На крейсерах «Смоленск» и «Олег». Новое о войне. Воспоминания о морских походах 1904–1905 годов (Б. К. Шуберт, 1948)

Начало военных действий между Россией и Японией, равно как и окончание их, застали меня вдали от родины, первое – на островах Атлантического океана, второе – на островах Тихого. За этот промежуток времени мне случилось возвратиться в Либаву на учебном корабле, затем плавать на вспомогательном крейсере, посланном для поимки пароходов, везущих грузы военной контрабанды в порты Японии, и, наконец, на боевом крейсере, состоявшем во второй эскадре Тихого океана. На последнем я участвовал в бою при Цусиме, после которого пробыл в Маниле до ратификации мирного договора и на нем же вернулся в Россию в марте текущего (1906-го. – Прим. ред.) года.

За время этих плаваний я вел краткий конспект всего того, что мне казалось интересным и достойным внимания, и теперь на досуге, пользуясь имеемым материалом и услугами памяти, описал свои впечатления за минувшие два с лишним года.

Считаю своим долгом заметить, что в изложении происходивших перед моими глазами событий я брал их такими, какими они мне представлялись, не считаясь с причинами, их вызвавшими. Поэтому многие факты, выставленные в моем рассказе, благодаря их всестороннему позднейшему освещению, уже усвоены читающей публикой в более полной форме, чем та, которая предлагается мною. Но я и не преследовал трудной задачи исследования и критики событий и, рассказывая о них, прошу читателя войти в положение простого участника-исполнителя, каковым я был в минувшей эпопее.

Русское общество уже более или менее знакомо с действиями нашего флота во время минувшей войны. Я пополняю эти сведения воспоминаниями о плавании на одном из вспомогательных крейсеров, вышедших из Черного моря, в июне 1904 г., о действии которых, наделавших в свое время столько шуму во всем мире, до сих пор было так мало известно. Затем, касаясь 2-й эскадры Тихого океана, о пребывании в которой, несмотря на всю тяжесть службы, у меня сохранились самые светлые воспоминания, я не мог не остановиться на личности командующего эскадрой, адмирала Рожественского.

Людской суд над человеком, не оправдавшим ожиданий общества, неумолим, какова бы ни была причина его виновности. Старая восточная поговорка говорит, что «пока ты богат, знакомых у тебя полна поднебесная, обнищай – и все тебя оставят», и меня поражает, как верно эта печальная правда сказалась в данном случае. Но мы, почти вся без исключения молодежь эскадры, любили своего начальника и высоко ценили его. Решительность адмирала, его строгость, прямота и честность, связанные с истинным благородством, качества редкие в наш век и привлекающие всякого, завоевали и наши сердца. Адмирал был далек от искания популярности, и нашел ее: он был суров, за массой дела, только при экстренных случаях объезжал суда – он привлек наши симпатии и всякое краткое посещение им корабля, малейшая благодарность, давали нам новые силы переносить тяжесть похода. С ним, казалось, ничего не было невозможного – судьба решила иначе…

Тяжело было нам, пережившим ужасный погром, мириться с сознанием, что теперь все погибло, но мы никогда не забывали бывшего своего командующего, теперь тяжело раненного и уже в плену испытавшего на себе всю горечь приведенной мною выше истины. Ошибаться свойственно всякому, а времена чудес миновали безвозвратно. Отчего же Рожественскому не хотят простить его ошибок и требуют от него чудес, так как только наличие таковых могло бы отвратить неминуемую гибель наших кораблей, обреченных на нее заранее целым рядом промахов, небрежных и преступных деяний за последние десять лет существования нашего флота?

Но что было, того не вернешь. Впредь надо быть умнее и приложить все усилия, чтобы доказать миру, что все постыдное, случившееся в минувшие годы, не только больше не повторится, но и в недалеком будущем, когда Россия окрепнет, придет наш черед торжествовать, и снова на нашей улице будет праздник.

Поставив себе такую цель, будущее не страшно, а заманчиво. С заветом адмирала Макарова «помни войну» и постоянной мыслью о сотнях героев, покоящихся на дне Корейского пролива и взывающих о реванше, Россия не может не вернуть с лихвой утраченного обаяния и смоет тяготеющий над нею позор!

Севастополь, июль – август 1906 г.

I

Объявление войны застало меня в Лас-Пальмасе – главном городе острова Gran Canaria группы Канарских островов. Я состоял тогда на крейсере II ранга «Крейсер», в сущности, устаревшем парусном клипере, плававшем с учебной целью, с учениками Черноморской учебной команды строевых квартирмейстеров.

В Лас-Пальмасе, или верней в его гавани La Luz, отстоящей от города в 4–5 милях, «Крейсер» находился с 14 декабря 1903 г., придя сюда с острова Мадера, и сделал этот переход почти исключительно под парусами, воспользовавшись услугами начинающегося пассата. Пользуясь удобной стоянкой и прекрасной погодой, с приходом в Лас-Пальмас было приступлено к чистке и окраске корабля с расчетом привести его к предстоящим праздникам Рождества Христова в блестящий вид, который он понемногу утратил за время предшествовавших переходов, из которых ни один не обходился без свежей погоды. Сами праздники прошли как и всегда – с традиционной елкой, командным спектаклем, приемом местных знакомых, поездками в живописные окрестности города и посещениями городского театра, – не скучно и не весело, с более частыми воспоминаниями о далеких своих, там, за океаном, встречающих праздник при других условиях и обстановке.

После Нового года возобновились занятия и учения. Бывать в городе приходилось теперь довольно редко, чему способствовала еще его отдаленность от места нашей стоянки. Поэтому офицеру, отправляющемуся в город, давались всевозможные поручения от всей кают-компании, причем непременно вменялось в обязанность привозить как можно больше иностранных газет и журналов, как местных, так и европейских, которые потом и разбирались почти нарасхват. Дело в том, что хотя на корабле и получались русские газеты, но они доходили до нас через 2–3 недели по выходу в свет, в зависимости от пароходов, и доставлялись поэтому неравномерно и неаккуратно.

Между тем, в воздухе чувствовалось что-то тяжелое, грозное. Политический горизонт заволокло черными свинцовыми тучами; непогода должна была ударить, откуда – все понимали отлично, но когда?.. С двадцатых чисел января английская печать открыто заговорила о скором столкновении своей восточной союзницы с «северным колоссом», и нисколько не стесняясь, высказывала свою симпатию первой, как вступающей в борьбу за свою свободу. Но можно ли было придавать серьезное значение этим трескучим статьям, зная любовь англичан к бряцанью оружием, не имея с другой стороны решительно никаких подтверждений из России о близящейся катастрофе?

25 января один из наших офицеров, вернувшись из города, привез известие, что во всех кафе, так же как и английских отелях, вывешена телеграмма Рейтера, сообщающая о разрыве дипломатических отношений между Россией и Японией. Офицер рассказывал, что испанцы, падкие вообще до всяких политических новостей, только и говорят, что о полученном сегодня известии; знакомые, а потом и совсем чужие, узнав в нем русского офицера, жали ему руки, выражая при этом уверенность, что если начнутся военные действия, японцам несдобровать. До поздней ночи пересуживалось в кают-компании сегодняшнее известие и его вероятные последствия. В его правдоподобности не сомневался никто, несмотря на то, что оно исходило из источника, вообще не пользующегося доверием: воздух был слишком насыщен, чтобы могло обойтись без грозы. Полученная на другой день официальная телеграмма из Петербурга подтвердила Рейтеровское сообщение.

Вслед за тем каждый новый день приносил известия одно другого невероятнее и печальнее. Внезапная атака Порт-Артура, следствием которой явились тяжелые повреждения «Ретвизана», «Цесаревича» и «Паллады», – атака, которую, по словам тех же Рейтеровских телеграмм, русские прозевали, пируя на берегу¹; бой «Варяга» и «Корейца» и гибель этих судов в Чемульпо; стремительное наступление японской армии…

Верить всему этому так не хотелось, а с другой стороны, не было никакого основания считать эти новые сообщения ложными, или хотя бы преувеличенными, так как первое, о разрыве дипломатических отношений, казавшееся также сомнительным, подтвердилось так быстро. И мы, заброшенные среди океана, на далеком западе, томились этой неизвестностью и необходимостью сидеть сложа руки, в то время, когда там, на противоположном конце земного шара, уже полилась русская кровь и братья наши умирали, взывая о помощи. Особенно неприятно было принимать разных должностных лиц и командиров, стоявших в гавани иностранных судов, приезжавших к нам на крейсер с выражением своих соболезнований. Они спрашивали, какие известия имеем мы от своего правительства, и несказанно удивлялись, получая ответ, что кроме первого – об отозвании послов, никаких. Некоторые даже этому и не верили, думая, что русские секретничают.

Действительно, упорное молчание из Петербурга становилось непонятным. Конечно, разговоры о войне и о быстро сменяющихся теперь событиях, стали постоянными в кают-компании; сколько было споров, предположений, догадок! Помню, как-то вечером, взвешивались и сравнивались шансы на море – наши и японские. «По моему мнению, господа, – сказал я, – мы потеряем на море все, и одна надежда у нас на армию». Целая буря негодования обрушилась на меня за эти слова: такого пессимизма не разделял никто. Увы, потом оказалось, что я был прав с моим невольным пророчеством.

30 января, в 5 ч дня пришла давно ожидаемая телеграмма из Петербурга, и, хотя она только чрезвычайно лаконично извещала о начале военных действий, все же на душе стало как-то легче, так как томительная неизвестность теперь немного прояснялась. Сейчас же новость эта была объявлена команде, после чего отслужили молебен; настроение было приподнятое. Последующие дни прошли в ожидании подтверждения или опровержения из России тех грустных известий, которые для иностранцев сделались уже неоспоримым фактом, а также инструкций – когда и куда идти. По утвержденному высшим начальством маршруту, «Крейсер» должен был простоять в Лас-Пальмасе до половины февраля, затем пойти на Азорские острова, откуда возвращаться в Россию, с заходом в Шербур и Копенгаген. Казалось, что теперь, вследствие изменившихся обстоятельств, маршрут этот терял смысл, что возвращаться нужно скорее и притом кратчайшим путем; но почему же так медлила ожидаемая инструкция?

Наконец, в полдень, 4 февраля, она была получена, состоя из двух слов – «немедленно возвращаться», и через час на крейсере уже было приступлено к погрузке угля. Уголь принимали кроме ям еще и на палубу; принимали воду, провизию, кончали расчеты с берегом. По всем приготовлениям было видно, что поход будет продолжительный, но в каком порту предстоит ближайшая остановка, командир (капитан 2 ранга Александр Густавович фон Витте. – Прим. ред.) держал пока в секрете. На другой день, в 5 ч дня, «Крейсер» снялся с якоря и, выйдя за мол, лег на север. со всех стоявших в гавани военных и коммерческих судов неслись крики «ура» и звуки русского гимна; все мачты расцветились сигналами – пожеланиями счастливого плавания и удачи, и, когда в голубой дали скрылся силуэт гористого острова, всем на корабле стало известно, что путь наш лежит в г. Виго, где по телеграфу заказан уголь, для дальнейшего следования в Россию.

Нужно ли говорить, как рвались мы все вперед, на далекий север, как хотелось нам, чтобы наш старичок корабль делал не 10 узлов (узел – морская миля – 1 3/4 версты. Идти 10 узлов – значит идти со скоростью 10 миль в час. – Прим. авт.) – из-за противного ветра мы шли пока под парами, – а 15–20! Но, увы, на другой день, благодаря засвежевшему за ночь ветру, мы подвигались уже с трудом, со скоростью 3–4 узла и идти прежние 10 казалось нам счастьем. Затем стало еще хуже. Ветер зашел (ветер «зашел» – значит, что он стал более противным относительно курса корабля; «отошел» – наоборот. – Прим. авт.), и так как слабой машине «Крейсера» стало не под силу выгребать против огромной океанской зыби, мы вступили под паруса, а вследствие этого пришлось изменить курс и идти на West, в сторону от желаемого направления. 7-го курс несколько исправился – ветер отошел; 8-го погода стихла совершенно, и мы вступили под пары. 9-го, после полудня, задул попутный ветер; этим сейчас же воспользовались: поставили все наличные паруса и до вечера следующего дня шли очень недурно.

К ночи 11-го начало свежеть; ветер заходил, и все предвещало близкий шторм. 12-го и 13-го – шторм. Двигаться к цели стало совершенно невозможным, и «Крейсер», под самым ограниченным числом парусов, несся куда-то на SO. В 4 ч дня решено было испытать последнее средство – лавировать под парами и парусами, чтобы хоть сколько-нибудь подвигаться вперед. Перебой винта был страшный, крейсер до самой фок-мачты зарывался в налетавшие волны, но все же мы шли теперь более или менее к цели, со скоростью 4–5-ти узлов и были довольны. Так прошли два дня, в течение которых ветер не унимался, и лишь в ночь на третьи сутки погода начала успокаиваться; мы легли на настоящий курс и вечером, 16 февраля, встали на якорь на рейде города Виго.

Если я скажу, что в Виго испанцы встретили нас радушно, я буду не прав, – они нас прямо-таки чествовали. «Крейсер» с его экипажем был здесь хорошо известен, так как каждый год посещал Виго и простаивал подолгу в его чудной бухте, столь удобной для всевозможных рейдовых учений. За этот поход мы простояли здесь с половины сентября до половины ноября, причем местное население относилось к нам как нельзя лучше. Теперь нам были особенно рады. Местные власти ничего не имели против того, чтобы «Крейсер» принял полный запас угля и припасов; газеты выпустили по нашему адресу приветственные статьи, в которых упоминались по фамилиям все офицеры корабля, с самыми неожиданными и лестными подробностями частной жизни каждого, а фантазия одной – «Noticiero de Vigo» – дошла до того, что она поместила кроме всего прочего заметку, что к «Крейсеру», по приходе его в Россию, присоединятся еще два таких же корвета, находящихся пока в постройке, и сформированная таким образом дивизия предназначена для совместных операций на Дальнем Востоке.

Почтенная газета была по-видимому не высокого мнения о наших морских силах! На берегу, куда ни покажешься, – приветствия, рукопожатия, крики «evviva Russia». В кафе, куда мы зашли вечером, публика потребовала русский гимн, появилось шампанское и полились длинные речи на испанском языке, со всевозможными пожеланиями. Пришлось отвечать тем же; но каково же было наше удивление, когда, желая заплатить за выпитое, мы услыхали в ответ, что от нас денег не возьмут, так как все уже уплачено! Наш уход из Виго был назначен на 19 февраля. За три дня стоянки были пополнены запасы по всем частям и сделаны исправления повреждений, причиненных последним штормом, и теперь все с нетерпением ждали съемки с якоря, так как было известно, что командиром получена какая-то телеграмма из России, содержание которой он хотел нам сообщить лишь по выходе в море.

