5
В следственную камеру №36 СИЗО – 68/3 г. Тобольска, я попал шестого марта 1975 года. Отсидел четыре месяца. Затем, после четырехдневного судебного разбирательства, мне вкатили срок и я был переведен в камеру-осужденку, где еще четыре месяца ожидал этапа на зону, в связи с тем, что мой адвокат написал кассационную жалобу в вышестоящую судебную инстанцию. Ответ, как и водится, пришел отрицательный, с простой мотивировкой: «Ваши доводы не убедительны…. Решение суда обосновано на фактах уголовного дела….. Меру пресечения оставить без изменения».
Меня на следующий день, а вернее ночь этапировали в колонию.
От столыпина воронок покатил сразу на зону. Нас было человек двенадцать. Уже в зоне, нас завели в какую-то комнату, забрали вольные шмутки, оставив всех в одних трусах. Здесь же, зек в малюстиновом костюме, с биркой на правой стороне груди, записывал в тетрадь размеры обуви и одежды каждого. После этого процесса, начали по одному заводить в кабинет ДПНК.
Помимо капитана, дежурного помощника начальника колонии, в кабинете сидели два офицера и завхозы отрядов, видимо, загодя предупрежденные об этапе и вызванные на вахту. Неприятное ощущение, когда на тебя, почти на голого, смотрят столько пар глаз. Такое впечатление, будто ты зверь в клетке зоопарка – еще бы булочки кидали. С минуту меня рассматривали, словно редчайший экспонат выставки человекообразных. Что-то записывая на каком-то бланке ДПНКа сказал:
– Сними трусы.
Я снял. Голому раздеться – секунда времени.
– Присядь.
Приседаю.
– Еще раз.
Приседаю еще.
– Повернись.
Поворачиваюсь спиной к ДПНКа.
– Теперь нагнись и раздвинь ягодицы.
Исполняю и сожалею, что не могу его удавить. «Автомат бы сейчас!».
Офицеры, что-то помечая в своих папках, не скрывая, с ехидцей лыбились. Завхозы, те вели себя скромнее.
– Так, – выдохнул ДПНКа. – Повернись сюда.
Я повернулся.
– Угу, – бурчит себе под нос. – Особые приметы. – Ага.. Родимое пятно на левой стороне груди, размером с горошину. Шрам от аппендикса.. Угу.. Подними руки.. Вытяни перед собой. Что ни одной наколки нет?
– Не успел, – говорю.
– Не беда. У нас нарисуешь.
И тут я не выдержал, и сам не зная зачем, ляпнул:
– Зубы смотреть будете?
– Что? – недоумевая, спросил ДПНКа. – А, зубы. Да вроде коронок у тебя не видать.
– Цыган, когда покупает лошадь, – я продолжал лезть в бутылку, – в первую очередь зубы смотрит.
Несколько секунд в кабинете стояла тишина.
– О. о. – протянул ДПНКа.– Я гляжу, ты шибко умный!
– Да что с ним церемониться! – сказал один из офицеров. – Оформляйте сразу в ШИЗО! Строит тут из себя, понимаешь ли!
– Вот что, осужденный Медведев, – с нотками злорадства произнес ДПНКа. – Ты наверное думаешь, что попал на курорт? Так ты дурак! Ты попал в говно! И вылезешь ты из него или нет – зависит от тебя самого. Будешь грубить, мы заставим тебя уважать закон и порядок нашего учреждения. Очень рекомендую прислушаться к моему совету. Когда впредь захочешь задать мне вопрос, или кому бы то ни было из работников администрации, не забывай слово ГРАЖДАНИН. А если еще раз блеснешь остроумием, на зону попадешь после пятнадцати суток штрафного изолятора. И там, я тебя уверяю, спесь твоя, слетит как осенний листок. Ты меня понял?
– Понял, – неуверенно ответил я, и подивился добродушию капитана.
– Так-то вот. – Он несколько успокоился. – Специальность какую-нибудь приобрел?
