4
Я была одна в кинотеатре.
Не одна, конечно. Кроме меня – или я кроме них – был этот жуткий жирный дьявол, мерцающий между светом и тенью и ухмыляющийся девушке в белом:
– Жизнь – это жирный кусок мяса!
И огромное поле, где роют ямы, будущее кладбище, к которому – я видела – подъезжает автобус, и из него выходит бесчисленная толпа с цветами, а мы убегаем от них в кафе, где подают горячий шоколад, – не какао – эка невидаль какао, а именно настоящий горячий шоколад. И над нами мужской голос читает стихи Важи Пшавелы в переводе Николая Заболоцкого. И вдруг одна из женщин шепчет своей соседке совсем не тёти-Валиным шёпотом:
– Зачем мне эти стихи?!
Умение создать толпу – нередкое искусство. Их не было – и вдруг они тут, прямо передо мной. Помогают рыть ямы, не дают услышать девушку в белом. Впрочем, она всё равно молчит – и ждёт нас, в надежде на то, что столик не занят и мы пригласим её на горячий шоколад или коктейль «Театральный».
Два старинных замка сомкнулись над узкой, пыльной тропинкой, та вспылила от неожиданности – или от порыва чёрно-белого ветра, – вспылила с таким пылом, словно она и не тропинка вовсе, а длинная, вьющаяся старинным свитком дорога, и на свитке этом – загадочно-округлые буквы, такие же вьющиеся, как укрывшаяся под замками-ладонями древняя тропа, на которой они написаны. Каждая буква – крохотный старинный свиток.
Стихи не стихают до самого пятого этажа, до самого дома в котором я живу в моём морском городе с таким устаревшим и неустаревающим женским именем.
– Привет! – поцеловал Саша меня и Даню.
Часы по-прежнему лежали в углу вместо того, чтобы висеть на стене, на кухне.
– Папа, скажи «Пенин»! – попросил Даня.
– Знаю, – усмехнулся Саша. – Ты скажешь, мой папа – Ленин.
– Не твой! – веско возразил Даня. – А мой.
Саша в очередной раз положил свою душеуспокоительную газету не на письменный стол, как я много раз просила, а в кресло, – и спросил, наклонив голову, чтобы Дане было видно:
– Гражданин Бондарев, покажите, где у меня лысина.
Даня расхохотался, я тоже:
– В мыши главное не цвет, а суть.
Саша снова поцеловал меня, на этот раз убедительнее:
– Какие новости в очаге всё менее вражеской культуры? Все ли представители стройных рядов на сегодня перестроились?
Я с умеренной радостью – до завтрашнего утра – избавилась от сумки с сочинениями, а также с «Октябрём», и мы пошли было на кухню есть харчо, который я сварила до работы. Но в дверь позвонили, и сосед Марк Семёнович позвал:
– Аня, тебя к телефону!
Звонили обычно мне, Саше почти никогда не звонили, разве что с работы. Но это и понятно, ведь у него, к моей радости, не было Вадика. То есть, скажем, Вики или совсем уж Дуси. А что? Я знавала тех, у кого были даже Дуси, не говоря уж о Виках.
– Анюта, я уже на вокзале, – сказал Вадик. – Пока! Не скучай.
– Ты правда не хочешь, чтобы я скучала? – уточнила я.
– С тобой не соскучишься, – успокоил он. – Надеюсь, со мной тоже.
Это не сокращало дистанцию. Я передала привет Наде, сказала «спасибо» Марку Семёновичу и Розе Моисеевне и, уходя, увидела в углу сумку баулистого вида с завёрнутыми в газету явными бутылками.
– Валюта, – вздохнула Роза Моисеевна. – Сегодня как раз отоварили талоны.
– У вас намечается ремонт? – уточнила я.
Роза Моисеевна покачала головой:
– Удавила Гришу отнести завучу. На всякий случай, а то кто их знает…
– Ну, Наташа никогда не напишет «большевистский» через «ц»! – заметила я.
Марк Семёнович сделал рукой заверительный жест:
– Как сказал Лазарь Моисеевич, главное не через какую букву написано, а кто выставляет окончательную оценку.
– Нашёл кого цитировать, – пожала плечами Роза Моисеевна.
– В цитате, – не согласился Марк Семёнович, – главное не авторство цитируемого, а коннотация.
– Какие вы, Антоша, слова употребляете! – поставила точку Роза Моисеевна и застегнула змейку на сумке.
Всем было о чём думать, поэтому никто не знал, что у меня тоже была галерея. Не для гуляния, и в ней не затеряешься и не встретишь того, с кем не будет дистанции, и рукой подать до мансарды, но зато с каждой её стены – солёной пеной по губам. Зато на каждой её стене – крушение кораблей и надежд, возрождение и успокоение, и снова девятый вал, и мёртвый штиль. И паруса – не алые, а настоящие, и спасающиеся души, и невидимые, невиданные берега.
Берега, словно стадо овец, и вовсе не похожая на красный камень кизиловая скала. Она – рядом, пару часов на катере.
– Кто звонил? – спросил Саша.
– Саша, как насчёт часов?! – я мысленно топнула ногой. Мысль, как водится, материализовалась, и получилось, что не только мысленно.
Он взял газету и сел обратно в кресло.
А в моём закрытом до утра «Октябре» главный герой продолжал превращаться в японца.