Глава 2
Императорский лес
– Сейчас. Сейчас я вас, сердешных, всех выведу. Я здесь все знаю, – злобно бормотал Ваноути, что-то близоруко выискивая в траве, как ину[51], – где-то здесь… где-то здесь… сотни раз ходил ведь… О, Хатиман!
Они вскорости действительно ступили на желтую императорскую дорогу, которая вела прямо к Яшмовому и Нефритовому дворцам. Но это только так казалось. Под ногами скрипели песчинки, и жесткие сухие травы хлестали по руками. Нехожеными стали дороги и тропы, давно нехожеными.
Сам Натабура, как и прежде, не узнавал мест, хотя бывал в столице достаточно часто в те времена, когда они с учителем Акинобу бродили по стране из монастыря в монастырь. С тех пор минуло много лет. Так много, что Натабура и вспомнить не мог: то ли пять, то ли целых восемь. А может, и больше. Путался он в цифрах и никак не мог сообразить. Нет, должно быть, лет семь минуло, думал он, глядя на вековые деревья в окружении молодой поросли, которая скрадывала окрестности, делая их незнакомыми и таинственными, и там, где они вчетвером прошли дорогу за коку, им казалось, что они топчутся на месте целую стражу[52]. Последний раз он был в Киото два года назад. Но тогда ему было не до красот столицы Мира, потому что он искал Юку, а потом участвовал в государственном перевороте. Мало кто из тех людей выжил. Большинство из них в течение года настигла химицу сосики[53] и во имя закона заставила сделать сэппуку[54]. Стало быть, их всех с легкостью предал император Мангобэй. Но никто-никто не упомянул ни Натабуры, ни учителя Акинобу, ни Язаки, ни тем более капитана Го-Данго. Поговаривали, правда, о какой-то волшебной собаке, помогавшей бунтовщикам. Но разве собаку будут искать? Да и не до собаки потом было, потому что появились эти самые арабуру и трон под императором Мангобэй зашатался.
Заросшая травой желтая императорская дорога нырнула под кроны леса, и сразу же сделалось душно и парко – чувствовалось близость рек Ёда и Окигаву, которые сливались в центре столицы, образуя широкую и полноводную Каная. Лучи солнца плясали и вверху, и на листьях подлеска, и на кустах, путались в траве, и для непривычного глаза казалось, что все вокруг движется, заманивает и туда, и сюда, и ведет, чтобы закружить в чаще, извести, уничтожить, растворить и сделать частью себя. Как хорошо все начиналось, почему-то с сожалением думал Натабура, вспоминая Юку. Вовсю зудели комары и злобно кусались большие желто-оранжевые мухи. Афра прятался от них под папоротник и зарывался в иголки. От этого его желтая морда очень быстро стала походить на рассерженного ежа. А еще Афра фыркал и чесался, как шелудивый.
Натабура напоследок оглянулся, чтобы запомнить дорогу назад, но уже ничего, абсолютно ничего не было видно, кроме моря зелени и игры солнечных бликов. Ничто не говорило и о том, что они находятся в центре столицы Мира. Язаки тоже заволновался и поглядывал на него, впрочем, полагаясь во всем на друга. Он знал, что Натабура хорошо ориентируется по сторонам света, а если есть солнце, то это легко делать. Я и сам могу, думал он. Солнце слева – чего еще надо. Значит, когда будем возвращаться, оно будет светить справа или в спину. Он успокоился и даже с облегчением вздохнул, хотя, конечно, расслабляться не следовало, ибо за каждым кустом могла быть засада. И первые несколько коку шел настороженно, как по болоту, смотрел, куда ставить ногу, полагая, что именно в таких местах прячутся онрё[55], избавиться от которых еще никто не мог, но постепенно болтовня Ваноути отвлекла его.
– Я как сейчас помню, – врал дед, – как мы штурмовали ущелье Курикара.
Курикара, Курикара? – когда же это было. Давно, еще до меня, вспомнил Натабура, я слышал только рассказы бывалых воинов.
– Дед, ты что, был самураем? – спросил Натабура.
