Глава 2
Выбор и начало пути
«На господа уповах…»
Пример Илии Панагулакиса заставил молодого Фотиса всей душой и без колебаний обратиться ко Христу. Как мы уже рассказывали, пятнадцати лет отроду он сбежал в монастырь, чтобы без остатка посвятить себя Богу. Но попытка не удалась: родители нашли сына и силой вернули назад.
Отец Иоиль никогда не действовал под влиянием эмоций. Это видно буквально с первых его шагов на духовном поприще. Все решения вынашивались им подолгу и были глубоко продуманными. Он мыслил и поступал как завзятый «рационалист» – с той лишь разницей, что все его мысли и дела имели своим началом и основанием веру во Христа (подобно тому, как вся математика зиждется на единице – условном понятии, которое никто не может определить и установить). И сам же пояснял: «Вера есть безусловный опыт. Ибо Бог – не просто некое существо, но Сущий. Бог – величина более безусловная, чем единица для математики. В отношении Него недопустимы ни витание в воздухе, ни пустая болтовня. Нужно и мыслить и говорить разумно! Возноситься в молитве, но и твердо ходить по земле! Если же будем только летать, нас унесет ветром – и нас самих, и все доводы наши!..».
Не позволяя себе увлекаться эмоциями, Батюшка говорил: «Жизнь человека должна управляться словом Божиим. И действовать нужно в послушании слову Божию. Оно величайшая истина, наибольшая реальность, самое твердое основание. Все, что вне его, – неправда и заблуждение».
Имея такое твердое духовное основание, юный Фотис с нетерпением ждал, пока окончится «вавилонское пленение», то есть связывавшая его необходимость оставаться в миру.
Достигнув двадцати одного года (тогда это был возраст законного совершеннолетия, а не восемнадцать лет, как теперь) и получив на руки увольнение из армии (в то время посвящавшие себя Церкви не освобождались от воинской повинности), он уже ни минуты не колебался! Ибо Богу следовало повиноваться более, чем людям (ср.: Деян. 5, 29).
Юноша, исполненный надежды и пламенного стремления, покидал свой дом с псаломским речением в уме и сердце: На Господа уповах, како речете души моей: превитай по горам, яко птица? (Пс. 10, 1). Так пришел он в обитель Живоносного Источника, что в Веланидии, близ Каламаты, и был принят в послушники. Это произошло в 1923 году, когда ему исполнилось 22 года.
Постриг и рукоположение
Итак, Фотис стал послушником, чтобы пройти испытание. Но юный соискатель монашества был уже достаточно известен, а потому признан испытанным и достойным не только пострига, но и венца славы (ср.: Иак. 1, 12).
В монастыре настоятельствовал тогда ученый архимандрит Иезекииль, юрист и богослов, впоследствии митрополит Фессалиотидский. Он принял юношу с особенной радостью, как близкого по духу. В то время лишь немногие ощущали в себе призвание к иноческой жизни, вызывавшей самое настороженное отношение у внешнего мира. Обществу, зараженному рационалистической идеологией «просвещения», монахи представлялись существами никчемными и даже вредными. Единственным оправданием для молодых людей, стремившихся к монашеству, могло служить лишь желание сделать церковную «карьеру», стать архиереем!
Но Фотис сохранял самое непревратное понятие о монашеской жизни. «Монахи несут почетную стражу Божию на земле, – говорил он. – Ангелы поют и славят Бога на Небе, а монахи – это земные ангелы».
23 июля 1924 года, в день памяти святого пророка Иезекииля, Фотис приступил к архимандриту Иезекиилю босой, обнаженный от всех желаний мира сего, исполненный умиления и страха.
«Объятия Отча отверзти ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих Спасе, ныне обнищавшее мое сердце да не презри. Тебе бо Господи, во умилении зову: cогреших, Отче, на небо и пред Тобою»[5].
Он и впрямь был искренне убежден, что до всецелого посвящения себя Христу расточал свою жизнь «блудно», как бы благочестиво ни жил в миру. И впоследствии отец Иоиль со всем жаром своей души постоянно напоминал: «Каждую минуту, насколько хватает сил, надо употреблять во славу Божию и во исполнение святой Его воли – так, чтобы плод был стократный. Любое дело Господне нельзя совершать нерадиво. Ибо тогда, хотя бы и казалось людям, что мы употребили свое время правильно и все исполнили как нельзя лучше, в очах Божиих мы не исполнили ничего и расточили свою жизнь блудно. Разве не говорит Священное Писание: Проклят человек творяй дело Господне с небрежением (Иер. 48, 10)?».
С такими чувствами и мыслями произнес он монашеские обеты и принял в Веланидийском монастыре ангельский образ с именем Иоиль. Отсюда начался непрестанный подвиг будущего Старца – истинное приношение всего себя Богу.