Стоял ясный, тихий день. Теплые лучи солнца ярко освещали живописно расположенный город, с господствующей над ним цитаделью; с одной стороны его тянулись цепи гор, теряясь в прозрачной дали, с другой – расстилался безмятежно дремлющий залив, сливаясь за горизонтом с ласковым голубым небом. Было довольно холодно, но, благодаря тишине воздуха и припекавшему уже солнцу, этого не ощущалось. Со всех сторон крейсер был окружен шлюпками, полными народа, выехавшего на рейд сказать нам свое прости, – на некоторых была музыка. Когда, подняв якорь и медленно развернувшись, мы направились к выходу, вся масса шлюпок двинулась за нами; заиграла музыка, раздались восклицания и напутствия, отчетливо раздававшиеся в ясном воздухе. Затем, понемногу шлюпки стали отставать одна за другой и вскоре остались все позади, в полосе дыма, выбрасываемого из трубы прибавившего ход крейсера; с них долго еще махали платками и шляпами. Наконец все исчезло, и, пройдя остров, замыкающий бухту, крейсер вышел в океан.

Содержание телеграммы, полученной в Виго на имя командира, было следующее: японцы купили в Англии 10 миноносцев, готовых выйти на Восток, – начальство предупреждало нас об этом, так как мы могли повстречаться с ними в Английском канале. Основываясь на телеграмме, командир решил не заходить в Шербур, находящийся так близко к портам, где укрывался неприятель, могущий нас подстеречь и атаковать, а идти прямо в Христианзанд, в случае же нехватки угля зайти по дороге в какой-нибудь голландский порт. На всякий же случай мы зарядили все свои орудия и роздали команде ружья и патроны, с которыми они не расставались.

Наступила ночь, светлая, лунная. «Крейсер», слегка покачиваясь, шел свои 10 узлов, рассекая серебристую поверхность океана. Вахтенное отделение, пользующееся обыкновенно такими тихими ночами, чтобы подремать, примостившись где-нибудь на палубе, теперь оживленно разговаривало о войне, о встрече с миноносцами, которой все жаждали. Тогда мы были еще так слепы и уверены в себе, что думали, что храбрость и отвага все, что враг не страшен, а смешон. «Ваше благородие, да нешто это люди, – говорил мне как-то боцман, бывавший в Японии, – да их на одну руку семь штук пойдет», – и он презрительно смеялся… Я зорко вглядывался теперь в сверкающую даль: не покажутся ли где-нибудь подозрительные дымки, не вынырнет ли из-за гребня волны низкий корпус миноносца? Но все было тихо и спокойно, и ничего, кроме громоздящихся волн, не было видно на таинственном горизонте.

На другой день засвежело, но ветер был попутный, и, чтобы сэкономить уголь, мы вступили под паруса, продолжая делать свои 10 узлов. Потом нам опять не повезло: ветер зашел справа, что вместе с течением из канала сильно сносило нас к West, в сторону от входа в него, и, наконец, 22-го погода разразилась новым штормом от Ost и крейсер все несло да несло в океан. 23-го, получив свое место на карте, мы увидели, что для нас теперь почти одинаково – идти ли к берегам Норвегии Английским каналом или обогнув острова Великобритании. Последний путь имел за собой ту выгоду, что по западную сторону островов мы должны были встретить попутный SSW, господствующий здесь в это время года, а также и попутное течение Гольфстрим. С другой стороны, войти в канал при свирепствующем Ost'овом ветре – было немыслимо, и нам пришлось бы выжидать – пока он стихнет; кроме того, противное течение замедлило бы здесь и без того не блестящий ход нашего корабля.

В виду всего этого решено было избрать первый путь, и вечером 24-го, пользуясь некоторым затишьем, мы легли на север. Действительно, на вторые сутки оправдались и обещанный ветер, и течение, а, кроме того, благодаря действию последнего, потеплело в воздухе и настала прекрасная погода. Теперь мы шли под парами и парусами, 12–13 узлов, и утром 28-го уже вышли в Немецкое море, пройдя между северной оконечностью Шотландской группы и островом Fair. Негостеприимно встретило нас Немецкое море! Не прошло и двух часов, что крейсер вышел из теплых вод Гольфстрима, как температура понизилась на 12 градусов; к ночи нашел туман, скрывающий от глаз маяки Норвежского берега, и термометр упал ниже нуля. Мы шли ощупью, и, не имея возможности что-либо различить во мгле, должно быть, прошли Христианзанд. Наконец, 1 марта, подойдя близко к датскому берегу и считая дальнейшее движение вперед не безопасным, в 1 ч дня отдали якорь на 10-саженной глубине, по счислению, вблизи мыса Скаген. И действительно, когда через три часа прояснилось, мы увидели Скагенский маяк в 5 милях от якорного места. В полночь снялись с якоря и в 4 ч дня 2 марта пришли в Копенгаген.

Мы привыкли считать датчан если не нашими союзниками, то, во всяком случае, друзьями. В самом деле, эта маленькая страна видела немало добра от России, не говоря уж о тех родственных связях, которые существуют между Дворами нашим и датским. Идя по улицам Копенгагена, вы то и дело встречаете простолюдина с русской медалью, или интеллигента с розеткой русского ордена; лоцмана и купцы здесь с гордостью показывают вам часы, украшенные русским двуглавым орлом, – словом, масса народа так или иначе облагодетельствованы нашим правительством. И, тем не менее, я не только не видел от датчан никакого проявления симпатии по отношению к нам, а скорее наоборот, и так как люди познаются лучше всего по тому, как они к нам относятся в годину бедствия, то это более чем холодное отношение датчан к русским во время несчастия последних, может служить правильной иллюстрацией к тому, какие чувства питает к нам этот народ.

«Крейсер» сначала не хотели впускать в гавань и разрешения этого добились лишь путем дипломатических переговоров. В доставке необходимых материалов и предметов снабжения – чинились всевозможные затруднения; на улицах на нас смотрели весьма недоброжелательно. Но больше всего меня поразило явное проявление симпатии датской публики к японцам, рядом с антипатией к русским, свидетелем которых нам пришлось быть в местном «Circuse Varite». Огромное здание цирка было полно народа. Номеров представления было что-то очень много и самые разнообразные: здесь были и клоуны и фокусники, шансонетные певцы и певицы; пела любимица датчан – Dagmar Hansen, какое-то французское семейство показывало удивительные фокусы на велосипедах…

Наконец, вышел какой-то мимик, который, моментально переодеваясь за драпировкой и удивительно меняя при этом свою физиономию, делался то Наполеоном I, то покойным королем Гумбертом, то еще какой-нибудь популярной личностью; музыка при этом играла соответствующий гимн. Наконец, господин этот вышел из-за драпировки в образе нашего государя; он был очень удачно загримирован – сходство было поразительное. И весь громадный зал огласился криками неудовольствия и свистками, покрывающими звуки русского гимна. Когда же вслед за этим из-за драпировки вышел император Японии, та же публика проявила дикий восторг, который еще усилился, когда адмирал Того сменил своего государя. Такой же успех имела показанная под конец вечера в кинематографе картина «японский флот на эволюциях», рядом с полным провалом другой – «русская артиллерия на маневрах». Я не мог тогда понять, да признаться, не понимаю и теперь, в чем кроется причина этой ненависти к нам датчан. Мне говорили, что датчане очень боятся Германии с ее гениальным императором во главе, который, рано или поздно, наложит свою железную руку на слабого соседа, и что они уверены, что Россия при этом будет держаться своей политики «laisser faire» (дословно – «дать делать», «не мешать делать» (франц.) – Прим. ред.) и ее псевдодружба является поэтому ненужным заигрыванием, терпимым лишь из-за родства между Дворами. Но так ли это? Можно ли быть таким наивным, что, смешивая политику с частными отношениями людей друг к другу, видеть вместе с тем своего затаенного врага во всяком близком, не желающем оказать своей помощи, когда мне грозит беда?

4 марта, после полудня, мы покинули Копенгаген и после перехода без всяких приключений, при холодной, ясной погоде, – в полдень 5-го пришли в Либаву.

II

В предыдущей главе я говорил о том, с каким нетерпением мы рвались на родину, узнав о начале военных действий, и с какими затруднениями нам давался обратный путь, на который «Крейсеру» пришлось потратить целый месяц, тогда как при более благоприятных условиях поход этот мог быть завершен в срок почти вдвое меньший. Но так или иначе – мы дошли до цели, стояли в Либаве и были au courant всех новостей с театра войны. Теперь каждому из нас хотелось поскорее расстаться с «Крейсером», чтобы отправиться на Дальний Восток или быть назначенным на одно из судов, только что начинавшей формироваться 2-й эскадры Тихого океана. Но мы ждали напрасно: все было тихо и покойно в не проснувшейся еще от зимней спячки Либаве и ее порту. Мы отбыли свои смотры и выпускные экзамены ученикам, после чего «Крейсер» втащили в бассейн порта, где он и вмерз, поступив в компанию таких же застывших среди крепкого льда кораблей, стоявших голыми и ободранными у берегов поросшего лесом порта-пустыни. Тяжелая картина!

Вид колоссальных портовых сооружений, разбросанных здесь и там по темному сосновому лесу, все эти грандиозные начинания, требующие еще массы работы, чтобы сделаться действительно полезными и оправдать те страшные затраты, которые на них сделаны, – эти корабли, почему-то заброшенные и разоруженные, когда под боком лежит незамерзающее море, а флот наш и без того беден боевыми единицами, – пустынные мастерские и заводы под снежным убором, и над всем этим серое, гнетущее небо, мороз, а порой и жестокая метель – все это приводило меня в отчаяние. Не ту картину рисовал я себе, возвращаясь в Россию: думалось мне, что под суровым ударом судьбы мы наконец-то стряхнули с себя обычную лень, и вековой покой сменила лихорадочная деятельность. Разочарование это было первым в этом смысле, а потому самым тяжелым и, хотя в течение всей войны их было еще очень и очень много, они влияли потом уже не так и чем дальше, тем меньше, сделав меня под конец совершенно равнодушным к переживаемым ненормальностям.

Мы прожили, таким образом, 18 дней на своем скованном льдами, застывшем в бездействии корабле, потеряв почти всякую надежду на внимание начальства, скучая ужасным образом, ругаясь подчас, что спешили в Россию, которой совсем не нужны. За это время произошло только два более или менее интересных случая; первый из них в свое время наделал немало шума в наших морских кругах. Случилось это на второй или третий день после нашего прихода в Либаву, мы стояли тогда еще в аванпорте. Дело было вечером; заря только что угасла. Я стоял на вахте, ежился от холода и уж подумывал о том, как хорошо будет спуститься вниз – погреться и пообедать, как вдруг сигнальщик мне доложил, что с моря идут какие-то суда. Какие суда? Движение коммерческих судов в этом месяце было донельзя мало, да кроме того, ввиду объявления нашего правительства, что ночью вход в аванпорт воспрещен, все они подгоняли свой приход к дневному времени; наших военных судов ждать было неоткуда – кто же это мог быть? Я взял бинокль и начал разглядывать приближающиеся огни, дав о них знать командиру. Скоро они стали видны очень хорошо: 4–5 маленьких судов шли впереди, за ними следовало какое-то большое. Через некоторое время большое остановилось, сделало сигнал белыми и зелеными вспышками, а маленькие побежали к молу аванпорта.

Действия этих незнакомцев становились подозрительными, так что бывший в это время у нас на корабле помощник командира порта сел на свой катер и отправился доложить о случившемся начальству, а мы, недоумевая, что это значит, под свежим впечатлением Порт-Артурской атаки, зарядили свои 37-мм пушки (единственные скорострельные на судне) и продолжали следить за загадочными гостями. Они между тем совсем близко подошли к молу и прошли вдоль его с наружной стороны два раза, обменялись сигналом с ожидавшим их в море большим судном и затем, присоединившись к нему, все вместе скрылись во мраке.

Через несколько минут с береговых фортов начали светить прожекторами. Светили плохо и неумело: освещали город, аванпорт, нас, – но так и не помогли нам разъяснить, кто были эти ночные посетители. Потом одни говорили, что это были шведы, другие утверждали, что кроме немцев здесь некому и быть. Я не знаю национальности этих непрошенных гостей, да, по-моему, и все равно, кто они были. Важен факт, что никто не воспрепятствовал чужим миноносцам – а что это были миноносцы, не подлежит никакому сомнению – сделать рекогносцировку и продефилировать под носом нашего первоклассного порта, причем, если бы не наши «Крейсер» да «Генерал-адмирал», в ожидании смотра оказавшиеся в аванпорте случайно, то ни одна душа в Либаве и порту так и не знала бы об этом таинственном посещении.

Я не верил в возможность появления японцев в Балтийском море, но если эти миноносцы принадлежали бы не нейтральным шведам или германцам, а японцам действительно, и если бы они не ограничились невинной прогулкой снаружи мола, а полным ходом влетели бы в ворота и, проскочив мимо нас, направились бы в бассейн – что было бы тогда? Положим, мы с «Генерал-адмиралом» открыли бы огонь – но какой бы он имел успех, если принять во внимание быстрый ход миноносцев и нашу неспособность осветить неприятеля боевым фонарем, так как оба крейсера стояли без паров? Какой переполох в мирно дремлющем порту, не располагающем ни одним орудием, могущим открыть огонь, ни одним снарядом под рукой! И если даже допустить, что лед помешал бы миноносцам сделать свое дело здесь, так же успешно, как несколько месяцев тому назад под Порт-Артуром, – какой нравственный удар, сколько возникло бы новых сетований на неслыханную дерзость врага, аханий да оханий и затем разных полумер для предотвращения второго «подобного же» случая! Впрочем, появление под самым носом нашей Балтийской «твердыни» псевдояпонцев и так возымело некоторое действие на администрацию порта, и ею были предприняты меры, забавные по своей наивности.

Через семь месяцев, когда мне снова пришлось быть в Либаве, я увидел стариков броненосцев «Адмирал Грейг» и «Адмирал Чичагов», стоящих в аванпорте под брандвахтенным флагом; правда, почтенные корабли эти не имели ни котлов, ни машин, ни своих тяжелых пушек, но зато исправно пугали чухонские лайбы, осмелившиеся приблизиться к молу, холостыми выстрелами из мелких скорострелок. Кроме того, на молу, у средних входных ворот, были установлены две пушчонки полевой артиллерии и такие же два или три орудия красовались на деревянной дамбе у входа в канал военного порта, с левой стороны; на возвышенном же правом берегу, вблизи парома, достраивалась вышка, на которую предполагалось водрузить прожектор.

