Утро
Вера Анатольевна была именно Анатольевной не по причине возраста или высокой должности. Ей лет-то, всего ничего – не так далеко за тридцать, однако рабочего стажу на рейсе сообщением «Москва-Владивосток-Москва» уже набежало на целую жизнь. Оттого на работе «проводницу Веру» величали по имени-отчеству. Впрочем, её это не смущало. Детская тяга к путешествиям, пускай и в очень уродливо искаженном виде, но таки воплотилась в жизнь, и теперь Вера Анатольевна по роду службы регулярно преодолевала больше десяти тысячи километров, по нескольку раз в год.
Работа не пыльная, а название так и вовсе почти достойное, да и железная дорога всегда в спросе: без работы не останешься, а с таким-то опытом и подавно. Со всех сторон, как ни посмотри, можно сказать, годно. Людей, опять же, разных насмотришься, это повеселей ваших сериалов. Порой, бывает, таких пассажиров бог пошлет – всю ночь крестишься, как бы пронесло, не дай чего вытворят. Или наоборот, повезет, и спокойные попадутся, с ними и ехать на душе легко, и словом обменяться можно. Не соскучишься, одним словом.
Конечно, есть и минусы. Не высыпаешься постоянно – весь день на ногах, а ночью дергаешься на каждой остановке. А если не на остановке, так от любого шороха или как мимо кто пройдет в туалет, так и хлопнет дверью перед самым ухом, как будто. Да и разъезды эти… Организм за годы уже приучен спать и есть вне режима, а вот остальное. С такой жизнью никаких интересов и отношений заводить не получается. А если и повезет, да наклевываться станет, хоть что-нибудь, так об первый же рейс и разбивается безвозвратно любая взаимовлюбленность. Приедешь, а тебя уже не ждут, ждут кого-то другого. И получается, что на работе спал в тесной комнатушке на полке, скрутившись, и дома спишь, так же одиноко, в маленькой квартирке, калачиком на холодной простыне. И сыростью в спальне дышишь, ведь даже цветка хорошего не заведешь, потому что поливать его некому.
Однако, в тот, ни чем не примечательный день, всё было по обыкновению суетливо, и таким разрушающим мыслям Вера Анатольевна, кажется, не предавалась. Пока на перроне громко объявляли посадку, она впускала в вагон своих новых членов семьи на ближайшую неделю. Как их много, и все такие разные: здесь и молодежь в модных одежонках, и люди семейные, чинные и степенные, вот и люди постарше, кое-кто из военных, есть и с коляской, в общем, народ как обычно разношерстный.
Потому и обычного солдата, (вернее уже дембеля, так как грудь колесом разухабисто украшенную аксельбантами он горделиво выпячивал вперед) она просто пропустила внутрь, кинув беглый взгляд на его выглаженную форму и бросив взгляд на его билет, сказала механически:
– Место 13, купе четыре.
В купейном вагоне, конечно, ездить лучше. И пассажирам, и проводнице, кстати говоря. Это, в конце концов, цивилизованнее. Несравнимо лучшие ощущения испытываешь, идя по ковровому коридору и вежливо постукивая в прикрытую дверь, нежели просачиваться через свисающие ступни и выпирающие колени пассажиров плацкарта, ощутив всю гамму скверновоний и обрывков чужих разговоров:
– …подсаживал на крючок, бл…, а эта, сучка, вот такенная!
– гонишь!
– бл.. буду! Чтоб я сдох!..
– … послезавтра уже буду, посиди с малым. На молоке вари, слышишь? И не бери его к себе с перегаром, понял?..
– …Ба, купи мороженку!
– Сиди тихонько, не лазай, где дядя сидит. Поедем, куплю.
– Ба, ну купи! Мороженку! Ну, ба…
Настроение у Веры Анатольевны было хорошее, весеннее. Раздав белье и кому надо чай, а также собрав у пассажиров билеты, можно расслабиться до следующей остановки. На этот случай у Веры Анатольевны было припасено овсяное печенье и стопка японских головоломок судоку. В таких случаях она прикручивала радио, чтобы в тысячный раз не слушать «Мертвых душ» Гоголя или «Войну и мир» Достоевского.