– Да. Электрогазосварщик.
– Хорошо, – ДПНКа продолжал писать. – Пойдешь в третий отряд. Ну что Попов? – обратился он к одному из завхозов. – Забирай, твой клиент.
– Трусы не забудь, – подсказал мне завхоз.
Я натянул трусы, и мы вместе вышли из кабинета.
Как оказалось, тот, кто записывал размеры обуви и одежды, был зоновский кладовщик. Прямо здесь, в вахтерской, я впервые облачился в одежду советского заключенного.
Третий отряд находился посреди жилой зоны, в длинном рубленом бараке, с широким, в шесть ступенек, крыльцом у входа. Внутри барака была идеальная чистота. Мне даже показалось, что все только что покрашено и побелено. Мы прошли в конец коридора, зашли в угловую секцию, и завхоз показал мне пустующую шконку второго яруса.
– Располагайся, – сказал он. – Сейчас принесут постельные принадлежности.
Как только за завхозом закрылась дверь, ко мне со всех углов секции, как хохлы на сало, сбежались собратья.
– Здоровенько!
– Откуда сам?
– Расскажи, как там на воле житуха?
– О, да у тебя в четвертой секции земляк!
И еще масса всевозможных вопросов. Куда деваться, пришлось нести всякую околесицу. Надо же как-то вливаться в уголовный мир. В отряд пришел новенький и старые зека с удовольствием, раскрыв рты, подставляли свои уши под свежую лапшу. Хоть я и отсидел уже восемь месяцев, но все одно для них являлся носителем свежего, вольного материала. Мой рассказ прервал отрядный зуммер.
– Пошли в столовую, похаваем! – позвали меня.
– Не хочу я.
– Ну смотри сам.
Я правда не хотел есть. Новая обстановка, похоже, затормозила во мне обмен веществ. Морально, я чувствовал себя неважно. Пока новизна, тяжелым грузом давила на меня.
Минут через пять, после того как все ушли в столовую, в секцию зашел среднего роста зек. На вид около тридцати лет, чисто выбрит, в новеньком, не зоновского покроя, малюстиновом костюме. Из нагрудного кармана торчала марочка. Кирзовые сапоги на набитом каблуке, доведенные умелыми руками до неузнаваемости, больше походили на яловые. Он не спеша прошел между койками и сел напротив меня.
– Здорово, – сказал он, и закинул ногу на ногу.
– Здорово, – ответил я на его приветствие.
– Из Тобольска говоришь?
– Да, но откуда ….
– Понимаешь, – он не дал мне договорить. – У меня, можно сказать, должность такая, про всех все знать. Я давненько здесь парюсь. Сам по жизни уже старый волчара. С хорошими людьми знаюсь. Сволочей и говнюков, по возможности, давлю… Вот к тебе зашел поспрашать: как жить думаешь, собираешься?
– Да я пока не знаю.
– Тебя как звать-то? Или погоняло есть?
– На воле дразнили «Миша», – ответил я.
– Ты вот что, Миша, – глядя куда-то за окно, сказал он. При этом лицо его не выражало ничего, разве что, какую-то спокойную уверенность. – Постарайся на первых порах никуда не влазить. Будут доставать с расспросами или втягивать в какое-нибудь дерьмо, смело посылай, а особо напористым, не раздумывая, заряжай по гриве. За последствия не переживай, не волнуйся. Ну будь. Не унывай, жизнь она и здесь продолжается! Оглядись пока, присмотрись. Через недельку, если с мозгами у тебя порядок, врубишься что почем.
Он пожал мне руку и уходя добавил.
– Возникнут серьезные проблемы, мои апартаменты в противоположном конце коридора.
