КУЧЕНЕЙ ТЕМРЮКОВНА
Немало страшных и драматических страниц нашей отечественной истории связано с именем черкесской горянки Кученей – дочери кабардинского князя Темрюка. Она была еще совсем маленькой девочкой, когда адыгские князья, ища защиты и покровительства у Москвы, впервые в 1552 году прибыли ко двору Ивана Грозного. Низко склонив голову перед московским государем, гордые горцы, целуя ему крест, униженно просили, чтобы он «взял их себе в холопи» и «оборонил» от крымского хана. А за это они обещали Ивану, что всею землей черкасскою будут верно служить России, не щадя живота своего. Однако, учитывая сложившуюся на тот момент политическую обстановку, Грозный вынужден был отказать адыгскому народу в защите.
Прошло три года, и в 1555 году в Москву прибыло второе посольство от северокавказских народов. Теперь оно насчитывало порядка 150 человек, и возглавляли его жанеевские князья. Но и это посольство покинуло столицу московского княжества ни с чем.
И только третья попытка горцев, предпринятая верховным князем Кабарды – Темрюком Идаровым в 1557 году, оказалась удачной и завершилась заключением взаимовыгодного военно-политического союза между Кабардой и Россией. Один из пунктов этой устной договоренности гласил, что Кабарда берет на себя обязательства ежегодно доставлять в Москву тысячу породистых кабардинских лошадей-аргамаков, а в военное время поставлять в русскую армию 20-тысячную конницу.
Следует заметить, что адыгские посольства 1552—1557гг. представляли не только племена кабардинцев, но и жанеевцев, бесланеевцев, абазин и других народностей. А если принять во внимание, что Кабарда в середине ХVI века состояла из ряда обособленных феодальных княжеств, то можно заключить, что союз России с Кабардой, представлял собой не что иное, как союз между русским правительством и по-прорусски настроенной кабардинской феодальной знатью.
Как бы там ни было, а накануне войны с Ливонией, планы которой Иван Грозный уже вынашивал в своей голове, этот союз оказался более чем своевременным.
Однако по причине большой раздробленности Кабардинского княжества и серьезных разногласий между удельными князьями, никакого официального документа о вхождении Кабарды в состав России на тот момент не существовало, да и не могло существовать, поскольку даже границы этого территориального образования были никому неизвестны! Просто Темрюк, как наиболее влиятельный из адыгских владетелей, принес России присягу и признал свою вассальную зависимость от нее, а в качестве залога и доказательства верности, отправил русскому царю своих детей – сына Салтанкула (названного в святом крещении Михаилом) и дочь Гошаней (в русском произношении Кученей).
***
Приезд молодых Темрюковичей в Москву совпал по времени со скорбным событием – царь Иван Грозный носил траур по своей первой и горячо любимой жене Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой, умершей 7 августа 1560 года. Вот только скорбь эта имела настолько необычный характер, так как уже на восьмой день после погребения царицы, митрополит Макарий, не одобряя буйной и разгульной жизни своего воспитанника, обратился к царю с просьбой поскорее жениться вторично. Настаивала на этом и близкая родня вдовца со стороны его первой жены – бояре Романовы. Рассчитывая сохранить свое первенство при дворе, они посоветовали Ивану взять невесту не из боярских домов, а поискать ее в иных землях, нашептывая при этом, что жена-иностранка не только возвысит авторитет царя в глазах мирового сообщества, но и внесет свежую струю крови в династическое потомство.
Так оно было на самом деле или нет, но в один из дней Иван IV поставил митрополита в известность о том, что отправил посланников для выбора подходящей спутницы жизни в три государства: Литву, Швецию и Кабарду. Более всего Грозный склонялся к литовскому браку, который бы способствовал решению многих дипломатических проблем и, главным образом, успешному завершению Ливонской войны, превратившейся из победоносного блицкрига в затянувшееся на годы военное предприятие, высасывающее из страны огромные людские и сырьевые ресурсы.
