Глава 2. День как день
Всю ночь Ларочка плакала. У нее болело ухо, и Демин с Аленой носили ее на руках. Трехлетняя девочка была уже тяжелая, и жена, сама простуженная, с температурой, быстро выдохлась и прилегла на кровать, с головой укутавшись одеялом. Демин вышагивал километры, меряя спальню из угла в угол, и даже тогда, когда дочь засыпала больным, тревожным сном, не решался опустить ее на кровать.
Маленькое горячее тело жалось к его груди, сонная головка склонилась на плечо, светлые, как у матери, волосы пухом липли к его шее. Он испытывал мучительное чувство нежности, жалости и смутной тревоги, как будто любимому человечку угрожает опасность, от которой трудно уберечь. Не потому что опасность непреодолима, а потому что неявна пока, скрыта.
Ритмичное движение в замкнутом пространстве рождало вялый поток бесцельных мыслей, неосознанное волнение не давало покоя, и чтобы избавиться от этого неприятного, несвойственного ему чувства тревожной неопределенности, надо было понять его причину. Хотя причин для беспокойства, скверного настроения, недовольства собой и всем вокруг в последнее время было предостаточно. А потому стоило выделить из недавних самую главную. Обдумать ее и устранить, если возможно, или, смирившись, принять все, как есть, и продолжать жить дальше, с учетом печально обновившихся обстоятельств.
Так было, когда расформировали вернувшийся из Германии полк. Из двух вариантов: списаться на гражданку или уехать служить в забайкальский суровый край, он без колебания выбрал второе. Согласился бы и на Заполярье или пустыню, если там можно летать. Даже не посоветовавшись с Аленой, потому что четырнадцать лет назад, предлагая девушке руку и сердце, он обозначил и возможные жизненные невзгоды. Она сказала, что готова на все. И словно в благодарность за это судьба подарила ей несколько лет райской жизни и сполна отомстила потом. Но Аленушка была нежной и стойкой, как девочка из сказки, а потому в маленьком семейном государстве царили мир и согласие. Пока… Сейчас было далеко не так безмятежно как раньше…
Демин присел на стул, давая отдых ногам, но Лара открыла глаза и захныкала. Пришлось снова вышагивать от окна к двери, но думалось уже о государстве большом, что было много сложнее и неприятнее.
Еще с юности, невольно подражая отцу, он старался воспринимать жизнь такой, какая она есть – просто, спокойно. И все шло естественно, с обычными радостями, очередными трудностями, которые преодолевались без особой натуги, как само собой разумеющиеся. В юности он не мечтал, как некоторые, о небе, потому что твердо знал, что будет там. Хотел хорошо летать и почти без труда достиг этого. Впервые увидев Алену еще в школе, был уверен, что она станет его женой. Был убежден, что родится сын и дочь, а потому это не было для него сюрпризом. Стремился стать, как отец, испытателем и все, что зависело от него, выполнил, даже заявление в Школу военных летчиков-испытателей успел подать, но тут жизнь пошла наперекосяк… Страну занесло на вираже, все в ней встало на дыбы, скособочилось, рухнуло. Земная жизнь понеслась каким-то непонятным, зигзагообразным путем, с провалами и тупиками. И только в небе еще существовали незыблемые естественные закономерности, которым, невзирая ни на что, требовалось подчиняться. А потому там, в небе, еще можно было чувствовать себя уверенно и свободно как всегда, несмотря на изношенную технику, нередкие отказы электроники и оборудования самолета, нехватку топлива; невзирая на риск – все это было приложением к летному труду и поэтому не выводило из равновесия, не выворачивало, не травмировало душу, пока… Пока не случился этот “крайний” полет, когда впервые почувствовал себя неуютно на предельно малых высотах, когда срезался на бомбометании, чего не случалось даже в курсантские годы. Когда…
Демин прислонился к косяку двери и, продолжая покачиваться всем телом, баюкал девочку. Но мысли уже не тянулись монотонной чередой. Мозг напрягся, сосредоточился. Надо было до конца разобраться в новом ощущении себя… Нет, это был не стыд, даже не обычное недовольство собой. Возникло тихое, перерастающее в хроническое отчаяние, приглушенное мыслями о текущих делах и обыденных мелочах. Тоска, как будто случилось неизбежное, хотя и неожиданное для него, но вполне закономерное в сложившихся жизненных обстоятельствах.
Дело даже не в самом злополучном полете. Мысленно он выводил “МиГ” в ту единственную точку, откуда развилась ошибка, которую с того момента было уже не избежать, и исправлял ее заблаговременно. Если бы через день, два можно было снова слетать… Но позволить себе полет он может не раньше, чем через месяц. Надо вытягивать эскадрилью, а не оплакивать и залечивать собственную беду. Беду, которая неизбежно перерастет в трагедию, потому что нет ничего страшней, чем ощущать, как уходит, теряется невозвратно твое летное мастерство. Те тонкости, приемы, собственные крохотные изобретения и открытия, осознанный автоматизм действий и подконтрольные рефлексы, – все, что вбиралось, впитывалось, наращивалось и закреплялось сотнями полетов и часов, проведенных в небе. То, что давало возможность чувствовать себя в воздушной среде вольной птицей, а на полигоне – действительно снайпером. Человеком, ощутившим на себе влияние невостребованных на земле энергий Космоса, уловившим смещение времени и пространства, понявшем и принявшем в себя гармонию нерукотворной Красоты вселенской… Небожителем, а не просто землянином, освоившим летательный аппарат.
Демин отстранился от косяка двери, и Лара завозилась у него на руках, не открывая глаз, попросилась на горшок. Он стал неумело разворачивать плед, в который она была закутана, но материнский сон чуток, и Алена, так же, почти не открывая глаз, сползла с кровати и занялась дочкой. Потом хотела положить ее спать рядом с собой, но девочка захныкала и потянулась к отцу.
– Ложись вместе с ней, – предложила Алена и снова накрылась одеялом с головой. Но Демин, плотнее завернув Лару в плед, опять начал мерить комнату неторопливыми шагами. Мысли пространные, излишне красивые и ему несвойственные больше не тревожили. Но вывод, вполне конкретный, давно известный напрашивался сам собой: летное мастерство, если его постоянно не подпитывать тренировкой, теряется, исчезает, не восполняясь ничем другим. И хотя это происходит не по его вине, но в итоге он сам за все в ответе.
Шесть “перестроечных” лет, пережитых страной, гнули, ломали, высасывали силы, которых, как Демину казалось, в нем неистощимый запас в совокупности с летным духом. Но вот сейчас что-то сдвинулось, сломалось. Было мучительно сознавать, что равновесие в душе, сохранявшееся с таким трудом относительно долго, нарушено. И хотя понятна причина этого и следствие, но все будет катиться в том же направлении, под уклон, потому что машиной с заглохшим двигателем и отказавшими тормозами управляет не сам.
…Только к утру девочка уснула крепко. Демин осторожно положил ее и с трудом распрямил спину. Подумал, что надо бы заняться гантелями, зарядкой, как в прежние годы, когда накачивал мускулы и укреплял брюшной пресс не ради красоты, а чтобы спокойно выдерживать перегрузки в полете. Но сейчас пошли перегрузки совсем иного плана, и бицепсы здесь не помогут.
До построения оставалось чуть больше трех часов. Уснуть не уснешь, но подремать нужно, чтобы в более ли менее работоспособном режиме дотянуть до вечера. Когда полетов нет, не все ли равно, как себя чувствуешь…
“Не забыть сказать Алене, чтобы вызвала врача – майора Федюшина”, – с этой мыслью Демин провалился в сон, но почти тотчас заверещал будильник.
Кровать колыхнулась, – это Алена вскочила, чтобы отправить в школу Димку, как будто взрослый пацан сам не может накормить себя завтраком. Хотя есть ли у них сегодня, чем позавтракать?..
– Тише! – громким шепотом крикнула в коридоре Алена, когда Димка хлопнул дверью своей комнаты. Потом они о чем-то заговорили на кухне. Алена доказывала что-то, настаивала, Димка огрызался.
Демин вспомнил, что давно не заглядывал в дневник сына. От этой мысли сон ушел окончательно, но он продолжал лежать и в расслабленной дреме даже увидел проявившиеся в полузабытьи знакомые лица, силуэты людей в летных комбинезонах. Люди что-то делали, говорили. Он не понял суть сновидения, уловил только ощущение чего-то приятного, радостного. Из прошлого. И уже проснувшись, понял, что это было мимолетное возвращение в родной, давно расформированный полк.
“Значит, этот полк еще не родной. мысль, которую он старательно от себя прятал, все-таки ударила исподтишка. Хотя, если разобраться, не по родному полку он тосковал, а по той летной жизни, которая была связана с ним: размеренной, загруженной настоящим, важным делом. По тому понятному времени, по себе – уверенному, без комплексов и муторных размышлений.
Лежать и о чем-то бесцельно думать Демин никогда себе не позволял. А потому решительно встал и старательно, без морщинки застелил постель, хотя, когда Ларочка проснется, они с Аленой снова устроят тут бедлам. Но день надо начинать с порядка.
