Небо на дне: 15 лет переписки и встреч с пожизненно лишенными свободы. Судьба. (из писем одного пожизненника[10]) (Кирилл Марковский, 2017)

Лет до 12 я идеализировал наши правоохранительные органы. Все работники для меня были как бы овеяны ореолом святости. Но однажды у нас в поселке обворовали магазин, вынесли почти все из него. И наша «бравая» милиция, вместо того чтобы искать преступника, решила списать все это дело на меня. Не знаю, почему и что у них за мысли были, но принялись за меня крепко. Всячески принуждали меня «сознаться». А я тогда еще не занимался такими вещами. Я уходил из дома, школу прогуливал – это было. Но было это продиктовано такими обстоятельствами, которых я никому не мог объяснить и не хотел объяснять. А тут пытаются на меня навесить то, о чем я и не помышлял. Это меня и возмутило, и обидело, и подорвало мое доверие к милиции.

Ничего у них не вышло с их затеей – на меня списать. Но эти инсинуации, глупые и бессовестные, задели меня крепко. Помимо просто обиды, еще и разозлило, потому что люди стали настороженно, с недоверием и опаской относиться ко мне. Это понятно, ведь убегаю из дому (никто ж не знает почему), а теперь к этому присоединилось и то, что в милицию меня таскают. Значит, что-то натворил и еще может натворить.

Ну и взялся я тогда лазить в этот магазин в действительности. Ни мешков, ни сумок, ни даже пакетов я не брал, чтобы туда накладывать ворованное, а сколько влезло в карманы и руки, столько и уносил. Когда спрашивали, я не отпирался. Да они уже и привыкли, что это моих рук дело. Только вот поймать меня им никак не удавалось.

В итоге торговля магазина была парализована (так как после каждого моего проникновения нужно было делать переучет товаров), от милиции требовали что-то с этим делать… А что они со мной могли сделать, если до 14 лет я неподсуден, а ущерб от похищенного мной был не велик? Они только пугали тюрьмой да побоями. Ну и били, конечно, втихаря. А я не жаловался никому.

В итоге закрыли этот магазин. А потом другой хозяин объявился (у этого магазина), и он как-то догадался, как со мной сладить. Он просто по-человечески со мной поговорил, даже предложил дружить. И еще попросил за магазином приглядывать. Для меня безгранично ценно было такое доверие, потому что для всех я как бы распоследним человеком был, с которым никто не может сладить.

Разумеется, больше этот магазин никто не обворовывал, я ревностно за этим следил. Порой владелец не хотел закрываться, уезжая за товаром, и просил меня посидеть в магазине. Мне позволялось брать все, что и сколько пожелаю (помимо того, что мне как бы неограниченный кредит был открыт всегда). Но даже и в мыслях я не допускал хоть до чего-то дотронуться. Это казалось мне кощунством, потому что человек мне доверял. Доверие для меня все. За доверие я наизнанку вывернусь. Потому что, если обману, не люди судить и презирать будут, а собственная совесть.

Потом другой участковый появился. Я же продолжал проказить в других местах, поскольку с органами-то я «войну» не прекращал. Новый участковый был закреплен за мной, и он, в отличие от прежнего, просто нормально поговорил, предложил дружбу. А как я могу не послушать нормального человеческого языка? Я был рад, признателен и согласен. Он меня и с женой своей познакомил, и даже показал, где у него ключ от квартиры всегда лежит. И сказал, что я, если что, всегда могу запросто этим ключом воспользоваться. А мне уже было 14 лет, и я уже был подсуден. Даже пару раз привлекался, давали условный срок. И когда я подружился с участковым, то ожидал очередного суда. И все было за то, что на этот раз я точно в тюрьме окажусь. Когда же наступило время суда, этот участковый по собственной инициативе на суд пришел, попросил дать ему слово и поручился за меня, попросил дать мне еще шанс. Мол, на самом деле, я не такой уж безнадежный. В результате, я отделался новым условным сроком под личную ответственность участкового. Ну и он меня потом попросил его не подводить. Разумеется, за такое доверие я готов был стать самым праведным и святым из людей. И, можно сказать, я таким и стал. Я разом переменил свой образ жизни на самый примерный. Но в один «прекрасный» день все рухнуло…