Научились ли светить береговые форты – я не знаю, и не думаю также, чтобы кто-нибудь мог серьезно рассчитывать на то, что пара полуразвалившихся броненосцев и несколько жалких пушек смогли бы остановить неприятеля, если бы он действительно решил сделать атаку на порт².

17 марта прибыл из Германии купленный нами большой океанский пароход «Fürst Bismark». Говорили, что из него предполагается сделать вспомогательный крейсер, и нам, еще не наученным горьким опытом войны, мысль эта казалась блестящей. Все восторгались вновь прибывшей громадиной, запрудившей чуть не половину узкого канала, ведущего в бассейн военного порта, и правда, если судить о пригодности судна по его внешности, восторг этот был вполне основателен, так как «Fürst Bismark», несмотря на свои размеры, был очень изящен, а по чистоте мог поспорить с любой яхтой. Через несколько дней, когда на пароходе подняли флаг Добровольного флота и перекрестили его в «Дон», я был на нем и осмотрел подробно. Роскошь и богатство внутренней отделки меня поразили, хотя я и не раз видел раньше пароходы «Hamburg-America Line» – и, конечно, я завидовал тем офицерам, которые были назначены на новый наш крейсер. Но когда я стал соображать, где можно на нем установить орудия и какого калибра, я пришел к самым печальным заключениям. Таким образом, единственным оправданием огромных затрат, связанных с покупкой «Дона», оставались его хорошие механизмы и котлы, делавшие его способным нести посыльную службу при эскадре. Впоследствии оказалось, что я ошибся и в этом: на первом же переходе «Дона», благодаря неопытности и небрежности казенных кочегаров, старые котлы его были приведены в полную негодность, и драгоценный пароход этот, вернувшись затем в Либаву, так и не выходил больше в море во время войны из-за предпринятого на нем бесконечного ремонта.

24 марта, наконец, потребовали из Севастополя возвращения наших учеников, подобно нам скучавших от бездеятельности на корабле. Они уехали ранним утром следующего дня, а спустя несколько часов поехал и я – сначала в Петербург, а затем в Севастополь.

Прожив в Севастополе самое короткое время на берегу, я был назначен в плаванье на учебный корабль, для каковых целей впервые предназначался броненосец («Двенадцать апостолов». – Прим. ред.), взамен устаревших рангоутных судов вроде «Крейсера», ходивших до сих пор каждую весну с учениками квартирмейстерами в заграничное плаванье из Кронштадта. Будучи сильно занят делом, к которому я всегда чувствовал большую любовь, я на первых порах как-то меньше думал о военных событиях и о том, что моя служба в Черноморском флоте почти совершенно исключает возможность и даже надежду когда-нибудь принять в них участие ввиду того, что выйти из кадра этого флота дело настолько трудное, что даже такое экстраординарное обстоятельство как война, нисколько не облегчает возможность перехода в другую часть.

Но прошли две недели, и сознание, что я обречен сидеть на своем броненосце, прикованном к бочке на безмятежном Севастопольском рейде, начало меня мучить. Здесь, помимо особенности моего характера, требующего постоянных перемен места и впечатлений, заговорило еще негодование на то, что мы, молодые силы нашего флота, принуждены чуть ли не вымаливать у начальства, чтобы нас отправили на театр войны, в то время как наши балтийские собратья успевали в этом безо всякого труда и часто, даже помимо своей воли, назначались на суда Тихого океана. Помню, как сейчас, хождение в штаб – проситься на войну; я был там два раза и добился лишь того, что меня зачислили в «кандидаты», записав мою фамилию на клочке бумаги, чему, конечно, нельзя было придавать никакой цены. Рассказывали, что одному офицеру, энергично настаивавшему на отправке на Восток, пригрозили гауптвахтой за то, что он, мол, надоедает начальству. Что было делать? Офицеры просили как милостыни того, что было их целью и назначением, – нам отказывали и грозили – неужели не было никакого выхода из этого положения?

С первых чисел мая в Севастополе начали вооружаться два парохода-добровольца – «Смоленск» и «Петербург». Об их назначении сначала ничего не было известно: говорили, что они будут служить транспортами при эскадре адмирала Рожественского, к которой присоединятся в Средиземном море, – но и только. В течение этого месяца оба парохода приняли полный запас угля, заполнив им все свои трюмы; затем на них установили беспроволочный телеграф и орудия. Уход добровольцев предполагался в конце июня.

В начале июня артиллерийский офицер нашего броненосца (лейтенант Андрей Владимирович Никитин 3-й. – Прим. ред.) был назначен на ту же должность на «Петербург», и с тех пор моя тоска и желание вырваться из Севастополя не давали мне покоя. Через несколько дней, встретившись с этим офицером, я спросил его – не могу ли и я как-нибудь устроиться на «Петербург», на что он посоветовал мне обратиться к командиру парохода (капитану 2 ранга Ивану Грациановичу Скальскому. – Прим. ред.). На другой день после завтрака я съехал с броненосца и отправился на «Петербург», командир которого был извещен относительно моего приезда; выслушав мою просьбу, он обещал свое полное содействие, хотя и предупредил меня, что все зависит от штаба. Затем он назначил мне день, когда я могу приехать за окончательным ответом. Я вернулся на свой корабль довольный, радостный и полный надежд; дело казалось мне выигранным, и нужно ли говорить, с каким нетерпением я ждал назначенного дня. И вдруг все рухнуло – штаб не нашел возможным назначить на пароход еще одного офицера от военного флота.

18 июня на броненосец приехал командир «Смоленска» (капитан 2 ранга Петр Аркадьевич Троян. – Прим. ред.). У нас было в это время шлюпочное учение, и мы мало обратили внимания на этот визит, тем более что гость направился в командирскую каюту. Во время перерыва занятий меня и еще двух офицеров позвали к командиру. «Вот, – сказал, указывая на нас, командир (капитан 1 ранга Митрофан Николаевич Коландс. – Прим. ред.), – они все желают идти на войну и не раз ходили в штаб просить о своем назначении; было бы несправедливо с моей стороны указать вам на одного из них, так как для меня они все одинаково хороши, – выбирайте, поэтому, сами». Командир «Смоленска» ответил, что находится не в меньшем затруднении и самым справедливым будет поэтому, если мы решим вопрос между собой. Тогда мы вышли и согласились решить дело «на узелки». Мне никогда не везло ни в каких лотереях и жеребьевках – счастье не улыбнулось мне и на этот раз.

Последующие дни, субботу и воскресенье, я провел в самом отвратительном настроении духа; все было кончено, всякая надежда уйти на этих пароходах-крейсерах, что мне особенно хотелось, была теперь потеряна навсегда: «Петербург» уже ушел³, а уход «Смоленска» был назначен на вторник, 22-го. Я был так удручен своей неудачей, что, проезжая по рейду мимо «Смоленска», старался на него не смотреть, тогда как раньше всегда любовался этим красавцем.

В понедельник на броненосце шла погрузка угля. С 8 ч утра до полудня я стоял на вахте, и, отбыв свой срок, спустился в кают-компанию завтракать, когда вошедший вестовой доложил, что меня зовет командир. «Что такое?» – подумал я, с неохотой вставая и направляясь в командирское помещение. «Я должен вас порадовать, – обратился ко мне командир, когда я вошел. – Вы назначены штурманским офицером на “Смоленск”, вместо вашего товарища, вытянувшего жребий. Командир парохода, раньше, чем просить за него в штабе, собрал о нем сведения, которые его не удовлетворили, и он решил тогда остановиться на вас. Явитесь сейчас на “Смоленск”, а затем вы свободны, – вам нужно торопиться с переборкой на пароход, так как он уйдет завтра, после полдня; часа в четыре зайдите в штаб – к тому времени должен выйти приказ о вашем назначении».

Я был ошеломлен. Почему мой товарищ был отставлен, почему выбор остановился на мне, которого командир «Смоленска» совершенно не знает, почему меня, не специалиста, он берет к себе штурманом, когда в Черноморском флоте сколько угодно матерых штурманов, жаждущих такого назначения? Кто ворожил за меня? От счастья я не мог есть и тотчас же поехал являться на «Смоленск». Затем, предоставив вестовому уложить и перевести с броненосца мои вещи, я поехал в город ликвидировать свои дела и в 11 ч утра следующего дня окончательно утвердился на новом месте.

III

В 1 ч дня 22 июня «Смоленск» поднял якорь и, быстро развернувшись машинами к выходу из Севастопольской бухты, дал прощальный свисток своей мощной сиреной и тронулся вперед, рассекая изящно вогнутым штевнем лазурные воды словно застывшего моря. Еще несколько времени – телеграф на полный ход – и панорама Севастополя понемногу исчезла за облаком дыма, выбрасываемого из всех трех труб быстро мчавшегося крейсера. Впереди было неизвестное будущее: жизнь, полная случайностей, опасностей может быть, она манила меня и звала к себе. Скорей бы, скорей! – думалось мне и вместе с тем не верилось, что вырвался таки я на простор, что счастье мне улыбнулось.

Действительно, мое назначение на «Смоленск» за сутки до неизвестного похода и сопряженный с ним сумбур, в котором я пробыл это короткое время, не дали мне опомниться и прийти в себя, и только теперь, когда, придя в свою каюту, я услышал мерный стук винтов и журчание воды у борта, я мог окончательно убедиться, что все случившееся не сон, а сама действительность. Каков наш маршрут? За последние дни в Севастополе мне приходилось слышать всевозможные предположения о будущем походе «Смоленска», одно другого привлекательнее. Говорили, например, что назначение крейсера – ловить контрабанду, направляемую в Японию на линии Сан-Франциско – Иокогама, но, конечно, всем этим слухам нельзя было верить. Когда скрылись берега, командир собрал нас и сообщил ближайшее назначение крейсера, прося держать его в секрете, как перед командой, так и в письмах к кому бы то ни было.

Назначение наше было следующее: из Константинополя, где предполагалась самая короткая остановка, идти в Порт-Саид, затем Суэцким каналом выйти в Красное море и здесь останавливать и задерживать суда, везущие военную контрабанду в порта Японии. Со списком главных контрабандистов, составленным по сведениям наших агентов в Англии, Голландии и Германии, мы тут же познакомились.

«Смоленск» вышел из Севастополя как коммерческий пароход, под флагом Добровольного флота. В его коносаментах значилось, что пункт его назначения – Владивосток, а груз – уголь и команда на суда Тихоокеанской эскадры. Офицеры, которых на крейсере было гораздо больше, чем полагается на коммерческих судах, во избежание всяких недоразумений были записаны пассажирами, следующими на Восток, на эскадру; в числе их был и я. Угля на «Смоленске» было взято 4500 тонн, которые, кроме ям, поместились в четырех из его трюмов; 500 тонн, уложенные в мешках, были сложены на просторном спардеке крейсера.

Конечно, приняв такое громадное количество угля, а, кроме того, еще боевой запас и орудия, покамест снятые и вместе со станками спрятанные под углем, – приняв большие запасы провизии и около трехсот человек военной команды, потребной для обслуживания парохода, когда он превратится в крейсер, «Смоленск» погрузился в воду до нижних своих иллюминаторов, и водоизмещение его стало много больше нормальных 12 300 тонн. Установленный на крейсере беспроволочный телеграф, равно как два прожектора на марсах, фонари электрической ночной сигнализации и два рея для дневной, были сняты и спрятаны, и, чтобы рассеять всякие подозрения, могущие возникнуть насчет искренности намерений «Смоленска» как парохода коммерческого, – перед входом в Босфор команде было приказано снять военную форму и по возможности одеться как попало.

С самого выхода из Севастополя мы пошли 17-узловым ходом, который крейсер делал с легкостью, под двумя третями числа своих котлов; его три машины в 16500 сил работали при этом так мягко, что на палубах и в жилых помещениях совершенно не ощущалось никаких сотрясений или толчков, – казалось, что мы стоим на месте. На другой день, в 6 ч утра, открылся турецкий берег, а в 8 ч мы встали на якорь в Босфоре, у Кавака.

Получив около полудня фирман на свободный проход через Дарданеллы, мы тотчас же снялись с якоря и после короткой остановки при выходе из Босфора, в 14 ч 30 мин были уже в Мраморном море, а в 8 ч вечера того же дня вошли в Дарданеллы. Через три часа, подойдя к Чанаку, сдали фирман прибывшему на крейсер турецкому офицеру и, выйдя затем в полночь в Архипелаг, уменьшили ход до 12 узлов. Опасность быть задержанными миновала, мы были свободны, хотя открывать свое инкогнито было еще рано. Пройдя благополучно Архипелаг и пересекши Средиземное море, в 6 ч утра 26 июня «Смоленск» пришел в Порт-Саид.

В ожидании очереди для прохода канала приняли свежей провизии и, покончив со всеми формальностями, сопряженными с проходом через канал, в 1 ч дня снялись с якоря. При проходе нашем мимо французского крейсера «Friant», стоявшего перед входом в канал, у английского арсенала, французы сделали нам овацию: весь экипаж крейсера высыпал на палубу, облепил мостики и марсы, с криками «ура» и «viva la Russie», которые замолкли лишь, когда мы скрылись в изгибе канала. С наступлением темноты вытащили из трюмов орудийные станки, которые тотчас же начали прилаживать на места, – работали всю ночь. Канал был пройден без всякой задержки, и в 6 ч утра 27-го мы встали на якорь у Суэца, а в 10-м часу, приняв на крейсер двух лоцманов-арабов и пополнив запасы воды, пошли дальше и, выйдя за маяк, подняли военный флаг и вымпел, которые, однако, вскоре спустили, чтобы не возбуждать подозрения у встречных пароходов. Затем принялись за вооружение: ставили орудия, боевые фонари; подняли на места телеграф и реи – работали без отдыха, чтобы как можно скорее превратиться в крейсер и начать свои операции.

По сведениям нашего агента, бывшего капитана Добровольного флота П[ташинс]кого, поселившегося в Суэце под псевдонимом «графа Лелива», пароходы с контрабандой в большом количестве шли через канал на Восток и уже до выхода нашего из Севастополя, из различных портов Европы, этим путем проследовало их более трехсот, зарегистрированных нашими европейскими агентами. Наше предприятие по поимке контрабанды являлось поэтому сильно запоздавшим и, к сожалению, не только запоздавшим, но и неважно оборудованным. Во время предстоящего крейсерства наша связь с внешним миром, равно как и «Петербурга», задача которого была одинакова с нашей, – все нужные сведения о контрабанде, которой надлежит пройти через Красное море во время нашего в нем пребывания, равно как доставка почты, свежей провизии и поставка на крейсера туземцев, могущих дать нужные указания при заходе нашем в какие-нибудь малоизвестные гавани – все это лежало на обязанности г. П-кого.