Бриться не хотелось, именно поэтому он тщательно выскреб подбородок затупившейся бритвой. Струйки прохладного душа, жидкими ручейками стекая по еще расслабленному телу, окончательно смыли сонную пелену, отчего реальность приобрела ясность. Теперь тело и голова были готовы к работе.
– Пап, ты скоро? – Димка забарабанил в дверь ванной. Он еще не остыл после споров с мамой, в напористом голосе раздражение. – Я в школу опоздаю!
– Доброе утро, сын, – сдержанно сказал Демин, хотя так и хотелось дать пацану подзатыльник, чего ни разу не делал и, возможно, напрасно.
– Кому доброе, а кому – нет… У нас первым уроком контрольная по математике, а не все задачки решаются, – с зубной щеткой во рту басит Димка. Волосы у него всклокочены, брови насуплены, в серых глазах отчужденный холодок. На подбородке уже явно наметилась наследственная, Деминская ямочка. “Фирменный знак”, – как шутит Алена.
“Парень все больше становится похож на меня, – невольно подумал Демин. – Только не характером… Может быть, просто время, взгляды были раньше другими? И мировоззрение формирует сейчас не столько родительское воспитание, а все, что творится в мире и рядом – вокруг? А вокруг черте что, и взрослым не разобраться”, – промелькнувшая мысль оставила неприятный осадок.
– Вечером о задачках не мог сказать? – Демин вытер лицо и повесил полотенце на кособокую планку с крючками – вчера опять забыл ее перебить.
– Вечером ты занимался Ларкой и мамой. Вам всем не до меня, – отрезал Димка, полностью открывая кран. Кран фыркнул, окатив обоих крупными брызгами, и вода перестала течь. – Так и знал! Каждый день одно и то же…
– Юра, ты не мог бы выяснить, в чем дело? Утром – до восьми, вечером – после шести, только к вашему приходу воду дают, – крикнула из кухни Алена. – А нам как стирать, готовить?
Демин обещал узнать про воду и про электричество, которое тоже временами отключают. И почему хлеб в ларьке недопеченный, а в магазине из овощей только свекла? И цены бешенные, и когда, наконец, дадут деньги? – вопросов и просьб было много, каждый день почти одних и тех же. Ни на один Демин не мог найти в штабе вразумительный ответ, а потому одевался торопливо, и только на улице вздыхал с облегчением и смутным чувством вины.
Деловой день начинался, как все обычные дни без полетов, расслаблено, скучно, и казался Демину пустым. Раньше, когда этих дней было мало – ровно столько, сколько действительно необходимо, – тогда по насыщенности своей “пустышки” не уступали полету средней сложности, растянутому на восемь часов служебного времени. Здесь тоже должно быть все строго расписано и определено по уставной очередности, слова взвешены и действия обязательны. Все по сути своей имело единый смысл и цель – подготовка к предстоящим полетам. И промежуток между летными днями загружался у кого учебой и сдачей зачетов, у кого отчетами о произведенной летной работе и подготовке к будущим полетам – писанины всегда хватало.
“Весь наземный и летный труд в итоге должен быть нацелен в одном, конкретном направлении – на повышение боевого мастерства. Боевая готовность каждого летчика в обойме всего полка. Это святое. Ради этого существует аэродром и гарнизон со всеми подразделениями и батальоном авиационно-технического обслуживания. И этот небольшой авиационный городок, где живут семьи. Трудно, бедно, терпеливо и тоже ради боевой готовности полка, до конца даже не осознавая это… А есть ли она сейчас – боеготовность?.. – думал Демин, торопливо шагая по разбитому асфальту тротуара. – Готовность к бою… Каждое слово должно нести груз своего смыслового значения. Если этого нет, фраза становится пустой, и привычный оборот речи теряет реальную суть. Суть того, ради чего здесь я и все остальные…”
В последние годы промежуток времени между полетами, вместо одного, двух дней, стал длиной в неделю, две, а то и больше. Разбавленное, замусоренное не относящимися к полету делами время надо было как-то убить.
“Убить время…” До чего нелепо и… точно это расхожее выражение… Раньше времени всегда не хватало, и это была настоящая жизнь. Значит, убивая время, убиваешь жизнь…” – размышления Демина становились все более мрачными, но приземистое здание летной столовой уже распахнуло дверь.
В заставленном столиками зале было тепло и уютно. Вкусно пахло гречневой кашей и чем-то мясным. Так и есть – биточки. Отдельно капуста квашеная – витамины.
Поднося ложку ко рту, Демин вспомнил хрупкую Алену, худого Димку, прозрачную Ларочку, и аппетит пропал. В годы войны тыл голодал, потому что все – для фронта. Для борьбы, для победы, для жизни Родины, ценой неимоверного труда и даже собственной смерти. Невзгоды, лишения в тылу были естественны, неизбежны и переносились стойко, рождая гордость, уверенность в себе и в стране любимой… Что сейчас есть тыл, когда бурлит политический фронт? В городах – избыток продовольствия, денежный круговорот, возносящий кого-то на пики пирамид, кого-то низвергающий в обвалы. Одни изощряются в своей пресыщенности, другие погибают в ужасающей нищете. Закон джунглей в действии… Но армия не должна быть включена в политическую, экономическую, финансовую перепалку. Иначе – не дай Бог… В армии служат, находясь на твердом, законном довольствии, а не зарабатывают, объегоривая друг друга, выясняя, кто шустрей… Хотя… Если присмотреться, прислушаться к тому, что говорится не только в семьях и по техническим службам, а здесь и в штабе дивизии, и выше в открытую, не шепотком и помимо прессы… Всего три года осталось до конца века, а…
“Спокойнее! – одернул себя Демин. – Это разлагающее обывательское мышление. Ты что-то сегодня расфилософствовался, майор. Это не к добру…”
Он заставил себя съесть все, с удовольствием выпил в меру сладкий чай с куском хлеба, намазанным маслом. Перебросился случайными фразами с командиром первой эскадрильи майором Кудриным, круглолицым, симпатичным с лысиной на полголовы. Улыбнулся шутке подполковника Лапина – заместителя командира по летной подготовке, к слову вспомнившего что-то забавное про самолеты дальней авиации. В насмешку их называли “сараями”. А бомберы, в отместку, именовали истребителей “свистками”. Или “ручка, да ведро керосина”. Настроение вернулось к среднему уровню, и, забрав для Лары небольшую шоколадку, причитающуюся изредка по летной норме, Демин поспешил на построение.
Аэродром под серым, в дымке облаков, еще не освещенным солнцем небом, без МиГов на стартовой стоянке, без стремянок и разной технической утвари кажется не отдыхающим, а покинутым навсегда. У двухэтажного, давно не крашенного здания штаба на плацу, ежась от ветра, собирается полковой народ. Раньше процедура построения проходила торжественно и казалась необходимой. Создавалось особое настроение, которое сплачивало и бодрило. Сейчас вялое скопление дисциплинированных людей больше напоминало подневольную сходку…
Устыдившись пессимистических мыслей, Демин прибавил шаг. Подходя к своей эскадрилье, постарался придать лицу бодрое выражение. Это почти всегда удавалось и, как ни странно, поднимало собственное настроение, майор испытывал ощутимый прилив сил.
– Доброе утро, – он поздоровался за руку сначала с командирами звеньев, потом с остальными летчиками. Мгновенный контакт пальцев создавал странное ощущение, словно экспресс-методом выдавалась информация о человеке и его состоянии вообще и на сей момент.
У командира первого звена майора Уварова рукопожатие всегда крепкое, стремительное, но сейчас нервное, как будто он куда-то спешит. В карих глазах беспокойство. К летным делам оно отношения не имеет: у майора двое детей и постоянно болеет жена. И хотя все женщины и дети в городке не вылезают из хвори – климат дрянной, витаминов нет, питание скверное, но на Уварова это действует удручающе. Он уже не так, как раньше, рвется к полетам, хотя летчик – от Бога, и в эскадрильи только у него, у Демина и его зама майора Кедрова первый класс, который все труднее становится официально подтверждать.
Командир второго звена капитан Звездин на рукопожатие отвечает вяло, лицо у него сосредоточенно-несчастное. Когда закончится построение, будет проситься домой. Можно отпустить после обеда, когда делать действительно нечего… У него жена на сносях, ждут первенца, и все заботы по дому капитан взвалил на себя. Почти забросил звено, хотя под его опекой находятся молодые. Полеты планирует себе редко. Охотно уступая очередность, обставляет это как жертву во имя подготовки летчиков своего звена. Те ему искренне благодарны. Но Демин понимает, что это страх, Звездиным еще не осознанный. Страх не за себя. За того, кто еще не родился и, не дай Бог, останется сиротой. В режиме постоянных полетов такого беспокойства не было, и сейчас быть не должно. А если появилось, надо списываться к чертовой матери, от греха подальше и как можно быстрей. Если есть пенсия. У Звездина пенсии еще нет…
Увалень и лентяй капитан Шишов – командир третьего звена холост, точнее – разведен. Его жена-красавица уехала, не сумев прожить здесь и полугода. И капитан запил. Не так, чтобы очень… Вот и сейчас руку жмет с медвежьей силой, доказывая, что в отличной форме. Улыбка – до ушей, но глаза с припухшими веками прячет. Вчера, похоже, перепил в гостях у симпатичной официантки Зиночки из летной столовой. По тому, как щебечет девушка, обслуживая капитана во время завтрака, обеда и ужина, нетрудно понять, что чувства у них обоюдные, хотя вряд ли приведут к свадьбе. Надо подумать, не заменить ли Шишова кем-то посерьезнее, бодрее и дальновиднее. Терпеть командира, который приходит с похмелья, пользуясь тем, что нет полетов, означает тихо ждать, когда он сопьется окончательно. Один жесткий разговор с ним уже был, но, видимо, не встревожил. В глазах читалось: “Чего завихряешься, командир? В такой обстановке, когда слетать раз в месяц и то счастье, стоит ли особо на земле напрягаться?”
