Глава 11
Наблюдательница жизни
Домик из силикатного кирпича под зеленой крышей казался необитаемым, но ровно до тех пор, пока Страшилин громко не постучал в калитку. «Тоже нет сплошного забора, – отметила про себя Катя, – в «Маяке» они друг от друга не отгораживаются».
– Откройте, пожалуйста! Это полиция, – оповестил домик из силикатного кирпича Страшилин громко и внятно.
Тишина. Долгая пауза. У Кати сложилось впечатление, что их разглядывали из окна – во-о-он там справа, украдкой из-за шторы.
– Да иду, иду, я не бегун олимпийский, чтобы на крыльях летать. Подождите, иду!
Старческий женский голос – слегка дребезжащий, капризный, но все еще звучный, с повелительными нотками.
Скрипнула входная дверь, и через пару минут на садовой дорожке появилась маленькая старушка в длинном вязаном кардигане и черных брюках.
– Любовь Карловна Глазова?
– Она самая.
– Следователь Страшилин Андрей Аркадьевич, а это моя коллега из главка капитан Петровская. Нам надо с вами поговорить о вашем соседе Уфимцеве.
– Да уж, сколько я сегодня о нем с вашими сыщиками говорила.
– Я в курсе. Но это не считается, – хмыкнул Страшилин.
– Нам надо с вами посоветоваться, выслушать ваше мнение, Любовь Карловна, – сразу подключилась и Катя.
Он же… Страшилин попросил ее помочь!
– Я и так с утра вся на валокордине. Племянница звонит – тетя, что у вас такой голос? Опять нездоровится? А что я ей отвечу – в доме напротив соседа убили и я труп нашла? – Глазова доковыляла до калитки. – Входите. Пойдемте в дом, там тепло.
– Значит, это вы нашли убитого? – спросила Катя. – Да, представляю, каково это.
– Заходите, заходите в дом. Я сейчас на улице после всего чувствую себя незащищенной. Скверно себя чувствую, – сказала Глазова. – Все думаю: поперлась туда к нему сегодня, старая дура, а что, если бы…
– Что если? – спросил Страшилин.
– Убийца все еще там, в доме. – Глазова оглянулась на кирпичный коттедж Уфимцева. – Врагу таких мыслей не пожелаю.
Катя заметила, что Страшилин, идя сзади, внимательно разглядывает обувь старухи. Уличные разношенные туфли на ней – когда-то дорогие, из хорошей кожи, но сейчас уже старые, стоптанные. Удобная дачная обувь. Туфли без каблука – острый носок.
В домике – три комнаты и маленькая терраса. Кругом странная смесь порядка и захламленности – этакой полосой и «углами».
– Садитесь, – Глазова указала на стулья вокруг большого обеденного стола, – разговор-то долгий, я чувствую.
– Вы хорошо знали Уфимцева? – спросил Страшилин.
– Сосед, десять лет как тут живем окна в окна. – Глазова откинулась на спинку стула, она рассматривала Страшилина и Катю оценивающе – что еще за птицы такие служат в полиции? Стоит дело разговоров-то с ними или тупые они, как пни?
– Чем он занимался?
– Ничем. Мы здесь все сверстники, считайте, что в последнем отпуске перед тем, как, ну… – Глазова усмехнулась, – последний парад наступает. А раньше-то он работал, стране служил. У нас тут потомственные служаки сплошь – отцы наши служили, мы служили, дети служат… Внуки, из этих еще надо посмотреть, что получится. В основном бездельники. Здесь у нас такое место. Как в капле воды все видно – прозрачно, лишь бы не замутить.
– Что? – спросила Катя.
– Настоящее, прошлое. – Глазова вздохнула. – Я вот, знаете ли, по профессии доктор философии и по второй профессии переводчик с китайского. А по жизни-то я наблюдатель этой самой жизни. Вот отсюда, не выходя из поселка, можно такие выводы делать – от частного к глобальному. От простого к сложному.
– Вы одна тут живете? – задал свой вопрос Страшилин нетерпеливо.
– Живу одна. У меня сестра в Москве – доктор медицинских наук, офтальмолог. И племянница – тоже врач. Они меня не оставляют. Мы с сестрой из семьи репрессированных. Домик этот нам корпорация одна щедрая на ваучеры построила. У других-то ваучеры прахом пошли, а нам повезло. У нас тут уж так в «Маяке»: вон на той улице дома – там старая либеральная интеллигенция, некоторые тоже из семей репрессированных. А напротив – потомки бывших комиссаров НКВД и потомки тех, кто Беломорканал проектировал. Там вон дипломаты. На следующей улице деятели бывшего Совмина, еще советских времен, – у этих дети сплошь банкиры, такие там особняки!.. Все новое, все по-европейски у них. Участки здесь немаленькие, сами видите, от Москвы недалеко. Так что золотой наш поселок. А те улицы нувориши скупают активно – менеджеры там разные, бизнесмены, депутаты. Ждут, когда здешнее старичье вымрет, а наследники за границу улимонят, эту недвижимость продадут. В общем, народ здесь непростой, сами видите. И чтобы у нас в поселке убили кого-то… Я еще понимаю нувориша – этого, который пришлый, банкир или там денежный туз, это разборки. Но чтобы такого человека, как Илья Уфимцев!