Я ни хрена толком не успел сообразить. Лишь догадывался, что это был не просто зек, а человек, наверняка имеющий авторитет в этой среде. Иначе зачем он давал мне первые уроки, да и по сути гарантировал поддержку в случае неувязки. Даже имени его не узнал…
Еще в камере-осужденке я слышал от старых каторжан-мужиков, шедших возвратом с поселения в эту зону, каково здесь положение. Конечно, та информация не могла быть полной. Мужики, которым оставалось до конца срока самую малость, неохотно делились ей, ибо их думы были о другом, о предстоящей свободе. Но, тем не менее, я уже тогда имел понятие, конечно, не ахти какое, на какие касты делится уголовная братия.
Когда пришел из столовой сосед по койке, я рассказал ему о том, кто приходил в секцию в их отсутствие. Сосед мне популярно все объяснил. Оказалось, что я был прав в своих догадках.
После ужина, на который я также не ходил (сосед принес мои, обеденную и вечернюю, пайки), меня вызвал завхоз. В его махонькой комнатке стояли кровать, стол и дощатый шкаф. По зоновским меркам, жил он как царек, обособленно.
– Присаживайся, – сказал он, указывая на туборь. – Надо завести на тебя карточку, которая будет лежать на вахте промзоны. Твои инициалы я записал. Назови мне статью, начало срока и конец срока.
Я назвал.
– Ну вот и вся бухгалтерия.
– Так я пошел?
– Вот возьми бирку, – он протянул мне небольшой удлиненный четырехугольник с моей фамилией и номером отряда. – В секции у кого-нибудь возьмешь иголку с ниткой и пришьешь к лепню. Вот сюда, – и он ткнул пальцем в свою бирку.
– Понял? Все?
– Пару дней тебя тревожить не будут. Отдыхай. А потом на работу. Поглядим, что ты за сварщик. Иди.
Ровно в восемь вечера завыл зуммер. Проверка. Весь контингент отряда выстроился в коридоре. Вскоре появился ДПНКа и трое солдат-срочников, у одного из которых были лычки сержанта. Минут пятнадцать длилась процедура пересчета, по окончании однако, все продолжали стоять, и лишь после проверки остальных отрядов колонии дали команду «разойдись».
До самого отбоя меня доставали с расспросами о вольной жизни, особенно те, кто давно чалились. Я чесал, что только мог.
Ночь прошла в полудреме, как обычно бывает на новом месте. Много думал о доме, о родителях. О том, что быть может ждет меня за время отбывания срока. Строил планы на далекое будущее. Словом, забивал мозги всевозможной несбыточной чепухой, которая как птица из клетки вылетела из моей головы с воем зуммера, известившего о подъеме.
Подъем. Заправка кроватей. Туалет. Завтрак. Проверка. Развод на работу.
Я остался один. Все, кто проживал в этой секции, работали в первую смену. В столовую опять не ходил. Мои пайки черствели в тумбочке. Не так хотелось есть, как курить. А курева у меня, как впрочем, и ничего другого не было. Какое-то время я сидел в секции и листал подшивку «Тюменской правды», вскоре это занятие мне опостылело, и я решил выйти на свежий воздух, поглазеть на территорию, которая на долгое время будет принадлежать мне, а я ей, по которой придется ходить, бросать окурки и плевать на нее. На крыльце стояли двое парней, лет на пять постарше меня. Они курили и мирно о чем-то беседовали. Мое появление привлекло их внимание. Один из них спросил:
– Ты со вчерашнего этапа?
– Да, – ответил я и понял, что новичка в отряде распознать, не составляет труда.
– Зовут-то как?
– Миша, – назвался я погонялом, а сам с едва скрываемой жадностью, смотрел на их дымящиеся сигареты.
– Сроку дох..я? – спросил он, и протянул мне открытую пачку «Памира». Видимо, увидел мои «опухшие уши».
Я сказал и, прикурив сигарету, сделал подряд несколько глубоких затяжек. От приятного головокружения меня ажно пошатнуло.
– О. о. – он заметил мое телодвижение. – Ты когда последний раз трапезничал?
– Да это…. – я и сам не помнил.
