сын, никогда не расспрашивал о нем, не интересовался. Но тогда, раньше, еще во время беременности, когда большой живот, казалось бы, должен был отпугивать от нее любых мужчин, отчего же он решил с ней познакомиться именно тогда? И их отношения стремительно развивались, и он был нежен, гладил и целовал ее живот, словно ребенок был от него. И ей казалось: ребенок родиться, и отношения между ними станут еще крепче, у них появится семья. Но все совсем не так… И хотя после родов тело ее быстро восстановилось, и фигура осталась прежней, он не только не попросил ее стать его женой, он вдруг стал тяготиться ею, о ребенке же не спрашивал никогда. И она боялась признаться себе в происшедших с ним переменах. Пытаясь оставаться рядом, пошла даже на то, чтобы ребенок рос пока у ее матери… Как глупо! На что она надеялась? Что могла дать Петру такого особенного, чтобы по-настоящему привязать его к себе?
…Из теплой ванны, до краев наполненной душистой пеной, торчал только кончик ее носа. Почти целиком погрузившись в воду, Елена замерла на несколько секунд. Затем вынырнула и села. Как можно крепче прижав ладони к глазам, она медленно и тщательно убрала остатки пены с лица… Ночь, но сейчас она оденется и уйдет, пока Петр еще на дежурстве. Ей не верилось, все еще не верилось… Казалось: вот сейчас с остатками пены она сможет убрать от своего лица и ту реальность, которая вновь, не подчинившись ее планам, перечеркнула все иллюзии, питавшие ее несколько последних месяцев…
Ее взгляд упал на колени, выступающие над поверхностью воды: колени были безупречны, впрочем, как и ноги в целом, она это знала. Раздвинув пену ладонями, она
посмотрела на часть своих ног, находившуюся под водой. При взгляде сквозь толщу воды та казалась причудливо изогнутой, расплывающейся, безобразно толстой, да просто уродливой! Именно так в этом мире все и устроено – все зависит от того, под каким углом смотреть… Ничто не однозначно… Поднявшись, она перешагнула бортик ванны и, дотянувшись до огромного полотенца, закуталась в него.
…Елена вошла в гостиную и опустилась в кресло.
Много ли нужно ей самой? Ей уже двадцать семь лет. А по-настоящему душа ее жаждала лишь покоя. Любой возможности зацепиться, остановиться, устоять. Отчего же все изменилось? Когда была пройдена некая грань, некий рубеж? Еще несколько лет назад она позволяла себе жить жадно и неразборчиво, не переставая ощущать голод, почти волчий, неутолимый – жажду нового, ранее неизведанного. Бездумно срывая ворохами трав чьи-то судьбы, хватала все, до чего могла дотянуться – только бы набить, натолкать в свою жизнь событий и впечатлений до краев! Ей всегда казалось: людей, чей букет воспоминаний со временем может оказаться слишком уж тощим, пусть даже воспоминания эти будут изысканы, таких – подавляющее большинство, и все они непременно когда-нибудь будут ей завидовать! Им и только им, представляющим эту жизнь бесконечной, полагающим – все еще когда-нибудь случится, торопиться некуда (!), именно таким и придется со временем раскаяться. Но однажды все странным образом изменилось. Она вдруг ощутила усталость. А потом испугалась, обнаружив первые морщины на лице. А потом – увидев детей подруг. А потом… а потом…
Сколько бы ни старалась она себя обманывать, мысль о том, что события прошлой жизни хранятся в глубине ее памяти мертвым, истлевающим понапрасну грузом, неумолимо возвращалась и терзала ее. Радость и горечь мгновений прошлой жизни, как оказалось, разделить было не с кем. Но и будущее, лишь только она пыталась прикоснуться к нему в своих мечтах, мгновенно разлеталось от нее дразнящим роем легких ярких бабочек; удержать его в одиночку – ей было не под силу. Зачем себя обманывать? Ее ускользающая в неведомые дали жизнь, как и все ее прошлое принадлежали лишь ей одной, и как и она сама – ни для кого на свете ценности больше не представляли!
…Теперь. Теперь ей хватило бы и того, чтобы только каждое утро просыпаться в одной постели, с одним мужчиной. И чтобы рядом был ее ребенок. Неужели она просит слишком многого? Даже любовь ей уже не так и важна. Ей нужен дом, семья, отец для ребенка. И она так старалась… Но Петр настолько изменился, после возвращения из-за границы стал абсолютно не узнаваем, его постоянно занимала какая-то мысль, он был рассеян, и явно тяготился ее присутствием. Вопросы задавать было бессмысленно – все расспросы он грубо обрывал. И она вдруг решила, все просто – у него появилась другая женщина! Точно! Это и объясняет происходящее. Оттого и сексуальные отношения их сошли практически на нет! Конечно, и как она раньше об этом не подумала?!
Вот отчего ей пришлось вчера вечером шпионить за ним.
…И она почти не удивилась, когда поняла: после работы он действительно кого-то поджидает.
