Самый счастливый 1989-й
И все-таки, несмотря на все дефициты, самый острый дефицит, который испытывала интеллигенция, а ее за годы советской власти воспиталось немало, самый острый дефицит был информационный, Хранились в тайниках «Архипелаг Гулаг» Солженицына, «Жизнь и судьба» Гроссмана, с купюрами чуть не в полромана издан «Тихий Дон» Шолохова, недоступны были писатели эмигранты – и те, которые бежали в свое время из советской России, и те, кто позже были выдворены как диссиденты. Что говорить, если «Роковые яйца» и «Собачье сердце» моего любимого Булгакова мне давал Режиссер читать в варианте, перепечатанном на машинке, аккуратно переплетенном и тайно хранившемся в домашней библиотеке. Какой же поистине подвиг совершили Елена Сергеевна, вдова писателя и главный редактор журнала «Москва» Константин Симонов, когда в 1966–1967 годах опубликовали бессмертный булгаковский роман «Мастер и Маргарита». Да и знаменитый, издаваемый огромными тиражами «Тихий Дон» Шолохова, без купюр и сокращений мне удалось прочесть лишь в 2010 году, когда неожиданно в книжных развалах на Арбате обнаружила этот роман в 4-х толстенных томах, значительно по объему превосходящих те, что хранились у нас дома и которыми я зачитывалась в юности. Я, конечно, была удивлена этими объемными томами, пока не прочитала в предисловии, что это первое без купюр и сокращений издание «Тихого Дона» 2004 года.
Чтению этого полного издания я посвятила отпуск. И была буквально потрясена описаниям кровопролитной жестокости и со стороны красных, и со стороны белых, и того, как были втянуты помимо своей воли в братоубийственную гражданскую войну казаки, мечтавшие после окопов империалистической войны вернуться к мирному хлебопашеству. Описывал Шолохов эту кровавую жестокость красных и белых с равным сочувствием ко всем, как всеобщему гибельному народному бедствию, завершив роман символической сценой, когда Григория, возвратившегося домой после военных скитаний, встречает лишь сын Мишутка, один оставшийся в живых из многочисленного семейства Мелиховых.
Конечно, не могли советские цензоры пропустить всю подлинную правду о бессмысленности и жестокости братоубийственной гражданской войны, развязанной большевиками. И многочисленными купюрами подправили ту трагическую действительность, которую изобразил гений писателя.
Там же, в книжных развалах Арбата, нашла я роман «Сивцев Вражек», написанный Михаилом Осоргиным в эмиграции в 1926 году и не издаваемый в Советском Союзе. Не могла Советская власть допустить, чтобы в стране победившего социализма знали, как вымирали и вымерзали безобидные московские интеллигенты, оставшиеся в годы гражданской войны без продовольствия и дров, которыми отапливались арбатские особнячки.
Так бы, наверно, и жили мы в условиях информационной блокады, если бы Михаил Сергеевич, возглавивший КПСС в 1985 году, не объявил гласность и перестройку. Перестройку мы, признаться, не почувствовали, но гласность… Гласность в корне изменила нашу жизнь. Периодические журналы «Новый мир», «Современник», «Огонек» и прочие передавались из рук в руки и зачитывались до дыр. Их тираж фантастически рос. И среди толстых журналов, пожалуй, рекорды бил «Новый мир». Если в 1975 году его подписка составляла 175,000 экземпляров, то уже в 1986 году она увеличилась до 1,200,000 экземпляров и держалась так да 1991 года, после чего, шоковая терапия обрушила и подписку журналов, и их подписчиков. К концу 1992 года подписка уже была чуть больше 240000 и дальше начала также стремительно снижаться.
Исторический парадокс революций повторился в очередной раз. Революционеры становятся жертвами свершенных ими революций. Так и наша интеллигенция, с восторгом принявшая и поддержавшая гласность и перестройку, первая стала ее жертвой, в массе своей лишившись работы и профессии, когда высококвалифицированные инженеры становились рыночными торгашами и уличными бомбилами, то есть таксистами-нелегалами. А кандидаты и доктора наук в НИИ и вузах – из высокооплачиваемого контингента перешли в ряды нищенствующих граждан с поистине грошовой зарплатой. Но все это было потом. А пока…
А пока жизнь бурлила и после наскучившего и, как казалось, беспросветного и бесконечного застоя била ключом. Литературные обсуждения выливались в бурные политические дебаты, разворачивающиеся за семейными застольями и в дружеских пирушках. Особенно страсти накалялись в нашей родительской семье, где мой младший брат, темпераментный и убежденный демократ первой волны, сражался с не менее убежденными коммунистами: папой, вступившим в партию на фронте, и дядькой, 25 лет проплававшим на военных кораблях замполитом.
Следивший за литературными новинками брат крыл неизвестными доселе фактами, обезоруживая убежденных коммунистов, всю сознательную жизнь верно служивших партии.
