Небесная музыка. Луна. Глава 3. Свет стеклянных звезд (Анна Джейн, 2018)

Глава 3. Свет стеклянных звезд

На миг я закрываю глаза и молюсь, чтобы это было шуткой.

Открываю.

Он все еще стоит. Живой Дастин Лестерс, о существовании которого я еще совсем недавно ничего не знала, но который почти получил Оскар, снялся в фильмах по книгам Коно и имеет кучу фанатов. Он застыл напротив в опасной близости, и я могу внимательно рассмотреть его. Лестерс облачен в черную футболку с V-образным вырезом и подвернутые темно-синие джинсы. На ногах – стильные коричнево-оливковые туфли-блюхеры. Одет актер просто, без изысков, из украшений – лишь наручные часы, но и невооруженным взглядом видно, что все вещи дорогие. Наверняка дизайнерские.

Лестерс похож на студента престижного университета, которому папочка-сенатор уже приготовил теплое место: холеный, надменный, холодный и слегка уставший. «Как вы мне надоели», – читается на его лице.

Слишком много внимания со стороны, слишком много нездоровой чужой любви. Поэтому в его глазах слишком много высокомерия. По крайней мере, мне так кажется.

А еще мне кажется, что Лестерса убедили в неотразимости и талантливости. Исключительности. И он в это поверил.

Мы молчим.

Я и Лилит в оцепенении – никто из нас и не думал, что крыша будет занята! И занята именно этим человеком! Наиглупейшее совпадение! Так вот почему дверь была не заперта, а я чувствовала слабый дым ментоловых сигарет. Это Лестерс курил.

Мы все еще молчим. Он тоже. Лишь переводит тяжелый взгляд неожиданно ярко-голубых глаз – на расстоянии невозможно было понять их цвет – с меня на Лилит и обратно, словно раздумывая, с какой кости начать делать переломы в наших телах. А может, думает, где скрыть трупы. Наши, разумеется, – его ярость ощущается почти физически. И паника Лилит – тоже.

– Привет, – первой говорю я и натянуто улыбаюсь – до легкой боли в мышцах щек. – Как дела?

– Замечательно, – цедит он сквозь зубы. Они у него идеально белые и ровные. З-знаменитость. Я отчего-то касаюсь языком внутренней стороны своих нижних зубов – они немного неровные, и меня это ужасно бесит.

– И у нас отлично, – говорю я так дружелюбно, словно обращаюсь к большой зубастой собаке, которая вот-вот бросится на нас. – Погодка классная.

Он не хочет поддерживать разговор.

– И тихо, – цепляет на лицо точно такую же улыбку, как и у меня, Лилит.

– Да, тихо и здорово. Отличное место, чтобы скрыться от людей. Нам, правда, уже пора, – киваю я. – Так что мы пойдем. Приятно было перекинуться парой словечек.

Я беру Лилит за руку, чтобы утащить побыстрее прочь, но Лестерс вдруг перегораживает нам путь. Актер выше, чем я думала, и кажется довольно сильным. Нет, он не качок со вздувшимися венами, но довольно подтянут, да и плечи – широкие, а спина – прямая и напряженная.

– Куда? – мрачно спрашивает Лестерс. Кажется, ему не хочется нас отпускать. Блин, неужели так обиделся на наши слова? Нет, я понимаю, это неприятно, особенно та часть про Гектора и омегаверс, в которой Лестерсу отводилась роль бесхребетной гаммы, ну и про гея обидно, наверное, но ведь он знаменитость! У него должен быть иммунитет на критику и хейтеров!

– Извините, нас ждут, – говорю я, нервничая.

– Подождут, – кидает он.

Взгляд исподлобья мне совершенно не нравится. Да и диалог у нас совсем не клеится.

Я смахиваю со лба волосы, кидаю косой быстрый взгляд на подругу и решаюсь.

– Слушай, – надоедает мне играть роль дурочки. – Если честно, мы не знали, что ты здесь, иначе бы ни слова не проронили. Да и вообще бы ушли. Но мы тебя не видели. А ты не соизволил выйти и сказать.

– Да, точно, – поддерживает меня Лилит.

– Так это я виноват, что не попросил вас убраться? – противным тоном спрашивает актер.

– Не то чтобы ты, – нервно говорит подруга, – но если ты хотел побыть в тишине, мог бы просто сказать нам.