Петр даже не заметил, что она была совсем рядом…
– Анна! – Петр вышел из машины. – Ты домой?
– Да …в общем-то нет. Кое-куда хотела еще зайти…
– А я вот задержался после дежурства, пришлось с лоботрясами студентами заниматься. Тут смотрю – ты выходишь. Может, подвезти? Кстати… Как раз хотел тебе рассказать – я ведь недавно у своих был в Израиле. Видел ТВОЕГО Илью! Если тебе, конечно, интересно…
Женщина, которую Петр назвал Анной, остановилась. Едва уловимая печать смятения, тенью скользнув по ее лицу, изменила его лишь на мгновение. Пожалуй, Петр, как и любой другой мужчина, ничего не заметил, подумала Елена. Но для того, кто знал, кто отчетливо помнил вкус горечи любви, мгновений несказанного счастья, невысказанных желаний и надежд – для того не разглядеть этого было невозможно… И Елена подобралась еще ближе: теперь она могла слышать каждое их слово и смогла рассмотреть лицо женщины. Да, пожалуй, та была …даже красива: правильные черты лица, большие голубые глаза, длинные густые каштановые волосы, отливающие на солнце мягким золотом, ниспадают на плечи волнами. О такой роскоши Елена могла лишь мечтать! На секунду она прямо-таки почувствовала прикосновение своих жидковатых прядей к плечам. И все же… Странно, но сейчас, при взгляде на эту женщину, ревности Елена не испытывала. Может быть… некую неосознанную симпатию? Возникло странное ощущение: Анна не несет для нее никакой опасности. Отчего? Из-за того ли, что прозвучало имя другого мужчины? Или оттого, что при упоминании этого имени во взгляде женщины вспыхнул свет, который невозможно было спутать ни с чем?
– Анна, вы с Ильей как-нибудь общаетесь с тех пор, как он уехал? – Елена видела: пытаясь выглядеть равнодушным, Петр вдруг странно напрягся. Словно гончая, берущая след. Жестким испытующим взглядом впился он в лицо женщины.
– Нет… А что?
– Ну не виделись, понятно. Но по интернету —то переписываетесь? Или как-нибудь еще?
– Да нет.
– Что, совсем связь потеряли? Никаких адресов, общих знакомых? Никаких сведений о его жизни? У вас ведь вроде любовь была… – и лицо Петра исказила отвратительная ухмылка.
Елена увидела – лицо Анны мгновенно застыло. Она молчала, но продолжала оставаться на месте, не в силах сопротивляться некоей неодолимой силе, которая помимо воли удерживала ее здесь. Кажется, и Петр тоже это заметил.
– Ну так как? Подвезти тебя? – и уже откровенно продолжая ухмыляться, Петр демонстративно распахнул дверцу машины.
Помедлив, Анна села в машину. Елена видела, как плотоядно осклабившись, Петр захлопнул дверцу своей ловушки.
Узнать бы кто такая эта Анна…
И Елена не смогла себе отказать – подчиняясь охватившему ее порыву, подхватила такси и попросила поехать за «той» машиной…
Елена поднялась, оделась. Уже надевая плащ в прихожей, подумала – вновь ей приходится уходить. Уходить в никуда, в неизвестность, как бывало не раз. Все повторяется… Она оглянулась – и взгляд остановился на картине, единственном настоящем украшении этого дома.
Картина была отдана Петру самим художником в качестве расплаты за некую услугу. Пейзаж Петру не нравился абсолютно: толща жирной серо-коричневой осенней грязи, наполняя весь передний план картины, словно вываливалась на зрителя, а одинокая тощая березка на заднем плане лишь усиливала ощущение невыразимой тоски, исходящей от картины в целом. Большего Петр не видел и частенько издевался над художником, совсем не замечая, как написано небо. А было достаточно даже небольшого пространства, отданного ему над всей грязью этой дороги, уходящей куда-то вдаль, где светлело рассветное небо, пронизанное мягкими, по-настоящему живыми лучами восходящего солнца. Оно словно отодвигало толщу беспросветной грязи и темноты, и как ей казалось, дарило манящее ощущение надежды, пусть даже очень далекой, почти несбыточной.
Однажды она попыталась возражать Петру, защищая художника, ей захотелось поговорить с художником самой, заглянуть ему в глаза. Но Петр лишь расхохотался – какое небо, какие несбыточные надежды? И сообщил – художник этот, будучи абсолютно одинок, в очередной раз крепко напился да и умер в своей мастерской, и вообще: много пил, а ценился больше за рубежом, нежели здесь, на своей родине.
Елена шагнула к картине и сняла ее со стены: Петр ведь как-то сказал – картина не имеет ценности ни для него, ни вообще. Она поискала, во что ее можно завернуть, и, обнаружив в прихожей большой целлофановый пакет, стала опускать в него полотно. Из-за обратной поверхности картины вдруг выскользнула какая-то бумага… Елена наклонилась – на полу белел чуть помятый вскрытый конверт. Она чуть помедлила…