Конечно, для успеха дела было необходимо, чтобы агент этот не был бы подозреваем в соучастии с нами, а на это-то и нельзя было рассчитывать, так как много лет командуя пароходами Добровольного флота, а потому и очень часто бывая в Порт-Саиде и Суэце, «граф Лелива» был здесь хорошо известен под своим настоящим именем и уж одно то, что он вдруг переменил фамилию и поселился в Суэце, возбуждало у всех справедливые подозрения; подозрений этих, однако, еще не высказывали, выжидая для того, может быть, более подходящий момент. Кроме того, г. П-кий, как выяснилось впоследствии, оказался совсем не на месте, так как проявил неумение и совершенное равнодушие к делу, ему порученному: мы не только не получили через его посредство никаких сведений за все 17 дней нашего крейсерства в Красном море, но ни одного письма и ни одного фунта провизии, а те арабы, которые были им наняты и посажены к нам в Суэце, с которыми рекомендовалось «обращаться вежливо и кормить хорошо», – оказались никуда не годными авантюристами, которых мы скоро изгнали. Впрочем, о том, как отозвались на нашем походе все небрежности начальства и агентов, я буду говорить позже⁴.

Мы проходили канал вместе с английским пароходом «Dragoman»: он казался нам подозрительным, – особенно потому, что, не останавливаясь в Суэце, прямо пошел дальше. Благодаря нашей остановке здесь, он порядочно успел уйти вперед, но около 2 ч пополудни мы стали его догонять, а так как вооружение наше еще не было закончено, «Dragoman» же решено было осмотреть, то пока уменьшили ход и лишь с наступлением ночи, пройдя Суэцкий залив и выйдя в Красное море, мы обогнали пароход, держа его теперь за кормой.

Рано утром следующего дня перекрасили трубы крейсера и воротник наружного борта в черный цвет; работы по установке орудий, прожекторов и телеграфа близились к концу. К полудню все было готово; крейсер окончательно переродился, и на верхней палубе его красовались теперь восемь 120-мм орудий, восемь – 75-мм и четыре – 47-мм, а на переднем мостике – два пулемета. Мы могли начать теперь свои операции. «Dragoman» шел еще за нами, и в 2 ч дня мы его остановили.

Порядок остановки пароходов был вообще следующий. Заметив какой-нибудь пароход, идущий на юг, мы сближались с ним или его догоняли, стараясь в то же время прочесть его название. Затем, в случае если название парохода состояло в нашем списке контрабандных судов, мы подымали военный флаг и вымпел, а если он шел слишком близко к берегу в пределах территориальных вод (3 мили), то и сигнал «Следуйте за мною»; таким образом, пароход выводился на простор, где ему, опять же сигналом, предлагалось застопорить машину, после чего к нему посылался катер с двумя офицерами и вооруженной командой, которые производили осмотр пароходных документов и груза. Если документы оказывались в исправности, а груз легальным, об этом передавалось по семафору на крейсер, и, когда катер с офицерами и людьми отваливал от парохода, с крейсера сигналом разрешалось последнему продолжать путь. В противном случае катер привозил на крейсер капитана парохода для опроса его командиром, а другой раз и часть экипажа для дачи показаний, и, при наличности улик на нелегальность груза и его назначение, пароход арестовывался.

Надо заметить, что почти все пароходы, которые нам приходилось останавливать, прибавляли ход при нашем приближении, наивно предполагая уйти от «Смоленска», и хотя и видели, что это им не удается, все же не обращали никакого внимания на поднятый сигнал – остановиться; зачастую они не показывали и своей национальности, пока крейсер не подтверждал своих требований орудийными выстрелами, сначала холостыми – обыкновенно до трех, – а затем и боевыми, через пароход. Последнее средство действовало всегда великолепно, и самый непонятливый англичанин, при звуке летящей над его головой гранаты, моментально останавливался, подымал флаг и не делал больше никаких попыток к неповиновению.

Мне казалось неправильным останавливать лишь пароходы, обозначенные в агентском списке. Был ли верен этот список? Можно ли было положиться на то, что Красным морем не проходят такие пароходы, которые при нагрузке сумели замаскировать свой недозволенный груз и, прибегнув к хитрости, избегли участи быть зарегистрированными нашими агентами, – или, наконец, приняв законную часть груза в одном из больших портов, не догрузились потом контрабандой где-нибудь на Мальте, или на одном из бесчисленных островов Архипелага, не возбуждая притом ничьего подозрения? Было бы, поэтому, более целесообразным осматривать все пароходы, спускающиеся на юг. Но, с другой стороны, разве мыслимо было выполнить эту работу двум крейсерам, когда бывали такие дни, что мы, стоя на пути пароходов, видели их десятками, другой раз по несколько штук сразу?

С «Dragoman» пришлось повозиться. Пароход этот, шедший под берегом, не хотел слушаться нашего сигнала «Следуйте за мною» и не подымал своего флага до второго холостого выстрела, и было досадно, что с ним мы потеряли столько драгоценного времени, так как документы его оказались в порядке, и после осмотра он был отпущен с миром; шел он с грузом нефти в Шанхай из Батума, откуда вышел 19 июня.

С вечера 30 числа, пройдя остров Джебель Таир, начали вызывать по телеграфу «Петербург», предполагая, что он находится где-нибудь у южных островов и, пройдя за ночь до Зебаира, на другое утро получили с «Петербурга» телеграмму, из которой узнали, что крейсер ждет нас у Таира. Вероятно, гористые острова помешали нашим переговорам, а из-за мглы мы разошлись, не заметив друг друга. Легли на обратный курс, и в 12-м часу увидели на горизонте «Петербург» рядом с каким-то большим пароходом под русским военным флагом. Незнакомец оказался английским пароходом «Malacca» P. & O. (Peninsular and Oriental C. – Прим. ред.), везшим рельсы, броню, части машин и проч. из Антверпена в порты Японии. На «Петербурге» рассказывали, что капитан «Малакки» отказался предъявить к осмотру судовые документы и во время осмотра парохода и снятия показаний с команды вел себя самым вызывающим образом; когда же было признано, что «Малакка» подлежит задержке и отправке в Россию под нашим флагом, он приказал прибить гвоздями кормовой английский флаг к флагштоку и сказал, что если последний будет содран, то это будет считаться оскорблением нации, которой флаг принадлежит.

Но все, однако, обошлось благополучно: буяна заперли в его каюте, послали на пароход команду с «Петербурга» при 3-х офицерах, переменили без всяких инцидентов английский флаг на Андреевский – и в скором времени наш первый приз отделился от нас, направляясь на север для дальнейшего следования в Либаву. «Петербург» остался крейсировать в этом районе, а «Смоленск» пошел снова на юг, ночью спустился до Мокки, а затем повернул обратно и лег на остров Цукур.

С самого выхода из Суэца мы сильно страдали от жары: время было летнее, и начинался худший сезон в Красном море. Днем солнце жгло невыносимо; черные борта крейсера накалялись под его лучами до такой степени, что к ним нельзя было притронуться, и в каютах поэтому температура была свыше тридцати градусов. Сидеть внизу днем не было никакой возможности – спать ночью также, так как в большинстве случаев крейсер, крадясь ночью за каким-нибудь пароходом, тушил все огни, и иллюминаторы (круглой формы окно в борте судна. – Прим. авт.) в жилых помещениях наглухо закрывались, чтобы не выпускать наружу света. Мы проводили, поэтому, весь день на спардеке; уголь отсюда уже был убран – им пополнили опустевшие угольные ямы. На спардеке мы завтракали и обедали, здесь же и спали, но, в общем, ночью было не прохладнее, а скорей наоборот. Днем хоть дул иногда слабый, освежающий ветерок – с заходом же солнца он стихал совершенно, и раскаленные пески Нубии и Аравии, среди которых лежит узкая полоса Красного моря, отдавали свой жар неподвижному воздуху. Если при этом случалось, что с берега потянет ветерок, то горячее дыхание пустыни – сухое, несущее с собой частицы мельчайшей пыли, – затрудняло дыхание, делая совершенно излишней всякую попытку заснуть.

Подойдя на другой день свидания с «Петербургом» к Цукуру, «Смоленск» здесь остановился, поджидая пароходов с севера, путь которых лежит обыкновенно под самым островом. Действительно, в течение дня их прошло мимо нас 6 штук, но так как ни один из них не значился в нашем списке, то их не трогали. В этот день был нами остановлен N. D. Lloyd «Prinz Heinrich», смело приближавшийся к нам, делая узлов 14–15. На наш сигнал – «Застопорить машины» – он поднял флаг кампании и почтовый и показал свои позывные (сочетание сигнальных флагов, обозначающее имя судна. – Прим. авт.), но продолжал путь, и остановился лишь после холостого выстрела, который перепугал высыпавших наверх пассажиров. Сейчас же на «Heinrich» начали спускать шлюпку, но наш катер предупредил ее и, отвалив от крейсера, направился к пароходу. Капитан последнего – корректный и вежливый, как все немцы, сейчас же вынес судовые документы и, выразив удивление, что мы останавливаем «ein Reichspostdampfer», сказал, что, конечно, у него не может быть никакой контрабанды; во время этой процедуры, оправившиеся от испуга пассажирки взапуски щелкали своими кодаками, снимая наших офицеров.

С «Prinz Heinrich» мы взяли 55 тюков почты, адресованной в Японию, после чего пароход был отпущен, а «Смоленск» лег на север. У нас было теперь много дела: надо было разобрать и перечитать всю отобранную корреспонденцию, отложить подозрительные письма и посылки, а все остальное – снова уложить в тюки и запечатать для отправки на первый встречный почтовый пароход, идущий на Восток. По разборе отобранных тюков было найдено много писем, адресованных в Японию частными лицами из разных государств Европы и даже из России, могущих принести нам вред, а также много образчиков металлических изделий европейских заводов – преимущественно германских, – которым японцы сделали заказы. Но что было для нас особенно полезной находкой, это коносаменты на контрабандный груз, который шел на немецком пароходе «Scandia»; пароход этот должен был быть на днях в Красном море, и очутившиеся в наших руках коносаменты были ценным козырем для его захвата, так как «Scandia», хотя и состоял в агентском списке, но без них, благодаря имевшимся у него подложным бумагам, делался неуловимым.

Карта Суэцкого канала, по которому пароходы «Петербург» и «Смоленск» проходили в Красное море

Карта Красного моря, в котором оперировали вспомогательные крейсеры «Петербург» и «Смоленск»

На другой день, 3 июля, в 7 ч утра мы зашли в порт Ходейда (Hodeida), на Аравийском берегу. Было условлено, что на пятый день нашего пребывания в Красном море, мы получим здесь телеграммы и инструкции, и так как сегодня истекал назначенный срок, то по постановке на якорь за ними был отправлен офицер, который, однако, вернулся на крейсер с пустыми руками. В Ходейде нам вообще не повезло: вследствие совершенной необследованности рейда города, с приближением к нему, на мостик были приглашены наши «лоцмана» – арабы. Они уверяли, что отлично знают местность, о чем-то между собой спорили, и в результате, следуя их указаниям, «Смоленск» сел на мель – к счастью, не надолго.

Не получив с берега ожидаемых известий и предполагая, что они запоздали, мы оставили в Ходейде своих арабов⁵, наказав им, в случае прибытия телеграмм, доставить их на фелюге на «Смоленск», который будет крейсировать у Цукура. Затем мы снялись с якоря, но не прошло и четверти часа, как крейсер снова очутился на мели, и на этот раз довольно прочно. Меня послали на вельботе сделать промер, и через час крейсеру удалось сойти с песчаной банки, на которой он сидел серединой своего корпуса; мы вышли в море и легли на юг. Спустившись за ночь до Мокки, на рассвете мы повернули и легли на Цукур. У острова застали «Петербург», осматривающий какой-то пароход, а так как на горизонте в это время показался дым, то пошли на него. Приближавшийся пароход оказался английским «Dalmatia» (Liverpool); он был нами осмотрен и отпущен, как не внушающий подозрения, после чего мы направились на сближение с «Петербургом», также окончившим свое дело.

В это время из-за острова показалась фелюга; сидевшие в ней люди махали красным флагом, что по условию должно было обозначать присутствие в ней наших арабов, оставленных в Ходейде. Подождав приближающуюся фелюгу и приняв арабов, которые действительно приехали не с пустыми руками, мы снова дали ход. Увы, полученные телеграммы, ожидаемые нами с таким нетерпением, остались для нас загадкой, так как ни один из имевшихся на судне шифров не был в состоянии помочь раскрыть их смысл!

Около 1 ч дня (4 июля. – Прим. ред.), с севера показались два парохода, и нам с «Петербургом» снова предстояла работа. Наш пароход оказался чрезвычайно упрямым; он не только не желал исполнять того, что ему предлагалось сигналами, но, видя, что «Смоленск» его догоняет, прибавил, насколько мог, ходу, поставив еще и все наличные паруса. Мы скоро прочли его название: «Ardova» (Glasgow), один из самых важных контрабандистов. Но пароход не обращал никакого внимания на нашу погоню, и, лишь когда, поравнявшись с ним, с крейсера было сделано два холостых выстрела, на «Ардове» подняли английский флаг, не останавливая, однако, машины. Тогда сделано было три боевых выстрела: первый снаряд под нос парохода, 2-й – под корму, 3-й – поверх трубы; «Ардова» остановился.

На нем нашли груз динамита, рельс и динамо-машин, и на ящиках, в которых предметы эти были упакованы, красовались надписи – «Kobe», «Iokohama» и проч. Улики были налицо, и администрации парохода, вместе с командой, было объявлено, что пароход будет арестован, а им самим надлежит, поэтому, приготовиться перебраться на крейсер. Администрация, с капитаном во главе, выслушала это решение спокойно и вскоре прибыла к нам, причем капитан «Ардовы» в беседе с командиром признался, что груз на пароходе – самая настоящая контрабанда. Зато команда парохода, прослышав, что «Ардове» предстоит, вероятно, затонуть, напившись на пароходе, начала буянить и сопротивляться, что до поздней ночи продолжалось и на крейсере, причем один из матросов, здоровенный ирландец, бросился за борт и, не обращая внимания на сновавших вокруг него акул, поплыл к «Ардове», стоявшему неподалеку от «Смоленска». Он оттолкнул с негодованием и ругательством брошенный ему буек, и его с трудом удалось вытащить быстро подоспевшему нашему вельботу.