Как-то утром приехала милиция, забрали меня в отделение и вновь стали принуждать «сознаться» в преступлении, которого я не совершал. Это и возмутило меня, и шокировало. Ведь я же более года старался изо всех сил быть самым лучшим. У меня в голове не укладывалось, как они не понимают, что за меня поручился человек! И я даже в мыслях не способен был подвести, обмануть его доверие. Но без толку им было что-то объяснять. Они воспользовались моей юридической неграмотностью. Я не знал, что без родителей, педагога и адвоката они не имеют право допрашивать меня. И что без санкции прокурора не могут меня закрыть. Они же мне сказали: «Условно у тебя есть, поэтому или ты соглашаешься, что это ты совершил, или мы тебя сейчас закрываем, и будешь ты сидеть». А откуда я знал, что они врут? Думаю, ладно, мне бы только отсюда выйти. Сделаю, как им хочется, а отсюда сразу же пойду к судье, все ему расскажу и объясню. Согласился я с ними, они адвоката позвали, и я при нем подписал все, написанное следователем. Когда мы с адвокатом вышли, он начал мне нотации читать: мол, опять я, такой-сякой, взялся за старое! Теперь точно меня посадят. Я ему объясняю, что ничего я не делал, ну и вообще все. А он не верит. Мало того, говорит, что и к судье мне со своими баснями нечего соваться. Никто мне не поверит и даже слушать не будет. Тут до меня стало доходить, что я слишком наивен и глуп, что былая репутация против меня сейчас работает. И что если даже адвокат мне не верит, то и никто не поверит. И я как бы отчаялся или сломался. Находясь под подпиской, убежал из дому, уехал к родственникам. Бегал, бегал и добегался. А вернее, докатился до того, что оказался за решеткой. Впервые – в 16 лет. И еще за убийство. Как вот и сейчас тоже пребываю здесь за убийства.

Ну и, полагаю, Вы понимаете, сколь невысокого мнения я о себе и почему считаю себя недостойным Божьего доверия. До убийства у меня было некое моральное преимущество. Я знал, что я как бы без вины виноват, что меня несправедливо травят и гонят, а я огрызаюсь. Для себя я знал, что вот там, в душе, я не так уж плох, даже совсем не плох. Просто меня намеренно делают плохим. Тогда я это знал, а теперь этого не знаю. Нет у меня больше в душе этого сознания морального преимущества. Грани стерлись, исчезли, и я вижу, что ничем не отличаюсь от других преступников, даже превосхожу их в безнравственности. Я – человекоубийца. Вот и все этим сказано! Раз дерзнул отнять человеческую, Богом данную, жизнь, значит, хуже бешеной собаки. Во много раз хуже. Слово мое ничего не стоит теперь, и моя честь, мое человеческое достоинство безвозвратно поруганы и утеряны мной же самим. Я хорошо сознаю собственные свои нравственную нищету и ничтожество. И твердо убежден, что ничего хорошего – элементарные, минимальные доверие, уважение, понимание, доброта, снисхождение и т. д. на меня не должны распространяться. Сбесившееся животное уничтожают, хоть и жалко, ибо оно против воли заболело. Но я и такой жалости не стою, ибо не против воли, а сознательно как бы сбесился. И при этом я себе живу и здравствую, пользуюсь всевозможными благами, о чем-то мечтаю, радуюсь. И это при осознании того, что ничего хорошего я не заслуживаю, не имею на это все никакого морального права. А кроме того, еще и осмеливаюсь просить для себя чего-то, сколько-то понимания, снисхождения, помощи какой-то… Все это сознаешь, наблюдаешь себя со стороны и задаешься вопросом: «Что же я за порождение такое и как могу жить этими двойными стандартами?!» Как вообще можно с этим жить, да еще и радоваться чему-то, желать чего-то хорошего или мечтать о хорошем?!

Возможно, я слишком глубоко копаю и задаюсь такими вопросами, на которые никто из людей не знает, не может дать ответа. В притчах сказано, что один глупец может задать такой вопрос, на который и тысяча мудрецов не сможет ответить. Возможно, я и есть такой глупец. Но я не могу не задавать этих вопросов, не могу не пытаться найти на них ответ. Мне хочется понять, как и почему из нормального человека я превратился во что-то мерзкое. Мне кажется, если я это пойму, мне как-то легче станет. Я же родился, рос нормальным. Если росток пшеничный, то не может он через время стать чертополохом. А как же из меня выросло то, что выросло?! Ведь я не был с рождения глупым и всяческие испытания-лишения стойко переносил. А вот на какой-то мелочи споткнулся. Почему? Я хочу, стараюсь это понять и не могу.