– Ну-ка, выкидывай сигарету, и пошли!
– Парни, да я не голоден. – Мне было неудобно.
– Пошли, пошли, – и они, чуть ли не под руки, повели меня в свою секцию.
На подходе я понял, что это именно те «апартаменты». Уютная, светлая секция с двумя большими окнами. И как повсюду в отряде, идеальная чистота. На двух койках спали.
– Так.. Посиди пока, – сказал все тот же, что дал мне закурить. – Сейчас, шустренько хавчик сообразим.
– Вадя! – обратился он к своему товарищу. – Ты насчет чайку, организуй в темпе.
Вадя достал из тумбочки «плаху» чая, взял, не меньше литра, плексиглазовую кружку и вышел из секции. Я видел, что в коридоре стоял большой титан, все брали из него кипяток, и понял, что Вадя пошел туда. А Рыба, так дразнили того, кто остался, доставал съестное из всех тумбочек и ложил на ту, у которой сидел я. Было ясно, что жили они общаком и жили, судя по продуктам, не хило. Тумбочка превратилась в шикарно сервированный стол: масло, сыр, нарезанный маленькими ломтиками, килька, конфеты подушечки. Вскоре вернулся Вадя, поставил кружку на соседнюю тумбочку и накрыл ее золотинкой из-под упаковки чая.
– Минут пять, и воровская кашка будет готова, – сказал он и подсел к нам.
– Давай, Миша, мечи. – Рыба двигал съестное ближе ко мне. – Давай, давай налегай, не стесняйся. А то где-нибудь костями сбрякаешь.
Они тихо рассмеялись. На верхней койке кто-то заворочался.
– Внатуре, поспать дайте!
– О, Хома проснулся, – Вадя подошел к его изголовью, – Я знаю, Хома, ты не от шума проснулся, ты своим дегустаторским шнобелем чай учуял. Вставай, день впереди, дохрюкаешь.
– Ну вот, опять Хома крайний. – Он спустился с койки и не одеваясь, в одних трусах, прошел к нам в проход.
– Здорово. Хома.
– Миша, – я пожал его крепкую руку.
Рыба взял эмалированную кружку и тусанул чифир.
Я перекусил самую малость и, поблагодарив парней, собрался идти.
– Тормознись-ка. – Рыба достал из тумбочки три пачки «Памира», пачку «моршанки» и спички. Протянул мне. – Держи. На первое время. Закончится, подойдешь к любому из нашей секции.
– Но я не знаю, когда смогу вернуть. – Мне было неудобно, что ни за грош, они оказали внимание моей персоне.
– А тебе никто и не говорит, чтобы ты ворачивал. – сказал Рыба. – Или ты думаешь, если зона, то здесь нет ничего человеческого? Не надо так думать. И тут есть люди-человеки. Тебе, как я понимаю, тоже карта не козырная выпала, вот и попробуй, сыграй так, чтобы остаться человеком… Ну, да я это так. Не принимай близко к сердцу…
С этим философским наставлением Рыбы, я и пошел восвояси. После еды и горячего чая, потянуло в сон. Я стянул сапоги, запрыгнул на кровать и улегся поверх одеяла. Мои размышления над словами Рыбы, прервал завхоз. Он вошел в секцию и сразу на повышенных тонах:
– Ты че борзеешь-то?
– В каком смысле? – Я спрыгнул на пол.
– Приспичило дрыхнуть, расправь постель. Усвоил?
– Понятно.
– Отрядный тебя вызывает. Пошли.
Пошли, – я натянул сапоги и вышел вслед за завхозом.
Отрядная хоть и была по больше каморки завхоза, но чистотой не отличалась. Складывалось впечатление, что это кабинет какого-то ряши-растеряши, даже на столе, за которым сидел с добрым лицом деда Мазая, капитан лет шестидесяти, царил полнейший бардак.
– Гражданин капитан, осужденный Медведев. – Это завхоз меня научил.