Это отвлекло его от липкого, как наваждение, предчувствия чего-то нехорошего. При Курикара погибли лучшие буси. Это ли не печальные воспоминания? Может быть, поэтому мне так тяжело? – подумал Натабура. Их раздавило стадо буйволов. Не тогда ли были заложены условия гибели дома Тайра? Слишком много самураев погибло. Слишком много.
– Почему был? – удивился Ваноути. – Я и сейчас самурай!
– Охотно верю, – согласился Натабура. – Сколько же тебе тогда лет? Сто или двести?
– Сто пять!
– Сто пять… – как эхо повторил Язаки.
– Ага… – только и произнес пораженный Натабура. Он хотел спросить что-то такое: «Как же ты ходишь?» Или: «Почему ты еще не рассыпался?» Но вместо этого произнес: – За кого ж ты воевал? – ибо это было существенней.
– Известное дело, за кого! За господина Минамото! – и Ваноути даже приосанился и колесом выпятил сухонькую грудь. При этом в его черных, как угли, глазах мелькнула былая удаль.
– Ага! – еще более изумился Натабура.
Вот в чем причина. Он вполне мог быть убийцей кого-то из моей родни, подумал он, но не испытал никакого гнева. Не было гнева – одно безразличие к прошлому, ведь настоящее совсем другое и враги другие, а проблемы новые.
– Ну и что там, в ущелье? – нетерпеливо спросил Язаки, который вовсе не подозревал, о чем думает Натабура. К тому же он решил, что Ваноути большая фигура, раз остался живым.
– Как чего? – переспросил Ваноути таким тоном, словно только глупый мог задать подобный вопрос. – Всех и положили до единого.
– Да, много там было наших, – согласился Натабура, смиряясь с очевидностью.
Он вспомнил, как сам бился в последнем морском сражении и как его выбросило море на берег удивительной страны Чу.
– Я им кричу: «Не так, не так! Вяжите солому к рогам!»
– Ну?.. – спросил Язаки. – А зачем солома?
Ваноути глянул на него, как на дикаря:
– Зажгли и пустили с горы целое стадо. А придумал все это я! Я ведь с детства с коровами возился.
– Да ты что?! – изумился Язаки. – Ну ты, дед, даешь! Ты герой!
– Никакой я не герой, – скис вдруг Ваноути. – Герои, они вон по городам живут в сытости и тепле, а не мыкаются в старости в ветхой хижине. Да теперь уже все равно, чего жалеть.
И они остановились. Дорога пропала. Только что была под ногами, и вдруг – нет. Да и лес поменялся: вместо разлапистых дубов и язей сплошной стеной темнели стволы гёдзя[56]. Солнечный свет впитывался в ее кору, ничего нельзя было толком разглядеть.
Вместо ровной поверхности возникли какие-то холмы, усыпанные иголками. А воздух стал смолистым и таким густым, что двигаться в нем приходилось с заметным усилием. Началось, невольно подумал Натабура. Сейчас полезут хонки, хотя слово давали помогать. Хонки всегда селились в таких местах. Но он ошибся – лес на удивление оказался пустой, без духов и демонов, что было удивительно.
– А где река? – с беспокойством спросил Язаки и оглянулся на друга.
– Река? – переспросил Натабура, думая о своем. – Откуда я знаю. Была река. Дед, где река?
– Была, – покорно согласился Ваноути. – А теперь нет.
В его словах слышалась какая-то странная подоплека происходящего, которую дед чувствовал, но не мог выразить. Все это можно было отнести на старческую забывчивость, если бы не ситуация, в которой они находились. Действительно, подумал Натабура, а куда делись озера, в которых плавали глупые, сонные караси, где горбатые мостики в зарослях декоративного тростника с бордовыми головками? Где все это? Где острова, на которых стояли императорские золоченые беседки и качели? А храмы? Где эти маленькие уютные здания с зеркалами внутри, у которых при входе вечерами зажигались бумажные фонарики? Где? Я даже помню, как здесь звучала музыка и танцевали люди. Вместо этого непонятные холмы, усыпанные сосновыми иголками, ямы, канавы, словно здесь кто-то искал сокровища, все заброшенное, забытое, незатейливо обихоженное природой. Слишком все хорошо, думал он. А так не бывает, и до столицы дошли, и с арабуру играючи расправились.
