Глава 1. Полигон
Фонарь кабины закрылся, словно отсекая все неприятное, земное, с чем приходилось, не смиряясь, жить, и несколько мгновений майор Демин сидел неподвижно, медленно обретая себя. Неуловимый кабинный дух проникал в каждый закуток сознания, клеточку тела, и сердце выравнивало ритм.
Мускулы упруго подбирались, мысли сосредотачивались на предстоящем главном, а в душе что-то нежно расслаблялось в предчувствии необъяснимого, но привычного, в последнее время редкого счастья, и сами собой уходили раздражение и горечь.
Он уже спокойно, но чуть туже обычного, затянул ремешок защитного шлема, зацепил кислородную маску на петельки так, чтобы потом удобно было подтянуть ее перед взлетом, и верхний край не давил на переносицу. Приборная панель светилась, и разноцветные огни показывали то, что надо, сигнализировали глазу там, где требовалось посмотреть. А когда Демин включил преобразователи, кабина истребителя-бомбардировщика ожила звуками. Зашуршали, защелкали, легонько заныли, набирая обороты гироскопы. Это чем-то напоминало оркестр, который настраивается перед тем, как слиться в едином звучании.
– 231-му запуск, – Демин нажал кнопку радио и поморщился: новые перчатки были тесноваты, грубы в швах, и пальцы не так, как всегда, чувствовали обводы и фиксаторы рычага управления двигателем.
– Запускайте, 231-й, – флегматично отозвался руководитель полетами. Когда на командно-диспетчерском пункте дежурит подполковник Ивашов, жизнь, кажется, замирает, и время становится ленивым. Ему бы не в летной части служить, а на гражданском аэродроме местных воздушных линий, где-нибудь в провинции. Но ведь когда-то был ас…
Тонко засвистела турбина, мелодичный звук обретал мощь, и вот уже нет ничего, кроме этого ликующего звука, подвластного движению руки. И хотя рев приглушен фонарем кабины и защитным шлемом, хотя он только фон тем действиям, которые еще предстоит предпринять, Демину каждый раз кажется, что это голос истинной жизни. Жизни машины и его самого… Почти за пятнадцать лет полетов он ни разу не прерывался в небе. Повезет ли сейчас?..
Демин тут же прогнал неприятную мысль, вредную и никчемную, но вполне обоснованную. Двигатели почти отслужили ресурс, возраст техники был солидный, и у большинства летчиков полка, и у него самого чуть ли не в каждом полете что-нибудь да отказывало. Пока по мелочам, но можно было ждать и серьезного… Ждать, но только не зацикливаться на этом ожидании…
Он сбросил обороты двигателя, техник Васечкин с красным, надо думать не только от студеного ветра, лицом выдернул колодки из-под колес шасси и привычным жестом указал: вперед!.. Рука Демина, сдвинув рычаг, прибавила обороты двигателю, и все вокруг медленно стронулось с места, потекло назад: в коричнево-зеленых камуфляжных разводах истребители-бомбардировщики, потрескавшийся на рулежной дорожке старый бетон, свежепобеленное здание командно-диспетчерского пункта с латанным-перелатанным стеклянным фонарем продуваемого насквозь зала для руководства полетами.
“Зато как тепло здесь, в кабине”, – мелькнула посторонняя, ненужная, но такая приятная мысль. Демин притормозил истребитель-бомбардировщик на линии стартового осмотра и, уже не спеша, перевел рукоятку, изменяя стреловидность до минимальной, – крылья охотно расправились. В этом движении было что-то птичье.
“Как гусь перед взлетом”, – Демин глянул в боковые зеркала – все в норме. Придавил в себе нетерпение, пока окоченевший на ветру техник в засаленном полушубке, проводя внешний осмотр самолета, проверял надежность крепления подвесок. Наконец запросил:
– 231-му на взлетную, – не дожидаясь, когда Ивашов раскачается дать “добро”, вырулил на взлетно-посадочную полосу. В эту смену, единственную за неделю, будут летать всего три самолета по три заправки, если на все хватит горючего. Ему повезло: его полет – первый.
Небо за ободом фонаря кабины, за стеклом в легких солнечных бликах было огромно и сине-прозрачно. Лишь по горизонту – дымчатая кромка, затянувшая дальние сопки. А в зените – благодать Божья… И в это нетронутое, ничем не омраченное безбрежье, в этот удивительный, вечный и каждый раз новый простор ему предстояло ворваться…
Контроль крыла, механизацию – во взлетное положение. Зеленая лампочка “демпфера” приветливо вспыхивает под пальцем. Беглый взгляд по-хозяйски обегает приборную доску, кабину – все в норме.
– 231-му взлет на “Полянку”.
– Взлетайте… – рассеянно откликнулся руководитель полетами.
Мгновение предстоящего взлета, стремительное нарастание скорости, когда тело, еще инертное, гармонично включаясь в движение, сливается с ним и обгоняет его нацеленным взглядом распахнутых глаз… Настороженная радость, сладкая тревога, жажда неизведанного.
Демин удивился, поймав себя на этом сложном, казалось, давно забытом в череде сотен полетов трогательном курсантском чувстве. Усмехнулся: вот как аукнулся перерыв в полетах, и плавным движением вывел рычаг управления двигателем на форсажный режим. Басисто-ленивый гул турбины сменился ликующим ревом. Пальцы правой руки, слегка разжавшись, отпустили гашетку тормозов и плотнее приникли к удобным выемкам ручки управления. Перчатки уже не мешали: казалось, что весь самолет уместился в его неожиданно вспотевшей ладони. Напрягшийся, как спринтер на старте, МиГ-27К облегченно скользнул вперед, и перегрузка, плавно нарастая, еще не сильно вдавила плечи в спинку катапультного кресла. Инстинктивно подобрались мускулы живота, икры ног. Тело привычно вбирало скорость, чужеродную для земли.
Белесые плиты взлетно-посадочной полосы, грязно-серый, в языках снега прямоугольник аэродрома, бесцветные кубики домов летного городка – все мгновенно провалилось, утонув в глубинах возрастающей высоты, выстилая дно воздушного океана.
Зафиксировать ручку управления, слегка придавив чуток лишнего задравшийся нос истребителя, переставить кран шасси, всем телом почувствовать, как охотно убрались и встали на замки стойки шасси, словно сам поджал под себя ноги…
Доверяя своим ощущениям, Демин все же глянул на указатели скорости, высоты и убрал механизацию крыла. Потом выключил форсаж – надрывный, всклокоченный звук двигателя словно осел, выровнялся на одной высокой ноте.