Полтора месяца спустя, в сентябре 1924 года, выдающийся иерарх митрополит Мессинийский Мелетий (Сакелларопулос) рукоположил монаха Иоиля (которому исполнилось двадцать три года) во иеродиакона. А через четыре года, 6 января 1929 года, он же возвел его, двадцативосьмилетнего, в пресвитерское достоинство[6].
Тяжкое испытание
Вскоре после диаконской хиротонии отец Иоиль был назначен преподавателем Закона Божия в гимназию города Мефоны. Началась служебная рутина и изнуряющий труд. Вернее сказать, все это было бы так для любого другого. А для новопосвященного иеродиакона труд учителя стал источником постоянного вдохновения! Учащиеся с жадностью ловят каждое его слово. Ведь дети воспринимают все особенно живо и глубоко. А отец Иоиль? Он все время понуждает себя учиться. Чему же? Терпению, снисходительности и искусству доступного изложения, всегда сообразуясь с уровнем аудитории.
«Дело не только в том, чтобы с детьми говорить по-детски, с простецами – по-простому, а с безграмотными – на их языке. Наш долг – раскрывать всю истину, самую ее суть, но в таких словах, какие доступны и ребенку, и простецу, и безграмотному. Раскрывать так, как раскрывал ее Сам Господь. Дело это трудное и ответственное, но бесконечно душеполезное и спасительное. Обучая подростков – уже не детей, но еще не мужчин и даже не юношей, – я сам многому от них научился! И прежде всего научился говорить для них, а не для себя, научился не уходить в отвлеченные рассуждения. Благодаря им я понял: говорить нужно то, что может заградить уста мудрецов, но при этом так, чтобы это было доступно и остальным, – одним словом, чтобы насытились и мудрые, и некнижные. Тогда в моде была книжная ученость и многие преподаватели жертвовали ради нее сутью, но дело мое доставляло мне радость. Я рассматривал его как своего рода подражание Господу, Который нас ради умалился и снизошел до нашей меры не для того лишь, чтобы Самому сравняться с нами, но чтобы нас возвысить до Своей премудрости и Своего послушания святой воле Отца – до собственной Своей жизни!».
В свободное время отец Иоиль посещал заброшенные монастыри и часовни для самоуглубленных размышлений и усиленной молитвы. Его жизнь протекала между служением преподавателя и духовными трудами, целью которых было возрастание в вере и всецелое соединение со Христом.
Несмотря на все свое утомление, отец Иоиль строго постился, не вкушая даже елея. «Плоть и Дух – величины обратно пропорциональные. Насколько усиливается одно, настолько ослабевает другое. Итак, мы не должники плоти, чтобы жить по плоти; ибо если живете по плоти, то умрете, а если духом умерщвляете дела плотские, то живы будете. Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии[7]. Да, таковые – сыны Божии, и это потому, что не приняли духа рабства, который исполняет душу робостью и страхом, но приняли Духа усыновления[8], то есть такого Духа, приняв Который, мы можем именовать Бога “Авва”, то есть “Отец”. Сей-то Дух и нашему духу доставляет внутреннее свидетельство, что мы – дети Божии[9]».
Молодые подвижники всегда склонны к некоторым крайностям. Руководствуясь заветами Илии Панагулакиса и не испытывая доверия к духовенству своего времени, которое под влиянием модных веяний пренебрегало постом и аскезой (зло, породившее так много других зол!), отец Иоиль не смог соблюсти необходимую меру и сильно подорвал свое здоровье.
То была, конечно, крайность, но крайность, характерная для многих ревностных иноков. И проявилась она не как в миру: не в бесконечных физических упражнениях для наращивания мышц, не в состязаниях ради суетных и ложных наград и тем более не в поисках телесных удовольствий.
Да, он «перегибал палку», но делал это для того, чтобы не покориться страстям, превращающим человека в духовного мертвеца, чтобы сохранить и еще больше развить в себе способность духовно окрыляться, воспарять ввысь. А потому и по прошествии многих лет никогда не оплакивал прежнюю неуемную свою ревность.
Страшным бичом Божиим был тогда туберкулез. Он скашивал большей частью детей бедноты, которые не получали питания, необходимого растущему организму.
Когда у отца Иоиля впервые проявился туберкулез, неизвестно. Сам он своим недомоганиям никакого значения не придавал. Поистине, изнурение тела[10]! Однако дело приняло нешуточный оборот и прозвучала своего рода команда «стоп!».