И когда брачные переговоры Москвы с Литвой завершились полным провалом, Грозный вспомнил о кабардинской княжне Кученей, проживающей в одном из теремов вблизи Кремля. Смотрины, которые царь устроил своей избраннице, были недолгими. Молодая восемнадцатилетняя дочь Кабарды, черноглазая, смуглолицая, тонкая и стройная, как лоза, приглянулась тридцатилетнему Ивану с первого взгляда. Именно такой гордой, смелой, с высоко поднятой головой и пронзительным взглядом представлялось ему в мечтах новая царица.
Понравился Ивану Грозному и ее старший брат Салтанкул.
Объявив собравшимся в дворцовом Благовещенском соборе боярам и духовенству о своем выборе, царь приказал святым отцам готовить иноземку Кученей к православному крещению и по древнему русскому обычаю подарил невесте золотое кольцо и платок, унизанный жемчугом. Но, несмотря на публичное оглашение предстоящих свадебных торжеств и сопутствующих им мероприятий, счастливое воссоединение жениха и невесты должно было состояться никак не раньше окончания объявленного по царице Анастасии траура. Таков был обычай! Таковы были нормы приличия! Однако похотливый и разнузданный в своей страсти правитель, не утомляя себя долгими ожиданиями, более года продержал Кученей на своей половине двора в качестве наложницы.
Гибкая, дикая, своенравная, как молодая козочка, кабардинка буквально сводила Грозного с ума. И если добродетельная царица Анастасия славилась в народе добротой и целомудрием, то дочь Темрюка очень скоро приобрела славу бесстыдной и порочной блудницы.
Наконец, так и не дождавшись окончания траура, 2 августа 1561 года митрополит Макарий собственноручно в кремлевском Успенском соборе обратил иноверку – мусульманку Кученей в православие и нарек ей имя Мария. После завершения торжественного обряда крещения, влюбленный жених, как и повелось издревле, преподнес своей избраннице золотой крест-складень, а царевичи Иван и Федор вручили своей будущей мачехе кресты, украшенные алмазами и жемчугом. Ровно через месяц, 3 сентября, многоголосый и переливчатый звон всех пяти тысяч колоколов, установленных на колокольнях столичных церквей и соборов, привел в трепет заспанных москвичей. Это митрополит всея Руси Макарий венчал молодых – царя Ивана Васильевича и черкесскую княжну Марию Темрюковну в «соборной и апостольской церкви Успения» законными узами брака.
***
Но, как ни странно, Мария, будучи венчанной на царство, так и не приобрела статуса русской государыни ни у себя в государстве, ни вне его. Из путевых заметок английского посла Дженкинсона, пребывающего в то время в Москве, становится известно, что «и чин этой свадьбы, и обстоятельства ее сопровождавшие, проводились с большими предосторожностями. Пред свадьбой царь не допускал к себе никаких иностранцев, даже послов. Кроме того, царь повелел, чтобы в продолжение трех дней, пока будет праздноваться это торжество, городские ворота оставались запертыми, и чтобы никто: ни иноземец, ни русский не выходил во все время этого торжества из своего дома».
Очевидно, не доверяя своему близкому окружению и опасаясь заговора бояр против ненавистной им кабардинки, Иван Грозный подстраховался и принял кое-какие меры безопасности. Такое странное поведение царя, по большей части, объяснялось той маниакальной подозрительностью, которую он испытывал в последнее время к своим соратникам – Андрею Курбскому, Алексею Адашеву и духовнику – протопопу Благовещенского собора Сильвестру. Умышленно обвинив первых лиц правительства в отравлении «пречистой голубицы» Анастасии, Грозный, изрядно тяготившийся их чрезмерной опекой, использовал смерть жены, как повод для избавления от властолюбивой троицы.
Хотя, на самом деле, царь Иван был более других повинен в преждевременной кончине дорогой его сердцу Анастасии. Здоровье царицы, и без того подорванное частыми родами и скорбью об умерших во младости лет детях, подвергалось неоправданному риску еще и во времена долгих и утомительных паломничеств по монастырям и суетным выездам на охоту. Так было угодно царю. Он любил, чтобы супруга и дети были всегда при нем.