– Слышал, слышал, – сказал он. – Я тут маленько прихварнул, потому на работе вчера не был. Что ж, зовут меня Игорь Львович, фамилия моя Соломатин. А для тебя просто – гражданин капитан. И поскольку я начальник этого отряда, хотелось бы узнать о тебе по больше.
Минут двадцать я отвечал на вопросы седовласого капитана. Он ни сколько не обладал начальственным голосом, говорил спокойно, неперебивая слушал меня. Мне даже показалось, что наш разговор перешел в рамки задушевной беседы. В конце собеседования, отрядник вдруг спросил:
– Ты чем сейчас занят?
Я признаться, растерялся от такого вопроса. Чем же я мог быть занят? Схему побега рисовл.
– Пока ничем, – ответил я, и сослался на завхоза.
– Он мне сказал, чтобы я два дня отдыхал, присматривался.
– Ага, – задумчиво произнес капитан. – Что уж совсем без дела-то слоняться по бараку. Ты вот что, Попов? – кивнул он завхозу. – Отправь-ка его в помощь дежурному, лед со ступенек крыльца убрать. А то я сейчас поднимался и чуть шею себе не свернул.
– Гражданин капитан, – мне хотелось внести ясность.
– Я лишь один раз поднялся по этим ступенькам, как же так. Почему я должен…
– Ты что, отказываешься?
– Отказываюсь, – выпалил я.
– А ты хоть представляешь себе, что бывает с теми, кто отказывается от работы?
– Нет.
– Я могу лишить тебя на месяц отоварки, что пагубно скажется на твоем желудке.
– Лишайте.
– Хорошо – Говорил он все так же спокойно, не превышая голоса.
Взяв из рядом лежащей папки бланк, он с минуту что-то писал, а закончив, развернул его, подвинул к краю стола и подозвал меня.
– Распишись.
Я взял протянутую мне ручку и поставил автограф, где он указал.
– Ну вот, – сказал отрядник, пряча листок в папку.
– Отоварки в декабре месяце ты не увидишь. А теперь иди и подумай, каково это отказываться от работы. Тебе здесь не один год находиться, и не с этого надо бы начинать. Иди и подумай, хороше-е-енько подумай.
И я ушел думать в курилку. Отрядник оказался не такой уж и тихоня, как мне показалось сначала. Очень даже мудреный, хренов дедушка Мазай. Не успел я войти в секцию, следом завхоз.
– Тебя снова отрядник вызывает, – сказал он, и далеко недружелюбным голосом добавил: – Ты, хули с первых дней начинаешь выебываться?
Завхозу было лет пятьдесят. Средний рост, ладно скроен, морда худая. Но меня нисколько не смущал его вид и грозное выражение лица.
– Ты что хочешь? – сказал я далеко не добрым тоном и уставился не моргая ему в глаза. – Ты мне кто? Папа? – мой голос уходил на хрип. – Не гавкай на меня, понял?
Не знаю, что удержало меня не заехать этой мрази в рожу. Но все же, после моих слов, завхоз будто помягчел.
– Ладно, пошли. – совершенно другим голосом сказал он.
Отрядник, как и прежде, сидел за столом, все с тем же добродушным выражением на лице. Никогда бы не подумал, что это всего лишь личина, за которой скрывается лиходей. Годы службы прошли для него недаром. Он сумел взрастить в себе монстра-педагога. Он- то уж наверняка знал, как зека перековать в человека и вернуть на свободу с чистой совестью.
– Ну что, подумал? – спросил он меня, словно прошла уже неделя.
– Да я не успел…
– Не успел, говоришь. – Перед ним уже лежал чистый бланк постановления. – Я еще раз спрашиваю тебя. Ты пойдешь убирать крыльцо?
«Вот это наглость», – подумал я, но отступать не намеревался. Будь что будет.
– Нет, – твердо ответил я.
– Что ж, на это у тебя свое право, а у меня свое. И он начал заполнять постановление.