Я никогда не считал и не считаю себя бедным-несчастным. И никого ни в чем не виню, кроме себя. Я просто хотел рассказать Вам немного о своем детстве, о той атмосфере, в которой я рос.

Вы, наверное, знаете, что я вырос в семье, именуемой неблагополучной. Жил с матерью, отчимом и еще с двумя братьями и сестрой младшей. Они трое все родные отчиму, я не родной ему. Дома были постоянные скандалы, драки, нередки пьянки. Мать, увы, любила «в рюмку заглянуть». Могла взять из дома все деньги и пропасть на какое-то время, пока деньги не закончатся. Потом объявляется – и дома выяснение отношений с дракой: «Где была? Где деньги? Как так?» Ну и сцены ревности. Не знаю почему, но отчим всегда отдавал все заработанные деньги матери, несмотря на все эти ее фокусы. Но драки одно, другое – после ее загулов денег нет и есть нечего или почти нечего. Порой неделями были без куска хлеба, одной вареной картошкой и жили, без капли жира. Ни одеться ничего нельзя купить, ни мыла с порошком – постираться, ничего.

Но это общий фон таков. Теперь что до меня непосредственно касаемо. Когда мне было четыре года, родился Юра – брат, через два года – Костя, еще через два – Оксана. Уже с пяти лет я должен был нянчиться с ними, ну и, разумеется, мое детство прошло как бы мимо меня. Но я не в претензии. Раз вышло, что я старший, таков, значит, мой удел. Это я и тогда уже как бы сознавал, хоть, конечно, и хотелось погулять-поиграть со всеми и как все. Другое было труднее понять. Меня учили, что дома нужно всегда говорить правду, а всех остальных можно и даже нужно обманывать ради собственной выгоды. Даже учили, кого и как можно и нужно. Этих двойных стандартов я не понимал и не принимал. Однако спорить, пререкаться с родителями – этого за мной не было и в помине. Я слушал, говорил «понимаю, понял», но поступал по-своему. Словом, была избрана тактика молчаливого демарша против неправильностей и двойных стандартов. На все выговоры и вопросы: «Не дурак ли я?» я упрямо молчал. Отвечать – значит говорить как есть. А правда не могла нравиться, поэтому лучше молчать. Пусть что угодно говорят и думают обо мне и что хотят делают, а я знаю, что знаю. А знаю я то, что совесть моя меня не осуждает. Все остальное не имеет значения. То же было и в отношении выбора друзей и примеров для подражания. Мне всегда рекомендовалось дружить не по сердцу, а по полезности, по выгоде и брать пример для подражания со всякого рода бессовестных, своекорыстных, пройдошливых индивидов, которых я на дух не мог переносить. В итоге на меня махнули рукой как на безнадежного идиота.

Когда я малость подрос, мама стала втягивать меня в свои аферы. Дело в том, что отчим стал навязывать ей в поездках за покупками кого-то из нас в надежде на то, что с детьми ей будет несподручно пропадать и деньги растрачивать. Она ему нередко сказки рассказывала, будто деньги на дело пошли, якобы купила ковер, мебель, вещи, бытовое что-то и это будто бы просто где-то у кого-то лежит и ожидает, когда заберут. Потом сказки про то, почему не получилось забрать… Ну и в этом духе все такое прочее. Ложь на ложь… Вот мать и просила меня подтвердить какую-нибудь из ее сказок, соврать отчиму, что все, мол, так и было. Лично якобы видел, слышал, присутствовал. И я был вынужден врать. Просто было жалко мать. Отчим-то за это ее бил и бил очень даже сильно, едва не до смерти. Но и отчима было жалко и стыдно перед ним за ложь. И все это было порой до того невыносимо, что я сбегал из дому. Поживешь у родственников или еще где-то, отдохнешь, продышишься, наберешься сил. А потом все по новой, до следующего раза, пока вновь невмоготу станет. А кроме того, пока бегаешь, не надо врать.