Так было и в начале октября 1559 года, когда Иван принудил уже больную жену и двух царевичей: Ивана, родившегося в 1554 году, и Федора, родившегося в 1557 году, ехать с ним в Можайск. Но, едва ли, ни сразу по прибытии на место, царь, получив срочное донесение из Москвы о нарушении ливонской стороной заключенного недавно двустороннего перемирия, отказался от своих планов и, в досаде, приказал всем собираться и готовиться к немедленному возвращению в столицу. Однако из-за проливных осенних дождей, дороги оказались настолько размытыми, что местами превратились в непроходимые топи. Только 1 декабря царское семейство вернулось в Москву в тепло и уют домашнего очага. И хотя, в целом, долгое и трудное путешествие завершилось для всех удачно, но вскоре после возвращения Анастасия, почувствовав себя плохо, слегла и более уже не поднялась. Толпы народа, богатые и бедняки, плача и причитая, провожали в последний путь государыню Анастасию, вспоминая о ее скромном и незлобивом нраве.
***
Новая царица, не в пример покойнице, напротив, даже и не пыталась скрыть от окружающих свой жестокий и коварный характер. Выросшая среди кавказских гор, с детства приученная стойко переносить боль, жизненные невзгоды и страдания, Кученей не ведала ни стыда, ни жалости, ни страха. Опасность, риск, игра – вот что по-настоящему ее возбуждало! Вынужденная вместе с отцом и братьями с оружием в руках защищать свою честь и дом, Мария жила в постоянном ожидании нападения, никого не любя и никому не доверяя. Ее гордая и независимая натура горянки жаждала бури и свободы. Тихая и домовитая теремная жизнь замужней женщины была для нее скучна и невыносима. В попытке найти, хоть какое-то достойное для себя занятие, Мария охотно появлялась в стольной палате, с восторгом присутствовала на медвежьих травлях и даже, к ужасу бояр, с высоты кремлевских стен наблюдала за кровавыми публичными казнями.
Да и в светлице Марии Темрюковны не было ничего, что могло бы напоминать о прежней хозяйке. Неприученная ни к какому женскому ремеслу, она очень скоро избавилась и от ткацких и вышивальных станков, и от пяльцев, и от многих других рукодельных премудростей. Исчезли из покоев бесноватой черкешенки и церковные покрова, шитые жемчугом, и иконы, наводящие на нее тоску и уныние. Воспитанная грубо, по-мужски, она признавала только свои восточные ковры, да охотничьи трофеи, развешанные в виде чучел по стенам светелки.
Не трудно догадаться, что бояре тут же невзлюбили новую царицу, но и она, не оставаясь перед ними в долгу, отвечала им враждебной взаимностью. Единственный человек, с которым ей удалось найти общий язык и установить доверительные отношения, был царский лекарь Елисей Бомелий. Но и его авторитет в глазах черкешенки держался не на талантах, проявляемых им в искусстве врачевания, а на умении изготавливать чучела. Хотя, помимо любви к препарированным животным и птицам, было у этих двоих, совершенно непохожих друг на друга людей, и кое-что общее. Оба они были в Москве чужаками, оба мало понимали русский язык и традиции приютившей их страны, а, главное, запертые в кремлевских стенах, как в клетке, они задыхались от недостатка свободы и простого человеческого общения.
***
Выпускник Кембриджа Бомелий, легко усвоив черкесский язык, охотно поддерживал с молодой царицей шутливые разговоры. Но, как бы ни был словоохотлив царский медик, а о главном своем ремесле он не обмолвился своей подруге ни словом. Не рассказал он ей и о том, что за колдовство и всякого рода пророчества был у себя на родине в Англии арестован и заключен в тюрьму. Все, что Кученей удалось узнать о мужнем лекаре, так это то, что он прибыл в Россию на корабле, что, восхитив Ивана Грозного глубокими познаниями в медицине и астрономии, был оставлен при дворе пользовать как самого царя, так и всех членов царской семьи. Впрочем, на самом деле, главная причина успешной карьеры Бомелия объяснялась достаточно просто, ведь это именно он в секретных лабораториях Кремля изготавливал ядовитые зелья для опальных вельмож, утративших доверие и расположение Ивана Грозного. Заботам этого «лютого волхва», как называли царского лекаря в народе, и была поручена молодая государыня Мария Темрюковна.
