IV. Я
Иногда лысому брату казалось, что он слышит, как думают другие.
Это было как часы.
Дома у них, в холле, на стене висят часы. Старые и странные. Иногда они идут совсем тихо, притаившись – словно их и нет здесь вовсе, а иногда, будто рассердившись, поспешно тикают секунду-другую, чтоб тут же снова замолчать и не разбрызгивать тишину острыми стрелками.
Вот – бешено бегут в никуда, а вот уже – сгинули, словно их и не было никогда. Вот так же и чужие мысли.
Вдруг натыкаешься на них в воздухе – задеваешь локтем нечаянно – и пугаешься сразу, потому что думаешь: твоё это или чужое? А если чужое – то правда ли всё это, надуманное, не может же человек быть таким.
Чужие мысли были намёком, мороком – и намёк этот совсем не хотелось распутывать из клубка упругих сгустков, тычущегося в твоё плечо.
Когда оказываешься в автобусе, набитом чужими, чужие мысли лезут под руку каждую минуту. Он представил, как дотронулся пальцами до мыслей девочки, сказавшей «Исусик», как наклонился, чтоб не скользнуть виском по мыслям мальчика, сидящего прямо за водителем.
Только мысли брата он не хотел знать.
Совсем.
Когда они плыли мимо него, он отворачивался и становился глухим. Ему не хотелось расшифровывать их витиеватые закорючки – наверное, потому что где-то глубоко в себе он знал всё, что тот может подумать. И убеждаться было неприятно.
Поэтому он стряхивал их, как назойливую мушку, щекочущую кожу, с руки – лучше уж думать про «Исусика», про то, что они думают «ничего себе, вот так шрам – гадость какая», «интересно, чего там у него?», чем про брата.
Большие кубы городских домов на утреннем солнце сначала утопли в сиреневом, заострив углы до невозможности, потом окрасились в охрянооранжевый, будто сливочная помадка, чтобы вкатиться в летний полдень выбеленными солнцем кубиками рафинада.
– А ещё жил однажды человек – ну пусть его звали Вилка, потому что волосы у него стояли как зубцы у вилки, – начал вдруг Исусик, наклонившись к пигалице. – И каждый раз, когда приближалась гроза, или надвигалась жара, или подкрадывались к городу тучи с отборным, с куриное яйцо, градом, – он засыпал.
Сначала ему казалось, что в глаза кто-то насыпал песку, потом тяжелели руки и ноги, спина наливалась сном, становясь будто панцирь старой черепахи, а потом мир скрывался за кулисами грузных век.
Однажды Вилка заснул прямо на лавочке около Метеорологического дома – просто упал на скамейку и уснул. А через час пришла гроза.
«Смотрите, – сказал Старший Метеоролог, – он может предсказывать сном грозу». «Слушайте, – сказал Средний Метеоролог, – давайте его возьмем к нам». «Точно, – подхватил Младший Метеоролог, – и у нас будут самые точные прогнозы». «Почему бы и нет», – пробормотал Вилка, проснувшись.
Его поселили в большой башне над городом: справа виднелись дремучие леса с вековыми дубами, слева – овсяные поля и черешневые сады, сзади убегала вдаль река, а спереди, если присмотреться, можно было на горизонте рассмотреть дымчатые горы.
Вилку кормили до отвала, когда хотелось, он гулял в задумчивости по саду, устроенному на крыше дома, а когда уставал, ложился на огромную удобную кровать.
Он говорил тихо, а пигалица слушала – не смеясь и не говоря ни слова. Она слушала, замерев, но он вдруг закончил так же неожиданно, как и начал – откинулся на спинку сиденья и замолчал.
По дороге между бесконечных лесов и полей, убегающих вдаль лиловыми полосками цветущего иван-чая, он думал про то, что вот так же едет всю жизнь. Куда-то там. Все думают, что его автобус вот-вот перевернётся на скользкой дороге – только не знают они, что его дорога, может быть, даже не такая скользкая, как у них самих. Им кажется, они всё знают о дорогах и могут заранее сказать, когда приедут в пункт назначения. А этого ведь не знает никто и его автобус может приехать целым и невредимым – а их перевернуться, проломив крышу, разметав всех внутри как тряпочных игрушечных человечков.
Им кажется, что мысль о хлипкости его автобуса, о скользкости его пути, делает его более уязвимым по сравнению с ними. А на самом-то деле ведь всё наоборот.
Ещё он думал – на стоянке, когда все бросились в лес, проталкиваясь сквозь заросли орешника к каменному общественному туалету – что вот было бы здорово убежать сейчас. Просто выйти из автобуса, сделать вид, что он тоже – туда – а потом просто идти и идти по лесу, выйти, может быть, на шоссе, и пройти до первой деревеньки, до первого маленького городка. Чтоб попробовать остаться одному – без сторожей, без нянек, без медсестёр – и посмотреть, чего же ты стоишь по-настоящему. Конечно же, фонарик надо будет взять с собой.
Когда все вернулись из каменного, заросшего березовым подлеском, туалета, отряхивая джинсы и рассматривая подошвы кроссовок, брат сел на свое сиденье и Исусик почувствовал, коленками, чуть ноющими, саднящими косточками мизинцев на ногах и эхом боли где-то в своде ступни, что тот хочет отстраниться. Совсем, отсесть на другой ряд – если б там было место – сделать вид, что он вовсе не с ним, а, к примеру, вот с тем парнем, у него сильная спина и взгляд молодого волка.
Он не расстраивался, нет, ему просто было жаль, что тот не хочет.
Что пока они не знают друг друга по-настоящему.
Что брату противна его рука – он знал точно, что противна, как противна бывает холодная, пупырчатая лягушка.
Что нельзя ему сказать: «Давай я протяну руку – а ты просто положишь в неё свою. Не разглядывая сначала линии, сцепившиеся у кромки ладони, не раздумывая, не задавая внутри себя вопросов себе и мне. Просто положить ладонь в ладонь иногда труднее, чем добежать до горизонта и обратно, труднее, чем замолчать, когда хочется говорить».
А потом, спустя часы, дорога вдруг закончилась, сначала сбежав вниз, мимо сельского вида почты, обсаженной рябинами, нырнув меж холмов мощёными улочками, пробежав мимо заводи, заполненной новыми и полуразвалившимися лодочками, взлетев на крутой холм – оборвалась над бесконечной рекой.
Река ударила под дых, забрала дыхание – можно было только, совсем не дыша, словно тебе и не надо, смотреть во все глаза на излучину, уходящую, ускользающую за горизонт.
И он понял, что вот оно.