Потом школа началась. Учился я хорошо и с удовольствием, но вынужден был прогуливать. Ну а как можно объяснить, что дома даже поесть нечего, поэтому уж тем более ручке с тетрадкой взяться неоткуда? Как рассказать, что даже не спал и не ел, потому что мамка с папкой скандалили? Тем более какие там уроки сделать? Как рассказать, что деньги мать куда-то дела и нет даже мыла вещи постирать? В грязной-то одежде как идти в школу? О домашних заданиях и школьных принадлежностях сколько-то раз можно соврать, мол, якобы забыл. Но не пять же раз в неделю забыл. И не 20 дней в месяц забыл! Вот и прогуливаешь.

Этого всего никому не можешь рассказать, потому что нельзя позорить родителей перед посторонними. Думаешь, лучше уж обо мне гадости думают, мне плевать, я-то знаю, что к чему и почему. Ну и, конечно, думают о тебе гадости люди. Ведь что они видят? Из дома убегает, школу прогуливает по непонятным причинам, на все вопросы и увещания молчит – хоть ты его прибей. Отсюда вывод: упрямое, беспутное, себе на уме создание!

Потом другое. Подросли малые, пошли в школу. У них и у меня дети спрашивают, почему у них одна фамилия, а у меня другая. Но это ладно. Беда в том, что мать, выпивши, нередко вслух упрекала меня за отца. Хоть я и пытался несколько раз ей объяснять, что я тут ни при чем. Ведь я не причина, а следствие их женитьбы! И, вообще, когда они развелись, мне едва год исполнился. Но только все это бесполезно было объяснять. А малые слышат все это и делают свои выводы. Родители толкуют, что я должен за ними (меньшими) смотреть, как старший брат. Но малые-то наслушались всего, и только я начинаю их одергивать, кричат мне: «Ты – не наш брат! Едь к своему отцу, там командуй!» И весь сказ. Конечно, обидно такое слышать, но, если они не признают меня своим братом, смею ли я им навязывать себя и свою волю? Ответов нет, и я как бы пускал это дело на самотек – убегал из дома. И снова я – такой-сякой, мол, бросил меньших на произвол и убежал. И снова я молчу. А что ответить? Как оно есть? Так ведь малых жалко. Отчим как-то пришел с работы и услышал эти их разговоры. Ну и всыпал им изрядно за такие речи. А за что их бить? Они от мамы наслушались и не понимают толком ничего. Снова вынужден молчать…

В 14 лет я впервые увидел своего родного отца. Опущу подробности нашей встречи, это вряд ли существенно и вряд ли Вам интересно. Он приехал со своим семейством, познакомил, поговорили. Отец жил на тот момент с женщиной и тремя детьми. Двое детей были от ее первого брака и один ребенок – плод их совместной жизни. Это была, получается, моя сестра по отцу. Ее звали Марина. Отец пригласил меня в гости и предложил у него пожить. Я не знал, что ответить, просил время подумать, переварить это все. И вот, несколько месяцев спустя, я оказался неподалеку от его места жительства и решился-таки зайти в гости. Очень хорошо и сердечно меня приняли и в один голос давай увещевать меня с ними жить. Отец уговаривает, все семейство уговаривает, особенно сестра – Марина. И я согласился жить у отца.

Там радости – немерено! Отец сказал, что сразу машину мне отдает – «Ниву» свою (у него еще «Ниссан» была). Начали мы ездить по всяким учреждениям собирать документы. Отец решал вопрос, чтобы это произошло как можно скорее. И вот наступил день, когда нам надо было объясняться с матерью и отчимом. Отец приехал к нам со всем семейством (у него так было устроено, что все серьезные вопросы решались на всеобщем семейном совете). Он говорил, а я просто подтверждал, что да, действительно я решил переехать жить к отцу. Мать – в крик и слезы. Давай скандалить, корить, чтоб я оставался. Отчим – нечего, мол, как я решу, так тому и быть. Но вижу, ему как бы обидно, ведь он от своих детей меня никогда не отделял. И малые ревут…

Но все-таки я выдержал эту пытку и уехал с отцом. Уехать-то уехал, а сердце – на части. Стоит перед глазами картина расставания. И думаю, как там малые без меня будут? Да и как я тут смогу жить припеваючи, зная, что они там зачастую впроголодь, а то и совсем голодные? Мне-то теперь хорошо, как сыр в масле. И получается, будто бы я предал тех, бросил на произвол… И гнетет меня это. А тут Маринка уж привязалась, как на чудотворный образ, на меня смотрит, только что не молится.