Появление Марии во дворце совпало по времени с разгромом Иваном Грозным «собацкой власти» опостылевших ему опекунов. Так Алексей Адашев был посажен в тюрьму, где вскоре и умер, Сильвестр принял постриг в Кирилло-Белозерском монастыре под именем Спиридона, а Курбский, не дожидаясь неминуемой расправы, своевременно сбежал в Литву. Понимая, что в новых политических условиях у них нет будущего, побег за границу предприняли и многие другие видные бояре из числа сторонников опального правительства. Пытаясь остановить стихийно возникший поток перебежчиков, Грозный приказал выставить на кордоне посты.
Предательство бояр, в числе которых были и видные военачальники, привело царя в бешенство. Их подлая и корыстолюбивая натура была ему, ой, как хорошо известна! Оставшись в три года без отца, он – великий князь, опекаемый матерью Еленой Глинской и ее любовником, нередко сталкивался и с боярской неправдой, и боярскими кознями. Знал он, уверен был, что и смерть матери была на их совести! Только, разве есть у бояр совесть? Девять долгих лет Шуйские да Бельские хозяйничали в Кремле и в стране, как в своих вотчинах, правили от его имени, помыкая и не почитая в нем высокого происхождения.
И так до самого совершеннолетия, до венчания на царство!
Но и после коронации вырваться их цепких и ухватистых рук бояр ему так и не удалось! Просто на смену одним опекунам тут же пришли другие. Пусть лучше и достойнее первых, но и они оказались путами, тяжкими оковами на его ногах. Он устал, давно устал от их диктата, контроля, от их постоянного присутствия в его жизни.
Свобода! Вот чего желал Грозный более всего.
***
В этом отношении гордая черкешенка, смело презревшая все писаные и не писаные законы патриархального московского общества, вызывала не только его искренне восхищение, но и ничем не прикрытое любование.
Чувствуя особое расположение царя, Мария, рассчитывая привязать к себе супруга еще прочнее, не только потакала всем его низменным и пагубным для здоровья наклонностям, но и принимала в них непосредственное участие. Искушенная в самых тонких вопросах плотской любви, она невольно наталкивала Ивана Грозного на мысль, что есть в ее недавнем прошлом такое, о чем он может только догадываться. Одурманенный вином и сладким ядом чувственных наслаждений царь превратил и свой двор, и терем царицы в один большой вертеп разврата. И напрасно кое-кто из старой боярской гвардии, пытаясь вразумить государя, напоминал ему о приличиях и благоразумии, к которым его обязывал и высокий чин, и благородство крови, Грозный либо жестоко высмеивал смельчака, либо, прибегая к насилию, превращал его в невольного участника безумных содомских оргий.
Все с тем же восторгом разделяла Мария Темрюковна и дневные досуги мужа, будь то медвежья потеха или публичная казнь. Стоны, кровь, страдания, боль только еще больше возбуждали ее и заставляли искать новых чувственных наслаждений.
Постепенно влияние Марии распространилось не только на царя, но и на новых лиц, появившихся в его окружении. Малюта Скуратов, Федор Басманов, Богдан Вольский, Василий Грязной, князь Афанасий Вяземский, вытеснив прежних любимцев царя, окружили Грозного плотной стеной, не подпуская к нему иных охотников до царских милостей. Никому неизвестные прежде, худородные и бесталанные, они легко и весело пускались вместе с Иваном Грозным «во все тяжкие», и, повинуясь его очередному капризу, запросто превращались из закадычных собутыльников в товарищей его ночных забав или в партнеров по блуду.
Одной из самой любимых потех государя была охота на девиц. Проезжая по грязным переулкам Москвы, он приказывал хватать каждую, из приглянувшихся ему красавиц, будь то простолюдинка, или дочь почтенного гражданина города. Несчастных пленниц прямо с улицы привозили во дворец, а ночью перепуганных и полураздетых отдавали сначала на забаву царю, а потом его холуям на поругание. Хуже всего приходилось строптивым и несговорчивым, их ломали, брали силой, а потом просто выбрасывали – зимой на мороз, а летом в топкую болотную жижу.
Нередко, уступая просьбам своего похотливого супруга, Мария одалживала ему и какую-нибудь из своих служанок, зацепивших Грозного за ретивое. Обласканные своей госпожой и утратившие последние остатки стыдливости они, как эстафетные палочки, переходили из постели государыни в постель государя.