Капитан Тренев тоже со вторым классом и мог бы Шишова заменить. Надо будет только послать документы на присвоение очередного звания. Но после болезни, отпуска и по другим причинам у него большой перерыв в полетах. Надо сделать пару контрольных с ним… Всех отодвинуть, а его внести в Плановую таблицу ближайшей летной смены. Но инструкторского допуска у него еще нет, значит, придется давать провозные. А это опять ломает уже наметившийся график работы эскадрильи и очередность полетов на единственной спарке. И опять за счет введения в строй молодых.
Вот они стоят – неразлучная троица. Глеб Стогов – высокий, подтянутый, выражение лица немного надменное. В последнее время в нем появилось что-то озабоченно жесткое, словно лейтенант готовится к неизбежной драке. Александр Лузгин, а проще Шурка, балагур и остряк, показным весельем заглушает в себе нетерпение и горькое разочарование. Естественней всех держится Сергей Бакланов. Чувства и мысли легко отражаются на его лице. Временами во взгляде синих глаз появляется задумчивое удивление, как будто, рассматривая окружающий мир, он пытается что-то разгадать, сравнить и сделать собственную оценку. Демин ни разу не слышал, чтобы Бакланов роптал, хотя видно – переживает. Но когда удастся ввести молодежь в строй, не Богу известно, а высокопоставленным снабженцам, закупающим, распределяющим горючее в стране, а потому негласно вершащим судьбу боевой авиации.
Лейтенанты пришли из училища недоученными. На МиГ-23 их только-только выпустили самостоятельно. Боевые – МиГ-27 лишь в полку вблизи рассмотрели. Из боевого применения – на Л-39 с инструктором на полигон… Общий налет мизерный. С учетом того, что они почти год не летали, хлопот предстоит… Керосин – бесценный и трижды проклятый! Гго доставляют в авиационные части не как обязательное исходное условие для производства полетов, а словно снисходительный дар нерадивых и скупых хозяев, на которых сколько не работай, заботы и благодарности не жди.
Но не хозяевам, не политикам и не экономистам, даже не правительству или президенту летчик служит, а государству. Отечеству, которому он присягал: защищать “…не щадя живота своего”. Это не возвышенная фраза. За ней конкретная жизнь и реальная смерть. И клятва эта определяет смысл и суть существования, необходимости армии. Тем более воздушной, если учесть, что все войны второй половины двадцатого века начинались с авиации, достигшей сверхточной ударной мощи. Что, если…
Демин оборвал поток мыслей, стремительно и скопом, совсем некстати промелькнувших в голове. К чему задавать риторические вопросы? Лучше думать о том, что происходит рядом и сейчас, что зависит от собственных решений и действий.
А рядом сейчас – старшие лейтенанты… Командирский взгляд невольно примечает и вид одежды, и выражение лиц. По каким-то не конкретным, едва заметным признакам улавливает состояние души в момент рукопожатия.
У невысокого, щуплого Орлова холодок от руки ощутим. И на душе – штиль. В воздухе он на удивление спокоен. Как-то пошутил: “Я хладнокровен как лягушка. Это от маминой родни, они все поморы…”
У Медунова ладонь как теплая оладушка, и сам он толстощекий, немного медлительный. Пилотирует плавно, чисто, даже слишком старательно, словно не уверен в себе. Перерывы в полетах ему не просто вредны, а даже опасны.
Как всегда торопливо, рискуя опоздать, подходят друзья-соперники старшие лейтенанты Анин и Янкин. В нормальном режиме полетов тайное, но всем давно очевидное стремление к лидерству в их тандеме было бы даже полезно. Сейчас – рискованно и нужен за ними глаз да глаз…
Угловатый, некрасивый Анин кисть руки подает ребром, словно предлагая поспорить. В воздухе он резок, как будто каждый раз задается целью обуздать самолет. И это ему удается неплохо… Тьфу-тьфу, как бы не сглазить…
У дерзкого, напористого Янкина рукопожатие сильное, пальцы жесткие. Пилотирует резко, неряшливо, явно не инструкторская манера, а собственное изобретение. Это характер. Для земли – сойдет, но не в небе…
– Становись!.. Ровняйсь!.. Смирно! – раздается хорошо поставленный, командный голос начальника штаба подполковника Самарина. И озябшая, разношерстная толпа, кто в дубленках, кто в демисезонных летных, кто в черных технических куртках разом стекает за белую, затоптанную на асфальте прямую линию и выстраивается по эскадрильям, по звеньям, с замыкающими строй инженерами и техниками ТЭЧ. В голове шеренги – управление полка, старшие командиры. Все выровнялись, подтянулись. Теперь это действительно воинская часть, основная боевая единица воздушной армии.
Командир полка Тимошин выходит из штаба с лицом озабоченным и усталым. Дубленка скрывает худобу, а ростом полковник не обижен. Первый зам – подполковник Сорокин, неразговорчивый, хмурый, словно потерявший к жизни интерес, идет чуть сутулясь. Рядом с ним заместитель командира по летной подготовке подполковник Лапин кажется щуплым парнем, хотя ему уже под сорок. Форменная ушанка молодцевато сдвинута на правую бровь, молния куртки до конца не застегнута. И только подполковник Ивлев выглядит как образец заместителя командира полка по воспитательной работе – так именуются теперь бывшие замполиты. Он моложав, широк в плечах. На такие плечи можно нагрузить по полной мере. Только где сядешь, там и слезешь…
“Откуда и когда во мне появилось столько желчи?” – удивился Демин. Но копаться в себе было не время. Полковник ставил задачу на текущий и последующие нелетные дни осипшим от простуды голосом. Похвалил техническую службу, отметив инженера подполковника Тарасова. То, что полк не имеет пока серьезных летных происшествий, не в малой степени заслуга его. Это всем понятно, кроме него самого. Недовольство собой, подчиненными, всем своим сложным и ветхим хозяйством проступает в выражении озабоченного лица, в том, как он замирает, провожая тревожным взглядом взлетающий или заходящий на посадку самолет, как стоит, потупив глаза, и выслушивает сообщение летчика о случившемся в полете отказе. Очевидно, поэтому и идут дела в инженерно-авиационной службе полка по нынешним временам и возможностям пока более-менее благополучно.
Потом Самарин, уже не таким как в начале построения бодрым голосом, стал зачитывать приказ о предстоящем очередном сокращении Военно-Воздушных Сил. После того, как была упразднена третья, молодежная эскадрилья и удалось укрепить все звенья второй, это станет то ли новым ударом, то ли выходом из сложившегося положения – сразу и не поймешь. А потому кто-то оживился, кто-то поник. Ветер относил слова в сторону, так что начальника штаба не всем было слышно, и по шеренге шел громкий шепоток.
Под конец, и как бы сверх программы, комендант гарнизона зычным голосом объявил о безобразном происшествии. Молодые “технари” устроили групповую пьянку – явление достаточно частое в последнее время, но на сей раз излишне буйное, с дракой и увечьями. Посетовал, что гауптвахта, так славно отремонтированная, по приказу “свыше” необдуманно упразднена и теперь не понятно, как наказывать провинившихся. Последние слова и растерянный вид коменданта вызвали улыбки и смешки. На что тот явно обиделся и твердо пообещал что-нибудь придумать – в духе времени.
Усилившийся холодный ветер выбивал слезу и густо румянил лица. В теплых дубленках было еще ничего, а лейтенанты окоченели. Стогов сдержанно притопывал ногами, Лузгин откровенно выбивал чечетку, Бакланов охлопывал плечи скрещенными руками.
“Надо уводить ребят. Простудятся. Чего там командиры разговорились?” – Демин поймал взгляд полковника и выразительно мотнул головой в сторону лейтенантов. Тимошин нахмурился, но что-то сказал Ивлеву, начавшему рассуждать о дисциплине. Подполковник торопливо свернул свою речь, и Демин невольно подумал:
“Трагедия страны в том, что мы слишком много говорили раньше, и без пользы делу треплемся сейчас. К чему слова, если они забалтывают истину? Вот если бы за каждое официально сказанное слово руководители несли ответственность по нынешней моде рублем, еще лучше долларом…” – додумать майор не успел. Прозвучала команда “Разойдись!”, и полк снова превратился в разношерстную толпу озябших, сумрачно настроенных людей – будний день не сулил ничего интересного.