Пожил я с такими терзаниями, чуть умом не тронулся, и не выдержал, решил вернуться. Тонуть, так вместе. Зато не чувствовать себя предателем. И хоть за Маринку сердце плачет, но ей тут хорошо – слава Богу! А как те без меня?

Тяжелый очень разговор произошел у меня с отцом. Он видит лишь мою неблагодарность и глупость, а я толком не могу объяснить мотивов своих. Он сказал, если я уйду, то знать он меня не хочет. И расписал мои «перспективы» там (они, в общем-то, оказались верными).

Уехал я от отца в крайне подавленном настроении. Маринка еще очень плакала, просила оставаться… Словом, пытка невыносимая. Вернулся «домой», а там новая пытка ожидает. Мое возращение было истолковано так, что там я отцу не ко двору пришелся, да и не нужен был якобы. Ну и такие плевки, мол, и тут я тоже уже не нужен, могу убираться, откуда заявился.

И это я как-нибудь пережил и никому ничего не объяснял. Раз этого не понимают, то и нечего с объяснениями соваться. Чтобы не выглядело так, будто ты пытаешься навязаться со своими «добродетелями», мол, я такой замечательный и хороший.

Вот в такой атмосфере я жил, отец Кирилл, до того, как меня первый раз посадили в тюрьму. Про «вклад» милиции в мою жизнь я уже рассказал в начале.

Ну и как я уже упоминал, на судьбу я не плачусь. Никого виноватым не считал и не считаю, равно как себя бедным-несчастным. Напротив. Я всем, всему за все очень признателен! И еще как признателен! Потому что все былое определило в целом нынешнее мое знание, понимание и сознание.

Все эти «если бы да кабы», по моему глубокому убеждению, показатель глупости. Меня терзают прошлые ошибки, недочеты и проступки. Но, не произойди всего того, что было бы со мной и моим мировоззрением? Миропониманием? Нашел бы я ту, кого полюбил больше жизни, хоть и нет ее уже в этом мире? Познакомился бы с Вами? Пришел бы к Богу? Неизвестно! Вот и нахожу я бессмысленным терзаться да гадать: а что было бы, если бы… И винить кого бы то ни было, кроме самого себя, считаю глупым и бессовестным. Право выбора никто не отнимал у нас, и, как говорится, безвыходных ситуаций не бывает. Бывают ситуации, выход из которых нас не устраивает почему-либо. Но выход всегда есть, а «не устраивает» – вовсе не означает «плохо» или «неправильно».

Пусть я никогда не был атеистом, но я не был и верующим в сколько-нибудь приемлемом смысле этого слова. Я знал, что Бог есть, но Бог был для меня неким абстрактным понятием. Впервые Библия вызвала у меня интерес лет в 17, когда я пообщался с адвентисткой. Это был чисто научный интерес, поскольку для себя хотел уяснить, почему книга одна, а различных течений христианских такое множество. Но я не пришел тогда к однозначному ответу, ибо толком так и не понял ничего.

Затем, будучи уже в тюрьме под следствием, в 2004 году, я вновь начал читать Библию. И однажды, когда я читал 49-й псалом, я вдруг осознал, что это будто бы мне говорится и меня обличают слова этого псалма. Я вдруг осознал, насколько я грешен и мерзок. Помню, я сильно и много плакал, молился и просил прощения у Бога. Это был поворотный момент в моей жизни, хотя я все еще был далек от понимания.

Дело в том, что я просил прощения, просил Господа дать мне шанс начать жить иначе, но в моем тогдашнем понимании «шанс начать жить иначе» – это означало новую жизнь на свободе. Поэтому, когда мне дали пожизненно, я пришел к выводу, что Господь окончательно отвернулся от меня и не желает слушать и слышать меня. И я решил покончить с собой, ведь все равно мне уже нет прощения. Я так думал.

