Охранная грамота
Революция застала Александра Штиха в Романово-Борисоглеб-ске. Параллельно с учительством в семье управляющего Романовской льняной мануфактурой он состоял еще и заводским служащим. (Впоследствии всю свою жизнь дедушка проработал именно по этой, полученной в университете, специальности – гражданское право и экономика, причем именно в легкой промышленности.) В его бумагах оказалось несколько удостоверений, датированных осенью 17-го – началом 18-го годов, которые свидетельствуют о его участии в событиях того времени. Так, 23 сентября 1917 года секретарь профсоюза торговопромышленных служащих Александр Львович Штих избирается представителем этого союза в Комиссии по организации Уездного Совета Рабочих Депутатов. (Здесь к месту умилиться обилию заглавных букв: революционеры, упразднив на первых порах все чины и сословия, позаимствовали у предшественников пафосное написание – как раньше «Милостивый Государь», «Государь Император» и т.д.)
5 ноября член президиума Рабочего комитета фабрики Товарищества Романовской льняной мануфактуры А.Л. Штих командируется в город Москву в Комитет по льняной и джутовой промышленности, 12 декабря «приложением печати свидетельствуется», что он уже состоит членом Романово-Борисо-глебского Уездного Совета Рабочих депутатов. А января 10 дня 1918 года Продовольственный отдел при Ярославском Губернском совете Рабочих, Солдатских и Крестьянских депутатов направляет члена Романово-Борисоглебского Совета Рабочих Депутатов Штиха в Петроград, в Министерство продовольствия4 для выяснения вопроса о плане снабжения Ярославской губернии продовольствием, просит «оказать все возможное содействие нашему полномочному представителю» в решении вопроса о продовольствии, а заодно и «оказать содействие в первую очередь при его проезде на первых поездах без задержки провозить по железным дорогам» (именно так в оригинале – С.С.). Что ж, приметы известные: раз у власти большевики, значит, и с продовольствием плохо, и проехать без мандата невозможно.
Однако вскоре так стремительно начавшаяся общественно-политическая карьера деда прервалась. Что послужило тому причиной, я не знаю – возможно, идейные разногласия, а может, непролетарское происхождение. Точное время его возвращения в Москву мне тоже неизвестно, однако я знаю, что уже зимой 1918-19 Александр Львович работал в Табачной секции Главсельпрома и жил в квартире на Банковском. Он, по-видимому, не согласился с Юлием Цезарем относительно того, что лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме, и из Полномочного Представителя Губернского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов превратился в среднего московского служащего. Оно и к лучшему, я думаю. Мало кто из деятелей тех лет, занимавших высокие посты в начале революции, в дальнейшем избежал страшной участи.
Так или иначе, в начале 1919 года семья Штихов обитала в квартире 31 дома 2 по Банковскому переулку в полном составе. Жизнь в тот период лучше всего характеризуют слова Бориса Пастернака: «в года мытарств, во времена немыслимого быта». Интеллигенция была по теперешней терминологии «поставлена на грань выживания», только сейчас это выражение применяется в переносном смысле, а тогда – в прямом. Шла гражданская война. Советское правительство официально объявило политику Красного террора: лиц непролетарского происхождения по разнарядке брали в заложники. Их списки печатались в газете «Красный террор». В случае побед белых на фронте или других неудобных большевикам событий заложников расстреливали. Списки казненных публиковали в той же газете – правительство хотело, чтобы об этих действиях знали все и не находило нужным их скрывать. Заложников не путали с теми, кого арестовывали и судили за какие-либо прегрешения перед Советской властью вроде принадлежности (в прошлом) к «неправильным» партиям или высказывания небольшевистских идей. М. Лацис учил в той же газете:
Мы не ведем войны против отдельных лиц, мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательства того, что обвиняемый действовал словом или делом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии. Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого.
В качестве заложников – по официальным данным – советская власть уничтожила несколько десятков тысяч человек.
Семью Штихов, однако, миновала самая страшная судьба (возможно, помогло то, что при новой власти они сразу пошли на службу?). Лев Семенович стал работать в госпитале. Миша в мае 1917 года окончил гимназию, получив серебряную медаль. В том же году он пошел работать в Наркомздрав и поступил на медицинский факультет Московского университета. Одновременно Миша учился в Московской консерватории по классу скрипки. Его учил преподававший тогда в Москве Р.Ю. Поллак.