Задумавшись, он ткнулся в замершего Язаки. Ваноути тоже словно врос в землю. Даже никогда не унывающий Афра и тот смутился и спрятался за Натабуру.
Перед ними чернела рыхлая выворотня. Она находилась как раз меж холмов, и легкий дым, нет, скорее, не дым, а странная копоть, словно нагретая солнцем или внутренним жаром земли, хлопьями поднималась к вершинам гёдзя и растворялась в голубом небе. А еще одуряюще пахло лесной земляникой – так сильно, что слегка кружилась голова. При чем здесь земляника? – успел подумать Натабура и вдруг заметил, что черный столб качнулся в их сторону и принес с собой густую волну земляничного запаха. Он едва не присел. Нет, не может быть, подумал он. Неужели это оно? Разве это заколдованный лес? Это всего лишь старый, заросший императорский парк, и сейчас мы выйдем с другой его стороны, найдем капитана Го-Данго и все узнаем, узнаем, зачем он нас вызывал, и что готовится, и будем ли мы воевать, хотя в последнем даже сомневаться не приходится.
– А пахнет-то, пахнет… – прошептал Язаки и пошел, пошел словно завороженный на зов.
Натабура едва успел ухватить его за руку:
– Стой!
– Уйди! – Язаки вырвался.
– Да стой же! – Натабура уже крепко держал его.
– Ксо! – Но Натабура ухватил его за талию.
Силен был Язаки, и они несколько мгновений боролись на краю черной выворотни, в которой шевелилась земля. Потом Натабура сделал то, что никогда бы не сделал с другом: резкий удар в шею лишил Язаки сил, и он упал на колени, закашлялся до хрипоты, но все равно пытался ползти. Одной рукой он даже коснулся копоти. У Натабуры не было времени, чтобы посмотреть на последствия этого поступка, да и он боялся это сделать, а только оттаскивал Язаки в сторону.
Вдруг Ваноути, который до этого спокойно стоял у сосны, произнес загробным голосом.
– Я тоже люблю лесной запах… не надо… не надо… проявлять малодушие, – и сделал шаг к поляне.
– Стой! – Натабура изловчился и ухватил и деда.
Дед взглянул на него бессмысленными, как у пьяного, глазами:
– Каждый человек пытается найти оправдание, чтобы жить! – выдал он, рванулся и оставил в руке Натабуры клочок ветхой ткани кимоно.
Натабура отбросил Язаки подальше и дернул Ваноути за ногу. Легок был дед Ваноути и поэтому отлетел к подножию холму, как сучок, а толстый слой хвои смягчил падение. После этого Натабура занялся Язаки, который, как червяк, упорно полз к черной выворотне. Он взвалил друга на спину и потащил прочь. Хорошо еще, что Афра был послушным и никуда не совался, а то у Натабуры не хватило бы сил справиться со всеми.
– Идем, – Натабура взглянул в умные глаза Афра, – охраняй нас, охраняй!
Афра все сообразил. Шерсть на загривке у него встала дыбом, в горле родилось тихое ворчание, и он заходил, заходил вокруг, выискивая противника и одновременно не спуская с хозяина взгляда. Затем взлетел, сделал круг над соснами и опустился рядом. По его реакции Натабура понял, что ничего им пока не угрожает, кроме выворотни.
Отступили они в лучших традициях дзэн, ибо обстоятельства требовали податливости, внутренней стойкости, а не упрямства. Взобрались на холм, поросшим соснами, кустарником и бурыми поганками, и огляделись: со всех сторон чернели рыхлые выворотни. И здесь, и здесь, и там – на соседней поляне, и еще дальше – между холмами, и даже позади, где, по идее, их и не должно было быть – вдоль тропинок, а стало, вроде бы, даже больше.
– Оро?! – воскликнул пораженный Ваноути.
– Вот-вот, и я о том же… – произнес Натабура, укоряя его в том, что они попали в такое место. Ведь обещал же вывести. Обещал, а привел в какое-то гиблое место, где даже иканобори не летают.