Как только я, не читая, расписался, он поднял трубку телефона и набрал номер.
– Это Соломатин, – представился он. – Иван Федорович, пришли ко мне наряд. Да.. да.. незговорчивый.. Блатного из себя корчит. Вот ты его к блатным и устрой.. Ага.. Ну всего.
Положив трубку, он напутствовал меня.
– Я думаю, после того, как ты похлебаешь щей в нашем ШИЗО, станешь несколько сговорчивее, да и ума, полагаю, прибавится.
– Насколько суток, гражданин капитан? – спросил я, понимая неизбежность ждущей меня участи.
– Не долго, не долго, – он посмотрел на меня с едва заметной ухмылкой. – По истечении пятнадцати суток, мы вновь с тобой увидимся, но при условии, что будешь соблюдать правила поведения распорядка в ШИЗО. Там твое неповиновение может обернуться для тебя наказанием, в виде добавочного срока пребывания в камере.
В сопровождении прапорщика и двух солдат, я проследовал в штрафной изолятор, этакую маленькую тюрьму, внутри колонии, служащую для укрощения нарушающих режим содержания заключенных.
В изоляторе мне в приказном порядке велели раздеться до гола. Одежду мою закрыли в большой деревянный шкаф, а к ногам бросили другую. Я впервые одел на себя робу узника ШИЗО: зачуханные короткие штаны, вместо пуговиц на ширинке – вязка, лепень тоже без пуговиц, с рукавами до локтя и, утратившие свое название, тапочки.
Посадили меня в тринадцатую камеру, где уже сидели двое парней, постарше, чем я.
– Во, пополнение, – сказал один из них. – Ты каких кровей будешь?
– Своих, – не задумываясь, ответил я.
– И в котором отряде у нас водятся такие свои? – если до этого они сидели на корточках, то теперь встали на ноги. – Ты уж поведай нам темным.
– Вроде в третьем.
– В третьем? – прижмурясь, удивился один. – Ты давно на зоне?
– Сегодня сутки, – я сказал, как есть.
– Сутки! – они оба рассмеялись. – И уже сюда! Это за какой такой прокол?
Я рассказал парням о своем героическом поступке. А на вопрос, знаю ли кого-нибудь в отряде, я назвал парней из тех апартаментов. Мои сокамерники переглянулись.
– Шустер, бродяга. В таком разе, будь как дома. Ты среди своих.
…Потянулись долгие «кичевские» сутки. Здесь не делили время на часы, дни и ночи. Подъем, отбой, подъем – сутки.
Кормежка была на должном уровне. Одни сутки кормили отвратительно, другие не кормили вообще. Нет, конечно пайку и кружку теплой воды, чтобы не подох, утром давали. У зеков это называлось, – день лет, день пролет.
Размер камеры три на четыре, не больше. Стены «шуба». Пол бетонный, в углу толчок. Посреди камеры бетонная тумба, за которой принимают пищу и на нее же после отбоя, раскладываясь, опираются нары, на день зафиксированные в стенах длинными штырями из коридора. Маленькое окно ни сколько не пропускало света, а тусклая лампочка в нише, под самым потолком, лишь создавала полумрак. Лежать от подъема до отбоя, где бы то ни было в камере, запрещалось. Курить не положено. Переговариваться с соседними камерами нельзя. За все нарушения можно схлопотать добавку к уже имеющимся суткам. Один из моих сокамерников, Володя, загорал вот уже сорок суток. И ничего, оставался разговорчивым и неунывающим человеком. А Игорь, так звали другого, устроился сюда недавно, всего пять суток. Но и он так же ни о чем не переживал.
– Срок идет, – говорил он. – И мне без разницы, где эти мрази будут охранять меня. На зоне лафа, базара нет. Но еще не вечер.
За время моего пребывания в изоляторе, два раза, ночами на пол камеры падали небольшие свертки, в которых было курево и чай. Когда мы спали, тихо открывалась кормушка и кто-то из солдат, а возможно и прапор, кидали нам «грев». Так что нам еще жить можно было.