– Чтобы вы просто потом сказали им? – кидает взгляд куда-то вниз Дастин – туда, где недавно шумели его поклонницы. Или чтобы потом вы говорили: Лестерс – такой зазнавшийся козел, что оккупировал крышу и выгнал вас на хрен?

– Ты неправильно нас понял, – нагло заявила Лилит.

– Это просто недоразумение, да. Ну, мы пойдем, – решительно говорю я, делаю шаг вперед, но Лестерс вдруг хватает мою подругу за руку, крепко сжимая запястье.

– Твоя подружка может проваливать, а ты останься, – ледяным тоном говорит он ей. От такого голоса можно замерзнуть, покрыться льдом изнутри. Наверное, он обиделся на Лилит за оскорбления больше, чем на меня. Господи Иисусе, почему со мной постоянно случается какая-то лажа?

– Да я же извинилась! – восклицает подруга. Теперь на ее щеках не пудра, а целый пожар – так они горят. – Мы не хотели, понимаешь? Мы не хотели тебя обидеть. Просто обсуждали. Отпусти.

– Сначала поговорим, – краток он.

– Я не буду больше читать омегаверс про тебя, – обещает Лилит.

От упоминания о фанфиках, где он – жена Гектора, Лестерс, кажется, злится еще сильнее. Его удивительно яркие глаза сужаются.

– Я же сказал – сначала ответишь на мои вопросы. Потом можешь хоть в преисподнюю катиться.

Это звучит и смешно, и устрашающе одновременно. А вдруг он псих какой-то? Я не оставлю ему Лилит. Мы уйдем только вместе.

– Она пойдет со мной! – упрямо говорю я. Меня окатывают очередной порцией обжигающего взгляда. Отпускать руку моей подруги Лестерс не собирается. И тогда я сама решаю сделать это. Пошел он. Мы не хотели его обижать, правда. Да все и всегда обсуждают звезд! Все сплетничают о публичных людях! Зачем так вызывающе себя вести?

Я не нахожу ничего лучше, как попытаться отцепить пальцы актера от руки Лилит, которая верещит, что мы не сделали ничего плохого и он не имеет права удерживать ее силой. Однако хватка у этого придурка железная. Он намертво вцепился в Лилит и не собирается отпускать.

– Мы должны поговорить, – твердит он, и мне не нравится ярость в его глазах.

– Не надо нам говорить! – у Лилит голос немного охрип от переполняющих эмоций. – Мы же не специально! Мы не хотели ничего плохого! Просто забудь, что ты слышал!

– Не забуду.

– Отпусти! – умоляюще просит Лилит.

– Поговорим, и отпущу, – обещает Лестерс и велит мне идти вон.

А я стою и не знаю, как освободить подругу. Если бы передо мной был обычный парень, я бы просто ударила его – кое-какие болевые точки в мужском теле я отлично знаю, спасибо секции по самозащите, на которую меня записал дедушка. Но тогда его адвокаты предъявят мне иск в несколько миллионов долларов, и чтобы его оплатить, мне понадобится продать в рабство половину родного городка.

Нужно что-то другое. Что-то…

И тогда я решаюсь. Представляю себя обезьянкой, которой нужно взлететь на пальму за вкусным бананом, и с разбегу вскакиваю на Лестерса, обхватив его руками и ногами и плотно прижимаясь своим телом к его. Он тотчас отпускает подругу. Актер явно не ожидал такого. И Лилит – тоже. Никто такого не ожидал. Даже я – до последней секунды.

Я не отпускаю Лестерса, слово он – любовь всей моей жизни, самый важный человек, последняя надежда на лучшее.

– Отпусти!

Я не сделаю этого. Обезьянка сидит на пальме. Если я сейчас начну думать про банан – это будет пошло, слишком пошло.

Если на меня заявят в полицию, я скажу, что просто хотела обнять кумира.

– Я тебя обожаю! – кричу я ему на ухо, чтобы у будущих адвокатов не осталось сомнений насчет моей преданной фанатской любви.

– Ты охренела?! – кричит обалдевший Лестерс – оказывается, звезды делают это не по-особенному, а как все нормальные люди. – Я сказал, отпусти меня! Эй! Отвали!