В штабе было относительно тепло. А в тесном кабинете командира эскадрильи, где парами, впритык стояли столы Демина, его заместителя майора Кедрова, зама по воспитательной работе и начальника штаба, даже жарко. Нижняя часть окна занавешена когда-то кремовой, а теперь просто пыльной занавеской.
“Надо забрать домой, чтобы Алена постирала”, – каждый раз, войдя в кабинет, думает Демин, но, уходя домой, забывает. Раньше чистота и порядок в штабе наводились как бы сами собой. Теперь все зависит от аккуратности каждого. Две пары одинаковых настольных ламп с дюралевыми головками, спиной к спине. Органайзеры из “летучего” металла. Изделие предприимчивых техников уже нашло сбыт, пока в пределах городка, но скоро и до Читы доберется. У Демина торчит авторучка и три карандаша основных цветов для вычерчивания схем полета. У майора Кедрова карандаши один к одному, как снаряды в пушечном блоке, полная обойма всех цветов, с острыми кончиками.
Точить карандаши, когда настроение скверное, любимое занятие Анатолия. В последнее время, заострив свои, Кедров принимался за командирские. Демин не возражал. Плохое настроение он старался подавлять волей и работой. Хотя неотложных дел, в которые можно влезть с головой, уже нет. Все текущие и те, что предстоят, выполнены. А дела необязательные вершатся сами собой.
Того, что “само собой”, в последнее время становилось все больше, и это было дурным признаком: плыть по течению времени всегда казалось Демину уделом ленивых или тупиц. Теперь само время казалось тупым и ленивым.
Демин распахнул куртку, но снять ее не успел. В комнату вошел майор Кедров, розовощекий, кудрявый, шумно бросил на стол завернутый в газету и перевязанный крест накрест объемистый пакет.
– Привет, – протянул руку, энергично сжал пальцы Демина, – как видишь, почти вовремя прибыл. И с новостями: слух идет, что будут нас сливать с ПВО. Хорошо ли плохо это, в Чите судачат по-разному. О новом сокращении уже знаешь? – от майора пахло хорошим мужским одеколоном и слегка коньяком.
Каждый год жена Кедрова с детьми уезжала на зимнее время к родителям. Он провожал ее до Читы. Весной семья возвращалась, и все были счастливы. Демин предложил такой вариант Алене. Она обиделась, даже всплакнула.
“Через неделю ты взвоешь, как одинокий волк. А я там буду метаться в неизвестности… Или хочешь, как Кедров, найти себе зазнобу? Нет уж.
Насчет “зазнобы” Демин не поверил. Хотя удивлялся стремлению Кедрова под любым предлогом съездить в Читу. И сейчас, проводив семью, на два дня задержался в городе с разрешения командира полка, выполняя какое-то лично его поручение. Демин считал, что не вправе вдаваться в суть командирских дел и внеслужебных утех своего зама. Но выводы сделал. Хотя ему почему-то казалось, что дело здесь не в женщине, а в деньгах. Кедров явно где-то и на чем-то подрабатывал. Деньги у него водились, и семья улетала самолетом, что Демины могли себе позволить лишь раз в два года, в отпуск.
– Пора на “читку”, – взглянув на часы, поторопил Демин своего зама, имея в виду чтение шифр-телеграмм, которое проводилось последнее время реже обычного.
– Будем считать, что я еще не прибыл… Командир ждет, я письмо ему привез, неудобно таскать в кармане. А тебе, – Анатолий кивнул на пакет, перевязанный крест накрест, – то, что просил: журнальчики. В дивизии выклянчил, там их все равно никто не читает.
Насколько приятнее было бы идти сейчас на послеполетный разбор, детальный анализ проведенных накануне полетов.
Там вновь, словно воздухом неба дышишь. Душа успокаивается, и до конца дня хорошее настроение. Его приносишь домой, тихим отголоском подлинной радости заражаешь жену, детей, соседей.
А шифр-телеграммы о тяжелых летных происшествиях и опасных инцидентах, имевших место за определенный период времени в воздушных силах Российской Федерации, вызывали у Демина тягостное чувство горечи и досады. Отказы техники в последнее время составили достаточно длинный и поучительный список. В том случае, когда пилот справляется с экстремальной ситуацией, это всего лишь наглядное доказательство того, что, кроме боевого задания, в обязанность и возможность летчика входит спасти себя и самолет. Этому учат, это – побочная, но самая яркая и конкретная сторона летной профессии. Мастерство и то необъяснимое, что называется летным везением. И что-то еще глубоко личностное, вкрапленное в энергетическую систему Вселенной и ощущаемое в полете, как тайный оберег. Не для всех…
Но вот летчик не справился с взбунтовавшейся или захандрившей техникой, не смог понять причину отказа прибора, агрегата или ошибся, пытаясь обуздать стремительно развивающийся опасный процесс… Даже мастерство, подчас, не страхует от ошибок. Когда одно накладывается на другое, беда переходит в трагедию. Все в своей исключительной неповторимости, все – только твое.
“…Сразу заметить отказ, тотчас понять его причину, успеть отреагировать действием, исправить положение. И не прозевать тот миг, когда остается единственное – покинуть самолет… Как все четко, ясно и… непредсказуемо”, – думал Демин, слушая монотонный голос первого заместителя командира полка подполковника Сорокина. В его обязанности входит в первую очередь следить за безопасностью полетов.
…В Н-ском полку летчик третьего класса майор Сидоров, выполняя на самолете Су-17М4 горизонтальный полет, не понял причину нарастания скорости и, пытаясь поддерживать истинную заданную, изменял режим работы двигателя до малого газа, что привело к сваливанию самолета. Летчик катапультировался. Причина – засорилась статическая магистраль проводки воздушного давления…
“Не обратил внимание на показания скорости и угла атаки, – подумал Демин. – На занятиях надо нацелить внимание летчиков на этот случай. В полете, когда все скоротечно, приборная информации при отказах противоречива и рекомендации по летной эксплуатации самолета волнением вышибает из головы… Казалось бы, элементарный сбой, а “купилось” на нем немало даже опытных летчиков. Так что не скажешь: сам лопух или недоучили… Скорее всего, долго не летал. А взгреют крепко…
…Отказ анероидно-мембранных приборов на разведчике МиГ-25РБ. Снижаясь с высоты шестнадцать километров, летчик первого класса майор Дементьев не понимает, почему падает скорость, хотя периодически включает форсаж и полностью отдает ручку от себя… Но скорость все равно уменьшается. Топливо расходуется стремительно, и летчик по команде руководителя полетами катапультируется…
“…Однако реальная скорость превышает допустимую для покидания самолета. Смятый перегрузкой и потоком воздуха летчик, естественно, гибнет… – Демин хмурится, невольно представляя себе страшную картину нелепой смерти. – Три слагаемых трагедии: отказ приборов, личная ошибка летчика в оценке ситуации и команды руководителя полетов – летчик расплачивается за все. Комиссия по расследованию тяжелых летных происшествий, очевидно, долго искала изначальную причину… Досадная гибель, жаль парня…”
…Задание – воздушная разведка из стратосферы… С высоты двадцать километров МиГ-25РБ, пилотируемый летчиком первого класса полковником Лариным, снижается на “форсаже” с нарастающей скоростью. Летчик на связь не выходит, на запросы руководителя полетов не отвечает. Через минуту скорость достигает предельно допустимую по прочности. Самолет разваливается в воздухе. Летчик гибнет… Ведется расследование.
“Почему летчик не вышел на связь, хотя радио было исправно? Потерял сознание? Но по какой причине здоровый, опытный человек может лишиться чувств? – Демин, мысленно прокручивая возможные варианты, остановился на вероятной неисправности кислородной системы высотно-компенсирующего костюма. – Вполне возможно. И если не определят быстро и правильно, если не устранят причину, в дальнейшем будут новые жертвы… Кто виноват? Конструкторская недоработка, промышленный дефект, техник по кислородному оборудованию невнимателен был или сам летчик допустил оплошность?”
Расследование причины катастрофы и поиск виновных – далеко не одно и то же, Демин это прекрасно понимал. Из чужого печального опыта знал, что нередко, особенно в прошлые, благополучные годы, когда авиатехника была поновее, а требования строже, козлом отпущения в авариях и тяжелых летных происшествиях становится чаще всего летчик. Жесткая схема – должен увидеть отказ, должен понять причину, должен справиться, должен… – вопреки научному подходу к понятию “человеческий фактор” самым жестоким образом работает против летчика… Но с погибшего не спросишь, если вердикт комиссии: виновен. Тогда наказывают семью, лишая вдовьей пенсии. А живым остался – плати за брошенный самолет. Были такие случаи, были… По крайней мере раньше, в советское время, возможно, и теперь. Хотя, учитывая изношенность самолетов, нерегулярность полетов и общее положение дел, отношение к летчику стало, судя по всему, немного мягче, снисходительнее.
Для себя Демин когда-то давно решил то же, что и многие другие летчики:
“В сомнительных, непонятных случаях буду тянуть до последнего. Сяду на полосу – там разберутся. Не получится – значит, так распорядилась судьба”.