Рука неторопливо переместилась с рычага управления двигателем на рукоятку перекладки крыла. Демину нравился этот момент, когда самолет, как пловец перед прыжком в воду, заводил назад руки-крылья. Не максимально – та стреловидность для сверхзвука. А эта – в сорок пять градусов – практичная пилотажная.
Скорость растет стремительно – семьсот, восемьсот километров в час… Теперь ничто не мешает истребителю-бомбардировщику заглатывать сотни метров высоты и десятки километров расстояния.
Автоматизм давно заученных движений, образующих цепочку необходимых действий в одно четкое понятие “взлет”, сейчас воспринимался Деминым почему-то обнаженно, поэтапно раздельно, как когда-то давно, в первых самостоятельных полетах на сверхзвуковом. Это казалось странным, но не отвлекало. Ползунок триммера под пальцем смещался легко, Демин словно баловался им, снимая нагрузку с ручки управления. Искушенный взгляд уже привычно, не считывая показания приборов, а лишь отслеживая положение стрелок в предписанных им секторах, изредка пробегал по приборной доске, и снова тонул в прозрачной синеве. Слепящее солнце светило справа, выблескивая угол фонаря кабины, и Демин, улыбнувшись, слегка накренил самолет, как на земле отвернул бы лицо.
Небо встречало его приветливо, охотно впуская в себя…
С момента начала взлета прошло всего полторы минуты – целых девяносто полновесных секунд. Через шесть секунд – выход из круга, спустя две минуты и пять секунд будет ИПМ – исходный пункт маршрута над поселком без приметных ориентиров, лишь две дороги на карте, запечатлевшейся в памяти, перечеркнули крест на крест населенный пункт. Еще два поворотных и взять курс на полигон, где последнее время нечасто, как самое приятное событие, проводятся полковые стрельбы. А пока “пилить” и “пилить” по маршруту, чувствуя как “дышит” ручка управления, но почти не работая ею. Можно перевести систему автоматического управления в режим “автомат”, доверив прозаическую работу бортовой вычислительной машине. В ней и места поворотных пунктов программистами заложены, и все курсы, высоты, скорости. Но это все равно, что после долгого воздержания постом лишить себя праздничного угощения.
Демин добрал высоту – с километрового расстояния промороженная степь с разбросанными на ней лысыми сопками выглядела удручающе уныло. Белые разводы в тех местах, где сумел застрять сдуваемый ветром снег. Редкие и безликие поселения в несколько десятков домов жмутся к еще не затянувшейся льдом неширокой, но строптивой реке Онон с темной щетиной кустарника по берегам. Каменистые выпуклости грязно-бежевого цвета, низины, припудренные снегом, овраги, словно усталые морщины древней, скудной земли… Какой контраст с пышной зеленью Белоруссии, где начинал служить, с буйством красок Саксонии – там летал позже, с ее лесами на склонах холмов и невысоких, местами скалистых гор. Синеглазые притоки полноводной Эльбы, пашни по долинам, серебристая сеть асфальтовых магистралей и красно-коричневая черепица крыш аккуратных домиков живописных поселков с островерхими кирхами. Послужив в Германии достаточно долго и полетав первые годы активно, налюбовался земными красотами… Теперь Забайкалье… И как только люди умудряются жить здесь от рождения до смерти?
– 231-й на ИПМ, тысяча, – мысли-мыслями, а докладывать надо вовремя.
– Следуйте, 231-й, – не сразу и дрогнувшим голосом откликнулся руководитель ближней зоны. Похоже, дремлет майор Игнатьев на командно-диспетчерском пункте на пару с подполковником Ивашовым.
Перекрестие грязно-серых дорог с горстью небрежно разбросанных домиков… Демин с удовольствием заложил глубокий крен, наслаждаясь объятиями перегрузки и той контролируемой свободой движения, которая становится доступной лишь с опытом, и требует постоянного подтверждения ее возможности в самозабвенном порыве самовыражения в Небе. Ох уж это самовыражение…
Демин прищурился, пытаясь стряхнуть с себя опасное ощущение кажущегося всесилия, какое испытал впервые еще курсантом в пилотаже на “элочке”, как ласково окрестили дозвуковой реактивный “Л-29”. Тогда он умудрялся напрочь забывать, что сзади сидит инструктор, благо капитан Кашин был терпеливо мудр. И хотя пилотажный комплекс, режимы выполнения каждой фигуры рассчитывались и заучивались еще на земле, тогда и позже, уже в самостоятельных полетах, Демину казалось, что он – творец, сродни композитору, который подбирает на клавишах музыкального инструмента мелодию, звучащую в душе… Но сейчас – полигонные стрельбы. Это песня тамтама, возвещающего войну.
“Что за чушь лезет тебе в голову, майор?” – прицыкнул на себя Демин, пытаясь вернуться в деловой ритм работы. Но что-то разладилось в волевом механизме сознания. Стосковавшись по Небу, он чувствовал себя как неоседланный конь, вырвавшийся из тесной, душной конюшни в степь широкую… Сейчас бы, точно дозируя движение, отклонить ручку управления в сторону, на мгновение замерев, – в другую. И МиГ сделал бы виток вокруг своей оси. Потом второй, третий… – буро-серая поверхность земли с пупырышками сопок заслонит на мгновение остекление кабины, ее сменит размытая синева, снова – пасмурная степь, и вновь – простор и солнце. И упоение свободой движения… “Бочки” – это единственное, что Демин мог бы себе позволить, не опасаясь, что нарушение заметят при расшифровке тестерограммы в службе объективного контроля. Но, кроме пушки на внешних подвесках под фюзеляжем – бомба и блоки с ракетами. Вот если бы их не было…
Окончательно рассердившись на себя, Демин чертыхнулся с досады. Это помогло притушить неуместное, непростительное для зрелого летчика мальчишеское желание.
– Ваша высота, 231-й? – словно уличив Демина в крамольных мыслях, строго прозвучало с командного пункта. Голос руководителя дальней зоны был по-молодому бодрый, но незнакомый. Дежурил на КП, видимо, кто-то из новичков.
– 231-й. Высота тысяча. Подхожу к первому, – почувствовав легкую досаду, откликнулся Демин.
– Займите тысяча двести, 231-й. По заданию, – новоиспеченный офицер боевого управления, поднаторев в штурманском деле, судя по всему, обещает стать занудой. Придираться к высоте, когда во всей его зоне летит пока что один-единственный самолет!..