Не прошло и получаса спокойствия, как в приоткрытую дверь энергично постучали:
– А чего у вас сахар такой не сладкий?
Голос был молодой, дерзкий и неоправданно жизнерадостный. Вера Анатольевна моментально встала с полки, всунула ноги в тапочки с затоптанными задниками и заняла оборонительную позицию:
– Нормальный сахар, сладкий. Слаще только дома.
У двери стоял тот демобилизованный солдат.
«Ах вот почему! Ну понятно.»
Солдат был молод, коротко стрижен, и широк в плечах. И хотя его голос звучал слегка нахально, в нем не было подворотного хамства, к тому же, кажется, он демонстративно поддался и пошел на попятную:
– Ладно, раз так дайте мне два сахара. И чаю еще.
Он мог бы оставить свой стакан с подстаканником и вернуться в свое купе, однако он остался сам, ожидая продолжения действия прямо здесь и сейчас. Словно, желая задержаться подольше, он по-хозяйски прислонился к дверному косяку проводничьего купе, с интересом наблюдая за сложившейся ситуацией и недоумением Веры Анатольевны. Его голубые глаза быстро окинули взглядом ее маленькое купе, пока она поспешно, а потому неловко полезла за чайными принадлежностями, и, даже стоя к нему полубоком, Вера Анатольевна, почувствовала как всюду проникает его цепкий взгляд. Фоновой мыслью стала стыдливость за разбросанные вещи и беспорядок.
«Надо немедленно его выставить».
Однако она отвернулась еще больше от него, чтобы скрыть краску, которая прилила к лицу.
– А печенье у вас почем?
– Шестьдесят рублей, есть дорогое за девяносто пять, – механическим голосом ответила она, хотя ей было все труднее сдерживаться, – чай.
– А ваше по чем? – неопределенно спросил он, указывая взгядом на столик позади нее, и смачно отхлебывая из чашки, – ох… хорош чаёк!
– Что «по чем»?
– Печенье.
Она поняла. Сначала она сделала едва заметный рывок в сторону столика, чтобы накрыть злосчастное овсяное печенье журналом с судоку, и выставить наглеца за дверь, а уж в коридоре поговорить с ним так, как обычно разговаривают с пассажирами проводницы за сорок пять.
«Какой сученыш! Еще в сумку мою нос свой орлиный засунь! Я тебе его сейчас и сверну!»
Подумав так, она, однако этого не сделала, что еще раз спасло ситуацию в целом. В конце концов, поступи она так, это был бы очевидный ее проигрыш, который бы доставил этому вампиру очевидное моральное удовлетворение. Они даже полпути к Владимиру не прошли, а начинать рейс со скандала – примета плохая, к добру не приводит.
«Я вот посмотрю, когда ты выходишь, гад, там и поговорим»!
Вместо этого, придав голосу как можно больше убедительности, она ответила:
– Этого печенья нет в продаже.
– А-а… Так, значит, оно ваше? Собственное? – он не унимался и еще мечтательно протянул «м-м-м», недвусмысленно рассчитывая на угощение.
«Это уже слишком, молокосос!»
Вера Анатольевна резко направилась на него, всем видом показывая, как решительно она намеревается выйти из купе. Однако этот ухмылок, даже не подумал отступать! Он отшатнулся на полкорпуса, давая ей проход в коридор, а сам и шагу не сделал, продолжая упираться плечом в дверной косяк. Этого Вера Анатольевна не предвидела. В ее планы не входило выйти в коридор, а позади себя оставить незнакомого нахала, наедине со своей неубранной обителью. Кроме того, возможность натолкнуться на его не отодвинувшееся полностью тело инстинктивно оттолкнула её начавший движение корпус в противоположную сторону, и дальше, годами выработанная грация, покинула Веру Анатольевну. Она так быстро выскользнула из своего маленького купе, теряя равновесия и ища руками опоры, что зацепила ногой край свисающей простыни со своей кровати, и, полупадая, буквально, вылетая в коридор, как пьяный матрос на палубу, она протянула простынь за собой наружу. Тапочек в результате слетел и остался позади прямо у ног этого улыбающегося дьявола с несладким чаем.