Он пытается спихнуть меня, но это бесполезно. Это мой коронный прием со средней школы. Я – цепкая обезьянка. А он – теплое дерево. Живое и очень сердитое.

К его чести, Лестерс не бьет меня – наверное, где-то глубоко внутри своей души он – джентльмен. Или, как и я, боится исков, а еще – огласки. Вдруг станет известно, что надежда нации на получение Оскара – Дастин Лестерс – избил хрупкую студентку Хартли за то, что она помешала его отдыху на крыше. Ха! Журналисты порвут его репутацию на сувениры, а то, что осталось, припечатают клеймом монстра.

– Беги! – кричу я Лилит из-за плеча актера. Она отчаянно мотает головой.

– Только с тобой! – драматично изрекает подруга. Ее глаза бегают по крыше, и меня озаряет догадка, что отчаявшаяся Лилит ищет какой-нибудь предмет, которым можно огреть Лестерса. Только не это! Да нас сразу исключат из Хартли, если она ему сейчас по башке заедет какой-нибудь железякой. Но вместо железяки Лилит хватает хлопушку.

– Не бей его! – ору я – перед моими глазами вновь тотчас появляются иски звездных адвокатов. Мы будем расплачиваться еще несколько жизней. Колесо сансары бесконечных кредитов.

– Что-о-о?!

Актер, не понимая, что я имею в виду, резко оглядывается назад, видит Лилит с отчаянным лицом и занесенной в руке хлопушкой и непроизвольно делает шаг назад. И, конечно же, спотыкается, не забывая прошипеть что-то злобное.

Кто знал, что он такой неуклюжий?!

Мы теряем равновесие и к неожиданности обоих падаем на мою спину, вернее, должны были упасть. Но не зря говорят, в экстремальных ситуациях человек способен на многое. Не понимая, что делаю, я умудряюсь каким-то неведомым образом перевернуться в воздухе во время короткого мига полета и оказываюсь сверху знаменитого актера.

Я лежу на Лестерсе, как на надувном матрасе, только вместо воздуха в нем теплые кирпичи – его тело твердое, и каждая мышца напряжена. Я, не понимая всей глупости происходящего, приподнимаюсь, опираюсь на одну руку – вторая покоится на его вздымающейся груди, но не встаю, глядя в лицо Лестерса. И даже не замечаю, как из хвоста выбилась рыжая прядь, касающаяся кончиком его шеи, на которой чуть выступает вена.

Мы смотрим друг другу в глаза. Можно даже сказать, что преданно смотрим. Не отрывая взгляды.

Время застыло – прошла лишь пара секунд, а для меня – значительно больше.

Я понимаю, что у него отличная, слегка загорелая кожа – пара едва заметных шрамов на лбу не в счет, идеально выбритое лицо, широкие скулы, упрямый подбородок, крепко сжатые губы, прямой нос, прямые черные брови – гармоничное лицо, которое нельзя назвать кукольно красивым, однако оно – выразительное. И сам – выразительный и эмоциональный, хоть и кажется отстраненно-надменным. Особенно хорошо это понимаешь, когда между твоим и этим самым лицом всего лишь дюймов шесть, а твоя рука чувствует, как бьется чужое сердце. Мягкий приятный ментоловый аромат завораживает и настораживает одновременно. Но больше всего привлекают глаза – широко открытые, странного, никогда прежде мною не встречаемого цвета морозного неба. Зрачки расширены – видимо, от ужаса.

Все это я осознаю и замечаю за две или три секунды.

Лестерс неподвижно лежит и таращится на меня, как на боженьку. Почти благоговейно. А может, мне мерещится – почему-то уголок его губы подозрительно дергается, и в сизо-голубых глазах ме-е-едленно просыпается вулкан. По-моему, актер просто тормоз. Надо бы встать, пока он не догадался сделать это первым и не скинул меня с себя.

Но все, на что его хватает, – протянуть руку и убрать с шеи мою прядь. Видимо, ему щекотно.

– Я тебя убью, рыжая, – шепотом сообщает мне Лестерс.

Я хочу ответить что-нибудь колкое, но в этот момент вдруг слышу подозрительно знакомый щелчок, а потом еще один, еще и еще – кто-то только что сфотографировал нас, лежащих в такой пикантной позе. И тут же до моих ушей доносится топот – таинственный фотограф стремительно убегает. И я даже на расстоянии чувствую его ликование.