Я вполне понимаю этот взрыв негодования экипажа «Ардовы», очевидно привыкшего к своему пароходу, расстаться с которым им казалось несчастьем, и не могу вместе с тем не отдать справедливости отличному поведению тех же людей, проявленному ими начиная со следующего утра после поимки парохода. Они по собственному желанию принимали самое деятельное участие в мытье палуб и приборке крейсера; в свободное время англичане веселились с командой, обучая наших своим танцам; матросская пища пришлась им очень по вкусу, и когда через неделю представился случай отправить их в Суэц, пассажиры наши покинули крейсер с большим неудовольствием, высказывая нам свою искреннюю благодарность и наилучшие пожелания. Помещенные в пассажирских каютах и столовавшиеся за нашим столом капитан «Ардовы» с двумя помощниками и двумя механиками – также оказались очень симпатичными и скромными людьми, внесшими некоторое разнообразие в нашу судовую жизнь.

С «Ардовой» мы не порешили ни в этот день, ни в следующий. Дело в том, что когда командиром был предложен на обсуждение вопрос – что делать с пароходом: топить его, или отправлять в Россию, то за первое был мой голос, чуть ли не в единственном числе; прочие все стояли за отправку парохода в Либаву, мотивируя такое решение тем, что приз этот благодаря большой стоимости груза и тому, что сам пароход совершенно новый и плавает лишь 4-й месяц, является очень ценным и топить его слишком жалко. В виду всего этого на «Ардову» были посланы наши люди и «Смоленск» остался при нем в ожидании «Петербурга». Вечером сдали почту, отобранную с «Prinz Heinrich», на проходящий мимо нас английский почтовый пароход «Persia».

Утром, 5 числа, только что мы тронулись в сопровождении «Ардовы», на котором был сегодня поднят наш военный флаг, в поиски за «Петербургом», как навстречу нам показался пароход, оказавшийся давно желанным – «Scandia» (Hamburg-America Line). Капитан «Скандии» чрезвычайно храбро заявил, что у него нет никакой контрабанды, и представил свои документы; но велико было его смущение, когда в ответ на это ему показали настоящие коносаменты, взятые нами с «Prinz Heinrich». Он тотчас же переменил тон и признался, что груз его действительно контрабандный; состоял он из железа, частей машин, глицерина и проч. Теперь вопрос с отправкой «Ардовы» осложнялся, так как груз «Скандии» представлял не меньшую ценность, а отправка двух пароходов сразу, в смысле комплектации их нижними чинами и офицерами, являлась затруднительной. В этом отношении крейсера наши были сильно стеснены, и недостаток экипажа, которым можно было бы располагать для комплектования захваченных призов, был также одной из причин, почему остановка и осмотр всех встречных пароходов было делом невозможным и лишним.

В самом деле, отправка в Россию только третьего приза уже заставляла сильно призадуматься, и было очевидно, что, снабдив еще 2–3 парохода своими людьми, сами крейсера, из-за нехватки команды, потеряли бы в конце концов возможность продолжать свои действия. Все это лишний раз доказывает, как плохо было оборудовано наше предприятие, при том огромном значении, какое оно могло иметь для России, в смысле пресечения подвоза в Японию всех тех предметов, без которых она не могла вести войну с таким успехом. Потом я слышал, что во время нашего пребывания в Красном море из Севастополя были отправлены на стоявшую в Греции лодку «Храбрый» офицеры и команды, которым надлежало пополнить убыль людей на крейсерах. Людей этих, однако, мы не видали, и не прекратись так скоро наши операции в Красном море, нам пришлось бы в конце концов терпеть большие затруднения.

Захватив «Скандию», мы вскоре встретились с «Петербургом», и после совещания командиров решено было оба парохода отправить в Либаву, – «Скандию» в тот же день, а «Ардову» – на другой. Последний пароход укомплектовали командой с обоих крейсеров поровну. После этого все мы разными скоростями направились к северу – «Петербург» в Джедду, за телеграммами. На другой день, подойдя к острову Таиру, отправили, наконец, «Ардову», посадив на нее, в качестве пассажиров, находившуюся на «Смоленске» администрацию этого парохода, после чего продолжали двигаться к северу. 8 июля к вечеру подошли к Джедде и проболтались в виду города всю ночь, выжидая «Петербург»; он вышел в море на другое утро и сообщил нам, что никаких телеграмм не получено.

Сегодня – десятый день нашего крейсерства и по инструкции мы должны были получить известия в Джедде; что же это могло значить, что «Петербург» не нашел ничего? Решено было завтра самим попытать счастья: могло случиться, что телеграммы опять запоздали, как это было в Ходейде. Но когда на другой день мы приблизились к городу, к крейсеру подъехал араб и сообщил, что никаких телеграмм для нас не получено; это становилось совершенно непонятным.

11 числа, поднимаясь от Джедды на север, мы остановили и осмотрели английский пароход «City of Madras». Контрабанды на нем не было, но мы получили с парохода свежие газеты, из которых узнали много интересного. Мы прочли, что «Малакка» прошла Суэц и задержана в Порт-Саиде; что захват этого парохода – другие еще не успели дойти до Суэца – наделал много шуму, и Англия настаивает теперь на освобождении «Малакки», ссылаясь на то, что действия русских крейсеров незаконны, так как вышли они из Черного моря, откуда не смеет выходить ни одно русское военное судно. Газеты возмущались тем, что русские крейсера обманули турецкое правительство, пройдя Дарданеллы под флагом Красного Креста (sic!), и все в один голос говорили, что в Красное море идет японский крейсер.

Но интереснее всего была статья газеты «Le phare d'Alexandria» («Александрийский маяк» (франц.). – Прим. ред.) от 21 (8) июля под заглавием: «L'Egipte et la guerre. Les navires Russes dans la mer Rouge» («Египет и война. Русские корабли в Красном море» (франц.). – Прим. ред.). Автор статьи, начав с того, как много шуму наделал захват русскими крейсерами Добровольного флота парохода «Малакка», переходит затем к «сенсационным разоблачениям». «Il y a un mois environ, descendait a Suez et se logeait a l'Hotel d'Orient, dans le plus strict incognito, un personnage ayant toutes les allures d'un offcier de la marine. Ce voyageur mysterieux recevait des letters au nom de capitaine Levaschi ou colonel Levy, du department de l'amiraute; son adresse telegraphique etait Leliva. On cru savoir depuis lors que se personnage enigmatique est un agent russe de son vrai nom – P.P-sky. D'apres les informations qui nous parviennent, le role de cet agent secret consistait et consiste encore a surveiller, controller et indiquer le nom et la nature du chargement des navires de toutes provenances et nationalites a destinations du Japon. Les renseignements recueillis, le diligent agent russe telegraphiait au port ture Hodeidah ou se trouve un autre agent, lequel transmettait les indications recueillies aux navires “Smolensk” et “Petersbourg” par le moyen d'embarcations a voiles specialement affretées. On se rend compte aisement que dans ces conditions, les navires de la fotte volontaire Russe aient en toute facilité pour arreter les bateaux suspects puisqu'ils connassaient exactement l'heure à laquelle ils avaient quittes Suez»⁶. Сообщая дальше сведения о том, когда крейсера наши прибыли в Порт-Саид и прошли канал, автор добавляет: «Il est très exact que deux pilotes egyptiens sont montes a bord de ces navires, sans autorisation – naturellement – du gouvernement Khedivial»⁷. Одним словом, шаг за шагом был разоблачен весь наш «хитрый» план с единственной ошибкой в том, что наш «diligent agent» («старательный агент» (франц.). – Прим. ред.) совершенно не заслуживал такого эпитета, так как телеграммы, посланные им в Ходейду, как я уже говорил, не могли быть нами расшифрованы, а больше он вообще ничем не проявил своей деятельности.

В 5 ч дня нами был остановлен пароход «Formosa», Р. & О. Он значился в нашем списке, и при осмотре парохода на нем оказались – части машин, рельсы и прочая контрабанда. Пока мы с ним возились, с севера показался другой пароход, который, с приближением к «Смоленску», беспрерывно свистел и, наконец, остановился неподалеку от крейсера, подняв германский флаг. Вскоре объяснилось, в чем дело. Вновь прибывший пароход «Golsacia»⁸ Hamburg-America Line был прислан в распоряжение крейсеров с грузом угля; на пароходе прибыла также почта, взятая им в Порт-Саиде, и телеграммы из Петербурга. Весь вечер и часть ночи прошли в хлопотах.

В 9 ч вечера к нам подошел «Петербург», мы в это время готовили к отправке в Либаву «Формозу», на которую переправили англичан, матросов с «Ардовы» и наших арабов. Затем на крейсер приехал капитан «Гользации», чрезвычайно энергичный и веселый немец, по-видимому душою преданный нашему делу, и с прибытием командира «Петербурга» состоялось совещание – что предпринять дальше.

Решено было следующее: ввиду того, что угля на крейсерах еще очень много и грузиться в Красном море, где постоянно большое движение судов, неудобно, то «Гользации» было назначено через 20 дней rendez-vous в Menay bay, в Занзибаре, где мы рассчитывали быть к тому времени, а так как на «Гользации» не имелось ни карт тех местностей, ни достаточного количества воды и провизии для такого далекого пути, то пароход этот должен был вернуться в Суэц для принятия всего необходимого; чтобы не возбудить здесь подозрения своим скорым возвращением, придумано было, что капитан «Гользации» пустит слух, что, проведав от встречных пароходов о пребывании в Красном море русских крейсеров, он решил обождать несколько дней в безопасном месте. В третьем часу ночи «Формоза» и «Гользация» отделились от нас, направившись на север, а мы вместе с «Петербургом» пошли на юг.

Петербургская телеграмма⁹, доставленная на крейсер «Гользацией», предписывала нам с «Петербургом» поскорее уходить из Красного моря, чтобы не попасться японскому крейсеру. Скорому прибытию последнего никто не верил, конечно. В самом деле, какой смысл был японцам отделять от своих сил крейсера – посылать один крейсер против двух наших быстроходных судов, снабженных громадным количеством угля, было бы бесполезно, – когда у них достаточно дела было и на Востоке? А кроме того, японцы вполне могли рассчитывать, что их союзница Англия наложит свое veto на наши операции, как только они будут серьезно угрожать общим интересам обеих союзных держав. Но если даже и допустить непреложность факта выхода из Японии судов для нашей поимки, то таковые, с необходимыми остановками по пути, для пополнения запасов угля, могли прибыть в Красное море не ранее как недели через 2–3, и нам совершенно ни к чему было торопиться с уходом.

Мы не имели тогда никаких известий о том, что творится в свете, но мне казалось очевидным, что японские крейсера просто выдумка, под которой скрыта истинная причина нашего удаления: давление Англии, больше всех страдающей от наших операций и прибегшей к своему обычному приему, бряцанию оружием, для того, чтобы заставить русское правительство выпроводить нас из Красного моря.

Но, так или иначе, в телеграмме сказано было «уходить» и «поскорее», и пройдя в течение двух суток, 12-го и 13-го, средним ходом, 14-го, будучи вблизи Перима, оба крейсера с шести часов утра начали прибавлять ход до полного. Таким образом, в 10 ч 30 мин утра Перим был пройден нами 20-узловым ходом, причем на крейсере был поднят французский флаг. «Петербург», как менее быстроходный, отстал от нас на этом пробеге, хотя «Смоленск» и не развил своего полного хода, благодаря малому количеству кочегаров; часть их ушла на призах, а оставшиеся валились с ног, не выдерживая страшного жара у топок.

Войдя в Аденский залив, мы уменьшили ход. Несмотря на полное безветрие, здесь дышалось уже легче, а когда 16-го, во 2-м часу дня крейсер обогнул мыс Гвардафуй и вошел в Индийский океан, температура воздуха понизилась за какой-нибудь час времени с 26 градусов до 17, а воды – с 24 градусов до 16. У Гвардафуя мы обождали «Петербург», который затем прошел на юг, а через некоторое время и мы двинулись на юг – навстречу свежему, бодрящему муссону.

IV

Нам предстоял далекий путь. Предполагалось спуститься к южной оконечности Африки и здесь, встав на пути пароходов, которые следуют на Восток, обогнув мыс Доброй Надежды, продолжать свое дело, так неожиданно прерванное в Красном море.

Конечно, здесь мы не могли рассчитывать на такой же успех наших операций, как в Красном море, так как, во-первых, последним путем следует вообще гораздо больше пароходов, чем кружным, а, кроме того, благодаря узости Красного моря, все следующие им пароходы идут почти одинаковым, кратчайшим путем и потому встреча с ними не представляла для нас никаких затруднений, тем более, что и со стороны погоды, неизменно тихой и ясной, никогда не встречалось помехи для выслеживания того, что нам было нужно. Океан мог быть далеко не так милостив по отношению к нам, а кроме того, на просторе пароходы могли прокладывать свой курс как угодно и обычный их путь, представленный на карте Красного моря линией, для этих мест рисовался широкой полосой. Но мы рассчитывали на то, что многие пароходы, и именно с ценной контрабандой, предпочтут теперь южный путь северному, не желая рисковать попасться нашим крейсерам, уже одно присутствие которых в Красном море сильно подняло цены на фрахты, и, руководствуясь этим соображением, надеялись, что на юге Африки нам посчастливится не меньше, чем на севере.

Мы спускались к югу не особенно быстро. Крейсер шел своим экономическим ходом, 12–13 узлов, но ход его задерживался как противным течением, так и SW-м муссоном, поднимавшим в океане довольно крупную зыбь. Здесь сказались чудные мореходные качества «Смоленска»: он удивительно легко всходил на волну, нисколько не зарывался носом и лишь брызги, сорванные ветром с гребней встречных волн, обдавая его с носу, залетали иногда на верхний мостик.

20 июля в первом часу ночи мы пересекли экватор; муссон стихал, и снова становилось жарко. Днем была сделана пробная стрельба из орудий, причем три 75-мм орудия после выстрела не дали отката. Патроны, отпущенные нам из Севастопольского порта, оказались очень неважными: многие из них, будучи по диаметру шире канала орудия, не годились совсем, другие же – 120-мм гранаты – рвались у самого дула пушки, производя этим самый неожиданный и небезопасный эффект. Неисправные орудия удалось потом наладить, но вообще я должен сказать, что Севастополь снабдил нас отвратительно как различными запасами, так и командой, и не будь «Смоленск» совершенно новым пароходом, со всем необходимым от Добровольного флота, никогда бы ему не удалось проплавать такой долгий срок, не пользуясь услугами портов.