– Кто у него из близких?
– Сын. Он мне про сына только говорил – мол, в МИДе на высоком посту.
– И больше никаких родственников? – спросила Катя.
– Он сына при мне лишь упоминал. Не знаю, может, кто и есть.
– Но кто-то ведь ему помогал вести хозяйство? Или что же, он совсем один в таком большом доме?
– В основном-то один. Но помогали ему регулярно. Приходили. Приезжали, продукты привозили и вообще навещали.
– Кто?
– Да эти матушки-монашки, – сказала Глазова.
– Кто? – Страшилин снял очки.
– Матушки-монашки. Монастырь тут у нас Высоко-Кесарийский рядом. Они там все реставрируют, и над приютом шефство ведут, и с социальной службой местной у них то ли договор, то ли просто благотворительность – здешним одиноким пенсионерам помощь оказывают.
– И вам тоже?
– Ну, у меня с верой все как-то сложно. Философский факультет все же за плечами, почти полвека преподавательского стажа. Хотя против помощи кто ж возражает? Мне за восемьдесят. Иногда так плохо себя чувствуешь – а надо в магазин. А тут приехали матушки, они там хлеб вкусный пекут и вообще… Разговоры всякие душеспасительные… Я-то давно ко всему готова уже. И к свету, и к пустоте – в зависимости от обстоятельств, – Любовь Карловна хмыкнула. – А вот сосед мой был, так сказать, на распутье.
– Так, подождите, значит, вашего соседа регулярно навещали монахини местного монастыря, – оборвал ее Страшилин. – Когда вы их видели тут последний раз?
– Да и не припомню уже, – ответила Глазова. Она плотнее запахнула кардиган. – Вы у тех соседей лучше поинтересуйтесь.
– У каких соседей?
– Которые забор в забор.
– Балашовы, что ли?
– Да. Новые наши соседи.
– Я с Балашовой только что беседовал. Она ничего ни про каких монахинь не упоминала.
– Странно. Как странно, – сказала Глазова. – А она с ними общается, я знаю. У нее дочка, так она по воскресеньям водит ее туда, в приют, – типа воскресного подготовительного духовного класса. Хоть и маленькая еще девочка, а она ее водит. И насчет того, что Уфимцеву матушки-монашки помогали, соседи в курсе.
– Ну, хорошо, давайте вернемся ко вчерашнему вечеру и сегодняшнему утру, – попросил Страшилин. – Я хочу, чтобы вы рассказали все максимально подробно, ничего не пропуская.
– Ничего не пропуская? Подробно? У меня болел зуб вчера, – доверительно сообщила Любовь Карловна. – Не знаю, что делать, у меня на нем весь мост держится. Если удалять, то это надо все по новой у дантиста. А мне восемьдесят два! И потом, это сумасшедшие деньги сейчас рот чинить. Прямо не знаю, что делать. Я приняла две таблетки обезболивающего и прополоскала рот шалфеем. Вроде немножко отпустило, но не надолго, и я…
Страшилин снова водрузил очки на нос и глянул на Катю: она поняла сигнал, обещала делать допрос старухи-болтуньи коротким, так делай, помогай.
– Вчера к Уфимцеву около пяти часов приходил гость – пожилой мужчина, – сказала Катя, – вы его видели?
– Никаких гостей я не видела. Я в пять смотрела передачу – про суд и потом переключилась на «Культуру» – там документальный фильм о Марине Цветаевой. Знаете, мой отец… он косвенным образом знал… нет, не ее, а ее мужа, Эфрона, и ее любовника, того, кто в Испании воевал. Так что я сидела тут…
– У телевизора и не наблюдали жизнь окружающих? – улыбнулась Катя.
– Так ведь не все сразу. – Любовь Карловна усмехнулась. – А что за гость-то Илью Ильича навещал?
– Будем устанавливать его личность.
– Устанавливайте. Но только это не он его… ну, прикончил-то. Илья вечером – уж стемнело давно, время девять – живой был еще.
– Вы его видели?
– Нет. Он телевизор врубил громко. У нас улица маленькая, окна в окна, когда он громко включает, я все слышу.
– Который был час? – уточнил Страшилин.
– Девять примерно. Я как раз себе новую порцию шалфея заварила для зуба. Потом выпила горячего чая, хотела дождаться фильм «Красотка» – он поздно. А тут у нас свет вырубился. Это случается по вечерам, народ с работы из Москвы приезжает, понавключают всю технику сразу.
– И дальше что? – спросила Катя.