Получилось!

Дастина Лестерса застукали с таинственной незнакомкой, с которой он изменил своей девушке! Сенсация!

Я птицей взлетаю с актера, как с гнезда, все еще смутно понимая, что произошло и какие последствия могут быть, и он стремительно встает следом.

– Твою мать! – запускает пятерню в черные волосы Лестерс и выдает такую отборную ругань, что Лилит хлопает глазами от удивления, а я нервно ухмыляюсь. Самое приличное из его тирады – это «дрянь», «конский», «помойка» и «проклятые папарацци».

Выругавшись, Лестерс резко срывается с места (я же говорю – тормоз!) и несется следом за фотографом, и у меня такое чувство, что если он догонит его, то прикончит. А я ему помогу. Потому что до меня резко доходит – если мое лицо появится завтра на первых полосах газет и засветится в Интернете, как лицо подружки Лестерса, у меня будут проблемы. Капитальные.

– Нам нужно его поймать! – кричу я обескураженной от всего происходящего Лилит, хватаю гитару и кидаюсь следом за Лестерсом. Гитара бьет меня по мягкому месту, но я этого не замечаю – мчусь по лестнице вниз. Следом за мной раздается стук каблуков – подруга бежит следом.

Мы вылетаем в шумный коридор – сначала Лестерс, следом – я, а шествие замыкает Лилит. Фотограф мчится впереди – я вижу лишь его фигуру вдалеке: темно-синяя водолазка и черные джинсы. На голове – кепка, на шее – камера. Он усиленно работает руками и ногами, изредка оборачиваясь на погоню.

Весь коридор, забитый студентами, смотрит на нас, и мне кажется, что мы несем с собой тишину – там, где пробегает наша четверка, все замолкают и изумленно провожают взглядами. Потом кто-то орет:

– Это Лестерс! Это Дастин Лестерс!!!

И наша небольшая компания пополняется новыми любителями марафонов. Но, к счастью, подобных экземпляров на драматическом отделении Хартли немного, и следом за нами бегут всего лишь человек пять, пытаясь воплями остановить Лестерса. Тот же не отстает от фотографа. А фотограф, в свою очередь, не желают быть пойманным – несется со всех ног.

Мы преодолеваем этаж, скачем вниз по лестнице, как ненормальные зайцы, и выбегаем на улицу, на которой народа еще больше, чем в здании, – по крайней мере, на крыльце. Наша компания пополняется еще парой человек, но бежим мы так быстро, что никто не успевает вытащить телефон и заснять нас на камеру – по крайней мере, я надеюсь на это.

В какой-то момент увлеченный погоней Лестерс оборачивается, видит позади себя всю эту толпу и корчится, словно от боли. «Вот дичь!» – читается теперь на его лице, однако он и не думает останавливаться. Слишком дорога ему его репутация. А мне – моя.

Погоня продолжается по аллейке, я чувствую, как начинаю задыхаться, и как гудят мышцы в ногах, но не отстаю от Лестерса и даже сокращаю дистанции между нами, тогда как Лилит на своих каблуках безнадежно отстает. Возможно, это потому что у нее просто нет такой мотивации, как у меня.

Пытаясь еще увеличить скорость, я думаю, что здорово, что мы не наткнулись на других журналистов, и тут, как назло, из-за угла выруливает толпа фанатов. Наши уши обжигают их восхищенные вопли. А проклятый папарацци зачем-то забегает в здание библиотеки. Мы несемся следом.

В холле библиотеки прохладно, светло и очень тихо, и мы, словно понимая, где находимся, бежим теперь в полной тишине. Я надеюсь, глупый журналюга заскочит в какой-нибудь читальный зал, и мы поймаем его, загнав в угол, но нет, он пересекает холл и забегает в пустой мужской туалет. Лестерс – за ним, и я – тоже. Только я успеваю закрыть дверь изнутри, чтобы вся остальная толпа не ломанулась сюда же. В дверь, естественно, начинают ломиться, но мне все равно.

Папарацци ловко выпрыгивает в открытое окно прямо на аккуратный газон. Лестерс – следом за ним. Я, собрав последние остатки сил, – тоже: сначала аккуратно спрыгиваю с подоконника, а затем тяну за собой гитару. Если бы актер не поймал фотографа в это время, я бы точно отстала от них, но он все-таки напрягся и, как большая дикая и немного сумасшедшая кошка, прыгнул на папарацци, повалив его на землю.