Все имеет свое начало и конец. Настал и час моего освобождения. Перед самым обедом, уже слышалось побрякивание мисок, лязгнул замок, дверь камеры открылась.
– Медведев, на выход, – сказал прапорщик, которого я видел во время проверок и во время раздачи пищи, если он крутился возле баландера.
У шкафа я скинул с себя вонючую ШИЗОвскую одежу. Открыв шкаф, прапорщик сказал:
– Забирай свои вещи и одевайся.
На полках лежало порядка десяти комплектов, внизу стояли сапоги. Я просмотрел всю одежду, но со своей биркой не нашел. Сапог тоже не было.
– Шевелись! – рыкнул на меня солдат. – Силенки кончились что ли?
– Но моей одежды здесь нет, – сказал я.
– Как это нет?! – возмутился солдат.
И уже прапорщик и оба солдата принялись перерывать вещи сами.
– Ну еб твою мать! – выругался прапорщик, не обнаружив моих вещей.– Этого мне только не хватало.
Он зашел в дежурку и куда-то позвонил.
– У меня тут Медведев освобождается, а его вещей не оказалось… А при чем… Не в мою смену… Да где ж я возьму… что значит – найди выход. – Прапорщик бросил трубку, сплюнул под ноги. – Бардак кругом, блядь! – Сходи в рабочку, – сказал он одному из солдат. – Может там какие шмутки есть?
Вернулся солдат с брезентовыми штанами, какие выдабт сварщикам.
– Вот, больше ничего не нашел.
– Одевай, – сказал прапорщик.
Я было заартачился.
– Одевай, одевай! – злился он. – До отряда дойдешь, не околеешь! Я Соломатина предупрежу.
На голое тело: ШИЗОвский лепень, брезентовые штаны и тапки (ладно не белые) – в таком виде я вышел с вахты и медленно зашагал в отряд. Стоял морозный, градусов двадцать, ясный день. Меня слегка пошатывало от «убойной кормежки». Мороз сразу прожег мое тело до костей, кишок, но ему было не под силу заморозить мою ненависть. В глазах у меня скопились слезы. Я никогда еще не был так унижен, оплеван. Жить не хотелось. Мне казалось, что я попал в какую-то адову круговерть.
Я шел с опущенной головой, и не от того что стеснялся своего вида, просто глаза после темной камеры не могли сразу воспринять дневной свет, да и снега за мое отсутствие навалило – кругом белым-бело. Метров двести, не доходя до барака, мне вдруг в плечо уперлась чья-то рука. Я поднял голову. Предо мной стояли Рыба и Хома.
– Здорово, братан, – приветствовали они меня.
Я поражался жизнерадостности этих ребят. Второй раз их вижу и все с улыбкой на лицах. Откуда только силы берут? Будто они и вовсе не на зоне, а на свободе.
– Вот это тебя вковали – Хома покачал головой. – Смотри, что делают, суки! Гниды подмутные! Во, кровососы!
– Ни че, ни че, – сказал Рыба. – Сейчас мы приведем тебя в босятский вид. А вот мокроту с фаса утри.
– Да это от света у меня, – почти соврал я.
– Это еще цветочки, – видя мое состояние, пояснил Рыба. – Эти вампиры ненасытные. Они так и жаждут нашей крови. Так что, как говорят пионеры, «Будь готов», дитя рабочего. А теперь давай в баню, смоешь чесотошную вонь. Ты, наверно и баня то не знаешь где?
– Не знаю.
…Еще через час, я сидел в тех самых апартаментах, одетый, обутый во все новое. Меня встретили как родного, чего я не ожидал. Шутя, поздравили с «крещением».
«Кто же преступники? – немногим позже, размышлял я. – Люди, встретившие меня из ШИЗО или те, кто….»
Начиналась новая, хрупкая как стекло, полоса в моей жизни.