– Вас понял, “Стремянка”. Тысяча двести, – Демин усмехнулся: каких только позывных не придумают, листая орфографический словарь…
Первый поворотный пункт – начало гряды каменистых сопок, напоминающих гнилые зубы гигантского ящера. Легкая дымка туманит скалистые срезы, обвалы, стекающие каменистым потоком. Тени резкие, даже солнечный свет кажется замороженным. И ничего живого… Не приведи Господь в таком месте катапультироваться…
В глубоком вираже Демин вышел на заданный курс. Четыре минуты пять секунд по прямой и будет – второй поворотный. Еще минута и – полет по маловысотному профилю, цель которого – дивизионный полигон. Тогда и начнется условно-боевая работа – смысл жизни истребителя-бомбардировщика в мирное время. Условно мирное…
Прибрав обороты до точно необходимых – надо беречь двигатель и горючее экономить, Демин мысленно отследил дальнейший маршрут: курсы, скорости, время начала подхода к полигону, и невольно, как бы со стороны, взглянул на свой “мигарь”. Мощная громада с прямоугольными, слегка закругленными воздухозаборниками, будто бездонными глазницами, с вытянутым, как клюв у птицы, носом и выпирающим лбом остекленной кабины, массивным хвостовым оперением и меняющим стреловидность, оживальным крылом. Ему совсем не подходит почему-то прилипшее прозвище “Крокодил Гена”. Скоре “Змей Горыныч”. Одноголовый, с чуть скошенным кончиком носа, где притаились “глаза” оптико-электронной прицельной системы “Кайра”. До чего же удачное, меткое название! Зоркая морская птица способна поворачивать голову так, что видит даже свой хвост и все, что в задней полусфере… На косом срезе носа МиГа окно овальной формы с сиреневато светящимся зеркалом приемника лазерного дальномера. Чуть ниже – прямоугольное окошко лазерного дальномера-целеуказателя, сблокированного с телевизионным каналом. Когда на стоянке смотришь на МиГ-27К – “кашку” спереди, кажется, что самолет наблюдает за тобой внимательно и слегка печально. Его место в небе, где он становится зрячим, сверхточным, воинственным… Последнее время ему слишком долго приходится прозябать на земле.
Зелень индикации на лобовом стекле кабины, накладываясь на голубизну неба, придает ему оттенок морской волны. Демин уменьшил насыщенность цвета, и силуэт самолетика, столбики бегущих цифр, обозначающих сиюсекундную скорость, высоту, крен и другие параметры полета на стекле чуть поблекли. Он отрегулировал их яркость и снова мысленно глянул на МиГ в живописном серо-бежевом камуфляжном наряде, придающем ему особо воинственный вид. Под внушительным фюзеляжем, плотно прильнув к нему, тускло серебрится практическая бомба ПАБ-50. Шестиствольная, с отличной скорострельностью пушка выглядит тоже грозно. На пилонах под плоскостями, в блоках пара НАР, в обиходе именуемых “карандашами”. Беленькие неуправляемые авиационные ракеты с лепестковым хвостовым оперением, маломощным зарядом и вероятностью попадания в прямой зависимости от умения и настроения стрелка, напротив, выглядят несерьезно, что придает полету на полигонные стрельбы облегченный оттенок… в ущерб чувству ответственности.
Вот когда работали с управляемыми ракетами воздух-поверхность Х-23 – “ханжами”, как называли в шутку, но с почтением, не только из-за их мощи. Стоили они, по заверениям специалистов, в две “Волги” каждая… Тогда груз ответственности заставлял “до посинения” летать сначала на тренажере, где возникали свои досадные помехи и трудности. Демин считал их естественными и вполне преодолимыми, потому что почти все зависело от него самого, а это обостряло желание и закаляло волю. Он готовился к полетному заданию так, как будто предстояли не учения, а боевые пуски по объектам реального противника, защищенного зенитно-ракетными комплексами, которые надо переиграть в смертельно опасном тайме. Это будоражило, напрягало, заставляло нутром понимать, что он – военный летчик. В глубине души зрело чувство гордости, даже восхищения собой, в чем бы он никогда, никому не сознался даже под пыткой…
Еще Демин подумал, что ему здорово повезло. Новейшее оружие, которое поначалу использовалось экономно и применялось лишь на дивизионных и окружных учениях, работу с которым по солидным мишеням на оборудованных полигонах доверяли только самым опытным летчикам, ко времени его службы в полку отлежало свой гарантийный срок. Пришлось бесценные ракеты, бережно припрятанные на складах, списывать. А чтобы дорогостоящее добро не пропало бесцельно, было приказано отстреливать “хашки” без сожаления и угрызения совести на полковых учениях и обычных полигонах. Вот когда почувствовали летчики истинный вкус боевой работы! Не обходилось, разумеется, без ляпов: то “хашка”, случайно выпущенная растяпой на подлете, улетала в никуда и взрывалась где-то за границей полигона; то из-за несхода ракеты, бывало и просто после срыва захвата цели, воздушный боец-бедолага был вынужден тащить смертельный груз домой и обмирать при посадке. А потом краснеть, зная, что кому-то поопытнее пришлось добивать ракету в цель, выполняя его работу. С ним самим такого позора не случалось, и случиться не могло, в это он твердо верил…
Мысли текли вторым, словно подкладочным планом, не мешая работать: рассчитывать, прикидывать, сопоставлять и все замечать. Внизу бесконечно, уныло ползла гряда сопок. Линия горизонта по окружности тонула в дымке и казалась размыто – грязной. И только небо сияло на удивление празднично. Оно принадлежало сейчас лишь ему, незаполненный голосами эфир подтверждал это. Но не было чувства одиночества. Было упоение свободой, избавление от всего земного, обыденного и назойливого; было очищение от липкой условности каждодневной жизни, от сутолоки никчемных стремлений и пустяшных дел, от неприятностей, которые в последнее время сыпались как из рога изобилия. Свобода не вообще, а свобода мастерства, которая приходит не сама собой, пусть даже ты избранник Божий и в тебя с рождения заложен летный дар. Свобода, завоеванная несвободой обязательного труда, тяжелого, даже мучительного порой, но никогда не каторжного. Труда физического, умственного, духовного, – где как не в полете так гибко, так дерзко, так неистово сочетаются они, казалось, в несочетаемо невозможном, которое превращает мечту в реальность.
