– Зачем? Все для него? – глупо спрашивали ее.
– А как же? – оторопев, отвечала женщина. – Он же…
– Да вырастет – и видали его.
А он вышел рано утром и больше не вернулся. Она спросила у старых людей, где искать. И пошла…
Она прошла очень много. Шла так долго, что, казалось, пролетела целая жизнь. Любые встречные мерно кивали ей головами, поили холодной водой, давали краюшку хлеба. Она ласково заворачивала его в платочек, благодарила и обещала съесть ближе к вечеру, обязательно съесть. Позже скармливала его у околицы голодным придорожным птицам. Мелко раскрашивала, молилась и кормила.
Обувь совсем износилась и была выброшена ею за ненадобностью. Так и шла босиком. Волосы, уже порядком поседевшие от времени, спутались. Фигура осунулась, кожа потемнела и от ветра и дождей стала грубой и невосприимчивой к трудностям нелегкого пути. Иногда ей казалось, что она больше и шагу ступить не сможет. Такая на нее снисходила усталость смертельная. И, смешиваясь с тоской и отчаянием, убивало самое главное – то, что еще давало ей сил, чтобы вставать и идти.
Идти зимой, когда она замерзала в степи, беспощадной к одинокому случайному путнику, ночному гостю, легко одетому и голодному. Леденящий холод мягко убаюкивал ее разум. Просил остановиться, успокоиться, уснуть. Прилечь у пушистого сугроба и впустить в себя смерть. Единственную подругу, идущую позади и не отстающую ни на секунду.
Идти весной, когда природа оживает, каждая букашка радуется жизни. И нет никому дела до спокойно и мерно бредущей женщины. В старых одеждах, с серостью и пустотой в глазах. И все ожившее в этом мире весело рассмеялось бы в эти глаза и разом рухнуло в бездну, если бы узнали ее путь. И так хотелось присесть на траву эту зеленую, посмотреть на небо это голубое. На людей этих смеющихся. И остановиться. Но она опять шла.
Шла летом. Когда пыль клубилась вдоль ее пути, когда ливень хлестал ее по щекам, когда жгучее любящее солнце выжигало из нее последнюю веру. В то, что она когда-нибудь да дойдет. Никто не доходил, а она дойдет.
Шла осенью, собирая на ночную подстилку опавших листьев, закутываясь в них, как в теплое стеганое одеяло, пошитое когда-то мамой. И уходила так глубоко в себя, что даже сон не решался потревожить ее усталый разум. Так и спала, без снов.
Так она прошла очень много. И наконец дошла до великой реки. Плавала она плохо, но выбора не было. Помолилась и, аккуратно войдя в студеную воду, поплыла. Сильная она была, плыла долго, почти так же долго, как и шла. И вот, когда казалось, что уже все и силы начали оставлять ее, она нащупала ногами илистое дно. Выползла на глинистый берег и, изнемогая, упала без сил.
– Помогай мне, господи, – тихонько шептала она самой же себе. А затем собрала последний свой запас воли и поднялась. Поднялась и пошла. Но, сделав несколько шагов, поняла, что идти больше не нужно. То, к чему она так долго стремилась, было перед ней.
Он сидел тихо, с закрытыми глазами, будто спал. Или дремал после ночного покоса. Весь в белом, такой, каким она и запомнила его. Она подошла поближе и присела у его ног. Морщинистыми усталыми руками погладила их, и он сразу открыл глаза.
– Мама, – испуганно вскрикнул он, – что ты тут делаешь?
– Что же ты, сынок, – спокойно произнесла она, – не бойся меня, я же мама твоя. Мамочка.
– Тебя не должно быть здесь, – противился мальчик, – мне сказали, что не должно!
– Что же ты ушел, сынок, не попрощался. Разве так делается? Не вырос, матушке своей в поле не помог. Невесту в дом не привел.
– Мне нечем любить, мама, – тихо прошептал мальчик и заплакал, – у меня сердце не бьется.
– Я знаю, сыночек, – проговорила женщина, и впервые за долгие годы слезы потекли по ее сухим и обветренным щекам.
– Мне сказали, мама, что такие, как я, в рай не попадают. Это что, правда? Я правда не увижу…
– Мальчик мой, – перебила его мама, – я пришла за тобой, я отведу тебя домой. Там хорошо, там изба протоплена, подушечка твоя взбита, молочко подогреем и будем, как прежде… Только вот ты уже на войну не бегай. Туда… где…
– Хорошо, мама, только вряд ли я смогу с тобой пойти.
– Отчего же нет, сыночек? Мама же пришла за тобой, пойдем, сынок, домой, пойдем! Пойдем домой, сыночек. Кровиночка моя, белобрысенький постреленок, а мама покормит тебя. А потом на рынок поедем, как раньше, отрезов новых купим, рубашек пошьем. Цветастых, пестрых, атласных. Петушков купим, сладеньких…
– Я не могу, мама. Я умер. Разве ты забыла про это? Я умер, мама…
И слова эти эхом взвизгнули по всей округе.
Но она поднялась на ноги, взяла своего мальчика на руки и пошла. И идти ей надо было очень долго. И она знала это. Помнила каждый свой пройденный шаг. Каждый глоток воды. Каждое новое утро. Каждое слово в молитве. Сил уже не было. Совсем не осталось сил. Но она шла. Улыбалась и шла. А он все твердил и твердил:
– Я умер, мама, я умер…
– Я знаю, – шептала женщина, – знаю, сыночек.
И шла. Теперь уже все равно куда. Потому что дошла, потому что смогла. Туда, где никто раньше не был и откуда никто не возвращался. А если и возвращался, то молчал. Шла, скромно улыбаясь, зная, что дойти можно. Что иначе и жить незачем.
Если не за ним.
Если не для него.
Мир снова развернулся, как улитка, и Морт увидел ее, безмятежную и спокойную. Она грациозно плелась, неся весть о его жизни как о чем-то свершившемся, о чем-то светлом, надежном и стойком, как сам мир. Ее не пугала война, она не страшилась взрывов, бомб и пуль. Она – вестник жизни, маленькая улитка. Она – гонец, знающий правильные ответы на нужные вопросы.