В Севастополе к нашим крейсерам был всецело применен любимый прием портовых и экипажных властелинов – спихивать с себя всякую залежалую дрянь, пропадать которой в складах и казармах все-таки не резон. Они рады были представившемуся случаю так снабдить наши два крейсера, суда чужого ведомства, с которых-де и взятки гладки, и, конечно, никому и в голову не приходила мысль, что этим наносится вред общему русскому делу, русским судам, судам собственно не военным и могущим очутиться в таких критических обстоятельствах, когда каждый негодный патрон, каждый фунт испорченного мяса могут повлечь за собой гибельные последствия.

А команда? Нам дали отбросы всех экипажей черноморской дивизии – людей, почти исключительно призванных по случаю войны из запаса, людей вялых, забывших то немногое, что они знали когда-то на службе. 90 % этого сброда были люди порочные и штрафованные, отбывшие в свое время самые тяжкие наказания.

Люди эти, конечно, нисколько не интересовались ни нашим походом, ни общим ходом военных событий, – единственное их желание было вернуться домой на родину, и каждая миля поэтому, удаляющая крейсер от родных берегов, делала их настроение все хуже и хуже. Команда наша не умела ни работать, ни даже веселиться. Вечно хмурые, с выражением затаенного негодования на недовольных лицах, они работали как мухи, никогда не веселились и бесконечно ссорились друг с другом из-за всякого пустяка. Господи, – думалось мне, – что же это будет, когда нам придется воевать не с беззащитными купцами, а с настоящим вооруженным врагом? И вот, такими-то людьми укомплектовали крейсера в Севастополе, – худшей услуги не могли сделать и японцы!

Ведь знало же начальство, что мы отправляемся не на partie de plaisir (увеселительная прогулка (франц.) – Прим. ред.), а на дело серьезное и ответственное; знало оно также, что командиры крейсеров – прекрасные моряки, от строя отстали давно и вместе с таковыми же офицерами не могли явиться ни воспитателями, ни даже авторитетом для этой испорченной, разнузданной массы никуда не годных людей. Конечно, это не могло не прийти в голову рачительным хозяевам экипажей и главному их начальнику, но соблазн отстранить от себя элемент, портящий команды того или другого экипажа и причиняющий поэтому немало хлопот, был настолько велик, что мысль эта, разве только мелькнув, не повела ни к чему, и люди назначались; «надо почистить экипажи, так оно будет спокойнее», – думалось при этом.

Утром 22 июля крейсер миновал группу островов Aldabra, принадлежащих Англии, а к вечеру того же дня французские острова Comoro, с вулканом Сartala (8000 футов) на острове Grand Comoro, той же группы; после этого мы вошли в Мозамбикский пролив. Что за чудные теперь стояли дни – тихие, не жаркие. Море спокойное, синее-синее расстилалось вокруг нас, сливаясь на далеком горизонте с таким же как оно глубоким, лазурным небом; воздух был так поразительно прозрачен, что дальность зрения увеличивалась в несколько раз, но нигде ни дымка, ни паруса. Только стаи летучих рыбок, обеспокоенные движением крейсера, взлетали из-под него во все стороны, и, сверкая на солнце, пролетали над поверхностью моря, чтобы потом снова погрузиться в его прозрачные воды…

Недолго, однако, пришлось нам наслаждаться этой чудной погодой. 26-го, как только крейсер вышел из Мозамбикского пролива, направляясь к южному берегу Африки, мы встретили сильный шторм от S – SO, причем температура упала до 16° R (20 °C. – Прим. ред.). В этот день мы вступили на тракт пароходов, а потому уменьшили ход. Шли мы теперь чрезвычайно медленно, под одной машиной, делая 3–4 узла, чтобы не тратить зря уголь. Ветер то стихал, то свежел снова, и громадная океанская зыбь не унималась, так что даже такой колосс как наш «Смоленск» иногда порядочно раскачивало, и размахи доходили до 27°. Все это время нам не попадалось ни одного судна, и лишь к вечеру 2 августа, когда крейсер, приблизившись к берегу, находился на траверзе (Траверз – направление, перпендикулярное к борту судна. – Прим. авт.) Algoa bay, мы встретили большой парусник, прошедший очень близко мимо крейсера, но, конечно, его не заметив, так как «Смоленск» шел без огней.

В тот же день мы вступили в сферу Игольного течения, благодаря которому могли, при той же экономии топлива, подвигаться несколько быстрее. 6 августа, находясь милях в десяти к югу от мыса Francis, около 10 ч утра с крейсера был замечен дым парохода, по-видимому, направляющегося на восток. К сожалению, пароход был под самым берегом, где остановить его не было возможности; приблизиться к нему было бы также рискованно, так как он, поняв наши намерения, укрылся бы в Port Elisabeth и мы, не сделав ничего, были бы узнаны и открыты. Однако в 5 ч вечера обнаружилось совершено ясно, что пароход наш не зайдет в Algoa bay, и поэтому мы принялись его догонять. Тем временем стало темно. Сначала мы довольно ясно видели огонь впереди идущего парохода, но потом он вдруг исчез, и когда рассвело, горизонт был чист, и нам не оставалось ничего больше, как снова повернуть на West.

В следующую ночь мы опять гнались за пароходом, замеченным с вечера. Было холодно, свежо, моросил дождь. Пароход, заметив за собой погоню, напрягал все усилия, чтобы уйти, но мы, следуя за ним по пятам всю ночь, наутро его остановили. Это был англичанин «Comedian» (Liverpool). Отправлять сегодня людей для осмотра парохода было делом рискованным: катер, отвалив от крейсера, временами совершенно пропадал за гребнем волны; огромные валы иногда скрывали от нас и пароход, отстоявший от «Смоленска» не далее как на милю, и когда катер подошел наконец к его борту, оказалось, что не только вылезти на пароход, но даже пристать к его борту нет никакой возможности. С «Comedian», однако, удалось бросить в катер документы, которые тут же были осмотрены и оказались в полной исправности: «Comedian» шел в Натал с западного берега Африки с грузом кофе, а потому не представлял для нас интереса; получив с парохода газеты от 24-го и 25-го числа нового стиля, катер благополучно возвратился к крейсеру, и мы снова легли на West. Из газет мы узнали, что все наши призы возвращены владельцам в Порт-Саиде или Суэце¹⁰, – одна «Малакка» только дошла до Алжира, но и ее здесь постигла та же участь¹¹; на действия наших крейсеров, по почину Англии, Европа смотрела как на разбой, и правительство наше на грозные запросы Англии ответило, что не знает, где мы находимся, а потому не может со своей стороны сделать что-либо, чтобы заставить нас вернуться на родину. Иными словами, правительство от нас отказывалось, безмолвно предоставляя всеведущей владычице морей нас отыскать и водворить восвояси.

10 августа, заметив на юге дым, выходивший как будто из двух труб, направились на него. К сожалению, уже смеркалось, и мы поэтому скоро потеряли из виду ожидаемый пароход. Затем, все дни до 15-го, стояли штормовые погоды; крейсер ходил взад и вперед, но никто нам не встречался. 15-го решено было возвращаться на север. Запасы угля у нас приходили к концу, а надо было еще сделать более 2000 миль до Menay bay, места нашего rendez-vous с «Гользацией», – найдем ли мы еще нашего угольщика? Итак, в 8 ч утра 15 августа мы легли на вход в Мозамбикский пролив и дали средний ход. Наше крейсерство у южного берега Африки, длившееся 12 суток, окончилось; самая южная точка, до которой мы при этом спускались, была 34° 31'.

Действия крейсера за эти 12 суток были очень неудачны: пароходы, которых мы видели достаточно, проходили мимо нас под самым берегом, где противное для них течение было наиболее слабым, а вследствие своей близости к берегу, они делались для нас неуловимыми и мы лишь издали, соблюдая большую осторожность, могли следить за ними, часто не имея возможности предпринять что-либо для их остановки. Большие пароходы, сильным машинам которых нипочем противное течение, шли в открытом океане, но попадались реже, – да и в противном случае крейсерство наше не могло бы оказаться здесь плодотворнее из-за свежей погоды, которая почти не прекращалась: из 12 дней крейсерства, едва ли три дня были тихими и ясными, – в остальные было очень свежо, с туманом или дождем, и громадная зыбь отнимала всякую возможность осмотра парохода, как бы явна ни казалась нелегальность его назначения.

23 августа, около 6 ч утра, когда до Занзибара оставалось миль 30, мы вступили в телеграфное сношение с «Петербургом», а через два часа увидели и его самого у входа в Menay bay; затем мы вместе вошли в бухту, где встали на якорь. С «Петербурга», который все это время находился в этих водах, сообщили, что «Гользация» уже несколько дней как пришла к месту rendezvous, но что в настоящее время пароход отослан в Дар-эс-Салаам, отвезти почту. «Петербург» уже грузился углем – сначала у острова Мафиа, но когда его оттуда выгнал германский станционер, – в безлюдных шхерах вблизи того же острова. Известия о печальной судьбе наших призов и двусмысленности положения нас самих, подтверждались. Решено было завтра утром сняться и пойти в Дар-эс-Салаам, где, может быть, удастся погрузиться с «Гользации» и «Смоленску».

На другой день, в 6 ч утра, проходя между зелеными лесистыми островками к выходу из Menay bay, за одним из них мы заметили белый корпус военного судна, направляющегося в бухту. Незнакомец приближался к нам быстро, и скоро мы узнали в нем английский крейсер 2-го класса «Forte». Поравнявшись с «Петербургом», шедшим головным, «Forte» поднял сигнал – «Имею важные депеши», и встал на якорь; «Петербург», а за ним и мы – остановились. Депеши с англичанина сообщали о сражении при Ляояне и о рождении наследника цесаревича, но не одна только любезность доставить нам эти сведения заставила «Forte» прийти в Menay bay. В 8 ч утра «Петербург», вопреки всем международным и морским правилам, подняв английский флаг, произвел салют в 21 выстрел – зачем, так и осталось для меня загадкой: на «Forte» не было ни адмирала, ни командора, а, кроме того, мы находились в водах Занзибара – государства независимого, где власть Англии признается лишь номинально. Но англичанин ответил на салют и затем, при свидании командира «Forte» с командиром «Петербурга», первый выразил свою радость, что ему удалось, наконец, найти знаменитые русские крейсера, которых суда британского флота уже давно ищут как на юге, так и в этих водах; вслед за тем он заявил от лица своего правительства протест по поводу нашего пребывания в водах Его Величества короля Великобритании и, заметив, что пребывание в нейтральных водах судов воюющей державы ни в коем случае не может быть допустимо, предложил нам немедленно покинуть бухту.

Как жаль, что ему не было отвечено, что русские крейсера стоят в водах не его величества короля Великобритании, а его высочества Занзибарского Султана, который, подобно Турции, Балканским государствам и Марокко, не был уведомлен Японией о начале военных действий, а потому и не заявлял о своем нейтралитете! Но делать нечего – мы проглотили пилюлю и в 11 ч продолжали свое прерванное движение в Дар-эс-Салаам. В море к крейсерам присоединилась «Гользация», вышедшая нам навстречу, и через четыре часа весь отряд встал на якорь на внешнем рейде столицы германской юго-восточной Африки. Тотчас же оба наших командира и я, в качестве переводчика, отправились с визитом к губернатору. Дворец губернатора, расположенный на берегу, был хорошо виден с рейда, но чтобы достичь его, нам пришлось проехать пролив, соединяющий внешний рейд с внутренним, по берегу которого собственно и расположен город, и здесь высадиться на губернаторской пристани, откуда дорога шла через парк, ко дворцу. На пристани мы были встречены личным адъютантом губернатора и в сопровождении его вошли во дворец. Граф фон Гётцен, губернатор колонии, площадь которой по величине превышает свою метрополию, оказался еще молодым человеком, в чине майора германской кавалерии. Он принял нас изысканно вежливо и, заявив, что для него безразлично, на каком из трех европейских языков вести разговор, приступил к делу. Стоять в Дар-эс-Салааме, как и вообще в водах управляемой им колонии дольше чем 24 часа, он не разрешал, ссылаясь на инструкцию своего правительства, воспрещающую оказывать какое бы то ни было содействие судам воюющих держав. Сверх того, губернатор протестовал против поведения «Гользации», которая несколько раз за короткое время заходила в Дар-эс-Салаам, исполняя поручения русских крейсеров, являясь, поэтому, как бы нашей сообщницей; он предупреждал командиров, что если после нашего ухода пароход этот приблизится еще раз к берегу, то будет немедленно арестован. Увидев, что никакие доводы не могут продлить назначенный нам срок для погрузки угля, мы раскланялись и, пройдя до шлюпки в сопровождении того же адъютанта, вернулись на рейд. Заехав на «Гользацию» – здесь, совместно с ее капитаном, решили завтра рано утром начать погрузку, которую закончить к двум часам дня – крайний срок, чтобы успеть сняться и уйти в назначенное время. Хитроумный капитан «Гользации» предложил продолжать потом погрузку в местных шхерах, куда, как он говорил, не только не сунет носа немецкий стационер, но никто не будет даже и подозревать о нашем существовании.

Утром, едва мы подошли к «Гользации», чтобы начать погрузку, как прибыл капитан над портом и сообщил нам, что из Берлина получено разрешение нашим крейсерам стоять в Дар-эс-Салааме столько времени, сколько будет нужно до окончания погрузки; при этом нам было предложено для удобства сообщения с берегом перейти на внутренний рейд. Конечно, мы не замедлили этим воспользоваться. В тот же день на крейсеры было прислано приглашение на завтра на обед к губернатору – командиров и по два офицера с корабля. По постановке на якорь мне удалось съехать на берег, в первый раз с выхода из Севастополя, откуда мы вышли 64 дня тому назад.

На обеде у губернатора, как и вообще во все время нашего пребывания в Дар-эс-Салааме, все без исключения немцы относились к нам как нельзя более любезно и предупредительно, что вначале, после первой, скорее недружелюбной, встречи во дворце казалось несколько странным. Говорили, что губернатор получил от императора Вильгельма предписание – оказывать русским крейсерам полное содействие, но содействие и симпатия – две вещи разные, и я думаю, что здесь немалую роль сыграла радость видеть новых людей, что местному обществу удается не часто, ввиду редкого посещения этого порта иностранными судами. К 1 сентября мы разгрузили «Гользацию» и отпустили пароход, в службе которого больше не нуждались, и в тот же вечер вышли в море. Когда, покидая Дар-эс-Салаам, крейсер узким проливом выходил на внешний рейд, белые и черные обитатели города высыпали на песчаный берег; они махали шляпами и платками, посылая нам свои приветствия и пожелания.