Но, став командиром звена, тем более теперь, когда на плечах эскадрилья, постоянно вдалбливал и опытным, и молодым: “Знай свою грань, небо пижонов не терпит… Только испытатель должен беречь уникальный самолет больше, чем себя. И ты о себе забудешь, если война, или приказано атаковать реальную цель, чего бы это не стоило… А в обычном, тренировочном полете, да с нашей техникой, которая на ладан дышит, не корячься. Если что серьезное, а высоты надежной нет – сигай…” – говорил, а в душе зацементировалось то, юношеское отношение к самолету, как к живому существу, которое трудно бросить в беде. Как к свидетелю своей невиновности.
… Демин, сидя в среднем ряду, ближе к стене, видел лица летчиков своей эскадрильи сбоку. Как по-разному слушают они наполненную трагизмом, сухим, казенным языком изложенную информацию. Факты и никаких эмоций.
Старший лейтенант Миша Медунов чуть подался вперед, словно боится не расслышать или хочет понять больше, чем сказано в шифровке. Обязательно надо дать ему контрольные полеты по дублирующим приборам.
Стас Янкин скучающим взглядом уставился в окно, делая вид, что ему и так все ясно. Виктор Анин тоже воспринимает все с напускным безразличием, хотя перед полетом, надевая противоперегрузочный костюм, а потом, шагая к самолету, как будто вбирается сам в себя. Поднимаясь по стремянке в кабину, шепчет себе под нос, словно молится. Перерывы в полетах для него болезненны.
Валера Орлов, пригнувшись к столу, пишет, и хотя сведения не секретные, может заработать замечание. Но, скорее всего, это – стихи. В них хладнокровный помор – пылкий лирик. Невзрачный, низкорослый Валера, декламируя, вырастает, мужает на глазах. Его сильный, приятный голос завораживает. Стихи о полетах, о любви. О том, “…как смыкается в Небе пространство и время, как в душе оживает любви благодать. И на плечи ложится Вечности бремя, но судьбы нам своей все равно не понять…” Однажды признался:
“Лучшие строки приходят в голову в самый неподходящий момент. Чаще всего в полете”. Что же сейчас тебя вдохновило, “Орлико- Неразлучная троица лейтенантов сидит на “Камчатке”. На лице Глеба Стогова странное выражение: как будто хотел улыбнуться и внезапно забыл… Шурка Лузгин приоткрыл рот, на лице недоумение, любопытство и скрытое беспокойство. Сергей Бакланов напряженно свел брови, синие глаза потемнели.
Еще командиром звена Демин заметил в себе желание, превратившееся в потребность, оценивая своих летчиков, стараться не столько понять их мысли или желания, а предугадать поступки.
“Ищи первопричину поступка, своего и чужого… Суть человека не в том, что он говорит, и даже не как поступает в обычной обстановке. Главное, как он держит внезапный удар под-дых… В особых случаях полета это проявляется особенно ярко. Хотя, стойкость человека в небе и выдержка его в обычной жизни на земле не всегда адекватны”, – говорит отец. Ему можно верить. И хотя раньше Демин был с ним не во всем согласен, но жизнь приводила примеры, иногда больно бьющие по самому незащищенному месту – по душе. Хотя Бог знает, где она находится, и что собой представляет…
“…Заходя на посадку экипаж Су-24…– продолжает читать подполковник Сорокин. А в памяти Демина всплывает аэродром, не тот, что лежит сейчас за окном, а из далекого прошлого.
Заставленный экранами локаторов зал командно-диспетчерского пункта. Он, еще старший лейтенант, выполняя какое-то поручение командира эскадрильи, случайно оказался на КДП. Солнце, нестерпимо жаркое, льется с трех сторон в остекленные стены. Взлетно-посадочная полоса в муаровом блеске отраженных бликов, и заходящий на посадку МиГ-23УБ кажется окутанным солнечным сиянием. Вот он проходит “дальний” привод, “ближний”, увеличиваясь в размерах, словно вызревая из блеклой синевы неба. Идет на полутора метрах высоты, выравнивая у самой земли пологую глиссаду.
Крен вправо неожиданный, словно кто-то подтолкнул под крыло, и стойка шасси грубо сталкивается с бетоном. Самолет взмывает и тут же падает безвольно под углом, ударившись колесом шасси и правой законцовкой крыла.
Почти физическая боль, как будто сам ударился… Все цепенеет внутри от дурного предчувствия. Демин даже сейчас ощутил отголосок этой боли.
“Обороты максимальные, 114-й… На второй круг!.. – руководитель полетов подполковник Семин, отпустив кнопку микрофона, бросает в сердцах: – Раззява, и ветра-то нет…” – окончить фразу не успевает. МиГ, не убирая крен, на максимальном режиме начинает набор высоты.
“Что случилось, 114-й?” – уже понимая, но не веря в худшее, еще надеясь, что все обойдется, бросает в микрофон подполковник Семин.
“Отказ управления….” – голос командира звена Гринева натянуто спокоен.
МиГ на взлетном режиме словно отталкивается от полосы, непривычно кособоко, все больше опуская правое крыло и неестественно задирая нос.
“Угол атаки уменьши! Угол…” – руководитель полетов сдерживает крик.
Высота метров двадцать, самолет валится на крыло и медленно, чудовищно медленно, так, что на всю жизнь врезалось в память, неотвратимо скользит вниз. И так же кособоко врезается в землю за торцом взлетно-посадочной полосы. Без султана дыма, без вспышки пламени, почти беззвучно. Как-то обыденно, словно понарошку – “киношный” трюк…
Мгновение тишины. Приподнявшись со стула, застыл в неестественной позе подполковник Семин. Вытянутые шеи, лица, фигуры всех остальных, и продолжением, обретая вес – их взгляды, будто пытаются остановить, удержать мгновение, которое невозможно вернуть. В которое еще не веришь, потому что действительность ужасна.
“Это же “спарка”, разом – двое… Капитан Гринев и Славка…” – Демин зажмурил глаза… Он и сейчас помнит, как бухнуло, замирая, сердце.
Потом все пришло в движение. Промчались по полосе пожарные машины, потом “санитарка”, хотя непонятно было, зачем она?..
Подполковник Семин с окаменевшим лицом поднес микрофон к губам, но прежде, чем нажать кнопку внешней связи, замороженным голосом спросил руководителя ближней зоны: “Кто там у нас на подходе?”
“Я заведу их на полосу, Евгений Иванович”, – мягко сказал руководитель зоны посадки. В воздухе еще девять самолетов и надо ими управлять, аккуратно прерывая задания. Заводить на аэродром с учетом остатка горючего, высоты, дальности, летного мастерства и личной надежности. С учетом того, что происходит там, за дальним торцом полосы, на которую им предстояло садиться. Хотя летчики, кроме тех, кто был в дальней зоне или на полигоне, слышали краткий диалог и по тому, как внезапно он оборвался, уже все поняли.
Это было первое столкновение Демина с оборотной стороной летной жизни, хотя от отца не раз слышал, как тот попадал в разные переделки в воздухе, как гибли его друзья. И живя в авиагородке, видел, как хоронили в закрытых гробах. Все они – дети летчиков-испытателей – понимали много больше, чем их “штатские” сверстники. Но, поступая в летное училище, зная все, наивно и искренне верил: с ним такого не произойдет. С кем угодно может случиться, но только не с ним. Они все тогда так рассуждали. И Славка – тоже… В этом вызове судьбе был задор молодости и гордое чувство своей исключительности.
И лишь когда на глазах, за ничтожно малое время, Судьба провела тире между жизнью и смертью близких ему людей, только тогда Демин понял, что не застрахован, что смертен как все и Ангелы-хранители бывают бессильны…
“Несимметричный выход закрылков из-за усталостного разрушения вилки гидроцилиндра уборки и выпуска средней секции правого закрылка”, – гласило официальное заключение комиссии по расследованию летного происшествия. Случай не единичный, но впервые закончился трагично. Парировать крен было возможно, если бы… Что же вы, парни, перетянули ручку управления, завысили угол атаки? На чуть-чуть… невольно торопясь отойти от земли…
… Обед не такой сытный, как в дни полетов, и все равно словно незаслуженный. Демин прекрасно понимает несуразность своего смущения, но избавиться от него не может. Сознание того, что их, здоровых, сегодня не летающих, а, значит, не работающих мужиков кормят по первой категории, когда женщины и дети существуют впроголодь, доводила то до отчаяния, то до тихого бешенства, и все труднее становилось сдержать себя. И так же, как утром, как вчера и завтра будет мучить одна и та же мысль:
“Ведь не война, не стихийное бедствие… В областном центре продовольствия на любой вкус навалом и сюда дорогие продукты завозят. Но третий месяц не выплачивают денежное довольствие, а в кредит хозяин магазина, ставшего теперь частным, не дает…”
Майор Уваров, завернув в бумажную салфетку пирожок с мясом, прячет его в карман кителя. Тут же на его тарелке оказываются пирожки Тренева, Орлова и кого-то с соседнего стола. Официантка Зиночка, проходя мимо, кладет полиэтиленовый пакет. Это повторяется после каждого обеда и за ужином. Двое детей, жена не работает… Полковой врач майор Федюшин, ревностный страж питания летчиков, делает вид, что ничего не замечает, но по утрам с горькой иронией всем “провинившимся” выдает по три горошины поливитаминов вместо одной.