Брат был последователен в своих убеждениях и от слов перешел к делу.
В Харькове он возглавил избирательную компанию в поддержку кандидатов от демократов: Виталия Коротича, главного редактора сверхпопулярного «Огонька» и Евгения Евтушенко. Борьба была не шутейная. Харьков был заклеен листовками с остроумными текстами, чаще в стихотворной форме, организовывались митинги и собрания в коллективах, вербовались единомышленники среди журналистов. И эти усилия не прошли даром. Коротич и Евтушенко стали депутатами Верховного Совета СССР от Харькова. Да, это был удивительный, действительно избранный в 1989 году без всякого административного ресурса и мошенничества на избирательных участках Верховный Совет, куда вошли не только известные личности, литераторы, ученые, юристы, но и опальные при советской власти Сахаров и Ельцин.
Думал ли, ожидал ли Михаил Сергеевич, какими непредсказуемыми последствиями обернется объявленная им гласность и чем закончится для страны поголовное опьянение от свободы и демократии?
Так же, как плотину прорывает из-за образовавшейся микроскопической трещины, так и целую страну, нерушимый Советский Союз смыло разбушевавшимися волнами демократических свобод. Но каковы бы не были последствия, нельзя винить за них этого мужественного и честного человека, попытавшегося вывести из тупикового пути страну, которая была колоссом на глиняных ногах.
Однако этот колосс на глиняных ногах был скреплен поистине стальными скрепами КПСС и КГБ. Поскольку наличие партийного билета было обязательным для карьерного роста, то большая часть активного дееспособного населения должна была быть в партии, а это значит, должна всегда одобрять и голосовать «за». Иначе, в противном случае, – партбилет на стол, за чем следовало не только увольнение, но и в дальнейшем проблемы с трудоустройством, так как частного сектора не было, а в госучреждениях заправляла вся та же партия. А для беспартийных, да и для партийных тоже, существовало всевидящее и бдительное око КГБ, которое особенно пристально следило за гуманитариями.
Помню, как пострадала одна наша преподавательница, которая на лекции по линии общества «Знание» объяснила, почему американцы во второй раз проголосовали за «собаку» Рейгана, и чем он им нравится. Незаметно сидевший среди других слушателей представитель органов тут же сообщил куда следует. Работы эта незадачливая лекторша, правда, не лишилась, но дорогу в докторантуру ей, конечно, перекрыли.
К концу 70-х я, вступившая когда-то в партию по убеждению и сделавшая карьеру от комсомольского секретаря на заводе до секретаря Горкома комсомола, а также поработавшая в аппарате горкома партии, уже имела возможность убедиться в полной абсурдности нашего государственного устройства, возглавляемого непогрешимой КПСС, да и не только я одна.
Где-то в году 1978-79, в узкой компании собкоров центральных газет, работающих в Тюмени, умных мужиков, знавших жизнь не с парадного входа, а с изнанки, мы откровенно обсуждали «прогнившесть» и безвыходность системы, державшейся на общем лицемерии стальными скрепками КПСС и КГБ. И хотя мы прекрасно понимали, что вечно так продолжаться не может, но выхода не видели, поскольку революция и вооруженное восстание со всей очевидностью были невозможны, как и невозможен добровольный отказ партии от ее руководящей и направляющей роли. И тогда пожилой мудрый болгарин, затесавшийся в нашей компании, сказал: «Вы русские плохо себя знаете. Русский человек всегда найдет выход из любой ситуации».
«Как они в Болгарии в благодарность за освобождение от турецкого владычества идеализируют русских», – подумала я тогда.
Но прошло каких-то десять лет, и система бескровно рухнула, стоило было Михаилу Сергеевичу неосторожно объявить «гласность». С каким ликованием ходили мы в 1989-м на митинги на огромную и незастроенную тогда Манежною площадь, которая вся вместе с прилегающими улочками была запружена народом, восторженно слушающим наших первых демократов: Юрия Афанасьева, Галину Старовойтову, Гавриила Попова и примкнувшего к ним Ельцина. Ельцин был тогда всеобщим кумиром, поскольку он первым отважился на публичный вызов КПСС, выступив с критикой на пленуме ЦК КПСС еще осенью 1987 года.
Не понимали мы тогда, как не понимал и Ельцин, что обязаны мы этой оглушительной свободой Михаилу Сергеевичу, не побоявшемуся прервать многолетние советские традиции славословия, лицемерия и лжи. И когда в канун 2000 года Ельцин, уходя с поста президента, публично каялся перед народом, каяться ему, прежде всего, надо было в том, что в стремлении к единоличной власти пошел на непримиримый конфликт с Горбачевым. И в этом конфликте он не остановился даже перед тем, чтобы развалить Советский Союз, когда три лидера братских славянских республик, тайно собравшись в Беловежской пуще и вопреки воле народов страны, выраженной в безусловных результатах всенародного референдума, подписали предательский Беловежский договор, оставив родных людей, народы, объединенные общей историей, культурой, экономикой, по разные стороны границ. Так и мои родные – родители, брат и сестра со своими семьями оказались за границей, в Харькове.
