Абсурд деторождения. Манифест онтологического антинатализма
Функциональное назначение человека, как вещи среди вещей, сводится к воспроизведению потомства. Проблематика смысла жизни, которую справедливо относят к проблематике метафизической, в итоге обрастает вполне-таки физической тиной: воспроизведение потомства становится критерием осмысленного существования, вне которого человек обрекается «общественным мнением» на прозябание в бессмыслице. В самом деле, легитимность «общественного мнения» должна быть признана самой последней инстанцией в подобного рода вопросах, разрешение которых, по Карло Микельштедтеру, может быть предоставлено чисто субъективному усмотрению, опирающемуся на la persuasione, т.е. убеждение. Таким образом, вопрос о деторождении принципиален не потому, что касается самоопределения человека в статусе «общественного животного», но потому, что именно здесь может быть соизмерена позиция оппозиции тому, что принято называть «стадным чувством». Репрессивность «общественного мнения» может быть признана куда более чудовищной, нежели репрессивность организованных карательных органов, что уже по определению говорит за действенность механизмов остракизма, подвергающих негласному преследованию всякого, кто заявляет протест супротив нормы или, выражаясь более резко, стадного шаблона. Иное дело, что самый этот протест, во-первых, может оказаться вполне-таки картинным, т.б. лишенным подлинности, а во-вторых, ни в коем случае не должен становиться самоцелью. Только с повышением градуса подлинности, невозможного без выхода к трансцензусу, которым обрываются нити повседневной инерции, может быть заявлена совершенно другая позиция, нежели позиция «общественного животного». Все кардинальное отличие последнего от подлинно человека состоит в том, что ему свойственна ангажированность на всех срезах того, что, в противоположность убеждению, можно назвать лишь мнением, либо же, по Микельштедтеру, «риторикой». Подлинно человек начинается с отказа от ангажирования в чем бы то ни было, что свидетельствует о нем, как об идиоте в изначальном значении этого слова, т.е. о том, кто судит обо всем, что называется, со своей колокольни. Здесь конфликт человека и среды переходит в конфликт индивида, притязающего на обретение Self, и группирующегося коллектива, вне зависимости от того, насколько он многочислен. Санкции обмирщенного «коллективного сознания» страшны не меньше и в чем-то даже больше санкций религиозного коллектива, но это уже вопрос, относящийся к другой плоскости. Здесь стоит заметить, что и для того, и для другого типа санкций характерно нечто типическое, что испокон века затрагивало основания социального общежития. Вопрос о деторождении в данном отношении весьма показателен. Протест child-free не следует даже принимать всерьез, ибо это явление весьма характерно для светской культуры, не в малой степени сложившейся на таких основаниях, как эвдемонизм, т.е. стремление к пресловутому счастью, и гедонизм, т.е. понимание удовольствия в качестве мерила «подлинного» существования. Речь идёт об обосновании позиции, которая не склоняется перед фетишем деторождения не из соображений личного комфорта, а также не из соображений этических, но из соображений онтологических или, говоря иначе, метафизических. Только этими соображениями и может быть поставлен вопрос о подлинно человеке (или Человеке с прописной буквы), который, по слову Канта, и есть цель сама по себе. Эти соображения указывают на то, что культ деторождения, а также вращающийся около него педоцентризм, безличен в своём нутре, поскольку находит за отдельно взятой индивидуальностью разве что функциональное назначение, никак не касающееся ее личной участи. Истоки этого культа следует искать в культе Великой Матери, который испокон века создавал иллюзию преимущества бытия (со строчной буквы, в значении жизни) над небытием (опять же, со строчной буквы, в значении гибели) за счёт того, что не мыслил частное отдельно от целого, т.е. сложное отдельно от простого, а качественное отдельно от бескачественного. Таким образом, вышеозначенными соображениями если что и может порицаться, то не деторождение как таковое, а половодье рождаемости как самоцель, в которой по сю пору, на уровне банальных стереотипов, находят чуть ли не единственное назначение человека, а также института брака. Можно сказать, что существо, отказывающееся быть «общественным животным», становится именно по этому вопросу «врагом рода человеческого», поскольку прямо указывает на то, что сохранение биологического вида может заботить его в самую последнюю очередь, в отличие от личного духовного пути, невозможного без того, чтобы находить в себе нечто большее, чем вещь среди вещей, а именно человека как цель саму по себе.