«Черт! Все сегодня наперекосяк! Слава богу, не навернулась тут перед ним».
– Ой, Золушка, вы потеряли.
Он проворно протянул ей тапочек, и хотя Вера Анатольевна не поднимая головы скоро сунула ногу внутрь и поспешно принялась собирать простыню с пола, она чувствовала, как потешается этот индюк.
«Издевается, мерзавец. Ну-ну. Я тебе в следующий раз в чай наплюю, гад».
Красная, Вера Анатольевна, махом закинула простыню прямо в дверной проем, и тут же резко потянула дверь, со всего разгону закрыв ее перед самым носом этого самодовольного наглеца.
– У меня перерыв! До свидания.
«Так тебе, умник!»
Теперь, когда дверь заперта, Вера повернулась к тамбуру с видом, что ей там нужно кровь из носу что-то важное совершить. Например, проверить на месте ли стоп-кран.
– Вы знаете, а дайте мне, наверное, три сахара. Чай что-то совсем несладкий.
Этот самоуверенный голос излучал не только самую наигранную дружелюбность в мире, но еще и явственно сквозил нотками издевки.
«Черт бы тебя побрал, мерзавец, ну я тебе сейчас!»
– И, кстати, печенье тоже, которое самое дорогое, – он добавил ровно в ту секунду как ее и без того красное лицо вспыхнуло еще больше, – раз ваше не продается.
Их взгляды встретились лишь на секунду – её горящие глаза, которые, казалось, хотели испепелить объект своего созерцания, и его, холодный, отдающий кусающим морозом, взгляд, в глубине которого сидел маленький скучающий чертенок. Ровно секунду спустя, как их взгляды встретились, он полузаметно улыбнулся:
– Будьте так добры, – и снова, поморщившись, отпил.
«Лучше отдать ему сахар и печенье, и все что ему надо, иначе он меня просто не оставит в покое. Он забавляется, видно, как ему это нравится. Ладно!»
– Да, конечно. С радостью, – и повернулась к двери, – вы можете вернуться к себе, я принесу вам.
– Мне нетрудно подождать.
«Вот же сволочь!»
Правда эта мысль, уже привычная для Веры Анатольевны, сменилась другой – необъяснимой. Дверь не поддалась.
– Да что с ручкой-то? – она вцепилась в ручку обеими руками, и начала сильно трясти ее вверх-вниз, однако, дверь не поддавалась.
– Вы не переживайте так.
– Блин! Слушайте, хватит, а? Отойдите в сторону с вашим чаем, не до ваших сейчас ухмылок! Что-то с замком…
– А что с ним? – он участливо заглянул ей за плечо, громко отпивая из стакана, с захлебом. – Заело, да?
– Не видно что ли! Так слушайте, – она начала раздражаться, – хватит, уже. Идите к себе в купе, я принесу вам и чай и печенье… – он не шелохнулся, – места и так нет, он еще тут со своими вопросами.
– Если хотите знать, я думаю дело вообще не в замке. – и тут же замолчал.
Он получал удовольствие, едва скрываемое, наверное, так он полнее ощущал себя на свободе, на гражданке. А возможно, таким он был и на службе, кто знает. Мерно помешивал ложечкой пластмассовый сахар, он выжидательно наблюдал, как она успокоительно выдыхает, справляясь с эмоциями и подавляя гнев. Вера Анатольевна, сидя на корточках, то безрезультатно дергала ручку двери, то заглядывала в скважину в надежде что-то увидеть и понять. Дверь даже с места не сдвинулась. Ничего не поделаешь, пришлось ей таки обернуться:
– Ну и? А в чем тогда?
Помолчав, он все-таки ответил:
– В двери.
– И что с ней не так?
– А как по-вашему? Она не едет.
– Серьезно? Очень смешно. Спасибо за подсказку. – и она снова повернулась к ручке и скважине.
– Не ломайте вы ручку, с ней все нормально, вы же не закрывали дверь на замок, ведь так? Дверь не съедет, потому что, вот, – он показал вниз, – в пазы попала ваша простыня, с который вы путешествовали по коридору.