Близко увидеть Ельцина мне довелось лишь однажды, на совещании по вопросам семейной политики, которое проходило в Белом Доме весной 1991 года. Этот человек оставил у меня тогда незабываемое впечатление. Он был необыкновенно хорош собой, высокий, прекрасно сложенный, с ослепительно серебристой сединой, моложавым розовым лицом и яркими, голубыми глазами, встретиться взглядом с которыми я просто боялась, такая всепробивающая энергетика исходила от него. И хотя совещание было посвящено семейной политике, говорил Ельцин исключительно о своих конфликтных отношениях с Горбачевым, при этом вместо фамилии или имени-отчества все время употреблял «Он».
Конечно, тогда и в голову не приходило, что следствием этого конфликта станет развал Союза, уход с политической арены Горбачева, а затем – шоковая терапия, безработица и обнищание, чеченская война, прихватизация олигархами всех природных и производственных ресурсов, способных давать прибыльные барыши и созданных героическим трудом народа.
Так в итоге закончилось наше ликование на Манежной площади. Конечно, история не имеет сослагательного наклонения. Но если бы, если бы эти два лидера, взорвавшие стальные скрепы, на которых держался наш колосс на глиняных ногах, смогли бы стать единомышленниками и дополнили друг друга в поисках нового пути свободной России, может быть, тогда мы бы избежали всех этих катастроф и разочарований.
В бурных политических событиях того времени я практически не участвовала, а вернее, участвовала пассивно, иногда посещая многолюдные митинги на Манежной площади. 1989 год был особо счастливым и знаковым в моей судьбе. 30 июня 1989 года, в жаркий летний день я защитила докторскую диссертацию на факультете психологии в МГУ. Это было непросто, после аспирантуры и защиты кандидатской в Ленинградском университете – защититься в МГУ. Тогда две психологические школы не на шутку враждовали. Спасало то, что кафедры социальной психологии этих университетов поделили сферы научных интересов. В Ленинграде исследовали группы, коллективы, совместимость, лидерство, руководство, в Москве, больше в философско-социологическом плане рассматривали проблемы личности. И когда я привезла на суд своему шефу, основавшему в Ленинградском университете еще в 1968 году первую в Советском Союзе кафедру социальной психологии, свою докторскую «Социально-психологические основы предупреждения десоциализации несовершеннолетних», он, бегло пролистав ее, без излишних церемоний и дипломатии спросил: «А что, у тебя московско-еврейская ориентация»?
Я ответила, что я же не географию с национальностью изучала, у них же этими проблемами не занимаются. На что многомудрый шеф изрек: «А ты у нас не защитишься». И на мой вопрос, а что же мне делать, ответил: «В МГУ».
– Но я там никого не знаю, – пролепетала я.
– А я тебе здесь не помощник, – успокоил меня шеф.
Но все-таки он помог, правда, эту помощь я оценила не сразу, а лишь через несколько лет.
Он назначил обсуждение моей докторской на кафедре, которая должна была состояться через три дня. Мою диссертацию предварительно поверхностно просмотрели три рецензента, которые не имели никакого отношения к теме диссертации, что, однако, не помешало им разнести ее в пух и прах. Ответного слова мне никто не дал и я, как ошпаренная, в негодовании от такого оскорбительного и несправедливого отношения выскочила с кафедры. Ночь провела в тамбуре московского поезда, смоля сигарету за сигаретой. Однако в результате этого бессонного кипения произошло именно то, на что очевидно и рассчитывал шеф. Я начала смотреть со стороны на свою диссертацию. То есть, вынырнула из того моря теоретического и эмпирического материала, в котором тонешь, когда работаешь над докторской, и оценила ее собственным непредвзятым взглядом. И поскольку я, как говорится, была в теме, то подвергла ее критике и более существенной и более серьезной, чем мои рецензенты. И только переработанный вариант представила на кафедру социальной психологии в МГУ.
Однако, прежде чем представлять диссертацию в докторский совет факультета психологии МГУ, которым меня все осведомленные люди вполне справедливо пугали, мне пришлось изучить еще одну не менее, если не более сложную науку весьма непростых человеческих отношений вообще и в научном коллективе, в частности. Сколько раз позже приходилось наблюдать и в науке, и в искусстве, как талантливые и работоспособные люди оказывались выброшенными за борт, не постигнув этой науки человеческих отношений. Наверно, о них в народе говорят «Умная голова, а дураку досталась». А мудрая и остроумная Фаина Раневская на этот счет заметила: «Талант – как бородавка, садится, куда не смотрит». В этом отношении мне пришлось пройти суровую школу жизни задолго до защиты докторской.