К этому времени относится документ, в шестидесятые годы сданный мамой и дядей Мишей в Институт Маркса – Энгельса – Ленина. Бумага заслуживала того – она была собственноручно написана Лениным. При передаче ее в архив мама робко заикнулась об оплате, но ей строго заметили, что письма великого вождя мирового пролетариата – святыня, поэтому денег ИМЭЛ не платит никому. Дядю Мишу, как очевидца и участника событий, попросили написать в «Советскую Россию» статью об истории документа – охранной грамоты на нашу квартиру.
Забегая вперед, нужно сказать, что в результате целого ряда жизненных перипетий Михаил Львович Штих стал журналистом, поэтому статьи сочинять умел. Написанное им о ленинском документе тогда не опубликовали, но черновик сохранился. Сегодня многие его места читать смешно, однако жившие тридцать лет назад помнят, как выглядели статьи о деяниях Ленина. Интересно, каким получилось бы описание этих событий, доживи дядя Миша до наших дней. Привожу здесь черновик целиком, как я его нашел в Мишиных бумагах.
20-е января 1919 года… Какие дела первостепенной государственной важности решал в эти дни Владимир Ильич Ленин? Можно ли предположить, что этот день был для него менее напряженным, чем сотни других, рассчитанных по минутам, полных неимоверного, гигантского труда,? Судите са,ми. (Здесь предпола, галась вставка – перечень документов, подписа, нных Лениным в этот день, составленная по архивным да, нным.5)
Но еще нигде не было отмечено, что в безмерной занятости этого дня, занятости важнейшими государственными делами, Ленин нашел несколько минут, чтобы принять живое участие в судьбе одной московской семьи. Это была семья, старого врача Л.С. Штиха. И нам не обойтись без краткого рассказа о ней – рассказа, в котором содержится предыстория одного волнующего документа.
… Сын полунищего бродячего ремесленника из ковенско-го предместья, Лев Семенович Штих пробил себе дорогу редкостным упорством и многолетним трудом. С 14 лет он уже становится «самостоятельным человеком». Зарабатывает на хлеб и на обра, зование грошовыми урока,ми – репетирует ленивых оболтусов, сынков богатых скупердяев. (Много лет спустя эту невеселую первоначальную специальность отца и его необыкновенную па, мять не раз с благодарностью помянут сыновья – ученики Московской 4-й гимназии, хотя и ходившие, по-теперешнему говоря, в отличниках, но подчас тоже нуждавшиеся в «скорой помощи» по какому-нибудь каверзному латинскому переводу или сложной алгебраической за, даче.) Но вот, наконец, приобретена настоящая специальность. В середине 80-х годов окончен медицинский факультет Московского университета, и через некоторое время доктор Штих становится одним из лучших отоларингологов Москвы. У него большая квартира, но семья живет очень скромно, без всяких излишеств. Некоторые коллеги считают доктора Штиха «непрактичным человеком»: в его приемной добрую треть соста, вляют бесплатные па, циенты, а кой-кто из них выходит иногда из кабинета,, унося с собой гривенник или пятиалтынный на лекарство («Ладно, ла, дно, когда-нибудь разбогатеешь – отдаешь»).
Итак, перенеситесь мысленно в эту квартиру, которая является важным «действующим лицом» нашего рассказа – в квартиру № 316 в доме № 2 по Банковскому переулку. Приближается знаменательный день 20 января 1919 года, о котором мы говорили в начале. Квартира еще живет своей обычной жизнью того времени. Вечер. На кухне готовится приятный обеденный сюрприз: котлеты из конины и роскошные лепешки из картофельной шелухи с сахарином. Постепенно собираются «служивые» домочадцы. Приходит глава семейства из своего отборочного (? – С.С.) госпиталя, где он теперь работает ординатором. Появляется и повествует о делах «курительных» ста, рший сын Александр – секретарь коллегии «Гла, втабака,». Вслед за ним – младший, Михаил, юный делопроизводитель 2-го разряда одного из отделов Наркомздрава, молча, с хода берется за скрипку: он готовится к поступлению на старший курс Московской консерватории. В квартире – вполне мирное сосуществование двух музыкантов: уже упоминавшегося делопро-изводителя-скрипача и его сестры – пианистки Анны.