… В штабе эскадрильи никого нет. Столы, не заваленные бумагами, кажутся неприлично голыми. Майор Кедров еще в столовой предупредил, что по поручению командира и на его “уазике” отбывает в соседний полк по каким-то деликатным делам и вернется только завтра. Эти странные действия подчиненного, происходящие в обход него, командира эскадрильи, неэтичное поведение самого командира полка, которого всегда и за дело уважал, начинали раздражать. Демин понимал, что серьезный разговор неизбежен, не решил только, с кого начать, и ждал подходящего случая, который сам собой верно сориентирует. Посоветоваться не с кем. Прежний начальник штаба эскадрильи уволился, нового еще не назначили. Да неизвестно, кто еще придет?..
Заместитель по воспитательной работе капитан Сидорин все еще в отпуске. Судя по недавнему телефонному звонку на домашний телефон Демина и по прозрачным намекам, он прилагает все усилия, чтобы попасть в академию. Но, скорее всего, это лишь предлог зацепиться в столице кем-нибудь, где-нибудь… В Москве у родителей жены просторная квартира, и тесть достаточно высокий чин в отделе кадров Генерального штаба. Странно вообще, почему Сидорин, хотя и ненадолго, оказался здесь, как шутят, в £Скраю военных и зэков”? Возможно, нужен был трамплин для рывка по служебной лестнице… А жаль, парень неплохой, они даже сработались и строили планы, как поднять настроение в эскадрилье… О летном духе говорить не приходится, вытащить его из забвения могут только полеты… Вот и займемся сейчас этим.
Демин вынул из ящика стола чистый лист Плановой таблицы и взял самый отточенный карандаш. В соседней, проходной комнате, где стоят столы командиров звеньев, как всегда после обеда собираются любители шахмат, шашек, нард и их болельщики. В первой эскадрильи Кудрина, где народ постарше и посолиднее, то же самое, только меньше шума, потому что играют не на “щелбаны”. Учебный класс отведен строго для занятий. Куда же еще деться свободным летчикам, когда на улице мороз?
Священнодействие по составлению “плановичек” относится уже непосредственно к делам небесным и целиком зависит от погоды: полеты в простых метеоусловиях – одна таблица, для сложных – другая, по “минимуму” – третья. То в дневную смену, то для ночных полетов или с переходом в ночь.
Когда Демин пришел после училища в полк, эта работа командиров казалась ему чем-то вроде составления головоломного кроссворда. Все должно совпадать, отвечать требованиям документов и учитывать возможности летного состава, слагаемого из профессиональной индивидуальности каждого летчика: его класса, личных допусков, сложности упражнения или боевой задачи. Самостоятельный полет или контрольный с проверяющим. И многое другое…
Сейчас кроссворд существенно упрощается тем, что летать удается только днем, в основном при ясном небе, господствующем в этих местах. Зимой ненадолго наползают слоистые облака, из них сыпется снег, сухой и колючий. Снежинки как из стекла. Они превращают студеный ветер в режущий клинок, температура воздуха снижается до минус тридцати. И хотя полеты в сложных метеоусловиях позарез нужны, но кто же работает при нулевой видимости?
Командир сказал, что керосина, больше того, что осталось на полковой базе ГСМ, до нового года не будет. Если поделить скудные тонны горючего на пять летных дней – по одному в две недели, раздробить, увы, далеко не поровну на обе эскадрильи, учесть, что должны поддерживать боевую форму еще и командиры старшие, то получится в смену на его эскадрилью по три полета. До того, как поступит керосин – пятнадцать полетов. Расчет простой. Распределение сложное.
До конца года надо дать слетать Медунову, совсем засиделся старший лейтенант. Сопит, глаза несчастные, но молчит. А тут хотя бы духом воспрянет.
У Орлова класса пока нет. У остальных старших лейтенантов устойчивый и, похоже, уже до пенсии третий. Они это понимают. Утешаются тем, что летают раза два в месяц. О росте мастерства и разговора нет. А вот о безопасности этих единичных, сплошь на нервах и предельном напряжении полетов командир эскадрильи обязан помнить постоянно. И первым, случись что, отвечать…
У Янкина перерыв затянулся до предельного срока, не слетает на боевом сейчас, придется давать контрольные на спарке, а она на весь полк единственная. У второй окончательно вышел ресурс по двигателю и надежда только на то, что техники подберут пригодный от сданных на хранение МиГов.
Звездину и Анину, кровь из носа, а надо слетать на полигон. Треневу – два контрольных в зону, один на полигон – вводить в строй и заменять Шишова. Вот на кого керосин жаль, не в коня корм… Но пока капитан Шишов числится летчиком, в ответе за него командир, хотя выпускать его в небо ох! как не хочется, даже страшно. Разве что в зону на простой пилотаж и по маршруту, пока окончательно летную форму не потерял. А может, и терять уже нечего?
Старший лейтенант Ольхов в Чите, в окружном госпитале проходит врачебно-летную комиссию. Подошел срок. Но, судя по тому, с каким безмятежным настроением он уезжал, нетрудно догадаться, что решил старлей закончить свою так и не состоявшуюся летную карьеру. Раньше на ВЛК ехали с трепетом и тайной мольбой: только бы не списали из-за какой-нибудь внезапно объявившейся болячки, вроде гастрита, или, не дай Бог, язвы на нервной почве. Полет – это затянувшийся стресс для организма. Когда эмоции положительные – прилив сил и здоровье. Когда полет не складывается, когда глаза и руки не успевают, и мысль отстает от того, что выполняет машина, тогда сгорает все внутри, и душа поистине уходит в пятки… Но Боже упаси в этот момент позволить страху, загнанному в самые дальние и крохотные уголки души, хотя бы ненадолго вылезти наружу. Тогда тебе “крышка”… Не иносказательная, а реальная крышка гроба. С венком.
Да, еще Кедров… Он, правда, особого желания летать не проявляет, но подтвердить первый класс должен. Уваров не так давно уже отстрелялся на полигоне отлично. Остался еще полет. Кому важнее? Орлову, потому что ему надо выполнить пять полетов на упражнения по нормативам и можно посылать документы на третий класс. Зачеты он сдал давно, и на тренажере отлетал сверх положенного. Или добавить Медунову. В первом полете без дрожи в коленках не обойтись, но уже во втором душа распахнется… Лишь бы из дивизии не нагрянул инспектор, тогда все расчеты полетят к черту…
Думать о полетах “на себя” – строжайший запрет. Напортачил на полигоне, теперь терпи, хотя подчиненным в глаза смотреть до сих пор стыдно…
Лейтенантская троица опять остается не у дел. В этом году им вообще не светило. Дай Бог, провезти в начале будущего, когда керосин по новому отсчету пойдет. И опять морока – кого-то одного тянуть до вылета на боевом и дальше, или всем распределить понемногу, в утешение, но без толку?
Демин встал, потянулся, напрягая расслабленные мускулы. За окном было уже пасмурно, твердые снежинки бились в стекло, как белая мошкара.
Он задернул занавеску и зажег настольную лампу. Железный абажур очертил светящееся пятно, в котором белел черновик Плановой таблицы, где значились фамилии счастливчиков.
“Ну и времена пошли, – невольно с тоской подумал Демин, – обязательное дело почитаем за счастье – дожили… Хотя полеты всегда счастье, их никогда не бывает много, даже если у тебя по четыре заправки в смену, как бывало раньше. Даже когда не просыхает от пота комбинезон, и два килограмма собственного веса за день как не бывало. Вечером валишься на кровать без сил и мыслей. Но проходят сутки, и снова тело требует перегрузок, нервы – напряжения, мозг – работы, а душа – свободы, необъятного простора и радости преодоления…
Из Главкомата пришел приказ на будущий год активнее летать ночью. Это больше первой эскадрильи касается. А для моих надо бы заострить внимание на слетанности парами. Командир полка, похоже, того же мнения, значит, свое решение мне отстоять будет проще. О слетанности звеном и мечтать не смей… Эскадрильей – даже думать смешно… до слез. Самолетов не хватит. Летно-тактические учения… Когда их проводили, хотя бы по упрощенной схеме? Другое дело – раньше…
Стоп! Это закрытая тема. Она ничего не дает, кроме хандры и ноющей боли в сердце. Как после похорон близкого человека: суть трагедии уже осмыслена, мозг смирился перед невозвратностью утраты, а душа тоскует, и не знаешь, как дальше жить”.
Демин нарочито старательно расписал полеты на пять Плановых таблиц – на каждую летную смену в отдельности. Три заполненные клеточки сиротливо выделялись на белом листе. Ту “плановичку”, что на послезавтра, надо отнести подполковнику Лапину. Заместитель командира по летной подготовке объединит ее с более щедрой “плановичкой” первой эскадрильи, где сосредоточен костяк полка – летчики первого и второго класса.