***
Наконец, в 1563 году Мария родила царю сына, названного Василием. Но даже рождение ребенка не растопило ее каменное сердце. Бросив сына на попечение нянек и кормилец, она продолжала гулять и веселиться так, будто и не была молодой матерью. Прожив на белом свете чуть больше месяца, маленький и никому не нужный Василий умер тихо и незаметно, не вызвав о себе ни в ком из своих близких особого сожаления.
Трудно установить точно, как и по какой причине, протрезвев однажды от очередной попойки, Иван Грозный почувствовал вдруг, что в его окружении твориться что-то неладное. Но то, что враги у него есть и что все они заседают в Боярской думе, он знал наверняка. Бояре, вот, кто мешал ему, по-настоящему, быть свободным. Отношения между царем и Боярской думой испортились давно, едва ли не с самого первого дня Ливонской войны. Но, пока дела на фронте складывались успешно, и русские войска добывали одну победу за другой, бояре терпели и с царем не ссорились, надеялись, что война скоро закончиться, и жизнь в царстве вернется в прежнюю колею.
Однако, вопреки ожиданиям, характер Ливонской войны очень скоро переменился, и из легкой увеселительной прогулки она превратилась в прожорливого и ненасытного монстра, который непрерывно заглатывал и поглощал все, имеющиеся у государства в наличие ресурсы. Сильно ударила война и по личному кошельку граждан. Денег в казне катастрофически не хватало, а цены на продукты питания все росли и росли. Экономика страны резко пошла на спад. Мириться с такой ситуацией бояре, естественно, не захотели и потребовали от царя свертывания всех военных операций.
Пораженческое настроение бояр пришлось царю не по нраву.
Вот тогда-то он и придумал, что нужно сделать, чтобы сломить сопротивление бояр и добиться от них повиновения. 3 декабря 1564 года, никому и ничего не объясняя, царь вместе с семьей демонстративно покинул Москву и, прихватив с собой царскую казну, иконы и другие ценности, переселился в Александрову слободу. Укрепив стены и башни своей новой резиденции пушками, Иван отправил в столицу гонца с письмом, в котором уведомлял и нового митрополита Афанасия, заменившего на этом посту умершего Макария, и бояр, что вынужден оставить трон и искать подобающего ему места для уединения. В этом же письме, не выбирая выражений, царь обвинил Боярскую думу в страшных преступлениях: в разграблении государственной казны и в уклонении от военной службы.
Но одновременно с этим письмом посланник Ивана IV привез в город и другое сочинение царя, адресованное купцам и простому люду, в котором в самой доходчивой форме заверял народ в своем отеческом к нему расположении. Это письмо Иван IV приказал зачитать на площадях публично.
Опасаясь угрозы народного восстания, подстрекаемого самим царем, правящая элита готова была пойти с Грозным на мировую. Прибывшие в Александрову слободу послы и архиепископ Новгорода и архимандрит Чудова монастыря просили царя от лица всего народа, простить всех виноватых перед ним, не оставлять трона и править по своему усмотрению, милуя или наказывая предателей по своему разумению.
Победа над оппозицией далась Ивану Грозному нелегко. О том, чего ему это стоило, становится ясно из донесения ливонца Иоанна Таубе, отметившего, что ко времени своего возвращения в Москву в феврале, царь потерял все волосы на голове.
***
5 января, великодушно простив духовенство, бояр и народ, царь в специальном указе перечислил ряд принципиальных условий, на которых он только и мог вернуться на трон. По сути дела, все они сводились к одному, к установлению в государстве диктатуры. Однако, помимо требования полной и неограниченной свободы, царь одновременно извещал своих недругов и о том, что создает внутри государства свой собственный отдельный (опричный) двор, подобный земскому. Фактически, царский указ от 5 января провозгласил в стране двоевластие: царскую опричнину и боярскую земщину, которая все равно подчинялась самодержавной власти царя.