– Камера! – кричит тот. – Отпустите меня, я ничего не сделал! Вы нарушаете закон!

Лестерсу плевать, что он там нарушает. Он сидит сверху, своим весом придавливая фотографа к земле и профессионально скрутив руки. И выглядит так, будто полицейский, который только что поймал мелкого продавца травки и вот-вот зачитает ему права. Я с некоторым трудом припоминаю, что «Беглец» – фильм про полицию.

– Карта памяти, – отрывисто говорит мне Лестерс, и я с полуслова его понимаю. Тотчас поднимаю валяющуюся на земле увесистую крутую камеру, которая не повредилась, и начинаю искать карту памяти. Я делаю это медленно, потому как раньше не держала в руках такие камеры, и актер нервничает.

– Быстрее, – подгоняет он меня.

– Я стараюсь, – огрызаюсь я.

– Отпустите! – кричит папарацци, молодой мужчина лет тридцати со светлыми спутанными волосами. – Вы не имеете права! Я вас засужу!

– Заткнись, – отвечает ему Лестерс. – Свои права будешь качать в другом месте и в другое время, усек?

И почему-то он опять напоминает мне полицейского – интонациями, жестами, повадками, что для меня крайне странно. Я продолжаю копаться в камере.

– Ты долго? – спрашивает Лестерс. – Мне надоело его держать.

– Нет карты памяти, – наконец догадавшись включить камеру, говорю я, хмурясь.

– Так ты ее спрятал, мой маленький друг? – ласково спрашивает Лестерс. – А вы умнеете с каждым годом. Слушай, приятель, мне неохота тебя обыскивать. Так что давай меняться – ты нам карту памяти, мы тебе – камеру.

– Она и так моя! – хмыкает злосчастный папарацци. Он все еще пытается вырваться, но ему не дают.

– А теперь ее, – пожимает плечами Лестерс. – И она в любой момент может ее разбить. Потому что она очень зла, верно?

– Верно, – бросаю я, хотя не уверена, что хочу бить эту дорогую штуку. Нет, это, конечно, по деньгам она не сравнится со звездными исками, однако если на меня повесят выплату этой штуки, будет кошмарно. Но говорю другое:

– Я сейчас на фиг размозжу ее об асфальт.

– Это не моя камера, она принадлежит редакции! – орет папарацци, потому что его тоже пугает перспектива выплачивать за нее деньги.

– Давай карту памяти, и камера не пострадает, – тут же говорит Лестерс. – Или мне тебя обыскивать, сукин ты сын?

Я щелкаю ногтем по закрытому объективу.

– В заднем кармане, – нехотя отвечает парень, поняв, что ему некуда деваться.

– Доставай, – тотчас говорит мне актер, и я, закатив глаза, сую руку в чужой задний карман, что меня ужасно смущает – но уже постфактум. В этот же момент мне просто хочется уничтожить фотографии.

Я нахожу карту памяти и торопливо вставляю ее в камеру, чтобы проверить, та она или нет. Естественно, нас обманули – она пуста, и я, понимая это, замахиваюсь камерой.

– Прости, чувак, – говорю я ему. – Но ты сам этого хотел.

– Черт! – шипит он. – Хорошо. Карта в чехле телефона.

Теперь мне приходится шарить в его кармане, чтобы найти телефон, одетый в чехол-книжку, в котором действительно есть карманчик, и в нем – внезапно! – лежит еще одна карта памяти. На этот раз – нужная.

На снимках, которые успел сделать этот верткий парень, я и Лестерс кажемся влюбленной парой: я лежу на нем и смотрю в его глаза, а он не отрывает от меня зачарованного взгляда. Весьма выразительные фото, а главное, и меня, и его видно более чем хорошо. Я вытаскиваю карту памяти и сую ее в карман джинсов.

– Готово, – говорю я.

Лестерс встает и поднимает фотографа. Полицейский дух испаряется из него, и он вновь становится угрюмо-надменным.

– Придурок! Да для тебя же это лишний пиар! – злобно усмехается папарацци. – Мы тебе имя делаем!

– Имя? – переспрашивает Лестерс. – Имя я себе сделал сам, а вы мне имя только черните. Как шакалы собираете остатки с нашего стола.