Но беда, как говорят, никогда не приходит одна. Сперва у доктора прибавляются свои, домашние пациенты: серьезно за, болевают дочь, жена и ее старуха-мать. А затем – гром среди ясного неба,, вернее, из канцелярии, расположенной напротив, через лестничную площадку. Там работает какая-то страхкасса, и ее начальство решило сделать свое служебное помещение попросторнее, и вот, районный жилотдел выносит грозное категорическое постановление: доктору Штиху Л.С. в срочном порядке освободить занимаемую им и его семьей квартиру.
– Куда же деваться?
Отвечают коротко и вразумительно:
– А это уж ваше дело.
Отец и старший сын заметались по разным вышестоящим инстанциям – имевшим и не имевшим прямого отношения к таким делам. Не имевшие – сочувственно ра, зводили руками. Имевшие – сухо подтверждали: постановление – окончательное. Выселяйтесь!
Кто же может помочь в беде? Вместе со всеми членами семьи тщетно ломает себе голову их близкий родственник доктор Залма, нов. Он – известный терапевт, один из руководящих работников На, ркомздрава,. Залма, нов лечит Надежду Константиновну Крупскую, его знает Ленин. Но, конечно, ни «срочно выселяемые», ни он сам даже мысли не допускают о том, чтобы как-то воспользоваться этим обстоятельством, попытаться привлечь внимание Ленина к таким мелочам.
Тем временем об этой передряге прослышала Анжелика Балабанова, работавшая в аппарате 3-го Интернационала. Она знала старого доктора как его па, циентка и как давнишняя знакомая его коллеги и родственника Залманова.
Она и позвонила ему по телефону «на Банковский» – аккурат в один из тех суматошных дней у нее появилась необходимость посоветоваться с ларингологом. Она услышала, что очередного приема больных не будет.
Но, видимо, еще лучше, чем они, знала она и намного вернее, чем впоследствии, понимала душевную отзывчивость и великую справедливость другого человека…
Впрочем, рассчитывать на какое-либо содействие с этой стороны тоже вряд ли приходилось: руководство жилотделом и Третий Интернационал соприкасались между собой примерно так же, как две параллельные линии, которые, по законам геометрии, пересекаются только в бесконечности. В общем, никаких надежд не оставалось. Оставалось только с часу на ча,с ожидать звонка в прихожей, вслед за которым появятся дюжие исполнители непререкаемого постановления и начнут вывозить вещи на какой-то неведомый склад.
И вот, вечером 20 января звонок прозвучал – долгий, настойчивый. Но, как ни странно, это были вовсе не «исполнители».
– Ничего не понимаю, – растерянно ска, зал гла,ва семьи. – Какой-то пакет из Кремля…
Он торопливо вскрыл конверт и увидел небольшой листок с текстом, написа, нным красными чернилами.
Он молча читал и снова перечитывал эти строки. Да, все это было реально и нереально: внезапная близость человека, чьей рукой только что были написаны эти строки.
Да, так там и было написано:
«Выселение семьи доктора Л.С. Штиха приоста,но-вить и не выселять ее вплоть до особого распоряжения, так как, согла, сно удостоверению т. Анжелики Балабановой, в семье несколько больных и несколько на советской службе.
В. Ульянов (Ленин)».
Это было невероятно, это с трудом умещалось в сознании. И надо было еще и еще раз, без конца перечитывать короткие строки, чтобы понять наконец все значение свершившегося, окончательно поверить в его реальность. Так они и делали. В доме в тот вечер «несколько больных и несколько на советской службе» ходили необычно взволнованные. И само существование 6о ленинского письма странным образом отодвигало на второй план повод, по которому оно было написано. И самое удивительное, самое радостное было даже не в том, что беда миновала, а в том, чья рука отвела эту беду.
«Самый человечный из людей»… Эти слова были сказаны много позже, годы спустя.
Да, именно так – и спустя годы – заново переживали тот вечер два близких мне человека – мой отец и его брат. А тогда, на следующий день, 21 января 1919 года они понесли ленинское письмо в жилотдел. Там, после довольно долгого ожидания они получили аудиенцию у одной особы – молодой и чрезвычайно энергичной. Едва услышав их фамилию, она сразу же раскипятилась:
– Вам русским языком было сказано: постановление – окончательное и обжалованию не подлежит!