Действительно, за все время они не видели ни одного пятипалого дракона. Было чему удивляться, ибо драконы арабуру были вездесущи, как хвоя под ногами.
На вершине холма, где дул слабый ветерок, одуряющий запах лесной земляники заметно ослаб. Натабура выплюнул сосновую иголку, еще целую жменю вытащил из-за пазухи. Язаки быстро пришел в себя, крутил головой, но не мог вымолвить и слова. Да и Ваноути, похоже, обрел контроль над собой. По крайней мере, его черные, как угли, глаза вполне осмысленно смотрели на мир.
– Слышь, дед, – спросил Натабура, на всякий случай все еще держа Язаки за руку, – что это такое?
– Проплешины это, проплешины… – произнес Ваноути, в волнении крутя головой.
Он не узнавал мест. Несмотря на запрет, он долгие годы тайно хаживал в столицу. Смолоду ему нравился квартал Ёсивара[57], где в большом количестве обитали сладкие юдзё[58]. И хотя квартал был обнесен высокой стеной и окружен глубоким рвом с водой, Ваноути умудрялся проникать за стену в любое время суток. Там он себе и нашел жену. Выкупил ее и привез в деревню. Правда, девушка от него сбежала, как только вкусила прелести деревенской жизни, оставив на руках с младенцем-сыном. Через двадцать лет сына забрали на войну, и он не вернулся из-под Явата, где бился простым асигару на стороне Акииэ[59]. Так Ваноути остался с невесткой и внуком Митиёри и занялся торговлей шелком, и все бы было хорошо, но любовь к женщинам сыграла с ним злую шутку, и на старости лет он остался ни с чем. Втайне дед Ваноути мечтал снова попасть в квартал Ёсивара и отыскать свою непутевую жену. Уж очень ему хотелось посмотреть, какой она стала.
– Какие проплешины? Хоп! Никогда не слышал.
– Это потому что молодой, – снисходительно объяснил Ваноути, глянув на него, черными, как угли, глазами. – А проплешины известно какие – бомбибога.
– А раньше ты их видел?
– Нет.
– Тьфу, ты! – возмутился Натабура.
– Но слышал, – невозмутимо пояснил Ваноути.
– От кого?
– От деда своего.
– От деда, от деда! – передразнил Натабура, давая понять, что не верит ни единому слову.
Так можно было, ничем не рискуя, сослаться на кого угодно, даже на Будду, который не любил возвеличивания и который в своей непознаваемости был подобен этому лесу, потому что проповедовал естество всего живого и неживого. Пожалуй, у Будды была только одна слабость – отрицание всех отрицаний. Непросветленному человеку в этом можно было запутаться, как в трех соснах, а просвещенному учение казалось страшной тарабарщиной, потому что не основывалось ни на сутрах, ни на трактатах, ни на учениях, а лишь на безотчетной вере и постижении самого себя.
– Проплешины появляются раз в сто лет, а то и реже. Считай, нам несказанно повезло.
– Успокоил! – только и воскликнул Натабура, удерживая Язаки, который все еще норовил вырваться и сбежать. – Тогда понятно.
– Пусти меня… – всхлипывал Язаки. – Пусти! Я туда хочу! Хочу!!!
Хорошо хоть Язаки не потерял огненный катана, который Натабура поручил ему нести. Он привязал мшаго к оби[60], и он болтался у Язаки на боку.
Лес. Кими мо, ками дзо! Ты встал навечно, подумал Натабура. Кому ты противостоишь, или, наоборот, помогаешь? Нам или им, арабуру? А может быть, этому странному и загадочному бомбибогу? Ответа не было. Чаща загадочно молчала. Для кого ты вообще такой вырос? Язаки на мгновение утих, и Натабура невольно посмотрел в ту сторону, где по его расчетам должен быть императорский дворец, но, конечно, за буйными шапками гёдзя ничего не разглядел. Одуряющий смолистый запах кружил голову. Над выворотнями бомбибога по-прежнему курилась черная копоть, донося на вершину холма сладкий, манящий аромат лесной земляники.