Желание Ивана Грозного раздробить единое и целостное государство на две административно-территориальные единицы внесло большое смятение и в умы, и в души просвещенного московского общества. Что все это значило, открылось скоро. В действиях государя усматривался очень четкий восточный след. Ведь неслучайно главой опричного войска царь назначил никого-нибудь из своих, а брата второй жены – Михаила Темрюковича Черкасского, женатого, кстати, на дочери знатного боярина Василия Юрьева – родного племянника покойной царицы Анастасии. Породнившись с царем, черкесский княжич Михаил-Салтанкул стал одним из ближайших его советников. Известно так же, что сразу после объявления опричнины, Иван Грозный, оставив свой дворец в Кремле, переехал, на всякий случай, на подворье князя Михаила.
Черкесы давно знали и имели полное представление о том, что такое «особый двор» османских султанов, представляющий собой отдельное государство в государстве с собственной казной, судом, правительством и маленькой профессиональной армией. Только там, на Востоке, земли, выделенные в распоряжение султанского двора, именовались «хассе», а все остальные «дивани». В Москве они, соответственно, получили русское звучание – «опричнина» и «земщина». Вот и все различия! А смысл, суть восточного «хассе» и русской «опричнины» оставались теми же!
Впрочем, на Руси земли опричнины, известные еще и под названием «дворцовых земель» в большом количестве появились еще при деде Ивана Грозного – Иване III, и уже тогда находились под особым управлением. Именно они, «дворцовые земли», и были забраны Грозным в опричнину, составляя ее основной территориальный массив. А уж потом, по прошествии какого-то времени, царь просто отнимал ее у противных ему бояр и княжат, раздавая своим особо отличившимся в лютости сподвижникам.
Неофициальной столицей опричнины Грозный объявил Александрову слободу, превратив ее в настоящую цитадель. Сюда и стали сходиться все нити внутреннего и внешнего управления державой: здесь размещался «опричный государев двор», функционировали опричные приказы, Боярская дума, располагался печатный двор, принимались иностранные посольства.
***
Но, расширяя границы опричнины, царь с лихорадочной поспешностью укреплял и важнейшие опричные центры, возводя неприступные замки и крепости. Сначала Иван IV задумал выстроить «особый» опричный двор внутри Кремля, но, поразмыслив на досуге, принял решение перенести свою резиденцию «за город». Менее чем за полгода на расстоянии ружейного выстрела от Кремля вырос мощный каменный замок, окруженный широкими и надежными стенами высотой в три сажени. На воротах, обитых жестью, красовалась казуистская символика – два резных разрисованных льва. У одного раскрытая пасть была обращена в сторону земщины, а у другого – внутрь опричного замка. Между львами располагался двуглавый черный орел.
Однако недолго мрачный и угрюмый замок на Неглинной казался царю надежным убежищем. Здесь, в Москве, мучимый страхами и подозрениями, он никогда не чувствовал себя в безопасности. В конце концов, шарахаясь даже от собственной тени, Грозный решил основать собственную опричную столицу в Вологде, выстроив там мощную крепость, наподобие Московского Кремля. Опричные власти спешно приступили к осуществлению царского проекта, и за несколько лет в Вологде была возведена главная юго-восточная стена крепости с десятью каменными башнями. Внутри крепости вырос грандиозный Успенский собор. Около 300 пушек, отлитых на московском Пушечном дворе, доставлены были в Вологду и свалены в кучу. 500 опричных стрельцов круглосуточно стерегли стены Вологодского кремля, которому так и не суждено было превратиться в опричную столицу.
В феврале 1565 года, не переставая пугать Ивана заговорами, Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский, Грязной и другие приспешники, ставшие во главе опричнины, подвели царя к мысли о необходимости переезда из Москвы в Александровскую слободу. Грозный легко согласился, только на этот раз он не взял с собой давно и безнадежно ему опостылевшую Марию Темрюковну. Приставив к царице надежный караул, царь распорядился никуда ее из Кремля не выпускать. С некоторых пор у Ивана Грозного появилась новая игрушка, любимый фаворит, молодой, румяный и пышный телом Федор Басманов.