Однажды, начав урок, он зашелся в сухом кашле и почувствовал, что рот наполнился теплой густоватой жидкостью. Просочившись наружу, она окрасила его бороду и одежду в алый цвет. Отец Иоиль извинился перед ошеломленными учениками и покинул класс. Пока он пробирался узкими улочками Мефоны к себе на квартиру, кровотечение продолжалось. Не остановилось оно и дома, где кровь быстро наполнила небольшой умывальный таз. Не в силах сам себя обслужить, отец Иоиль вытянулся на своей убогой койке и только молил Владыку жизни и смерти: «Господи, помилуй меня! Прими в мире дух раба Твоего!».
Отец Иоиль в период своего великого испытания
Происшедшее не могло остаться в тайне. Через детей слух о нем тут же распространился по всему городу. У постели больного побывали многие, и в первую очередь – коллеги-преподаватели. Но все попытки сделать что-нибудь для него отец Иоиль решительно отвергал: «Спасибо за вашу любовь, но жизнь моя кончена. Оставьте меня одного! Хочу умереть наедине со Христом!».
Не зная, как помочь делу, те дали знать о болезни отца Иоиля его брату Афанасису – кадровому офицеру, впоследствии служившему адъютантом при короле Георгии II. Тот примчался как молния и, вбежав в комнату, застал младшего брата в ужасном состоянии. Глаза Афанасиса сверкнули.
– Поднимайся! Идем! – сказал он повелительно.
– Став монахом, я отвергся своей плотской семьи, – прозвучал ответ. – Вас всех отвергся, забыл вас… И предал себя Богу… Ступай… Ты ничего мне не должен… Прошу, оставь меня!.. Я хочу умереть один… Только со Христом!
Брат зарычал как раненый зверь:
– Что ты говоришь? Вставай! Пошли!
Это было сказано так грозно, что не встретило возражений. Подхватив брата на руки, Афанасис перевез его к себе домой в Каламату. Но и там Иоиль потребовал уединения:
– Положи меня в подвал. Я хочу тишины. Не желаю никого беспокоить и тем более – заражать.
– Что? – с горечью и гневом воскликнул Афанасис. – Мой брат в подвале? Болеть, так всем!..
И, поселив его в лучшем жилом покое, рядом с домочадцами, ухаживал за ним сам, как мог. Все окончилось благополучно. Никто из семьи Афанасиса не заразился, ибо ее покрыл Сам Бог любви. А больной выжил и стал набираться сил.
После этого отец Иоиль еще глубже осознал, что жизнь – дар Божий и ему надлежит работать Господу. Мысль эта захватила все его существо. Так Бог приуготовляет избранных Своих Себе на служение.
Впоследствии Батюшка нередко говорил: «Родство по плоти есть великое таинство и образ любви Божией, помните это. После милосердия Божия нас во все дни жизни сопровождают милосердие и любовь плотских родителей и сродников. Очень трудное дело – оставаться чуждым миру ради Господа и одновременно воздавать долг любви своим родным по плоти. Это под силу лишь тем, кто стяжал великое смирение и дар различения духов».
«Чахоточный!»
В доме брата больной пришел в себя. Он был окружен медицинским уходом и постепенно встал на ноги.
После этого отец Иоиль уехал в Алагонию – гористую местность в верховьях Тайгета с климатом, напоминавшим швейцарский и целебным для тех, кто перенес туберкулез. Там, благодаря горному воздуху и диете, он еще более окреп и вскоре вернулся к школьной деятельности. К слову сказать, приходские священники тогда не получали жалованья и вынуждены были довольствоваться «доброхотными даяниями», которые батюшка лично для себя исключал.
Улучшение самочувствия означало возможность снова поститься, чему он весьма радовался. «Я бы этого и по необходимости не вынес – делать одно, а учить другому! – вспоминал Старец. – И все равно стал бы поститься, даже если бы мне грозила смерть. Теперь же я пощусь слегка: ровно столько, чтобы говорить людям о посте и никого не смущать противоположным примером. А вместе с тем приходится смиряться, и очень крепко! Ведь, что касается поста, я воображал свою жизнь совсем иной».
Однако медики были неумолимы: «Что толку от временного улучшения? Эта болезнь неизлечима!..».
Мог ли он в таких обстоятельствах строить планы на будущее, надеяться на долголетие и здоровье? Батюшка видел перед собой только смерть. Болезнь постоянно напоминала о ней, а врачи без обиняков настраивали и самого пациента, и родителей его учеников на скорый финал: «Неизлечимый заразный недуг – прямая угроза для окружающих, особенно для подростков-учеников!».
Трудно было ожидать от бедных селян, что они, постоянно слушая такие разговоры, предпочтут выдающиеся достоинства отца Иоиля собственному покою и безопасности своих детей. Начались толки, угрозы пожаловаться в министерство…
Что же Батюшка? Не желая быть причиной соблазна и нестроений, он принял единственно возможное решение и уехал.