Я все уже приготовил для самоубийства и ожидал только подходящего момента для своего замысла, чтобы не успели спасти меня. Библии у меня не было, так как я избегал ее читать: мне казалось, что каждое слово обличает меня. Но в камере среди книг художественных, которые я перебирал, не зная, чем занять себя в ожидании, я нашел старенькое Евангелие. Такое старое, что некоторые листы уже ломались. Что-то побудило меня взять и почитать это Евангелие. По мере чтения стала навязчиво сверлить сознание мысль, будто я обязательно должен понять, что там написано. И эта необходимость понять казалась важнее всего на свете.

Около недели я с утра до ночи читал и читал это Евангелие, силясь что-то понять. Устав, я откладывал его с твердым убеждением больше никогда не прикасаться к нему (мол, мне уже все равно и все такое прочее). Но уже спустя какой-нибудь час, вновь вникал в написанное. А парадокс в том, что я и сам не понимал, что я должен там понять и почему так важно что-то понять. Просто идея фикс какая-то была.

И ничего я так и не понял. Единственное, что я тогда осознал: самоубийство – это лукавое малодушие, в какие бы «благородные» мотивы оно не было облачено. Я тогда только понял, что обязан нести этот крест и испить эту чашу, тем более что они заслужены, а не пытаться увильнуть.

Но, избавившись от одной лукавой мысли, я нашел другую. Я начал молиться и просить себе смерти у Бога, чтобы Он явил мне эту милость. Раз уж нет мне прощения, то чтобы Он хоть от земных страданий меня освободил. Под «страданиями» я не имел в виду, какие бы то ни было физические лишения, ибо физические лишения для меня ничего не значат. Я с детства воспитывал себя, так сказать, в спартанском духе. Нет, страданиями для меня были душевные муки, укоры и обличения совести. Это всего страшней. Кажется, в твоей душе поселилось нечто страшнее ада.

И я долгое время вымаливал у Бога смерти себе, но ее не было. Я читал Библию, вникал, доискивался. Познакомился с христианами – баптистами, мне сокамерник дал адрес их заочной библейской школы. Уроки делал, какие присылали, но все не то. Мне твердили, что Христос простил меня, что я искуплен и все такое прочее. Но я не находил удовлетворения и успокоения своей душе, потому что не мог понять этого прощения. Я говорил: пусть Христос меня простил, но я-то сам себя простить не могу и не хочу! Ибо я считаю, что не заслуживаю прощения, поэтому не могу и не хочу простить себя. Как мне жить с этим? Как радоваться своему искуплению во Христе, когда сознание собственной греховности от этого жжет, выжигает душу еще сильнее?! Мне советовали не заниматься самокопанием в своей душе, говорили, что чувства обманчивы и, принимая Христа в сердце, нужно принимать спасение как данность, не сообразуясь со своими чувствами и личными переживаниями. Таких советов и разъяснений я принять не мог и не хотел.

Я перештудировал горы духовной литературы, но ответа не находил. И только спустя несколько лет, как озарение, по милости Божией, я осознал сказанное в Евангелии о том, что верующий «на суд не приходит» (Ин. 5: 24), то есть не судится. Я понял, что верующий потому не судится, что он судит себя сам здесь и сейчас, каждый день и час, каждую минуту! Совесть верующего обличает и судит его. Ведь, по моему глубокому убеждению, нет ничего страшнее, чем когда суд творится внутри тебя, когда ты как бы сам себя судишь. От этого ни убежать, ни спрятаться, ни отмахнуться.

Но я для того написал Вам обо всем этом, чтобы Вы увидели, что вера для меня не некий фиговый листок, которым я для собственной выгоды какой-нибудь пытаюсь прикрыть свой срам. Быть верующим для меня – это высочайшее звание и огромная ответственность! И я не достоин называться верующим. Ибо я все еще не понимаю многого, оступаюсь и нахожу в себе множество такого неприглядного, что самому стыдно перед собой. А когда подумаю, что Господь видит и знает все, что есть неприглядного во мне, то кажется, что сгоришь со стыда или провалишься. Вникая в себя, недоумеваю: сколько в человеческом сердце всего лукавого! Прямо какая-то мифологическая гидра, у которой на месте одной отсеченной головы вырастают десять новых!