Уязвленная изменой мужа в самое сердце, Кученей, в отместку Ивану, завела в Москве гарем из поклонников. Но царь, потеряв к супруге последний интерес, относился к ее неверности, более чем снисходительно. Но, подозревая Кученей в хитрости, лютости и женском коварстве, он, на всякий случай, поручил Афанасию Вяземскому за ней присматривать. Очень скоро пылкий и любвеобильный князь, немало наслышанный о дивных талантах красавицы, оказался в числе тех, кто уже побывал в ее постели. Неутомимая в ласках и любовных играх Кученей, так распалила и раззадорила своего надзирателя, что из соглядатая и доносителя он незаметно для себя самого превратился в глаза и уши царицы. От князя она узнавала обо всем, что происходило в Александровской слободе. Дикая горянка, она не могла простить мужу измену, и, в духе национальных традиций, рассчитывала при случае поквитаться с ним за предательство.
***
Вынашивая в голове план мести, Кученей удалось, благодаря своему поклоннику, установить связь с руководителями земщины, в частности, с ее лидерами- князем Иваном Челядиным-Федоровым и боярином Никитой Романовичем Юрьевым. Неплохо разбираясь в политической расстановке сил при дворе, Мария, знала слабости каждого. Эти знания и помогли ей привлечь на свою сторону обиженных на царя людей.
Случайно или нет, но где-то, примерно, в это же самое время лазутчик с литовской стороны доставил главам земской Боярской думы – Челядину, Бельскому, Мстиславскому и Воротынскому адресованное им тайное послание. Польский король, занятый подготовкой к новой военной кампании против России, делая ставку на внутренние затруднения противника, предлагал боярам организовать вооруженный мятеж против царя и даже обещал им поддержку войсками. В случае удачи, король божился быть щедрым, причем настолько, что планировал не только вернуть бывшим владельцам их земли, но и восстановить в стране прежний порядок.
Однако Челядин, который в это время находился в Полоцке и мог без труда бежать в Литву, почему-то этого не сделал, а выдал лазутчика Ивану Грозному. Опытный воевода и мудрый политик Федоров-Челядин счел для себя невозможным полагаться на честное слово польского короля, а, тем более, становиться заложником его авантюрных планов.
Более чем разумно отнесся к случившемуся инциденту и сам Иван Грозный. Получив известие о поимке польского шпиона, царь, прервав инспекционную поездку в Вологду на строительство новой опричной резиденции, спешно прибыл в Полоцк. Учинив лазутчику личный допрос, Грозный, так и не выявив ни одного факта предательства, успокоился и не дал делу дальнейшего хода.
И, тем не менее, призрак смуты, возникший из глубины земщины, породил в его душе отчетливую тревогу и большие опасения за свое будущее. Все чаще и чаще в узком кругу своих прилипал Грозный то ли в шутку, то ли всерьез стал поговаривать о монашеском клобуке. Так, будучи много лет назад в Кириллове на богомолье, царь, и в самом деле, пригласив в уединенную келью нескольких старцев, в глубокой тайне поведал им о своих сокровенных помыслах. Вспоминая о том удивительном дне, Грозный и через семь лет, обращаясь к кирилловским келейникам, писал: «Вы ведь помните, святые отцы, как некогда случилось мне прийти в вашу обитель, и как я обрел среди темных и мрачных мыслей „малу зарю“ света Божьего, и повелел неким из вас, братии, тайно собраться в одной из келий, куда и сам я явился, уйдя от мятежа и смятенья мирского. В долгой беседе с вами „аз, грешный“ я вам возвестил желание свое о пострижении… И мне мнится, окаянному, – завершал Грозный свое послание, – что наполовину я уже чернец».
Пытаясь убедить монахов в серьезности своих намерений, Грозный даже пожертвовал монастырю крупную сумму денег и попросил, чтобы ему отвели в стенах обители отдельную келью. Монахи выполнили просьбу государя, но он в ней так и не поселился.
Несмотря на все старания царя сохранить содержание кирилловской беседы в тайне, слухи о них через Вяземского и Марию дошли и до руководителей земщины, приведя их в легкое замешательство. Поверить в добровольное пострижение Грозного было трудно, но очень хотелось. Уйди он на покой в монастырь, и многие несуразности его правления исчезли бы сами собой. Но как можно было поверить человеку, который нередко ради достижения каких-то своих малопонятных целей охотно прибегал ко лжи и притворству. Подозревая царя в очередном юродстве, земские вожди пришли к твердому убеждению, что, только свергнув Грозного, можно будет покончить и с войной, и с опричниной.
Конец ознакомительного фрагмента.