В полете праздник души…
…Двадцать секунд до рубежа начала снижения, откуда начинается скрытый подход к полигону… Вон она, двугорбая сопка, похожая на верблюда. За ней – ровное, как стол, каменистое плато в морщинках и трещинах. Мороз зимой и палящее солнце летом потрудились над ним изрядно. Ни единого дерева, даже кустов, никаких привычных ориентиров.
Демин прибрал обороты двигателя, одновременно прижал пальцем кнопку радио:
– “Стремянка”, 231-й. Начинаю снижение.
– Снижение по заданию, 231-й, – торопливо, словно только и ждал доклада, выдал квитанцию руководитель дальней зоны.
Нос самолета опущен, и зеленоватое стекло по-весеннему окрашивает землю. Нарастание скорости, в деталях укрупняющиеся шероховатости подстилающей поверхности приобретают глубину и объемность. Отслеживая перемещение МиГа нутром, и не отрывая взгляда от мысленной точки, в которую надо попасть, выходя на предельно малую высоту – двести метров, Демин как-то по-новому ощущал синхронность своих действий и податливую отзывчивость истребителя. Все было радостно привычно и в тоже время иначе, чем всегда. И это состояние настороженной подобранности, растущее по мере приближения к земле, где уже по-другому, выпукло, воспринималось безжизненное, промерзшее, казалось, все живое похоронившее плато, на века затерявшееся в бескрайних степных просторах…
Секунда, две… тре-ть-я растянулась на плавном выводе… Демин чуть раньше взял ручку управления на себя, перегрузка вдавила немного резче обычного, стрелка радиовысотомера подсказала: двести десять и замерла на этой высоте…
Скорость – километр за четыре секунды… Она смазывает, растягивает, стирает все, что стремительно проносится под плоскостью. Она убивает посторонние мысли, чувства, желания… Она гипнотизирует, опасно завораживает, холодит в груди, съеживая сердце. Все, лежащее по сторонам вблизи, разворачивается, прежде чем ускользнуть назад, а дальнее остается на месте до поры до времени, исчисляемого секундами.
Плато оборвалось внезапно – третий поворотный. Стрелка радиовысотомера дернулась и невозмутимо зафиксировала триста метров, а чуткая стрелка задатчика курса торопливо развернулась в сторону полигона – Демин довернул самолет и снизился еще… Теперь под ним блестящей змеей петляла река с крутыми берегами. Демин шел по руслу и словно нанизывал ее извивы на вытянутый нос истребителя-бомбардировщика.
Сейчас будет контрольный ориентир – линия ЛЭП. Коротко доложить руководителю дальней зоны, в ответ получить лаконично: “Выполняйте, 231-й”.
Металлические опоры промелькнули в стороне, блеснув проводами и чуть приметными бусинками изоляторов. Демин снизился еще, обостренно чувствуя хирургическую точность своих движений. Кольцо горизонта стянулось, сопки по сторонам маловысотного коридора обрели величину. Краем глаза он отмечал их назойливое присутствие, хотя взгляд был устремлен только вперед. Где-то там, на приближающейся и ускользающей границе земли и неба, чуть в стороне от курса, должна замаячить вышка руководителя полетами на полигоне.
Демин глянул на радиовысотомер. Стрелка упрямо показывала двести метров, хотя несколько секунд назад рука зафиксировала сто пятьдесят и снижала истребитель до ста. Можно и до пятидесяти. Раньше это была его любимая высота. И ничего не замирало, не холодело, как сейчас. Казалось, вся жизненная сила, что есть в нем, притягивается, сливается в направлении взгляда, сосредотачивается в ладонях, и он понимает машину не мозгом, а телом – плечами, грудью под сбруей привязных ремней, икрами ног, брюшным прессом, и, прежде всего, тем местом, которое прочно припечаталось к парашюту в чаше катапультного кресла.
Когда скорость под девятьсот километров в час, а высота менее ста метров, когда все, что есть внизу, сливается в единый, пестрый поток, и ты сам сливаешься с этим потоком, а все в тебе самом – с самолетом; когда ощущения обостряются, и долгие доли секунды все живет настороженным Я, адреналин впрыскивается в кровь щедро… Смесь восторга и ужаса, испытанная им – подростком, когда отец впервые провез его на спортивном самолете на предельно малой высоте, давно переплавилось в стойкое чувство удовлетворенности. И вот теперь что-то нарушилось…
Демин с удивлением обнаружил, что ему не хочется снижаться, что нет желания влиться в скоростной коридор и испытать состояние лихости. Стрелка радиовысотомера слегка дрожала на цифре сто, и потребовалось усилие воли, чтобы сместить ее к восьмидесяти. До полсотни метров он снизиться не успел – полигон замаячил на горизонте остекленной головой вышки, похожей на зажженную от солнца свечу. Надо было набирать высоту для построения маневра, и вспотевшая ладонь охотно потянула ручку управления на себя. Напряжение отпустило, но в душе выпал осадок, пока всего лишь как неприятная взвесь, как будто родник души замутился.
“Так вот они, ставшие нормой перерывы в полетах как мстят… Раньше не замечал… Чего ждать еще?..” – пробилась из подсознания совсем не нужная сейчас мысль, и Демин плотно прижал кнопку радио.
– “Полянка”, 231-й. Иду к вам, триста, условия подхода…
– 231-й, к первому, триста, полигон свободен. Ветер двести семьдесят градусов пять метров в секунду. Цель сто пятая. Работу разрешаю, – не сразу откликнулся майор Веслов. Голос простуженный и чуть запыхавшийся, видимо, спешил руководитель полетами к микрофону с нижнего этажа, где топится печь.
– 231-му сто пять. Работу разрешили…
Пять секунд слизнули около полутора километров. Стремительно набирая высоту, Демин окольцевал полигон, цепко схватывая взглядом все, что было в пятикилометровом квадрате, опаханном неровными бороздами.
В центре – солидных размеров круг с крестом посередине. С высоты он похож на пуговицу, пришитую белыми нитками, с ободком, выведенным тоже чем-то белым. В стороне – выложенные камнями контуры каких-то строений. Колонна танков, БТР и чего-то, напоминающего грузовики. Давно и вдрызг разбитые зенитные установки, две шеренги самолетов, нашедших здесь свое последнее расстрельное пристанище.
Для начала по заданию – сброс практической бомбы. Цель номер сто пять – тот самый круг-пуговка, обведенный белым. На грязно-коричневом фоне с белесыми штрихами снега, в легкой приземной дымке он заметен не четко.