У майора Кудрина дела идут немногим лучше. Не всем летчикам удается подтвердить класс, хотя относительная боеготовность полка держится на первой эскадрильи. Но через два-три года уйдут “старики”, а они уже постепенно списываются, кого медицина “подловила”, кто сам решил подать в отставку – выслуга лет есть, летная пенсия обеспечена. И только небо еще пока держит… А кто будет учить “желторотиков”? Кто передаст младшим таинство летного мастерства, которое ни в одной инструкции по производству полетов никогда не опишешь?…И образуется провал, в котором не один десяток парней погибнет… Какой труд надо приложить, сколько пройдет времени, пока не почувствуют себя молодые в небе уверенно, пока не отточится, не отшлифуется техника пилотирования летчика и не закалится характер воздушного бойца…
Можно ли было предположить такое в конце восьмидесятых, когда он, Демин, окончил училище, когда истребительно-бомбардировочная и вся военная авиация была в расцвете своего могущества и славы?
По ту, дальнюю сторону временного рубежа все, что касалось авиации, было Демину предельно ясно, логично, как-то убедительно-выпукло. Потом все оказалось в тумане – зыбко и сомнительно. Туман, сгущаясь, становился непробиваемой тучей. Она здесь, сейчас, а то, что впереди, дальше и потом скрывается в кромешной тьме.
На мгновение Демину показалось, что он ощущает все это каким-то странным внутренним видением. Он даже тряхнул головой, заподозрив себя в минутной послеобеденной дреме. Да нет, мысли были четкими и назойливыми, от них не избавишься просто волевым запретом. Ну что же, Демин, валяй, позволь себе чуток пораскинуть бесконтрольно мозгами…
Как же все это так получилось?…В начале девяностых, когда выводили войска из Прибалтики и Германии, когда скопление людей и техники напоминало возвращение в отчий дом родственников-погорельцев, тогда еще можно было укрепить армию, тем более строевую авиацию. Укомплектовать полки самыми опытными и преданными летному делу людьми. Отобрать все ценное, нужное для полетов и ведения аэродромного хозяйства. Списанные самолеты продать как сырье, полученные средства направить целиком на нужды авиации. Возможно, так и планировалось… Но, как всегда, на пожар сбегаются мародеры. Все, что вынесено из дома и, казалось бы, спасено, исчезает в их бездонных мешках и карманах…
Тогда была еще мощная авиационная промышленность, испытательные институты с летными центрами, сотни боевых полков и десятки летных училищ… Незачем задавать бессмысленный, мучительный вопрос: “Где это сейчас?” Тогда все, что творили со страной политики, казалось чудовищной, но временной ошибкой. Заблуждением не долгим, исправимым, стоит только кому-то взяться за ум… Спаситель не появился, за ум никто не взялся. Страна сначала умирала под звуки “Лебединого озера”, потом отцы Отечества и самозванцы пытались, кто реанимировать ее, кто развалить окончательно, согласно наставлениям заморских “мудрецов”, не забывая мимоходом решать собственные шкурные интересы.
“Мой внутренний “светофор”, регулирующий крамольные мысли, слишком легко перемигнулся с запрещающего красного на предупреждающий желтый, и теперь окончательно загорелся зеленым, давая размышлениям свободный ход, – с тревогой подумал Демин. – Бесполезные думы опять начнут сминать и мучить душу, мозг будет задавать риторические вопросы непонятно кому и зачем.
Можно сколько угодно вспоминать, сопоставлять и гадать, что было бы, если бы… Теперь это дело историков – разбираться кто, когда, какие совершил ошибки? Оценивать последствия их. Определять, где недальновидность была, где ротозейство, а где бездарность выскочек? Где себялюбивый расчет, где преступная халатность, а где и преднамеренное предательство…
К чему сейчас бессильно сжимать кулаки? Время для драки ушло. Время суда еще не наступило. Страну превратили в истоптанное, загаженное поле, где когда-то выращивали хлеба, хотя и вперемежку с сорняками и ядовитыми травами… Стоял пусть неказистый, но крепкий дом дедов и прадедов. И грех сейчас разбирать его до основания по кирпичикам с целью построить дворец чуждой архитектуры, где придется иноземные песни петь, в странные игры играть, в чужие одежды рядиться.
Теперь хоть плечами подпирай родные стены, чтобы не рухнул окончательно отчий дом. Хоть голыми руками очищай, вспахивай и засеивай священными семенами оставшуюся часть былого бескрайнего поля, превращенного в проезжий тракт. И как защитить, сохранить тот клочок земли, где смогут вырасти, заколоситься всходы будущего Авиации?..
“Твой участок поля – эскадрилья. Вот и паши на нее, вытягивай ростки новых всходов – своих недоученных лейтенантов, умудрись в это тяжкое время поставить их на крыло”, – Демину казалось, что он улавливает даже легкую, добрую иронию в голосе отца. Видит его глаза с прищуром, твердые губы и ямочку на подбородке.
… Сквозь тонкую переборку слышны голоса летчиков, скрип стульев, хлопанье двери, иногда смех. Это капитан Шишов забавляет всех анекдотами, которые только для мужских ушей. Ему по остроумию наступает на пятки Шурка Лузгин, с более тонкой, колоритной и общедоступной программой.
Когда все запланированные занятия проведены и у старших командиров не хватает фантазии загрузить летчиков до окончания рабочего дня, приходится самим изобретать себе забавы. Шахматно-шашечные баталии, хитроумные нарды сейчас единственная утеха и повод для выхода эмоций.
Шум не отвлекал, он даже помогал сосредоточиться, создавая живой фон и незаметно выравнивая настроение. Возникало своеобразное ощущение душевного уюта и что-то вроде чувства крыла, как в хорошо слетанной паре, когда знаешь, что ведомый слепо верит тебе – ведущему, твоим разумным действиям с учетом его безопасности.
Внезапная тишина словно ударила по ушам, как если бы разом прервался шум водопада. Демин насторожился, показалось даже, что в соседней комнате никого нет – испарились. Не задремал же он в конце-то концов… О чем шел разговор, который, не отслеживаясь специально, все же откладывался в памяти?
Сердито о чем-то рассуждал Станислав Янкин, ему противоречил Егор Тренев. Потом прозвучало: “Хочется взять автомат и…” – это сказал Олег Анин. Тогда и наступила мертвая тишина. Впрочем, тишины уже не было.
– За чем дело встало? У тебя же ракеты есть… – в голосе Янкина явная издевка. – Только при твоем нынешнем мастерстве – мазанешь…
– За такие мысли раньше – к стенке, – задохнулся в тихом вскрике Миша Медунов. Ему с мрачным ехидством возразил Виктор Шишов:
– Извиняюсь, но у нас демократия, свобода слова и мыслей… И действий для тех, кто нахрапистее и шустрее. Тебя, Михаил Топтыгин, это не касается.
– В армии нет свободы слова и выбора. Есть приказ. Генералам виднее… – не совсем уверенно начал было Тренев, но его перебил Анин не своим, высоким и сдавленным голосом, как будто удерживаясь, чтобы не сорваться на крик:
– Генералы просрали армию… Авиацию – это уж точно…
– А зачем нам армия? – вкрадчиво и зло заметил Шишов. – Вокруг нас одни друзья, партнеры по бизнесу и советчики двуличные… Сплошь миролюбивые, добренькие страны. Особенно Штаты… Были им бельмом в глазу, теперь бельмо сняли вместе с глазом. С их старанием и по собственной дури… А дураков не сеют у нас и не пашут – так родятся и за умников слывут…
– Хватит, парни, далеко зашли… Это слишком болезненная тема, – попытался прервать тяжелый разговор Валера Орлов. В голосе его сквозило беспокойство. – Возможно, мы слишком мало знаем, а потому не стоит…
– Нет, погоди, я хочу понять, куда бы ты, Олег, своей ракетой долбанул? – ровным, натянутым, как струна голосом спросил Янкин. – В Кремль или Верховный Совет? Может, в дачу немощного, пьющего президента? А дальше что? Спикировал бы в землю сам, потому что до границы горючки не хватит…
– Если выступит армия, тогда – гражданская война… Вы сдурели, что ли, ребята? Эта не для трепа тема… – в тихом вскрике задохнулся Орлов.
– Никуда я не полечу, ясно, – подавленно огрызнулся Анин. – И за границу деру не дам. Здесь на свет родился, созрел, испекся, и помирать на Родине буду. Потому что нет места краше, чем плесы Волжские. Вот скоро уволюсь к черту из армии и двину туда лещей ловить… Только зачем тогда в небо рвался, лучше бы уж на сухогрузе каком-нибудь, по волнам… Обидно сознавать, что по большому счету мы никому не нужны. Что нас так подло кинули… Предали…, – Анин замолчал, и снова повисла тишина.
– Гражданская война – это трагедия, – с тоской проговорил Тренев. – Бедные на богатых или наоборот под лозунгами демократии или другими… Всякой сволочи на забаву и обогащение… Все это мы уже проходили, и снова – мордой о стол… Нет, это не путь… Понять бы до конца, кому это нужно?