Она посмотрела вниз и, действительно, небольшой треугольник ее простыни белел у края двери. «Как это я сама не заметила?».
– Вы, наверное, на что-то отвлеклись, и не заметили, – подсказал он, и это разозлило ее еще больше.
– И что теперь делать? – она снова от бессилия подергала ручку.
Наконец он шевельнулся. Спокойно поставил полупустой стакан на пол, отошел от косяка и наклонился к ней, все так же сидящей на полу:
– Давайте, помогу?
Она опустила подножку и закрыла дверь вагона. Мельком взглянула в стекло на пустой перрон и отвернулась. Убедила себя, что сделала это случайно, ненароком. Поезд тронулся, и она вернулась к себе в купе.
Села и стала осматриваться вокруг. Ей все показалось очень смешным и забавным: судоку, недоеденное печенье, стаканы, ромашки… Почему?
«Наверное, он так и видел меня».
Но затем пришла другая мысль, более приземленная: «какой у меня беспорядок, надо прибраться…. Чтобы впредь простыней полы не вытирать». Мысль едкой само иронии вытеснила настроение весенней безмятежности, навеянного последними часами общения с Шурой.
«Хм…»
Расставляя на столике вещи, она наткнулась на стакан с водой, в котором стояли полевые цветочки. Ромашки, синюшки, колокольчики. На каком-то коротком полустанке он спрыгнул нарвать ей цветов, а потом, ничего не произнеся, подарил букет, добродушно улыбаясь своей озорной улыбкой.
Теперь, спустя столько времени проведенного вместе (хотя на самом деле знакомы они не более суток), она лучше узнала этого смешного солдатика. Он был совсем не похож на всех тех служащих или уже отслуживших, которых она видела на работе и в жизни. Добрый, веселый и… интересный, он излучал, не превосходство и самоуверенность, как она подумала сначала, а самодостаточное спокойствие и, как ни удивительно, веселую самозабвенность. Такой редкий набор качеств, для мужчины его возраста, не прошел не отмеченным ею, и поэтому, Вера Анатольевна (хотя он панибратски называл её Верунчик) прониклась к нему дружеской симпатией. Безусловно, она обязана ему за помощь с дверью, которую он быстро вернул в рабочее состояние. В благодарность за это пришлось угостить его действительно сладким чаем и своим овсяным печеньем. И пускай дело даже не в двери и ее починке, но ведь именно благодаря ей они познакомились, и даже сдружились – за чайными посиделками. Она с большим удовольствием слушала его армейские истории: временами хохоча над, вероятно, придуманными случаями из десантной службы, и искренне восхищаясь его, еще более вероятно сочиненным, рассказам о прыжках с парашютом. За несколько часов, проведенных в его купе, за маленьким столиком, уставленным чаем и всевозможными печеньями и пряниками, она, казалось, узнала этого случайного пассажира, намного лучше и больше чем многих людей, которых считала своими близкими подругами. «Удивительно целостный и хороший парень», думала про себя Вера Анатольевна, когда он заботливо добавлял ею чаю, с интересом рассказывая о городе, где он живет. Хм, он и в гости ее приглашал ведь:
– Вот ты, Верунчик, всю Россию уже объездила, каждый город знаешь, так?
– Ну что ты, какое там. Я же нигде не бываю, так только, проездом…
– Ну, так заезжай ко мне в Новгород, ты знаешь как у меня красиво! Приеду, с отцом дом достроим и тебе целую комнату выделим. Город – красота, Волга, лес – всё есть. На природу поедем!
– Смешной ты, Шурик!
Вера Анатольевна задумалась, поглядев на ромашки. «Повезет кому-то…». Она вспомнила, как внезапно он замолк и стал грустным, когда объявили его остановку. Он долго не говорил ни слова, только поджимал губы, а ей так хотелось смеяться, и обнять его, поцеловав в лоб. Так толком и не попрощавшись, он сошел на оживленный перрон своего города, да так и не сдвинувшись с места, стоял, не поднимая головы, провожая исчезающий вдали поезд. Только увидев его по другую сторону закрывшейся двери, Вера Анатольевна поняла, что его никто не встречал, и пожалела, что смеялась. И что не обняла.