И тут словно какой-то бес толкнул ее к последнему «решительному выпаду», который в данной ситуации приобретал вовсе неожиданный и даже несколько юмористический оборот:
– Больше не ходите сюда! – ска, зала она максимально повышенным тоном. – Ничего вам не поможет. Пускай хоть сам Ленин напишет!
– Да вот как раз сам Ленин и написал, – отозвался старший из посетителей. – Вот его распоряжение.
Начальница глянула,, и лицо у нее пошло пятнами. Потом она долго, придирчиво рассматривала совнаркомовский текст, подпись и, наконец, неохотно вернула подлинник письма.
– Вам этого достаточно? – спросили посетители.
И она, потупившись, прошелестела чуть слышно:
– Да, этого достаточно…
Из жилотдела возвращались взбудораженные и веселые. Могли ли они думать, что через пять лет, ледяным январским утром 1924 года, они будут молча и долго стоять в необозримой траурной очереди к дверям Колонного зала?
М.Л. Штих
(После 1963 года.)
Читая сейчас этот черновик, я вспоминаю старую пословицу историков: не то интересно, что автор говорит, а то, как он проговаривается. Думаю, что проговорки Мишиной статьи в отношении тогдашних порядков были слишком очевидны, поэтому ее и не напечатали. Как-никак посрамленной оказалась советская власть в лице местных органов. Эти органы действовали, очевидно, в полном соответствии с тогдашними порядками (законов не существовало), по которым человека (кстати, врача – их ни Маркс, ни сам Ленин к эксплуататорам никогда не относили) вместе с семьей можно выкинуть зимой на улицу. А остановить это удалось способом явно противозаконным – по знакомству. Подозреваю, что на самом деле в «те суматошные дни» все члены штиховского семейства метались по городу и обрывали телефон в поисках нужных людей, способных замолвить словечко в какой-нибудь высокой инстанции погрознее. Залманов в ту пору занимал высокий медицинский пост (об этом речь впереди), и он действительно был вхож к Ленину. Наверно, если бы дошло до «исполнителей», он «допустил бы мысль», «воспользовался обстоятельством» и лично «привлек внимание Ленина к таким мелочам». Да, собственно, он так и сделал – в случайность звонка Балабановой мне как-то не верится. Почему-то оказалось, что удобнее действовать через нее, а почему – нам сегодня, скорее всего, не понять.
Моим предкам повезло, у них оказались нужные знакомые. Записка Ленина – это был сильный козырь. Их друзьям Пастернакам повезло меньше: Наркомпрос неоднократно пытался выселить их из квартиры на Волхонке. Спасло заступничество Луначарского, который послал телефонограмму: «Леонид Пастернак находится под решительным покровительством Советского правительства, и на его мастерскую посягать нельзя». Видимо, все же этот козырь оказался послабее: Пастернаков не выгнали на улицу, но уплотнили, вместе с ними поселили в квартире многолюдное семейство. Мастерскую Леонида Осиповича всю заставили вещами, работать в ней стало практически невозможно.
Но больше всего в истории с ленинским письмом меня занимает следующее обстоятельство. Спустя несколько лет Михаил Штих поступил на работу в «Гудок», на легендарную 4-ю полосу. В этой газете тогда собралась достойная компания: Ильф, Петров, Катаев, Олеша и многие другие, ставшие впоследствии писателями очень или не очень известными. Отношения между молодыми литераторами были приятельскими, ежедневно после сдачи номера начинался общий веселый треп. Миша запросто мог представить сослуживцам в комическом виде благополучно разрешившуюся коллизию с посягательством на докторскую квартиру. В это же время в «Гудке» работал и Булгаков, часто заходивший в комнату сотрудников 4-й полосы и участвовавший в редакционных посиделках. Я думаю, что наше семейное предание вполне могло послужить прообразом известной литературной сцены, ставшей впоследствии классической.
Описание последнего разговора с энергичной особой из жилотдела в Мишиной статье поразительно напоминает сцену изгнания Швондера, пришедшего уплотнять квартиру профессора Преображенского. А документ, написанный Лениным на бланке Совнаркома, что это, как не та самая «Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня», – и правда, куда уж окончательнее?