– 231-й. Маневр, – чувствуя внезапное волнение, доложил Демин.
– 231-му – маневр, – как эхо откликнулся майор Веслов.
Боевой разворот – любимая закорюка в небе. Ручка управления, слегка сопротивляясь движению Демина, идет по диагонали, тело наливается пятикратной тяжестью, и кажется, что не самолет выписывает невидимую линию в небе, а он сам вдавливает ее, впечатываясь в синеву. Стрелка высотомера несется по кругу, отсчитывая метры, таща за собой медлительную маленькую. Краем глаза Демин фиксирует: перевалило за тысячу триста. Вот он, этот восхитительный миг атаки! Миг собранности и воли, помноженный на экстаз охотника. Он неосознан, необъясним… потому что на это нет времени – отсчет идет на доли секунды.
Крен под сто пятьдесят – квадрат полигона с мишенью-пуговкой переворачивается, скользя уже в верхней части фонаря кабины самолета. Голову задрать, насколько позволяет заголовник катапультного кресла, шея повернута до хруста, взгляд исподлобья… Мозг вычисляет, интуиция подсказывает, опыт вносит свои поправки. Все должно совпасть: скорость, высота, крен, когда строишь мысленную линию полета, по которой истребитель поля боя должен выйти в нужную точку со временем, которого хватит на прицеливание, и углом, соответствующим единственно необходимому…
Резко опустив нос МиГа и разгоняясь в пикировании, Демин прибирает обороты двигателя… Зелень лобового стекла теперь снова окрашивает несущуюся навстречу землю со всем, что распласталось на ней. И поверх всего – светящееся пятно прицельной марки с уменьшающимися черточками дальности, расположенными по кругу…
Палец не сразу откидывает колпачок над боевой кнопкой на тыльной стороне ручки управления – дрянные перчатки!..Причем здесь перчатки? Он не точно выдержал траекторию. Исправляя, завяз в ошибке… Чувство неуютности, неудобства, как будто не на ту ногу натянул сапог… Еще можно исправить, еще целых три секунды… Марка прицела светящейся точкой ползет по земле, подбираясь к “пуговке”, разросшейся до размера чайного блюдца. Пунктир вокруг марочки уменьшается, словно тает…
– Огонь! – безмятежный женский голос речевого информатора заставляет Демина вздрогнуть, хотя, казалось, давно привык к дотошной “Рите”.
“Без тебя знаю…” – нажимая кнопку сброса, мысленно огрызается он.
Бомба ушла бесшумно. Самолет чуть дрогнул. Белый круг, юркнул под него, не давая увидеть место разрыва.
– 231-й. Сброс… – Демин почувствовал, как охрип его голос.
– Сброс подтверждаю, 231-й.
Выполнив маневр, набирая высоту для нового захода и пуска ракет, Демин напряженно ждал, когда выйдет на связь руководитель полетов. Гадал:
”Попал в крест в центре круга – не попал… Сейчас планшетист накладывает пеленги на карту-схему полигона… Чего медлят наблюдатели на корректировочных вышках, с данными тянут? Приморозились, что ли… Зато у меня – пекло, лоб в испарине… Пять секунд, десять… Чего они там – уснули?”
– 231-й, отклонение 120 – в простуженном голосе руководителя полетами явная усмешка. Или только кажется…
“Тройбан… – мысленно ахнул Демин. – Это я – летчик Первого класса, командир эскадрильи отбомбился на тройку!? Они там что – сдурели? Или я сам сдурел? Такого даже в училище не было… Стоп. Без нервов… Ведь чувствовал…”
Разворот… Взгляд прилип к ядовито-рыжему дымному пятну, растрепанному ветром. Пятно далековато от кромки круга. Что бы так промазать!..Такого не было и быть не могло… Но есть. Замороженная секунда тянется непростительно долго, застывая в душе продолжительной болью.
Что-то разладилось в автоматизме оттренированных, осмысленных движений. Машина словно отделилась от сознания, от физической сути Демина. Казалось, она неслась сама по себе, а он парил даже не в ней, а рядом, хотя перегрузка, еще державшая его тело, напоминала о слитности их судеб… Ощущение несовместимости было ново, неожиданно-пугающе, но, к счастью, недолго. Демин хотел смахнуть пот, стекавший со лба на ресницы. Не перегрузка, а то незнакомое, болезненное чувство мешало оторвать руку от рычага управления, и влага туманила взгляд.
Он мысленно обложил себя крепким матом, хотя в разговорах редко его употреблял, и вновь увидел все четко – цифры, стрелки приборов перед глазами, круто развернувшуюся землю и ощутил себя, опять слившегося с МиГом.
– 231-й. Маневр – “горка”.
– Маневр – “горка”, 231-й. Ваша цель – триста двадцать три. Ра-бо-тай-те, – резкий голос руководителя полетами, подчеркнуто раздельно произнесенное слово – Веслов угадал его состояние – встряхнули, как хороший тумак.
– Вас понял, “Полянка”. Выполняю, – Демин прищурился, солнце светило в лицо, мешая рассмотреть мишенную обстановку.
Перехватив ручку управления левой рукой, Демин потянулся к “бороде” – щитку под приборной доской и резко перещелкнул переключатель “Выбор оружия” с “бомбы” на ракеты – “НАР”, как бы отсекая сердитым движением первую часть посредственно выполненного задания и стирая все отрицательные эмоции, связанные с ним.
“Триста – значит группа БТР и танков, двадцать – второй ряд, третье слева – кем-то уже расплющенное что-то… Или эта груда металла ни в счет? С чего бы майору вредничать… Больше мазать нельзя”, – это даже не мысли, мозг занят основной работой… Задание лежит на поверхности сознания. Выполнение его – действие. Сейчас главное – выдержать режим полета по курсу, по времени, по ощущениям, усиленным интуицией. Размытая синева, да искаженная креном, завалившаяся на бок земля… Оранжевый дымок бомбового разрыва растянулся по ветру реденькой бородкой.
Подскок – “горка”… Резкий набор высоты. Уголок увеличить, еще покруче…
Крыло заслонило цель. “Мертвая зона” длится несколько тревожно долгих секунд. На мгновение, креня и тут же возвращая самолет в прежнее положение, Демин подсматривал цель, ту, единственную во втором ряду, третью слева в третьем квадрате. Дрянная цель, как бы не напортачить… Надо уловить эту невидимую, но ощутимую, когда-то вычисленную, осознанную и в памяти десятками полетов запечатленную относительно цели, точку начала ввода самолета в пикирование.