– А ты кто? Благородный лев? Нет, приятель, ты ничем не лучше нас – с отвращением говорит парень и выхватывает у меня камеру без карты памяти. Уже с безопасного расстояния он кричит:

– Сыграл пару ролей и возомнил себя лучшим актером страны? Твоя популярность идет на спад, и скоро ты станешь никем!

У Дастина едва ли не пар из ушей начинает валить из-за этих слов. И он вдруг начинает смеяться. Я никогда не слышала такого злого черного смеха. Мне еще больше начинает казаться, что актер – с приветом. Папарацци, кажется, тоже, потому что он замолкает и смотрит на Лестерса с большим недоумением. А потом вдруг довольно улыбается. Я ловлю его взгляд и понимаю, что из-за угла библиотеки к нам бегут другие журналисты. О нет. Нет-нет-нет.

– Бежим! – кричу я Лестерсу прямо в ухо, хватаю за руку и тяну за собой, потому что хорошо знаю территорию кампуса. Он, понимая, что сейчас нам будет несладко, мчится так быстро, что я за ним с трудом поспеваю.

И мы вновь несемся вперед – только теперь не за кем-то, а от кого-то. Хорошо, что преследователи далеко. Но погоня продолжается недолго, потому что на перекрестке он вдруг выдергивает руку и бежит влево, к корпусу со студиями, оставляя меня одну. Журналисты теряются, большая часть бежит за ним, меньшая – за мной. В голове у меня ветром проносится мысль, что он – придурок, потом я заскакиваю в корпус, в котором сдавала сегодня экзамен, и успешно теряюсь среди студентов, а куда делся Лестерс, понятия не имею.

Я забегаю в женский туалет, тяжело дыша и чувствуя, как подкашиваются ноги, умываюсь и, сидя на подоконнике, звоню Лилит. Она в шоке, ничего не понимает, задает тысячу вопросов и обещает сейчас же найти меня. Пока я жду подругу в коридоре, понимая, что время до экзамена существенно сократилось, в голове у меня то и дело появляется образ Лестерса. С одной стороны, он надменный козел, который теперь раздражает не только Лилит, но и меня. А с другой, наверное, ему тяжело живется под столь пристальным постоянным вниманием, в плену объективов, направленных со всех сторон. Звездам тоже нужна свобода – даже если эта звезда тусклая. И я почему-то начинаю понимать Октавия, одного из музыкантов «Красных Лордов», который никому и никогда не показывает свое лицо. Столь пристальное внимание лишь со стороны кажется чем-то невероятным, однако на деле эта обратная сторона славы слишком утомительна.

Лилит находит меня через десять минут – она запыхавшаяся и раскрасневшаяся. С огромными глазами, в которых плещется любопытство, она начинает допрос, и приходится все рассказать ей в самых мелких деталях. Она не верит в происходящее, и ей, одновременно, как и мне, смешно.

– Будет, что вспомнить, – подытоживает она, и я понимаю, что эту историю скоро в различных интерпретациях услышит половина школы. Но тут же улыбка исчезает с ее лица, и между бровей появляется хмурая черточка. – Слушай, Санни, а он сильно на нас разозлился, да? Вот же придурок – подслушал чужой разговор и обиделся.

– Надеюсь, что не сильно, – отвечаю я. – В конце концов, я же ему помогла. Можно сказать, спасла репутацию.

Я вспоминаю, что карта памяти до сих пор лежит у меня в кармане, и на всякий случай проверяю ее – на месте. Дома избавлюсь от нее.

– Я боюсь, что он будет мешать мне учиться, – говорит вдруг Лилит.

– Если что, у нас есть на него компромат, – подмигиваю ей я и демонстрирую карту памяти. Я ничего не знаю про Лестерса – кроме того, что у него удивительные глаза, – возможно, он хороший человек, но нам нужна и защита. Что, если он действительно, обозлившись на Лилит за ее слова (недаром же он так хотел с ней поговорить!), попытается ей как-то отомстить? Ничего не хочу сказать плохого про актеров, но среди них месть считается почти изысканным блюдом. Лилит не раз рассказывала про дрязги в актерской среде, про то, как двое в дуэте, улыбчивом на сцене, в жизни ненавидят друг друга, про порезанные костюмы перед премьерой, про бесконечные сплетни…

– Все будет нормально, – говорю я.