Я выше упоминал, что раньше понятие «жить по-новому» ассоциировалось у меня со свободой. Но теперь, когда я, Божьей Милостью, осознал сказанное «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3: 17), когда понял, что значит «кто во Христе, тот новая тварь» (2 Кор. 5: 17), я вижу сколь номинально и относительно понятие «свобода». Физическая свобода или несвобода – совершеннейшее ничто, ибо тут речь может идти лишь о величине клетки. А во Христе это не имеет никакого абсолютного значения. Мечтая «о чем-то там», сетуя «если б да кабы», мы не видим «здесь» у себя под носом того, что мы можем и должны сделать здесь и сейчас. В книге Екклесиаста сказано: «по какой бы дороге ни шел глупый, у него всегда недостает смысла» (10: 3) и «лучше видеть глазами, нежели бродить душою» (6: 9).

Когда я прочел брошюрку «От меня это было», я понял, что мы именно там, где должны быть, и в тех условиях, в каких должны быть! И Господь по милости Своей наделил нас всем для исполнения Его служения. Поэтому нужно не роптать по своему скудоумию и неблагодарности и не мечтать, что бы мы могли сделать «если бы». Надо посмотреть, что мы уже можем и должны сделать и как лучше это сделать. И когда, наконец, я все это понял, жизнь стала, так сказать, проще и лучше.

Человеческая жизнь состоит сплошь из парадоксов. И один из парадоксов лично моей жизни заключается в том, что в тюрьме я обрел свободу, а в лишениях – отраду и даже как будто счастье.

Раньше я не мог постичь рекомендации за все благодарить Бога. Точнее, я не мог понять, как можно благодарить Бога за все совершенно искренне?! Ведь если не все, то очень многое нам трудно принять, когда оно нам не по нраву. А теперь я сам, молясь, всегда говорю от всего сердца: «Благодарю Тебя, Боже, за все, чем Ты меня наделил по милости Твоей! И благодарю Тебя за все, от чего Ты меня оградил по милости Твоей!»

Слава, хвала и благодарение Богу во веки веков!

Четыре года назад я крайне переживал из-за того, что не могу никак разобраться, какая Церковь истинная. А поскольку у меня на памяти слова Христа, что нужно молиться и просить и по неотступности нашей получим просимое, то я и молился усиленно о вразумлении. Читал лишь Библию и только о духовном размышлял. Не вел вообще никаких праздных разговоров и пищу употреблял по минимуму. И так где-то месяца полтора. И вот, в последнюю субботу февраля 2009 года, т. е. в ночь с пятницы на субботу, я молился, а затем уснул. И мне снится, что предо мной стоит некто. Но в то же время, я как бы и не сплю. Частью сознания я понимаю, что я лежу в камере, вижу свет на потолке от ночника, слышу шумы в коридоре и слышу, как сокамерник дышит во сне, как ворочается. Даже вижу его боковым зрением. Но при этом знаю, что глаза мои закрыты и что я одновременно перед кем-то, кто говорит со мной. Я вижу лишь очертания силуэта, а его облик, т. е. лицо, постоянно изменяется. Постоянно перетекают черты лица, и эти изменения до того неуловимы, что каждое мгновение видишь другое. В некотором отдалении, как бы возле какой-то водной глади сидит Христос. Не знаю откуда, я просто знаю, что это Он. А этот некто говорит со мной и вначале объясняет мне Евангелие от Иоанна, то есть первую главу, с 1 по 14 стихи этого Евангелия. Но, во-первых, его голос как бы возникает в моей голове, будто я сам себе говорю, а не ушами слышу. Во-вторых, хотя я и понимаю слова, но логика построения фраз то ли настолько отличная от человеческой, то ли превосходит ее, что я не понимаю. Трижды я просил повторить, пока начал хоть что-то понимать, да и то крайне смутно. А затем он говорит мне: «Тебе надлежит сделать много добра и много людей увидят через тебя много добра, потому что любовь Божия на тебе».

Услышанное меня крайне шокировало, потому что я хорошо знаю, что такое я и насколько я грешен. В мыслях у меня было такое замешательство и столько вопросов, что я был в ступоре. А этот некто говорит: «Итак, встань и иди». Поскольку я сознаю, что я в тюрьме отбываю пожизненное, а в данное время лежу в камере на кровати, то спрашиваю: «Куда?!» В ответ: «Учись. Много живешь, мало знаешь, а надо не так». И все исчезло. Я сознаю, что не сплю, а у себя на спальном месте смотрю в потолок, лежу.

