1. Усинск
Если позволяла оперативная обстановка, после обеда Валерий Харлампиди устраивал себе сиесту. Откидывался в кресле, разворачивался к окну, а ноги клал на батарею. Уши забивал вертолетными берушами, связанными шнурком, как детские варежки. Ровно на десять минут.
Через десять минут он открывал глаза и, не меняя позы, еще минуту вглядывался в потолок. Этого хватало, чтобы распихать по извилинам приоритеты второй половины дня.
В эти одиннадцать минут его не беспокоили ни подчиненные, ни начальники отделов и служб – равные ему по статусу в компании. Только вызов или звонок генерального директора или его зама, технического, могли прервать их течение.
Грек знал, что слывет оригиналом и что ему оно прощается. А про себя думал: да нет же, какой я оригинал, просто те, кто так считает, вообще лишены воображения и собственного достоинства, продукт рутины и банальностей. Такие, впрочем, здесь и нужны, ведь за окном заполярье.
Сегодня его лишил послеобеденной дремы звонок с Падинского месторождения, просвербивший беруши. Звонили с 21-й скважины, которая никак не хотела расконсервироваться, устраивая один сюрприз за другим.
– Валерий, там какая-то дрянь… с глубины тысяча девятьсот двадцать и ниже… Ни черта не поймем что…
Говорил Михаил Дерюжный, представитель подрядчика по КРС – капитальному ремонту скважин. Грек на дух не переносил этого типа, мелкого и мелочного во всем – и в мыслях, и в манерах, но вынужден был как-то ладить с ним с того времени, когда гендиректором ДЕЛЬТАНЕФТИ поставили Нила Тихарева.
Все западные компании давно уже берут все внаем – и геофизику, и геологию, и буровиков, да и добычников вслед за прочими. Оставляют голый управленческий офис, а остальное тянут с рынка. В общем «веление времени».
Что у Тихарева стояло за словами «веление времени», Валерию Харлампиди, или Греку, как его всяк именовал в компании, было хорошо известно. У Тихарева тоже было прозвище – Откат, но побаивались и за глаза называть. Эта «кликуха» многое объясняла в его действиях, принципах и чертах характера.
– Так мы и через месяц ее не запустим, ребята, с вами… – Грек смотрел в офисное окно – в линию снежного горизонта, за которым был Арьеган, была Толва и стужа в минус сорок. – Ладно, завтра сгоняю на Верхнеужорское, а по дороге к вам залечу. А сейчас спускайте фрезу и обуривайте. Только аккуратно. Обсадную колонну хватанете – беды не оберемся. (Речь шла о трубе, что отделяет ствол скважины от породы и в которой размещают внутрискважинное оборудование).
Хороши подрядчики – шагу без подсказки не сделают… Фирма, которую Тихарев взял на контракт по бурению два года назад, называлась АРБУР. Аббревиатура от слов Арьеган и «бурение». Греку нравились оба эти слова, но только не спаянные в бессмыслицу их обрубки.
Заполярный Арьеган стал ему родным в последние десять лет. Побратимами бывают города и села, а бывают места и люди. Это когда человеческая судьба встает вровень с географией. А бурение давно стало его профессией и частью судьбы. От нее уже никуда не деться.
– А еще что нового? – спросил Харлампиди.
Пауза, потом прожеванное с мычанием «ничево», потом что-то и того нечленораздельнее…
– Чао. Конец связи.
Грек первый положил трубку. Этот Дерюжный еще минут пять тянул бы жилу и еще столько бы разводил бодягу. Жаловался бы на нехватку запчастей, горючки, на жизнь, – ныл бы и ныл без проблеска оптимизма. И не сказал бы главного…
Улучив момент, когда у соседей в отделе добычи образовалось затишье (в это время у них не так остервенело хлопали дверью), Грек заглянул к Андрею Погосову.
– Привет, начальник нефти, есть новости?
– Угу. Грустные. – Погосов не отрывал взгляд от монитора.
– Сколько?
Безнадежно увязший в мониторе, Погосов выкинул четыре пальца:
– И это не все. Еще два трупа на Ижме.
– Что-то многовато…
– Не вру. – Погосов окинул вошедшего пустым после монитора взглядом. – Ну, у тебя и прикид, Грека. Опять в кабак со своими инглезе…
Костюм на Харлампиди сидел и в самом деле шикарно. Но стоил дешевле, чем оценивали сослуживцы. Просто на нем все всегда хорошо сидело, иной раз даже и плохо скроенное.
Сегодня он одел темно-серую пару с синим отливом.
– Это беспредел, Харлампиди. – Приставала к нему с утра Вера Палеес, инженер-разработчик из Москвы. – Так шикарно на работе может выглядеть только директор. Работа – это не подиум.
– А отливает-то… отливает-то как! – просвиристел бежавший куда-то по коридору зам главного геолога Костя Вятский. – Прям мерцает весь… прям лабрадорит…
– Не вру, – повторил Погосов. – Вон, Татьяна говорила с доктором…
– И что? Метилен? – Харлампиди обратил вопрос к Татьяне, «рабочей лошади» в отделе у Погосова. Она была девой крупной – «собой великовата» (по ее же выражению), но удачно замужем и «по себе не унывала» – говорила еще, что «энергетический донор».
– Не знаю. Вы же сами всегда говорите, Валерий Петрович, – вскрытие покажет. Каждый день говорите.