– Думаешь?

– Уверена.

Вскоре мы направляемся в Лейк-Грин парк и приходим к озеру за полчаса до профессора Фолка. Мы будем играть не только для него, но и для людей, которых в теплые весенние и летние вечера тут собирается немало. Профессору важны не только техничность и точность, для него важно и то, какое впечатление тот или иной музыкант производит на публику, как она принимает его и что дарит в обмен на музыку.

Для многих подобный опыт сдачи экзаменов кажется странным, а для меня это уже норма. Студенты Хартли учатся не бояться публику с первых дней – выступлений проходит большое множество и в самых разных местах: от столовой в школе до крупных открытых площадок. Да, конечно, школа Хартли уступает известной во всем мире школе Фэрланд, у нас нет доступа к знаменитому Кёрби-центру, она не опекается королевской семьей, как Королевская школа искусств, и из наших стен не вышло столько знаменитостей, как из Хердмандской национальной музыкальной школы. Но все же Хартли имеет свое обаяние – здесь не боятся экспериментировать и идти вперед.

Я болтаю с теми, кто тоже будет играть сегодня, проверяю гитару и на слух кое-что настраиваю, а потом приходит профессор Фолк – грузный, но при этом отличающийся удивительной легкостью движений, и мы тянем жребий. Я – предпоследняя.

На импровизированную деревянную сцену неподалеку от нежно-голубой глади озера первым выходит Тони Фэйтфул, садится на заранее приготовленный стул и начинает наше импровизированное выступление. Мы внимательно его слушаем – он хорош, и через какое-то время начинают подтягиваться люди. Многие наслышаны о том, что некоторые наши экзамены проходят в таком вот странном формате, и им интересны не столько музыка, сколько мы сами. На самом деле это тоже здорово, и постепенно люди втягиваются один за другим, что-то весело кричат, аплодируют. Это, конечно, не громовые аплодисменты, но все же слышать их очень приятно.

Если честно, своей очереди я жду с нетерпением и учащенным сердцебиением, но без волнения, а с желанием начать играть – пальцы вновь начинают приятно зудеть, и когда подходит моя очередь, я чувствую предвкушение.

Сейчас это произойдет.

Я сажусь на стул, беру в руки гитару и поудобнее устраиваю ее на коленях, кидаю взгляд на людей вокруг, полной грудью вдыхаю воздух и касаюсь струн. Каждая из них – живая, у каждой не просто свой голос, но и своя душа, а когда они звучат вместе, сплетаясь воедино, то создают свой мир. Мир музыки.

Больше не глядя ни на кого, я играю, растворяясь в звучании собственной гитары, и я не знаю, как это описать, когда занимаясь любимым делом, ты чувствуешь глубокое удовлетворение. Я бы хотела еще и петь, но это экзамен по классу гитары, а не вокала, и я молчу, находя в молчании свое обыденное великолепие.

Я не чувствую времени и пространства – только лишь музыку. Будто впадаю в легкий транс, погружаясь в переливы мелодии, и прихожу в себя на последних аккордах. Люди хлопают – им понравилось. Профессор Фолк вроде бы тоже доволен.

– Молодец, Санни! – кричит Лилит, и я улыбаюсь. А потом вдруг встречаюсь взглядом с какой-то бледной сероглазой девушкой с туго заплетенными красными волосами. Девушка как девушка, ничего особенного, за исключением того, что на лице у нее – больничная белая маска, закрывающая большую его часть. Впрочем, сейчас многие носят такие маски – сначала носили из-за эпидемий гриппа и токсичных выбросов, а сейчас это просто стало модно. Даже у меня есть подобная маска, правда, черная.

Сероглазая девушка странно на меня смотрит: оценивающе, изучающе, с интересом. И я почему-то сразу понимаю, что она сечет в музыке. Чувствует ее. А может, чувствует и меня.

Ее глаза – тревожные и тоскливые, и мне становится не по себе.

Она отводит взгляд первой, и я забываю про нее. На сцену выходит последний человек. И я решаю поставить небольшой эксперимент – попытаться понять и уловить его музыку, чтобы почувствовать себя ею. Мне интересно испробовать метод, о котором рассказывала Лилит, но, если честно, у меня ничего не получается.