Три дня я был в замешательстве, под впечатлением этого всего. Слова «Иди учись» не выходили у меня из головы. Но я ведь в тюрьме на пожизненном. Думаю, куда идти? Чему учиться? Начал даже сетовать, мол, можно было бы и объяснить толком. В конце концов, я стал склоняться к мысли, что это просто сон такой. Говорят же, о чем думаешь, то и снится потом. И признаюсь, мне проще и легче было думать, что это просто сон. Но через три дня стали происходить крайне странные вещи. О чем бы я ни подумал, на что бы я ни обратил внимание, мне как бы раскрывается истинная суть всего. Кажется, все говорит с тобой. А на сердце умиротворение и восторг такие, что аж до слез порой. И каждого человека воспринимаешь как часть себя, будто ты – это он, а он – это ты! И как бы плохо ни вел себя по отношению к тебе человек, кроме симпатии и улыбки, никаких чувств его поведение не вызывает. Все кажется хорошо и правильно. И еще мысли человеческие видишь как бы. Знаешь, что человек подумал. Только когда говоришь об этом, это пугает людей. Они начинают тебя бояться и чувствуют себя в твоем обществе неуютно очень. Это состояние было у меня полтора месяца, а потом начало сходить на нет, пока все не стало как обычно. Только после всего этого я уже при всем желании не могу думать, что видел просто сон. Вы можете что-нибудь сказать об этом? Мне уже четыре года все это покоя не дает и забыть не получается.

Очень признателен Вам за разъяснение вопросов о почитании святых и икон в Православной Церкви. Но знаете, отец Кирилл, для меня сейчас это уже не так важно, как прежде. Дело в том, что, ожидая Вашего ответа, я как-то вдруг понял, что всегда был православным, еще как родители крестили в младенчестве. А все эти годы блуждания моего, глупых сомнений – не что иное, как ослиная норовистость и упрямство. Глупое взбрыкивание, мол, я сам разберусь, что оно к чему и найду, какая церковь действительно «правильная». Ну, норовистый болван, а иначе и не назовешь! Это еще самый лестный эпитет из тех, какими я себя называю.

Просто как-то вдруг пришло понимание, что повзбрыкивал и довольно, пора домой. У меня в роду все православные были, и Таня тоже православной веры. Но, впрочем, даже не в этом дело! А просто как бы спокойнее, ближе, роднее, понятнее именно в нашей Православной Церкви. Ну не знаю я, как это объяснить! Веет умиротворением и чем-то еще таким, от чего дух захватывает и какой-то восторг, благоговение. Умом это не понятно, а сердце, все внутреннее естество как бы говорит: это твое, твой дом!

Нет в других христианских церквах благодати, которая есть в Православной Церкви. Нет! А главное, я ведь как бы всегда это знал, чувствовал и вот только теперь полностью осознал. Без нашей Православной Церкви меня просто нет и не может быть! Здесь я дома и мне хорошо и спокойно.

Простите, отец Кирилл, я понимаю, что крайне неуклюже объясняюсь. Но не все, далеко не все можно объяснить словами из того, что чувствуешь и понимаешь сердцем. Вы ведь знаете об этом.

В связи с Таниной смертью я вновь задумался о многих вопросах. Вспомнил, что еще до своего осуждения решил зайти в храм к отцу Николаю. Зачем? Чтобы ему все рассказать? Или чтобы попросить совета? Почему, когда заходишь в православный храм, чувствуется какая-то особая атмосфера? Ощущаешь какое-то умиротворение, трепет, благоговение, восторг и как бы незримое присутствие Кого-то великого? Почему та, которую я полюбил больше жизни, оказалась православной верующей? Множество таких вот «почему» показали мне, что все эти годы мои блуждания были вокруг да около именно Православной Церкви.

В общем, блудный сын наблудился, наелся разных «разносолов», испоганился, обносился… И вот пришел обратно домой. Лучше быть распоследним, распрезренным, но дома, чем первым на стороне. В Православии родился, православным и помру, если возможно меня понять, простить и принять.

Александр, ИК-18