Не потерять ориентир – наблюдательную вышку… Впереди – кабина, фонарь, кусок неба неестественного морского оттенка… Высота полторы тысячи. Пора… Самолет, вздыбившись, почти ложится на спину.
Ломая траекторию полета, Демин переводит истребитель-бомбардировщик в пикирование на отдалившийся полигон. Солнечные блики от фонаря бьют в глаза, перегрузка сминает тело, тут же отпускает, земля летит навстречу. Покосившаяся вышка корректировщика… там же, где ее запомнил. Краем глаза он видит на траверзе командный пункт с горящими на солнце смотровыми окнами. Взгляд нацелен в верхний правый квадрат полигона, где среди продырявленных БТР и танков кем-то пришмякнутое прямым попаданием непонятно что третье слева во втором ряду…
Марка цели с точкой по центру накладывается неточно. Ногой чуток поддавить педаль… Скольжение – “Кайра” его не любит… Плевать, высчитает, для того и служит… Раньше без всяких “Кайр” в ручном режиме – надежнее было… А сейчас – до чего дожил!
Чуть круче опустить нос – высота тает стремительно, семьсот метров, шестьсот…
“Огонь!” – сейчас бесстрастно выдаст “Рита”. Разрешенная дальность пуска от максимальной до минимальной съеживается за доли секунды… Палец застыл на полуходе пусковой скобы. Еще чуточку… и, опережая “Риту” – пуск!
Ракеты ширкнули из-под фюзеляжа с шершаво-шипящим звуком, словно куском пенопласта мазнули по стеклу. Белые стрелы с лепестками раскрывшегося оперения оставили молочно-белые шлейфы. Демин не успел заметить вспышку…
– Опасная высота… – безмятежным голосом проворковала “Рита”. Предостерегающе замигал на прицеле светящийся крест. Но Демин уже выводил самолет на грани трехсот метров, гадая, черпанул за ограничение или на тестерограмме все в норме? Только еще предпосылки к летному происшествию не хватало…
– Четверочка, 231, – с явным ехидством заметил майор Веслов и уже строго: – Высота в нижней точке?
– Триста, – отрезал Демин.
– Повнимательнее… 231-й. – И с небольшим интервалом, словно выбирая что-нибудь посложнее: – Цель четыреста двадцать пять. Работайте…
– 231-й вас понял: четыреста двадцать пять, – Демин увеличил крен, стараясь разглядеть две шеренги самолетов, доставленных сюда, судя по их внешнему виду, сравнительно недавно. А может, руководитель полетами, невольно щадя, реже других мишеней приговаривает их к расстрелу. Но, скорее всего, работают истребители-бомбардировщики слишком мало для того, чтобы расколошматить все на полигоне, как бывало в прежние времена.
Посторонняя мысль отвлекла и, как ни странно, успокоила. Демин уже без напряжения, сковавшего его после неудачного сброса бомбы, красиво ввел освободившийся от груза МиГ в боевой разворот. Они снова понимали друг друга, и чувство облегчения, казалось, было обоюдным. Машина шла за рукой человека, и никакая автоматика и гидравлика не могли нарушить их чувственного слияния. Мощь двигателя в левой руке, оживальные крылья с пилотажной стреловидностью, рули на хвостовом оперении, весь самолет в невесомой своей громаде – в правой, и сам он – Юрий Демин в центре тела этого невероятного существа, в голове-кабине, насыщенной электроникой, но мыслящей его и только его мозгом!
Ощущение вдохновения, появлявшееся и раньше, но осознанное почему-то только сейчас, помогло сделать третий заход идеальным. Демин чувствовал это, и, сдерживал возбуждение, так хорошо знакомое ему с того, давнего времени, когда летали чуть ли не через день по три-четыре полета в смену, когда нацеленная на бои работа считалась нормой для военного летчика, и сам он был действительно мастером, асом – какие трудные, жесткие и прекрасные были годы! И отголосок их, пробившись сквозь время, прозвучит сейчас очередью из встроенной шестиствольной пушки, вооружившей истребитель ближнего боя.
Указательный палец на второй, невзрачной серой кнопке. Нос МиГа нацелен на самолетик внизу – Су-7 беспомощно распластался на земле. На мгновение становится жаль своего собрата, но кнопка вовремя продавливается под пальцем, и раскатистая очередь сотрясает истребитель-бомбардировщик, неся мощь огня бронебойных снарядов.
Когда видишь летящие впереди себя стрелы-молнии, замечаешь, как они впиваются в цель, когда сам истребитель в потоке пламени, в биении и дрожи такой силы, что может вырубить радиосвязь и оборудование, пустить трещины в планере и силовых элементах конструкции. Может…, а потому предусмотрительные оружейники вложили в патронный отсек всего десяток снарядов. Но хватило и этого.
Уже выходя на предельно допустимой высоте из пикирования, Демин успел заметить, как в темном дыму начал разваливаться поперек разрезанный самолет. Перегрузка – не больше положенной, скорость набора высоты – как учили, разворот, отработанный давно, казалось, навечно… Хотя, есть ли что-нибудь вечное?
– 231-й работу закончил. На точку, высота тысяча пятьсот, – Демин сам почувствовал, как окреп его голос.
– Отлично, 231-й, – не по уставу откликнулся руководитель полетами. – Выход разрешил. Работайте со “Стремянкой”.
“Не такой уж и вредный Веслов человек, – подумал Демин. – Просто его, как и всех, тоска заела. А сидя без дела и привычных удобств на полигоне вторые сутки в ожидании полетов и взбелениться можно”.
– 231-й, вам высота тысяча пятьсот, следуйте на точку, – почти сразу, на рубеже передачи управления, вышел на связь руководитель дальней зоны. Голос по-прежнему строго-веселый, значит, с нетерпением ждал, когда в его владения переберется светящаяся на экране локатора метка самолета Демина.
Впрочем, судя по времени, она уже не единственная: три минуты назад должен был взлететь командир звена второй эскадрильи майор Уваров.