Когда экзамен заканчивается, профессор собирает всех нас в полукруг, и мы сидим на лужайке и внимательно слушаем его и разбор нашего выступления. Для каждого из нас нашлись мягкие замечания, и для меня – тоже. Я никогда не выступала идеально.

– Жаль прощаться, – шутливо говорит профессор, – но этим летом у меня запланирован первый отдых за последние десять лет. И если честно, я скорее хочу оказаться на океанском побережье. Давайте похлопаем в честь нашего расставания.

Мы смеемся и аплодируем друг другу, а потом разбредаемся в разные стороны, договорившись встретиться на днях и сходить в бар. Я и Лилит идем по одной из дорожек, и небо над нами постепенно начинает озаряться нежными закатными красками. Мы разговариваем и смеемся.

– Может быть, все-таки позвонишь Бену? У вас впереди целая ночь, – говорю я. Настроение у меня отличное – финальная экзаменационная неделя завершилась. Впереди – лето. Правда, в голову лезут мысли о том, что придется много работать, но я гоню их прочь.

– Как мерзко звучит, – надувает губы Лилит и хватает меня под руку.

– Я имею в виду целую ночь репетиций, – невинно улыбаюсь я.

– Почему в партнеры мне дали этого придурка? У него такие липкие прикосновения, бррр. Вот если бы я танцевала с Джорджем Кизи… – размечталась она. Этот самый Кизи – шикарный высокий брюнет с оливковой кожей и раскосыми глазами – очень ей нравился.

– Может быть, тебе позвать его на свидание?

– Девушки не должны звать парней на свидание, – морщит носик Лилит.

– Ты слишком консервативна, – замечаю я. Оборачиваюсь и вижу, что позади, в десяти шагах от нас, идет та самая сероглазая девушка в больничной маске. Забавно – на нас одинаковые плащи.

– А ты когда-нибудь звала парней на свидание? – спрашивает насмешливо она.

– Нет, – пожимаю я плечами. – Но это потому, что мне никто настолько сильно не нравился. Если я вдруг в кого-то влюблюсь, то будь уверена, он от меня не уйдет.

– А Лестерс тебе понравился? – почему-то спрашивает меня подруга.

– Внешне он ничего, – задумчиво отвечаю я. – Но мне кажется, он слишком много играет. Не живет собственной жизнью.

– Почему ты так решила? – говорит Лилит.

И я рассказываю ей про то, как он вдруг ни с того ни с сего вжился в образ полицейского, когда поймал папарацци с камерой. Это было забавно.

– Говорят, что прежде чем сыграть главную роль в «Беглеце», Лестерс полгода готовился к ней. Занимался физической подготовкой, изучал полицейские нравы, часто бывал в участке, даже ездил с патрульными на вызовы.

– Даже так? Забавно.

– Есть такое, что актеры забывают выйти из образа, – кивает Лилит, оглядывается и шепчет весело:

– Слушай, а та девушка все еще идет за нами. Что ей нужно?

– Просто идет той же дорогой, – отмахиваюсь я.

Начинается солнечный дождь – он редкий, но крупный, и я надеваю капюшон. Незнакомка – тоже.

– Если ты наденешь маску, как она, вас будет не отличить, – хихикает Лилит, и я шутки ради делаю это.

Когда мы выходим на шумную 111-ю улицу, я оглядываюсь и понимаю, что сероглазая все еще идет за нами, но стараюсь не брать это в голову – может быть, ей просто по пути с нами. А Лилит шутит, что она – моя ненормальная сталкерша.

А потом меня вдруг хватают чужие сильные руки, и я слышу, как испуганно кричит рядом Лилит. Не понимая, что происходит, я изо всех сил пытаюсь сопротивляться, отбиваюсь, кричу как ненормальная, машу руками и ногами, понимая, что, если не вырвусь сейчас, не вырвусь никогда. Но не успеваю я опомниться, как оказываюсь в какой-то машине. По обе стороны от меня – все те же крепкие мужчины в черных костюмах. Они держат меня, не давая вырваться, и я кусаю одного из них до крови. А потом мне на лицо набрасывают платок с какой-то едкой, пахучей жидкостью, и мои глаза сами собой закрываются. Я теряю сознание.

Свет меркнет, тьма заполняет разум.

Я тону в пустоте.