– Как говорят детективы: “Хочешь раскрыть преступление, пойми, кому это выгодно”, – снова подал голос Шишов. – А выгодно всем, кроме россиян, которые еще совестью живут, на чужой беде не жируют и доллару не молятся.
– Зачем государству армию ослаблять? Авиацию хоронить?…Училища закрывают. Знаменитую Качу, я ее окончил – в расход!.. – с тоской сказал Медунов. И в тон ему – Орлов по-детски растерянно и пылко:
– Так дальше жить нельзя… Надо что-то делать… Делать! Но что?..
Ему никто не ответил. Крутить по новому кругу тему, измотавшую всех, сил не было и не хотелось. Сколько не сотрясай риторическими вопросами воздух, ни одна песчинка с горы навалившихся бед не сдвинется.
Демин сидел не шевелясь. Надо было выйти и что-то сказать парням, которых, казалось, знал, как облупленных, и только сейчас понял, если не до конца, то на шажок глубже. Хотя понять летчика можно, наверное, только слетав с ним парой на реальный воздушный бой или хотя бы в сложном, аварийном полете на спарке.
Что он, командир, может сказать им, когда сам ни в чем до сих пор не разобрался? Они честнее, смелее, они выплеснули спонтанно то, о чем он сам не позволял себе так обнажено думать… Но стоит начать сейчас вкапываться в суть, и появятся сотни “почему?”, на которые нет ответа. Или они слишком мрачны и тоже ведут в тупик? А потому поиск бессмыслен…
Надо иметь конкретную цель, знать очередность четких действий, как на полигоне, где все реально, ясно и зависит от мастерства и выдержки… Но если поле боя растянуто на всю страну, а цель не определенна и размыта, если понятия “свой – чужой” переместились, замаскировались, трансформировались непонятными действиями, извращенным сознанием богачей и правителей?..
“Летчикам необходим был этот разговор, – думал Демин, – иначе негативная энергия могла пойти в иное русло. Или замкнулись бы парни в своем внутреннем протесте совсем. А это все равно, что у парового котла перекрыть регулирующий давление клапан… Если держать все мысли и чувства постоянно в себе, психом станешь, либо пришибешь кого-нибудь ненароком… Или… Спокойнее, когда подопечные на виду и с душами, вывернутыми как карманы”.
Демин застегнул китель, прихватил журналы, черновик Плановой таблицы и вышел в соседнюю комнату.
– Товарищи офицеры… – капитан Шишов встал первым, все остальные поднялись вяло, задвигали стульями, тесно стоящими возле стола с забытой шахматной доской и строем фигурок неоконченной партии.
– Почитайте на досуге, – Демин выложил стопку журналов на стол. Движение получилось резким, и журналы заскользили, рассыпались веером. Взгляды всех устремились к пестрому глянцу обложек, крылатых и праздничных, чем-то напоминающих иллюстрации к новогодней сказке.
Орлов протянул, было руку к журналам, но Демин остановил его:
– Потом… Сейчас хочу познакомить вас с полетами на ближайшее время, – и положил поверх журналов “плановичку”.
Взгляды летчиков прильнули к ней, лица посветлели. Из дальнего угла комнаты выбрались лейтенанты. Чувствуя себя младшими и как бы не равноправными еще, они не принимали участие в споре, но взволнованные лица их выдавали недавнее смятение и внезапно появившуюся робкую надежду.
Вопрошающие взгляды серых, карих и синих глаз. Нет, ребята, пока ничего не ждите. Все – на будущий год…
Демин опустил ресницы, избегая синих глаз Сергея Бакланова. Он всегда был против любимчиков, а к тем, кому симпатизировал, относился строже, чем к остальным. Но сейчас испытывал чувство вины и почти отцовскую нежность.
Дождавшись, когда все расселись по местам, Демин дал краткий расчет выделенного им горючего и свои соображения по поводу его распределения. Он никогда не посвящал подчиненных в свои планы, не обосновывал решения, хотя прислушивался к просьбам летчиков и советам старших командиров. Но всегда делал по-своему. Однако сегодня был случай особый. И, заканчивая импровизированный разбор еще не осуществившихся полетов, заметил:
– Это в небе, где дефицит времени, решения надо принимать и действовать незамедлительно. А на земле, когда не знаешь, как поступить и понимаешь, что от тебя ничего не зависит, надо без истерик и глупостей, достойно смутное время переждать… Особо унывать причин нет. Будем жить надеждой на разумное будущее, придерживаясь мудрости: “Господь терпел и нам велел”.
Раньше Демина раздражало своим призывом к покорности это расхожее библейское наставление. Сейчас как никогда он понимал: за внешним смирением должна стоять Надежда. Терпеть, не сдаваясь внутренне, терпеть, чтобы окрепнуть, набраться сил. Терпеть, чтобы потом возликовала победа…
Он думал, что летчики поймут его. Но, уходя и закрывая в свою комнату дверь, услышал, как Анин сказал кому-то:
– Похоже, совсем плохи наши дела, если командир Господа Бога вспомнил.
– А я надеюсь… – резко возразил Орлов. – Без надежды лучше не жить…
… На ужин дали омлет с колбасой и сдобную булочку. Омлет Демин съел с удовольствием, а булочку завернул в бумажную салфетку и положил в карман. Она не жирная и китель не испортит. Последнее время Лара часто жаловалась на живот, и хотя жена считала, что это что-то инфекционное, был уверен – от плохого питания.
Он думал об этом всю дорогу домой, пока не поймал себя на мысли, что его уже меньше волнуют дела службы. Далеко не так, как раньше, когда даже дома, ложась спать, размышлял о полетах, об эскадрильи. Вспоминал разговоры, переживал, когда что-то не получалось, строил планы на будущее… Но когда будущее в тумане, любые планы – абсурд.
Почти у подъезда его нагнал майор Кудрин. Он начал издалека и говорил о том, что не стыкуется у него в “плановичке”. Пошутил:
– Это как у экономистов: дебет не сходится с наличными, придется брать в кредит.
– Если ты насчет полетов клинья подбиваешь, то имей совесть. Я лейтенантам ни одного инструкторского сейчас дать не могу. А остальным – чтобы только летать не разучились.
– Я же не спарку у тебя прошу… Дай полетик на боевом, для меня лично. На тот год два отдам, в том числе спарку для утешения твоих лейтенантов.
Демин подумал о Медунове, у которого придется забрать один полет. Но зато потом будет спарка… И печально вздохнул:
– Ладно, один бери, только в первую же смену после Нового года – два…
– В ближайшие, но по одному… Спарку первой, – Кудрин хлопнул Демина по плечу. – Выручил, дружище, век не забуду.
– Да уж не забудь… – насторожился Демин, но майор уже свернул по дорожке к соседнему подъезду. Ох, не прост человек… Демин не раз наблюдал, как эффектно Кудрин ставил на совещании у командира толковые задачи и под благовидным предлогом заставлял решать других. И сейчас хитрит что-то…
На душе стало окончательно скверно. Идти с таким настроением домой означало опять поссориться с женой. Как всегда из-за ничего и не серьезно, но выматывая друг друга, она – мелочными упреками, он – молчанием.
Все кончалось ее слезами, его поцелуем и обоюдными обещаниями не ссориться из-за пустяков. Когда песчинка становится камнем преткновения, кто-то должен быть мудрым и снисходительным. Раньше это у них получалось поочередно, не сговариваясь. Просто чувствовали, кому хуже в данный момент, и отдавали тепло, те светлые энергии жалости, заботы и нежности, что в целом составляют любовь. Сейчас все чувства подменились сосредоточенной заботой о том, как выжить в небе и на земле. Как выстоять достойно.
Демин открыл дверь ключом, но свет зажечь не успел. С воплем “Папа плишел!” Лара выскочила из кухни. Он подхватил ее на руки. От ее головы, закутанной в шарф, пахло камфорным маслом и чем-то таким трогательно детским, что внезапно увлажнились глаза.
– А ко мне доктол Айболит плиходил! – радостно сообщила Лара. – И ушко больше болеть не будет.
– Ты насчет электричества что-нибудь узнал? Опять днем отключали, – спросила Алена, как только он вошел в кухню. – Конечно, забыл. Вы все, доблестные командиры о нас забываете, потому что ничего, кроме… – она хотела сказать “полетов”, но вовремя поняла, что это будет удар ниже пояса.
Демин вытащил из кармана булочку и шоколадку. Алена с укором взглянула на него, но он твердо проговорил:
– Это Ларисе, – и, заметив Димку, остановившегося в дверях, сказал: – Там в кармане куртки трубочкой журнал свернут. Почитай, есть кое-что интересное.
– Спасибо, – Димка отвел взгляд от стола. – Только нам по внеклассной читалке столько всего задали… Но я посмотрю, будь спок.
– Где там твои непробиваемы задачки? Сейчас переоденусь, умоюсь, и будем их атаковать, – Демин пошел в ванную.
– А у нас до сих пор воды нет! – крикнула вдогонку Алена. – Ту, что запасали, израсходовали, только в чайнике осталась. Если надо, возьми…
– Мишка говорит, что мотор на водокачке от перепадов напряжения сгорел, – деловито пояснил Димка.
Демин только выругался про себя.