“Как-то отстреляется мой подчиненный?.. – чувствуя, что искра нестойкой радости затухает, подумал Демин. – У него тоже Первый класс, но перерывы в полетах меньше и ровнее. Не нагрузил себя Уваров заочной академией, а значит, нет как у меня наложения: месяц на сессии, потом ВЛК в госпитале и как бывает нередко по закону подлости – срыв поставки топлива. По возвращению в полк еще месяц не летал… Вот и оказался перерыв в полетах на грани допустимого… Но если раньше я восстанавливался самостоятельно легко, без осложнений, вроде сегодняшнего казуса, то теперь как в фокусе собралось все: и то, что недолетал за последние три-четыре года, что приплюсовалось из-за вынужденного упрощения и сокращения заданий по времени, и вся эта мучительная наземная нервотрепка ожидания… Но так сейчас абсолютно у всех в части, пора бы к этому привыкнуть и не искать себе каких-то оправданий…”
Демин представил, как вернется из полета, зарулит на стоянку и, окопавшись в своем кабинете, будет маяться, дожидаясь, пока отлетаются немногочисленные другие. На послеполетном разборе станет прятать глаза от своих летчиков, сознавая, что он – командир эскадрильи, отлетал на полигон, словно зеленый лейтенант-первогодок… Возможно, и командир полка снимет стружку, но наедине, вызвав к себе в кабинет.
В кабине МиГа становилось невыносимо жарко, хотя Демин отрегулировал кондиционер и переключил на “холод”. Но солнечные лучи настойчиво и зло лупили в фонарь, отклониться от них не было возможности, даже светофильтр защитного шлема не спасал. Подшлемник, нательное белье, носки – все противно липло к коже. Перчатки приклеились к пальцам рук. Резиновая маска, вдавившись верхним краем в переносицу, подавала словно не кислородную смесь, а чистый азот. Если бы не микрофон, вмонтированный в нее, содрал бы к чертовой матери…
Но тяжко после сложного задания бывало и раньше, однако это не удручало, воспринималось как мелкие, не стоящие внимания издержки настоящего мужского дела, достойного и не таких жертв. Дела, которому мог и хотел служить, в котором преуспевал, как до сих пор был уверен, и как командование родного, пять лет тому назад расформированного полка, считало. Да и здесь никаких нареканий до сих пор не было. И вот – на тебе!..
Демин перевел систему автоматического управления в режим “Автомат”, чего обычно предпочитал не делать, испытывая ненасытное, с годами не увядающее желание быть водителем, а не пассажиром, доверившим свою судьбу датчикам, измерителям, проводам. Но тоскливое однообразие земли и неба, словно сговорившихся сегодня его окончательно допечь, провоцировало на тревожные, безнадежные размышления.
“Что происходит? Как долго может продолжаться?…Прозябая на земле, мы теряем летные навыки… Когда осторожно или в открытую жалуются другие летчики того же уровня подготовки, я всегда отмалчиваюсь, самонадеянно считая, что меня-то уж в летном мастерстве ни что, никогда не подкосит. И вот сейчас – глаза становятся не те, руки не тем концом вставлены и всего самого словно подменили? Или мозг усыхает, пропадает гибкость мышления? Тело устает жить без скоростей и перегрузок?…Исчезают, испаряются крупинки того, что годами нарабатывалось, горьким потом орошалось и нервами расплачивалось… В череде перерывов перестроечных лет этот – “крайний”, всего каких-то три месяца. А может целых три месяца, заполненных неизбежными, обязательными и случайными земными событиями и делами…” – мысли были тяжелыми. Они пробивались откуда-то исподволь, словно не свои, а общие, слившиеся, как капля ртути из мелких брызг, сформировавшиеся как негативное биополе из отрицательных эмоций.
… Небо пустынно и кажется угрюмым, враждебно холодным и совершенно чужим. Лишь тонкая связующая с внешним миром ниточка – краткий диалог руководителя дальней зоны, стандартно напутствующего майора Уварова, прежде чем передать его под наблюдение локатора на полигоне, который вряд ли работает, и под ответственность майора Веслова. Теперь ему уже некогда будет отогреваться возле печи.
Демин представил себе угловатое, с припухшими веками лицо начальника службы воздушно-огневой и тактической подготовки, как тот оттопыривает нижнюю губу и щурится, когда недоволен. На днях они слегка повздорили, обсуждая, кого из троих, почти год назад прибывших из училища лейтенантов стоит первым вводить в строй – на всех ни горючки, ни самолетов нет… Вспомнился полный надежды взгляд синих глаз лейтенанта Бакланова. Чем-то он напоминал Демину его самого в этом возрасте. Хотел лично вывезти парня…
“Но… Пока себя не реабилитирую, придется отмалчиваться. Только когда это еще будет? Нельзя же в ущерб своим подчиненным забить себе внеочередной полет в “плановичку”, – мысли опять завихрились вокруг “тройбана”. Сейчас Демин отчетливо видел цепочку, казалось, незначительных ошибок, помешавших уложить бомбу точно в цель.
“Надо будет изобразить все это на ватмане, пришпилить к доске в учебном классе и разобрать наглядно в назидание молодым летчикам, чтобы не повторяли чужих ошибок. Выпороть себя публично – это, пожалуй, единственно разумный ход…” – теперь Демина мало волновало, кто и как отнесется к его поучительному самобичеванию. Самому нужно во всем разобраться, а заодно и в себе самом…, но это уже останется “за кадром”.
…Было время, когда его – курсанта, потом лейтенанта и старшего лейтенанта гвардейского истребительно-бомбардировочного полка захватывала учебно-тренировочная игра в условного противника. Он самозабвенно включался в нее, почти реально представлял зенитно-ракетные комплексы, замаскированные вокруг объектов, обозначенных как цели. Его занимала и успокаивала та простота и скорость, с какой он просчитывал варианты облета или нейтрализации их. Хотелось придумать что-то свое – тактическое, маневренное, приносящее победу, простое и беспроигрышное, с соблюдением безопасности полетов и дерзкое в тоже время. Фантазии свои он ограничивал, к счастью, лишь разговорами с однокурсниками, позже – с однополчанами, которым доверял. С отцом – военным летчиком-испытателем – такими проектами делился с опаской и редко: уж очень четко и жестко, а главное, убедительно он их разбивал… Изредка откровенничал на предварительной подготовке к полетам. Терпел насмешки товарищей и поучения старших. Потом смирился и начал просто четко выполнять то, что предписывали наставления, инструкции, приказы. И все встало на свои места: восторги, опасения, поиски, азарт – все утихомирили знания, опыт и время…
Летное мастерство приобретается, формируется, совершенствуется только в небе, когда динамический скелет полета обрастает чувственной тканью. Его надо постоянно укреплять, подпитывать, иначе… Иначе случается то, что произошло сейчас на полигоне. И это не худшее… При выводе после пуска ракет запросто мог черпануть землю под бесстрастные увещевания “Риты”…
– Ваша высота, 231-й? – офицер боевого управления, явно скучая, придумывал себе работу. Ничего, скоро обвыкнется и начнет дремать на командном пункте как Ивашов. Тогда жди беды…
Демин ответил на запрос. Потом вышел на связь руководитель полетов, интересуясь, каков остаток горючего в баках. Предупредил, что приземный боковой ветер усилился и дует порывами – это то, чего двадцать седьмые МиГи с их солидной парусностью особенно не любят.