– Ничего. Не со свечками же сидеть, зуб больной баюкать. Я приняла еще таблетку и пошла спать. Проснулась поздно, около одиннадцати. Это я летом рано встаю. А сейчас октябрь, зимой вообще могу проспать до обеда. Силы коплю на вечер. – Старуха усмехнулась. – Раньше я работала как лошадь – к лекциям готовилась, читала, переводила с китайского. А сейчас и желания нет книжку в руки взять. И вижу-то я ведь неплохо – у меня дальнозоркость. И раньше видела хорошо. А вот ведь какая-то эмоциональная усталость просто…
– Свет утром, когда вы встали, так и не дали? – спросил Страшилин опять же нетерпеливо.
– Нет, вы представляете, что за безобразие! Это сколько же мы тут за электричество переплачиваем, если посчитать, все эти коммунальные аварии. Я встала, умылась. Смотрю – холодильник мой потек на кухне. Туда-сюда, хотела племяннице звонить, чтобы она сегодня приехала. Ан телефон мой мобильный разрядился – и зарядить не могу, света нет. И я решила пойти к Илье Ильичу – у него дома стационарный телефон проведен.
– А у вас стационарного нет? – уточнила Катя.
– Не сподобились мне поставить на ваучеры-то. – Любовь Карловна хмыкнула, – зачем? Вроде мобильный хорошо ловит. Связь есть. Ан вот когда нужно, ее и нет. И я пошла к соседу. Захожу во двор…
– Калитку как вы открыли? – спросил Страшилин.
– Как? Обыкновенно – толкнула и вошла. Не заперто.
– А он что, не запирал калитку?
– Знаете, последнее время – нет. Прикроет плотно и сверху на эти, как их – ну палки от забора и калитки, железное кольцо накинет.
– Он воров не боялся, значит? Сейчас все запираются. Вон и вы тоже.
– У меня щеколда на калитке обычная, кому надо – тот просунет руку и откроет сам. А сосед мой Илья Ильич… я же говорю – на перепутье он был, на большом перепутье…
– Любовь Карловна, на каком перепутье? – поощрила ее Катя.
– Одиночество, старость… одинокая старость, вам не понять это пока. Потом поймете, возможно. Умереть в одиночестве без помощи… тут уж не до запертых калиток и дверей. В общем, калитку он в последние месяцы не закрывал.
– А железное кольцо? – спросил Страшилин.
– Не висело оно наверху. Я свободно вошла. Более того – и дверь была в дом не заперта – так только прикрыта. Но я сначала-то стала звонить в дверь. Он не открывает. Я нажала на ручку – смотрю, открыто. Я вошла, спрашиваю: «Илья Ильич, вы дома?» Думала, может, он наверху, правда, он редко на второй этаж поднимался. Прохожу дальше мимо кухни в комнату – батюшки, а он на полу. Я подумала, с ним плохо. А тут вдруг ка-а-ак грохнет!
– Что? – Катя снова подключилась к допросу.
– Свет внезапно дали, и телевизор прямо у меня над ухом как грохнет – включился – а там стрельба, фильм. Верите, у меня сердце просто оборвалось. Я думала, сама там упаду. Ухватилась за что-то. В комнате вонь от какой-то гари. Он на полу. А потом я кровь увидела и… в общем я бросилась вон. Кричу, как полоумная: помогите! А кто поможет? Соседей нет, нянька у них все время с этими штуками в ушах свою таджикскую музыку слушает, когда детям готовит. Побежала я на угол к Серебряковой Полине – та, к счастью, дома и сын ее. Только проку-то от сына ноль. У Серебряковой муж был замминистра, дом отстроил, денег в Австрии в банки положил уйму. А сын – пьянь пьянью. Как отец умер, вообще с катушек слетел. Не работает нигде – так, в фирме числится, приезжает сюда, в «Маяк», на дачу – день в бане парится, потом день пьет в одиночку. А Полина-то ведь какая красавица была в свое время – музыковед, а сейчас иногда на пару с сыном пиво тянет, мужа, толстосума, все оплакивает.
– И вы от них позвонили в полицию? – Катя осторожно сворачивала разговор. – Да?
– Я, я сама вам позвонила и Полина. Сын-то ее ни бе ни ме ни кукареку с похмелья.
– Значит, вы что-то трогали в доме Уфимцева, когда вошли? Дверную ручку, потом то, обо что вы опирались, – сказал Страшилин. – Очень прошу вас помочь нам и дальше. К вам эксперт наш придет, снимет отпечатки. Это обязательная процедура в ходе следствия.
– Хоть сейчас снимайте. – Любовь Карловна протянула к ним руки – маленькие, старческие, сухонькие, в роскошных старинных перстнях, таких необычных для «простой дачной жизни». – Чего я там касалась, не помню. Я до смерти испугалась. Сначала-то подумала – с ним плохо, а как увидела кровь и… В общем, я панически испугалась. И там еще так мерзко пахло гарью. Что, убийца дом хотел поджечь, что ли?
– Убийца избавлялся от главной улики, – сказал Страшилин.
– Какой? – спросила Любовь Карловна.
– От орудия убийства.
– А чем же это Илью прикончили?
Катя поняла, что если сейчас не поставить точку и не откланяться, наблюдательница жизни Любовь Карловна заговорит их вусмерть. Как все пожилые дамы ее возраста, она жаждала приключений и чужих тайн.