V

Во время стоянки крейсеров в Дар-эс-Салааме, из России было получено приказание – прекратить наши действия и возвращаться в Либаву, и так как идти назад тем путем, каким мы шли раньше, и на котором производили свои операции, наделавшие столько шума и вооружившие против нас общественное мнение – было бы более чем неприятно, то решено было идти назад не Суэцким каналом, а, обогнув Африку, подняться на север вдоль западного ее берега. Этим мы избегали предстоявших нам снова стоянку в Суэце и проход каналом с непременным пребыванием в Порт-Саиде, т. е. посещения мест, бывших свидетелями позорной передачи наших законных призов в руки их владетелей, являвшейся попранием русского имени, и без того не пользующегося большим престижем среди иностранцев. Но неизвестно почему, приказанию возвращаться вскоре последовало и другое – возвращаться тем же путем, и это значило, что нам еще не раз предстоит быть свидетелями позора своей родины. Мы стали теперь безвредны для контрабандистов и сделав, хотя и не по своей вине, в общем так мало, – должны были идти на бесполезную стоянку в Либаве, – к чему?

Разве так-таки и не было больше дела для двух быстроходных, вооруженных пароходов, могущих продержаться в море, не пользуясь услугами портов, свыше 60-ти дней? Отчего было не попытать счастья на линии Сан-Франциско – Япония, где мы могли бы появиться как снег на голову, внезапно покинув берега Африки, будучи затем в состоянии продержаться в океане сколько угодно времени, пополняя запасы угля с парохода, поставленного у одного из бесчисленных, мало известных островов Полинезии? На крейсерах имелись всевозможные приспособления для порчи подводных телеграфных кабелей – драги, кошки и проч. – неужели ж больше не считалось возможным использовать эти инструменты и, оборвав кабели, соединяющие Японию с материком, поставить врага в критическое положение?

Все было кончено. Правительство, сделавшее было такой решительный шаг для борьбы с неприятелем, не брезговавшим никакими средствами для достижения успеха, после первой же угрозы сыграло назад, спихнув с себя всякую ответственность за происшедшее по его же инициативе, как будто нельзя было предвидеть заранее протеста держав, как будто кому-нибудь может нравиться, когда его публично укоряют в нечестном и нелегальном поступке! Я не знаю общего плана действий всех вспомогательных крейсеров как по эту, так и по ту сторону Африки, судя же по рассказам и сопоставляя некоторые факты, вижу, что задуман он был широко и хорошо. Но крейсера, вышедшие из Балтики, как по своим качествам, так и по недостатку инициативы их личного состава, оказались далеко не на высоте, а происшедшие затем недоразумения между Морским ведомством и Управлением торгового мореплавания, в ведении которого состояли эти крейсера, и, наконец, угрозы держав, признавших наши действия разбойничьими и пугающих войной и без того сбитую с толка Россию, – все это совершенно расстроило предприятие и привело его к недостойной комедии, уронившей в глазах всего мира достоинство России.

В 6 ч 30 мин вечера 10 сентября мы благополучно прибыли в Суэц, в первом часу ночи вошли в канал, а на другой день, в 4 часа дня, встали на якорь в Порт-Саиде. Угля у нас было еще достаточно, но чтобы не перегружать его из трюмов в ямы, которые опустели за переход, будучи в Суэце, мы заказали уголь по телеграфу и рассчитывали, по приходе в Порт-Саид, тотчас же приступить к погрузке. Делается это обыкновенно без всякой задержки: как только судно становится на якорь, к нему подводят баржи, и арабы-рабочие с поразительной быстротой производят погрузку, причем неистово голосят, подбодряя себя к работе. Теперь барж не было и помина; мы прождали час, другой, третий – угля все не везли, и, когда по этому поводу был сделан запрос, нам ответили, что по распоряжению правительства крейсерам не будет отпущено ни угля, ни воды, ни провизии.

Было ясно, что это месть за наши июльские операции, что над нами издеваются, и мне казалось, что, так как для нас нет существенной необходимости пополнить здесь свои запасы, лучше сейчас же уходить в море. Но мы продолжали настаивать на выдаче всего необходимого, и тогда правительство, вернее – местный представитель Англии, прикрывающийся этим именем, предложил командирам дать подписку в том, что они пойдут отсюда в Россию. Подписка была дана, но и этого унижения оказалось мало, чтобы получить то, что нам требовалось; вечером нам сказали, что судьба наша зависит теперь всецело от лорда Кромера, английского резидента в Египте, проживающего в Каире, куда и обещали сделать запрос. Так прошла ночь, и лишь наутро над нами смилостивились и доставили на суда по 200 тонн угля¹², 1,5 тонны мяса, и т. д., все такими же аптечными порциями, причем было сказано, что дать всего в большем количестве его светлость не нашел возможным разрешить, – словом, глумление полное.

Но это не все. Как только крейсера стали на якорь, нас окружали шлюпки с египетскими полицейскими; последние не позволяли никому приближаться к крейсерам и подвозить что-либо: всякий ялик, ослушавшийся этого приказания, арестовывался. Наш консульский агент, все-таки пробравшийся на «Смоленск», не мог вернуться на берег, потому что шлюпку его тотчас же арестовали, как только он из нее вышел. На вопрос – что это значит? – нам ответили, что правительством предписано нас охранять – от кого, так и осталось секретом. А на берегу толпы мальчишек совершенно безнаказанно сопровождали всякого служащего на крейсерах, которому пришлось съехать по делу, освистывая его и посылая по его адресу самые отборные ругательства на русском языке. Вообще, я был искренно счастлив, когда погрузка, наконец, была окончена, и мы вышли из Порт-Саида.

На другой день «Петербург» отделился от нас, так как намеревался безостановочно пройти в Либаву, а мы решили зайти в Алжир допринимать уголь. 16 сентября¹³, на рассвете, пройдя остров Pantellaria и будучи на траверзе Cape Bona, с крейсера заметили какое-то военное судно, идущее сходящимся с нами курсом; вскоре мы узнали в нем английский крейсер «Eclipse». Сблизившись с нами на какой-нибудь кабельтов и уравняв свой ход по скорости хода «Смоленска», «Eclipse» так и шел весь день рядом с нами, нисколько не увеличивая промежутка. Это был разведчик, вышедший, должно быть, с Мальты, с предписанием выследить нас и проводить до Гибралтара; владычица морей могла похвастаться, что ни одно «подозрительное» судно не минует ее станций, не будучи замечено, и что такие суда будут всегда сопровождаемы английскими крейсерами, пока не выяснятся их намерения. К вечеру «Eclipse» перешел за корму, а с утра снова пошел рядом, причем держался так близко, что бывали моменты, когда малейшее отклонение от курса того или другого корабля могло бы повлечь за собой весьма печальные последствия. Это совместное плавание с англичанином продолжалось до самого Алжира, но и после нашего захода в эту гавань «Eclipse» еще целые сутки караулил нас в море. В Алжире «Смоленск» простоял двое суток, после чего мы отправились дальше на север и, простояв затем еще двое суток в Гавре, в 5 ч дня 30 сентября встали на якорь у плавучего Либавского маяка.

Будучи еще милях в тридцати от Либавы, телеграф наш обнаружил близость большого количества судов и, судя по позывным переговаривающихся кораблей, в аванпорте стояла вся 2-я эскадра Тихого океана. Протелеграфировав свои позывные и местонахождение «Смоленска», мы получили предписание с «Суворова», за подписью адмирала Рожественского, остановиться у маяка и ожидать приказаний. Когда мы подошли к маяку, уже стемнело, и отсюда было видно зарево вспышек сигнализации и целое море огней, расположенных за молом судов; телеграф работал почти беспрерывно. Нужно ли говорить, как приятно было смотреть на эти огни нашей, русской активной эскадры, готовящейся совершить свой беспримерный поход; нужно ли говорить о том, как, любуясь издали на жизнь в аванпорте, я отдыхал душой после того позора родины, свидетелем которого мне пришлось быть еще недавно? Через час «Смоленску» было приказано войти в аванпорт, и вскоре мы встали на якорь между «Бородино» и «Адмиралом Нахимовым».

Эскадра заканчивала свои расчеты с берегом: на завтра предполагалось вытягиваться в море. Некоторые броненосцы, при ярком свете дуговых ламп, спешно заканчивали погрузку угля, укладывая его в мешках на срезах и верхней палубе, но на большинстве кораблей, уже готовых к походу, царила мертвая тишина, и их темные силуэты неясно виднелись во мраке; миноносцы и транспорты эскадры находились в бассейне порта. Погода стояла унылая – бурная и холодная; временами моросил дождь. И глядя на эти корабли, проводившие последнюю ночь в родных водах, хотелось заглянуть в далекое будущее; хотелось верить, что этот флот, последние морские силы ослабевшей России, добьется, наконец, успеха и разобьет осмелевшего врага. Сознание, что этими кораблями командует наш лучший адмирал, человек больших знаний, высокой честности и непреклонной воли, укрепляло эту веру, и успех казался несомненным. Но когда мысль возвращалась к далекому походу, предстоявшему эскадре, и воображение рисовало этот длинный путь, десятки тысяч миль, без угольных станций и портов, – все те бесчисленные случайности, которым флот подвергался еще не дойдя до сферы действия неприятеля, – в душу вселялись тревога и сомнения… Боже, благослови поход эскадры, помоги адмиралу одолеть врага и восстановить честь России!

На другой день, после полудня, суда 2-й эскадры по очереди выходили за мол, но так как до наступления темноты всем выйти не удалось, то эскадра покинула либавские берега лишь 2 октября, после двух часов дня. 3 октября «Смоленск» вошел в бассейн порта и в скором времени стало известно, что и мы вместе с «Петербургом» причислены к эскадре Рожественского, которую пойдем догонять вместе с крейсерами «Олег» и «Изумруд», и миноносцами «Громкий», «Грозный» (350 т водоизмещения), «Прозорливый» (220 т), «Пронзительный» и «Резвый» (240 т) – благодаря своей неготовности не бывшими в состоянии выйти из Либавы вместе с другими; «Олег» и «Изумруд» находились еще в Кронштадте.

В бассейне мы застали вспомогательный крейсер «Кубань» (купленный в Германии пароход «Augusta-Victoria»), отправившийся потом на соединение с эскадрой. Кроме того, мы узнали, что «Смоленск» переименован в «Рион», а «Петербург» – в «Днепр», оба с зачислением в списки судов флота, крейсерами II ранга. Затем было снова приступлено к снаряжению крейсера в дальний путь. Приняли полный груз угля – 4500 т – и обновили все запасы; на юте были установлены еще две 47-мм пушки, добавлены новые системы электрической сигнализации; 29 октября все работы были закончены, и крейсер опять был готов к походу. Отряд задерживался «Олегом», на котором все что-то не ладилось, и уход наш поэтому откладывался со дня на день.

30-го в Либаву пришел пароход «Lahn», купленный в Германии на средства графа Строганова. На пароходе предполагалось устроить воздухоплавательное депо с намерением включить его в состав 3-й эскадры, о которой начинали поговаривать. Но увы, миллион, пожертвованный графом на увеличение морских сил любимой им родины, оказался выброшенным совершенно зря и, разорив его самого, не принес государству решительно никакой пользы. Крейсер «Русь», как был назван «Lahn», действительно вышел из Либавы со своими воздушными шарами вместе с 3-й эскадрой, но судьба его преследовала: одна неудача сменяла другую, так что крейсер этот вскоре пришлось отправить обратно, и он простоял в продолжение всей войны в бассейне порта рядом с таким же дорогостоящим неудачником – крейсером «Дон»¹⁴.

3 ноября так называемый «догоняющий» отряд был, наконец, готов к походу; к нам присоединилось еще учебное судно «Океан», которое в качестве угольщика для «Олега» и «Изумруда» должно было сопровождать нас до Танжера. В 4 часа дня отряд вышел в море.

VI

Было очень свежо и холодно, когда отряд, выйдя за мол, выстроился и тронулся в путь. Суда шли в двух кильватерных колоннах, левая – крейсера с «Океаном», правая – миноносцы; головным левой колонны шел «Рион», имея на правом траверзе «Пронзительного». Миноносцы сильно раскачивало на короткой волне и бросало во все стороны, – с непривычки им приходилось нелегко. Впрочем, к вечеру в воздухе потеплело, зыбь и ветер несколько утихли. На другой день, около двух часов, отряд прошел Борнгольм; вечером того же дня произошел досадный инцидент, задержавший нас на два часа, но окончившийся, слава Богу, благополучно.

Отряд находился в виду маяков Аркона и Дорибуш на немецком берегу, как вдруг с «Олега» просигналили «курс ведет к опасности», и все суда застопорили машины. Затем последовало приказание: «Риону» выйти из строя и идти за «Океаном». Не понимая, в чем дело, мы пошли занимать свое новое место, и через некоторое время отряд снова дал ход и, имея теперь головным «Днепр», пошел тем же курсом. Должно быть, на «Олеге» была старая карта местности, на которой не было обозначено изменение, происшедшее в освещении маяка Аркона, и поэтому, приняв его за Дорибуш, могло казаться, что, продолжая идти тем же курсом, мы приближаемся к берегу. Мы с «Днепром» знали об этом изменении и потому не могли понять происшедшей заминки. Действительно, пройдя некоторое время прежним курсом, «Днепр», открыв Дорибуш, лег ко входу в Большой Бельт, и этим оправдалось наше предположение. В 7 ч утра 5 ноября отряд встал на якорь у маяка Факкенберг в ожидании лоцманов, и хотя последние прибыли через три часа (из-за тумана), нам пришлось простоять на месте до утра следующего дня, и под свежим впечатлением гулльского инцидента, крейсера всю ночь светили прожекторами, отгоняя холостыми выстрелами проходящие близко лайбы.

Утром погода была не лучше; по-прежнему туман порой совершенно скрывал от взоров низкий берег Лангеланда, и дул свежий пронизывающий ветер. Снявшись после восьми часов, в одиннадцать отряд уже снова стоял на якоре у северной оконечности острова, не рискуя продолжать движение в этих опасных местах, при настоящих неблагоприятных условиях, тем более, что при постановке на якорь у Факкенберга, «Олег» с «Днепром» уже побывали на мели, отделавшись, к счастью, дешево. 7 ноября погода прояснилась с утра, и отряд получил, наконец, возможность идти дальше; барометр между тем все падал, и после полудня начало свежеть от NW, когда же в полночь мы встали на якорь у восточного берега Скагена, разразился настоящий шторм со снегом.

На другой день несколько стихло, так что «Олег» с «Изумрудом», а также миноносцы грузились углем, – последние, ошвартовавшись (привязавшись. – Прим. авт.) к «Риону» и «Днепру». К вечеру 9-го так заревело, что мы стали бояться за миноносцы: их совершенно покрывала разгулявшаяся волна и вскоре начало дрейфовать (тащить с места, силой ветра или течения. – Прим. авт.); крейсера освещали миноносцы прожекторами, и видно было, как на последних делались отчаянные попытки сняться с якоря, чтобы перейти ближе к берегу. В 1 ч ночи на «Рионе» заметили, что два миноносца несет на нас, и, не имея никакой возможности им помочь, чтобы предотвратить бедствие, мы снялись с якоря и подошли к берегу. В 3 ч ночи ветер стих почти сразу, и повалил крупный снег.