Назвать по имени-отчеству ровесника, с которым давно уже «на ты», было доступной для нее формой флирта. В Татьяне было плохо то, что на ее природном лукавстве и биологическом жизнелюбии провидение не удосужилось поставить надежного регулятора в форме фонтанной задвижки или штуцера. Татьяна могла смеяться там, где другие плакали, и там, где смеяться вообще неприлично.
– Так он же о своем говорит. Он пласты вскрывает. Он же не патологоанатом. Люди же погибли. – Осадил ее шеф.
– Люди? – изумилась Татьяна. – Это вы о ненцах-то? Хороши люди… ага… для меня люди – кто непьющий. Вот он человек… Валерий Петрович, например, хи-хи.
– Я пьющий, но не пьянеющий, Тань…
– Эх, Татьяна, не дошлепали тебя в детстве. – Погосов поднялся с кресла, но возмущение его было мнимое – скорее политкорректное, чем от сердца. Ему просто захотелось размять застывшие члены, взмахнуть большими руками, как птице, поднимающейся с гнезда. Он сделал несколько боксерских пассов в сторону Татьяны, что значило – а ну-ка быстро за дело. Та фыркнула и принялась за работу, которой здесь было вечно невпроворот.
– Пойдем к тебе, поговорим серьезно, – шепнул Андрей, толкая плечом дверь – руки в карманах, сутулясь. – А то эта сорока на хвосте разнесет. Какие думки? А что на двадцать первой разведочной? Она же в десяти верстах всего от этого чума? Когда те ненцы занедужили и стали друг друга к доктору на Толву таскать, они же мимо нее их возили…
– Там не знают. Или делают вид, что не знают…
– Во-во. – Погосов неласково зыркнул на проходившую по коридору Палеес. Око, как и усы, у него было гусарское, шальное, мутно-пламенное. Ни одной юбки не пропустит.
– Так что там было?
А просто все было, Валерий. Погибло три брата – и один их двоюродный. Двое в ночь, третий под утро и четвертый вчера днем. Вчерашнего с того света тащил Толя Сидоров. Он опытный док, но, вишь ты, не смог вытянуть. Отобрала костлявая… А еще двое подохли на Ижме. И странно как-то – замерзли… Виданное ли дело: ненцы – и замерзли… причем двое, мать их… А было, видимо, так: пили они все вместе – все шестеро. Те двое с Ижмы им это огненное пойло и привезли. А до этого уже хряпнули сами мальца…
– Метиловый?
– Похоже. Мог быть и денатурат, и всякая там политура, но они бы так все не поиздыхали. Одного я, кажется, знал. В прошлые два года они недалеко от куста Северного стояли. Километрах в тридцати всего – где у Толвы петля, а правый берег высокий – и лес на нем с росомахами.
– И кто им это ядовитое пойло привез? Известно?
– Откуда? Сам черт не скажет…
Любивший сесть на край стола, Погосов искал, на каком из трех столов угнездить костлявое седалище. Но все они были завалены бумагами, и Андрей сел на подоконник.
– Тебе не кажется, что на нас катят? – спросил Грек.
Погосов поднял плечи, демонстрируя неготовность идти дальше скрытых предположений. Плечи у него были узковаты для его заметного роста. (Сам говорил, что фигура у него семитская – от деда). А когда он вбирал в них голову, то казались просто утолщением шеи. Особенно в сером свитере крупной вязки, который связала жена, родившая ему четверых, чтобы парализовать его донжуанство.
– Не знаю, Валерий. Если ты про тот случай в декабре, то впечатление, конечно, может сложиться…
– А природоохранники – помнишь, в конце года наезжали? То мы лес на профиля вырубаем для сейсмики, то нарушаем среду обитания туземцев. То тундру летом гусеницами месим.
– Да, непонятно. Ведь у Тихарева все схвачено и проплачено…
Так и было. Иногда какое-то ведомство, случалось, устроит мелкую пакость – но только чтобы напомнить о себе. Зафырчит или ощетинится, как голодный зверек. Тут ему бросают косточку послаще. А если зарвется – натравливают на него зверька покрупнее.
Харлампиди говорил о нерутинности ситуации – и даже о полной ее атипичности. Были и другие признаки – и прямые, и косвенные, – и в общем опыт подсказывал: что-то не так.
Погосов прикрыл дверь в коридор и сгустил свой баритон до баса:
– Если начали катить на Тихарева, я не против. Но людей-то зачем травить…
Грек выразительно приложил указательный к губам.
– Ты думаешь, слушает?
– Знаю. – Валерий наморщил чело. Его лоб и просился назваться челом. В лице его было нечто иконописное. Черты были тонкие, глаза узко-миндальные, льняной – в барашек – волос набегал на смуглый лоб.
По отцу он был греком, а мать у него была метиской – дочерью ненки и оненечившегося беглого русака. «Оболеневодился», – говорила мать о своем отце, которого Виталию увидеть не пришлось – за ранней кончиной того от невзгод и труда.
– Валер, это правда? – Дверь распахнулась и в нее влетел вопрос Веры Палеес, но не она сама. – Там целое стойбище полегло.
Грек кивнул:
– Да. Извини, Вер, у нас разговор.
Дверь недовольно скрипнула, а Погосов басонул:
– Ну вот, через час уже и Москва будет знать… господа акционеры… а также господа лондонские акционеры… – Он поднялся с подоконника, устало поеживаясь. Щас менты зачастят, прокуратура. Тихарев назначит внутреннее расследование. Он мне звонил час назад. Прилетит из Москвы завтра утром. Отказался от запланированных встреч.
– Ладно. Если будет время, я там все на месте разведаю.
– В чум не езди. Лишние вопросы могут возникнуть.