Вскоре запросил запуск 221-й. Демин узнал голос командира первой эскадрильи майора Кудрина. В этот день летает только командный состав, значит, хуже него – майора Демина на полигоне никто не отработает. Это факт… Развить мысль и снова сделать нелестные для себя выводы времени уже не осталось. Надо было привести стреловидность крыла, а заодно и себя, в соответствие с критериями, которые приемлемы для земных скоростей и требований.
– 231-й. Заход с рубежа, – испытывая чувство полного безразличия ко всему, Демин казался себе автоматом, который редко ошибается, но не застрахован от сбоев.
– 231-му заход с рубежа разрешил, – судя по голосу, подполковник Ивашов наконец-то проснулся.
– 231-й. На посадочном. Высота шестьсот, крыло, шасси, механизацию выпустил.
– 231-й, ваше удаление двенадцать. На курсе, глиссаде, – берет под жесткий контроль руководитель зоны посадки.
Летное поле уже обозначилось – бурое на таком же буром фоне земли, только взлетно-посадочная полоса отсвечивает празднично светло-серым бетоном. Командно-диспетчерский пункт сверкает на солнце стеклянными стенами, как осколок льда. На рулежной дорожке, возле полосы, дожидаясь посадки Демина, замерла спарка МиГ-23УБ – командир полка полковник Тимошин проверяет кого-то из своих замов. На опустевшей стоянке сиротливо сложил крылья резервный МиГ. Самолеты в открытых капонирах, да пара возле ТЭЧ в ожидании ремонта.
А в стороне, за границей аэродрома – скопище, сотни две сданных в утилизацию или на хранение “мигарей” и “сушек”, именуемых при жизни Су-17. Сколько их там, еще не отлетавших свой ресурс?… Самолеты поливают дожди, засыпает снег, летом прожаривает солнце – кладбище, на которое нет сил смотреть. Впрочем, смотреть уже некогда:
– 231-й. “Дальний”, к посадке готов.
– 231-му посадку разрешаю.
Теперь всего лишь точно выдерживать глиссаду, ту невидимую горку-линию, что незыблема и вечна. “Ближний” привод…
Все в Демине привычно сосредотачивается. Скользящий взгляд схватывает торец взлетно-посадочной полосы, “зебру”, несущиеся навстречу нескончаемые плиты бетона… Порыв бокового ветра отпарировать креном, посадка по “вороньи”… на оборотах, на оборотиках!.. заставляя работать двигатель, уже приготовившийся усмирить свою мощь…
Высота два метра, метр, РУД – на малый газ… Мгновение взвешенного состояния и – касание… Мягко опустить носовое колесо и по легкому биению его на стыках бетонных плит почувствовать, как устойчив пробег. А скорость еще далеко за двести… Парашют!
Удар потока воздуха в купол. Слегка повело в сторону, нога поддавила педаль ровно настолько, чтобы удержать нос самолета по продольной оси взлетно-посадочной полосы, выведенной жирно-белым, сливающимся от скорости пунктиром. Рука плавно поджала гашетку тормозов, приотпустила чуток и снова зажала уже настойчиво…
С момента отрыва МиГ-27К от взлетно-посадочной полосы и до касания колесами шасси бетона прошло не тридцать четыре земные минуты, а две тысячи сорок секунд летного времени…
МиГ, укрощая бег, приостановился там, где ответвляется рулежная дорожка, и с ходу свернул на нее.
– 231-й полосу освободил, – завершающий доклад, словно поставленная в конце длинной фразы точка.
Сброшенный парашют заполоскал ветер. Техник парашютно-десантной службы поспешил укротить и собрать его. Из теплушки уже бежал Васечкин, семафоря руками, помогая завести самолет на стоянку.
“Полет заканчивается не тогда, когда шасси касаются бетона, а когда выключается двигатель”, – расхожее наставление, запомнившееся с курсантских времен, пришло в голову как нельзя кстати. Демин заставил себя по-ученически старательно зарулить МиГ на отведенное ему место и дождаться, когда Васечкин, одобрительно кивнув, скрестит поднятые руки – шабаш!
Демин дожал рычаг управления двигателем до упора “стоп” – свистящим шелестом вздохнула труженица-турбина. Он не шепнул ей, как обычно: “Спасибо, голубушка”. Лишь безразлично отметил, что на сей раз “мигарь” не выдал ни одного, даже пустяшного отказа…
Руки механически отщелкивали вниз тумблеры, отчего подсветка приборов, огни табло гасли, и кабина мрачнела, погружаясь в сон. Движения были вялыми, время – растянутым. Вместо приятной усталости, какую ощущал Демин обычно после полетов, сейчас он испытывал лишь опустошение. Казалось, из каждой клеточки тела выжат жизненный сок, и душа поглупела, ослепла, выветрилась из дряблой оболочки его сущности.
“Вот и кончилась настоящая жизнь…” – мысль была пронзительной, как внезапная боль. Он понимал ее абсурдность, необоснованность, беспричинность, но она возникла, как предвестник неотвратимой беды, впилась словно клещ, и яд от укуса проник в сознание.
“Отставить, майор!” – приказал себе Демин, но властный внутренний окрик, спасавший от паники в самых отчаянных ситуациях, на этот раз не сработал, быть может, потому, что ЧП возникло не в воздухе, не на земле, а в нем самом, и разрасталось от дробинки до вселенских размеров.
Он чувствовал, как недоуменно застыл Васечкин на шаткой стремянке и, пригнувшись, старается рассмотреть, что делает летчик. Тень от его громоздкой фигуры неприятно придавила фонарь. Демин мотнул головой: не волнуйся, все – в норме, и, передвинув рукоятку, разгерметизировал кабину.
Промозглый ветер, охрипшие голоса, скрежет металла, шум и сигналы машин… Земная жизнь назойливо и грубо врывалась в неохотно открывающуюся кабину, и Демин со страхом подумал, что возвращается в нее с неотдохнувшей в полете душой.