Обстоятельства погоды, а также долгая приемка угля «Олегом» и «Изумрудом» сильно задерживали наше движение и было ясно, что если весь наш поход будет также поспешен, то нам никогда не догнать эскадры, поэтому мы были искренно рады, когда из России получено было разрешение «Риону» и «Днепру» со своими миноносцами отделиться от отряда и идти самостоятельно. 10 числа после полудня, мы, в сопровождении «Резвого», обогнув Скаген, перешли к западному берегу мыса, где застали и другие прикомандированные к «Риону» миноносцы – «Прозорливый» и «Пронзительный», которым минувшей ночью удалось-таки укрыться здесь от шторма. На «Пронзительном» оказалось 4 пробоины в носовой части, причиненные ему лапой собственного же якоря в то время, когда миноносец его выхаживал (поднимал из воды. – Прим. авт.), болтаясь на зыби. Повреждения «Пронзительного» были исправлены нашими средствами к 4 ч утра следующего дня, после чего мы снялись и вчетвером пошли на юг. Теперь погода нам благоприятствовала, и без всяких приключений, остановившись только один раз для дачи воды на миноносцы, мы дошли до Английского канала. Здесь нас встретил густой туман, и, так как спутники наши нуждались в угле, то решено было, воспользовавшись туманом, скрывающим нас от посторонних взглядов, приблизиться к английскому берегу, где и произвести погрузку. В 3 ч дня «Рион» встал на якорь в 5–6 милях от города Брайтона, а миноносцы ошвартовались у его бортов. Благодаря туману нас никто не видел; когда же вечером погрузка была окончена и мы снова дали ход, погода понемногу разъяснилась.

На другой день, 14 ноября, на «Пронзительном» лопнула паровая труба, и в 3 ч его пришлось взять на буксир, так как на нем случайно выпустили воду из котлов, причем с миноносца передали, что дальше идти они не могут. Ввиду этого, вечером, подойдя к Уэссану, «Пронзительный» отделился от отряда и направился в Брест для исправлений. В ночь с 15 на 16 ноября, благополучно пройдя Бискайский залив, мы вошли в Corcubion bay, расположенный в северо-западном углу Испании, и сейчас же начали давать уголь на миноносцы. Опять неисправность: на «Резвом» так разогрелись на переходе подшипники, что он еле дотащился до якорного места, и переборка их задержала нас на якоре до вечера 16-го.

Затем, день ото дня, плаванье с миноносцами становилось труднее; все яснее сказывалась их непригодность не только как боевых судов, но и как судов вообще, так как даже при настоящих благоприятных условиях погоды и плаванья не проходило дня без аварии на том или другом из них, и становилось очевидным, что никогда эти суда не доберутся до Востока, или во всяком случае будут нежелательной обузой для эскадры, без всякой надежды в нужный момент выполнить свое назначение. К чести личного состава миноносцев нужно отнести, что офицеры и команда выбивались из сил, делая все возможное, чтобы идти вперед, – но что они могли сделать с этими хрупкими посудинами, построенными притом донельзя небрежно? 17-го на «Резвом» опять запросили воды. Не желая задерживаться, «Рион» взял миноносец на буксир, но через несколько часов буксир, сильно натягиваясь на зыби, лопнул, а потому нам все-таки пришлось остановиться и снабдить его водой. 18-го «Прозорливый» дважды сообщал о своих повреждениях, с которыми, к счастью, справлялся сам. Наконец, в 8 ч вечера, отряд встал на якорь на рейде города Танжера.

Через два дня в Танжер прибыл «Днепр» со своими миноносцами «Громким» и «Грозным»; эти оказались вполне исправными и переход от Скагена сделали без всяких приключений. 21 ноября пришли и остальные – сначала «Океан», а через некоторое время и «Олег» с «Изумрудом». Рассказывали, что на «Изумруде» три котла совершенно выведены из строя, остальные же очень плохи. В тот же день получена телеграмма, разрешающая «Риону» с его миноносцами зайти в Алжир, для исправления последних, и в полдень мы вышли из Танжера. За два дня перехода до Алжира нам пришлось-таки провозиться с «Прозорливым», на котором обнаружили прогиб гребного вала, вследствие чего миноносец этот не мог идти более 9 узлов, но так или иначе, рано утром 23 ноября мы встали на якорь в Алжирской гавани, и на другой день «Прозорливый» был введен в док.

Французы удивительно тактично отнеслись к вторичному приходу «Риона» в Алжир, на что мы, собственно говоря, не имели права, так как со времени нашего первого посещения этого порта не прошло двух месяцев, – срок, раньше которого по международным правилам суда воюющей державы, уже раз посетившие нейтральный порт, не смеют войти в него вторично. Правда, в сентябре в Алжир приходил «Смоленск», а теперь – «Рион», но французам было известно, что нас с «Петербургом» перекрестили, и вместе с тем они нарочно не показывали вида, что об этом знают, и находили только большое сходство между нами и «Смоленском», а встретив на «Рионе» тот личный состав, с которым познакомились в сентябре, они радовались, что все мы переведены на корабль, который идет на театр военных действий. Срок нашего пребывания в Алжире зависел от готовности «Прозорливого», но так как он требовал исправлений более солидных, чем казалось на первый взгляд, то был сделан запрос в Петербург – что предпринять: идти ли на соединение с отрядом, уже вышедшим из Танжера на Крит, без «Прозорливого», или ожидать его готовности. Ответ гласил: ожидать окончания работ на «Прозорливом» и прибытия в Алжир «Пронзительного». Последний находился в Camaret (около Бреста), и больше никаких сведений мы о нем не имели.

29 ноября из Петербурга спрашивали, может ли «Рион» сейчас же выйти в Красное море и здесь перехватить или уничтожить пароход «Sambia», P. & O., который везет в Японию 240 орудий и пройдет Алжир 1 декабря? Было сказано, что это нужно «во что бы то ни стало». Ответили, что «Рион» идти готов, но без миноносцев и, во всяком случае, мы можем захватить «Замбию» и в Средиземном море. Тогда нам было приказано оставаться. Я был в твердой уверенности, что внезапный отказ этот значил, что дело поручено «Днепру», стоявшему в Суде, но как оказалось впоследствии, дело это было вообще оставлено, и «Замбия» благополучно провезла свои 240 орудий на усиление нашего врага. 6 декабря получили известие, что «Пронзительный» уже идет к нам и находится в Кадиксе, а 10-го телеграмма из Петербурга предписывала «Риону»: «Пронзительного» не ожидать, не ждать и «Прозорливого», исправления которого близились к концу, а с «Резвым» идти в Суду на соединение с отрядом. Досадно было, потеряв столько времени в ожидании миноносцев, бросать их теперь, накануне готовности, но все же нельзя было не радоваться походу: шел уже второй месяц со времени ухода отряда из Либавы, а за этот долгий промежуток времени мы лишь на три тысячи миль подвинулись к цели.

В Суду мы пришли ранним утром 15 декабря и застали здесь на якоре наш отряд и кроме него «Храбрый» с двумя миноносцами, пришедших со станции в Пирее. С приходом нам стало известно, что «Прозорливый» с «Пронзительным», а также и сравнительно исправный «Резвый», по распоряжению из Петербурга, дальше не пойдут, а, простояв до весны на Крите, вернутся затем в Либаву. Впрочем, относительно «Резвого», на котором весь состав рвался идти дальше, утверждая, что миноносец не так уж плох, чтобы оставаться на Крите – возник обмен телеграмм со штабом, последствием которого было разрешение «Резвому» продолжать путь вместе с отрядом. Что за томительное время была эта стоянка в Суде! День за днем проходили совершенно зря; несколько раз назначалось время ухода, но потом вдруг поход опять откладывался без всяких видимых причин. Наконец на «Олеге» лопнула паровая труба, и ее повезли на миноносце в Пирей для исправления; а тем временем из Петербурга чуть ли не ежедневно получались категорические приказания уходить, с предупреждением, что еще несколько дней задержки – и идти будет поздно.

22-го «Изумруд», возвратившись со стрельбы, отдал свой якорь на савок минного аппарата, который забыли вдвинуть, и тем вывел аппарат из строя; уход, назначенный было на 23-е, снова отложен на 26-е. Впрочем, последняя версия оказалась наконец-то правдивой: в 5 ч дня отряд покинул Суду и через двое суток встал на якорь в Порт-Саиде. На другой день в полдень сначала миноносцы, а за ними и крейсера последовательно вошли в канал; пройдя его благополучно, отряд, простояв затем сутки в Суэце, с рассветом 31 декабря тронулся дальше.

Плаванье наше Красным морем было также несколько странным. Казалось, что цель отряда – как можно скорее достигнуть Мадагаскара, где находилась теперь эскадра, и потому мы должны, идя наивыгоднейшим для отряда ходом, избегать, по возможности, всяких задержек, а, между тем, мы не раз занимались ни к чему не нужными эволюциями и гарцевали самыми разнообразными ходами – от 7 до 17 узлов, посылая иногда миноносцы на рекогносцировку безлюдных островов, а когда 5 января, миновав Перим, отряд вошел в Таджурский залив, то кроме эволюций затеяна была еще контргалсовая стрельба, что длилось более двух часов. После этого учения, когда до Джибути оставалось каких-нибудь два часа ходу, «Рион» совершенно неожиданно получил следующее приказание с «Олега», переданное по семафору: «Пойдете в Баб-эль-Мандебский пролив и Аденский залив ловить контрабанду на пароходе “Замбия” и других, о которых имеете сведения» (?)… причем сообщалось, что через некоторое время нам на смену придет «Днепр» или «Изумруд». Но «Замбия», как нам было известно, прошла 1 декабря в Алжир и приблизительно месяц тому назад была в Аденском заливе; сведений же о движении контрабанды мы больше не имели, так как деятельность наша, как «разбойников», прекратилась давно, – мы недоумевали поэтому, чем мотивирована наша внезапная командировка, с которой связана новая бесполезная трата дорогого времени и не менее дорогого угля.

Осматривать все пароходы теперь было еще более невозможно, чем во время нашего совместного крейсерства в Красном море; искать среди идущих с запада судов английский пароход «Suazy», на котором, судя по только что переданной нам инструкции, где-то в четвертом трюме лежит амуниция? Но Аденский залив широк, движение в нем громадное, и мыслимо ли среди всех этих пароходов, проходящих здесь днем и ночью, отыскать какой-нибудь один? Да, наконец, что такое какая-то амуниция в сравнении с теми сотнями тысяч тонн контрабанды, уже благополучно провезенной в Японию, или хотя бы тем грузом, который, арестованный «Смоленском» в июле, был освобожден благодаря слабости нашего правительства? Мы пробыли двое суток в Аденском заливе, крейсируя по курсу Ost – West, удаляясь от Перима миль на 30 и преследуя по возможности каждый пароход, читали при этом его название на корме; ночью для этого пользовались прожектором. 7 января с юга показалось какое-то судно, в котором скоро признали «Изумруда», шедшего к нам. Когда крейсер приблизился, с него передали по семафору: «Получена телеграмма от управляющего Морским министерством (вице-адмирала Федора Карловича Авелана. – Прим. ред.), что искомый пароход прошел давно (sic); начальник отряда приказал вам идти в Джибути».

В Джибути кроме нашего отряда мы застали 12 угольщиков под германским флагом, зафрахтованных нашим правительством. Агент Hamburg-America Line, состоявший при пароходах, жаловался мне на неизвестность, в которой он находится относительно дальнейшей судьбы своей флотилии, которая стоит здесь уже давно, и говорил, что ждет сюда еще пять угольщиков. По его словам, Рожественский или вернется, или простоит на Мадагаскаре до прихода 3-й эскадры. Агент рассказывал еще о беспорядках в России и о сдаче Порт-Артура, что, впрочем, мы узнали уже в Порт-Саиде; новости не из веселых! На другой день «Рион» подошел ближе к берегу и здесь, в течение пяти дней, принял полный запас угля. В то же время стало известно, что «Резвый» окончательно дальше с нами не пойдет. Личный состав миноносца был сильно этим опечален, так как миноносец был, в общем, исправен, – недоставало у него лишь одной лопасти винта, что на тихой воде, приподняв миноносцу корму, нетрудно было исправить. С нашим уходом повторилась Критская история; неизвестно почему, поход откладывался со дня на день, что становилось прямо-таки невыносимо.

20 января меня перевели на «Олег»; в то же утро отряд начал серьезно готовиться покинуть Джибути, и, действительно, в час дня мы снялись с якоря. 22-го вечером отряд остановился по южную сторону мыса Рас-Гафун, – «Изумруд» и миноносцы принимали уголь с «Риона» и «Днепра»; на другой день тронулись дальше. Утром 26-го перешли экватор, и событие это было отпраздновано соответствующим образом. В 7 ч вечера 27-го отряд пришел в Дар-эс-Салаам, где предполагалось произвести погрузку угля – последнюю перед Мадагаскаром. Для этой цели «Олег» ранним утром ошвартовался по борту «Риона», и погрузка началась. Однако немцы на этот раз не только не выказали по отношению к нам той любезности, что в августе, но уже на вторые сутки усиленно настаивали на нашем немедленном уходе, так что 29-го, в 11 ч утра, не вполне закончив погрузку, мы были принуждены уйти.

1 февраля в 8 ч утра на горизонте показались туманные очертания гористого берега Мадагаскара – до острова было миль сорок. Около 10 ч со стороны острова появилась масса дымов, по приближении к которым мы обнаружили нашу эскадру, шедшую в строе фронта нам навстречу: адмирал делал эволюции. Еще несколько времени – и мы разобрали сигнал, поднятый на «Суворове»: «“Олег”, вступить за “Алмазом”», остальным судам отряда также были указаны места в общем строе. Вслед за тем, эволюции продолжались до часу дня. Это присоединение к эскадре – один из счастливейших моментов в моей жизни. Сколько всяких догадок, разноречивых толков и сбивчивых слухов ходило про эскадру Рожественского, особенно после инцидента у Доггер-банки; сколько раз мне приходилось быть свидетелем унижения русского имени во время похода на «Смоленске», сколько пережито тревоги, что мы не догоним Рожественского во время томительно-медленного перехода на Мадагаскар, и, наконец, – вот она эта эскадра, целая и невредимая, совершившая так поразительно удачно длинный переход!

Конец ознакомительного фрагмента.