Он так и не понял, почему этот аромат подействовал на Язаки и деда, а на него нет. Странно все это. Еще одна загадка. А с Язаки творится что-то неладное. Левая рука, которой он коснулся выворотни, светилась даже днем, как головешка на погосте – вначале только пальцы, а когда Натабура взглянул на руку снова, – уже вся кисть стала походить на стаю светлячков безлунной ночью. Лечить Натабура ее побоялся, полагая, что может сделать только хуже. Да и не умел он лечить такие болезни. Мог закрыть рану, становить кровь и кое-что еще, но вылечить человека от свечения никогда не пробовал. Вдруг это не болезнь вовсе, прозорливо думал он, а я ее молитвами, молитвами, так и убить себя недолго.
– Вот что, – сказал Ваноути, – надо уходить. Здесь только хуже будет.
– Это почему? – спросил Натабура.
Все-таки запах выворотни на него подействовал, потому что он тоже плохо соображал.
– Сам посмотри!
Натабура привстал и огляделся. Действительно, проплешины бомбибога постепенно окружали холм. Они просачивались сквозь иголки, редкую траву и сливались с одну огромную черную выворотню. Даже кусты отступили подальше. Еще одна стража, и мы окажемся в ловушке, понял Натабура. Собственно, остался один-единственный путь – с холма на соседний холм, промежутки между которыми еще не почернели.
– Правильно, – нравоучительно произнес Ваноути своим надтреснутым голосом. – Чует он нас, чует.
Натабура взвалил Язаки на спину и, невольно крякнув, сказал:
– Дед, ты уж меня не подведи. Не нюхай ты этот дерьмовый запах, не нюхай, а иди за мной след в след.
– А как же?..
– Не как же! Иди, и все!
– Да я уже понял все, – покорно вздохнул Ваноути после некоторой паузы. – Смерть это наша. Смерть.
Ну дай Бог! Натабура внимательно посмотрел ему в глаза. Пройдет или не пройдет? Пройдет. Куда он денется. Жить захочет, пройдет.
Они цепочкой спустились с холма, и Натабура был рад, что обучал Афра ходить рядом, прижавшись к ноге.
Стоило им оказаться в низине, как черные выворотни словно почуяли, что упускают добычу, и потекли, как ручьи, с обеих сторон окружая холм. Ваноути с перепугу обогнал Натабуру и припустил вверх по склону – только пятки засверкали, и пропал на другой стороне, а Натабура с Язаки на плечах замешкался – слишком тяжелым оказался Язаки и слишком мягкая была почва под ногами. Ноги проваливались по щиколотку. Пару раз Натабура едва не упал. Афра усердно тыкался мордой. Да к тому же Язаки, очнувшись, стал ерзать и предпринимать попытки спуститься на землю. Дед, а дед! – хотел крикнуть Натабура. Да помоги же! Но слова застряли в пересохшем горле. Черная копоть от выворотней колыхалась совсем близко. А обманчивый запах лесной земляники уже вовсю мутил разум. В последний момент Натабура вызвал ногу из прелых иголок, и черная выворотня тут же залила след. Глаза деда появились на фоне неба, леса и качающихся верхушек гёдзя, как два фонаря в ночи. Казалось, он с любопытством разглядывает Натабуру. Наконец сообразил, подскочил, уперся сухим плечиком, и общими усилиями они втащили Язаки на вершину холма. Путь впереди оказался свободным, и, не останавливаясь, они бросились вниз – Язаки только покрякивал на спине. Прежде чем их поглотил лес, Натабура оглянулся пораженный: холм, на котором они только что сидели, утробно охнув, словно живой, проваливался в выворотню, как в трясину, – вместе с гёдзя, кустарником, ядовитыми грибами и травой. Сосны с треском ломались и падали верхушками вниз, поднимая тучи черной копоти. А там, куда она опускалась, зелень сразу чернела и становилась пастью выворотни.
Как только березы коснулись их спин, Язаки тут же заартачился, заголосил: «Спустите меня, спустите!» – встал на ноги и как ни в чем ни бывало, будто ему только что и не грозила самая что ни на есть черная смерть, осведомился будничным голосом:
– Куда мы идем?
Натабура заподозрил, что Язаки не в себе, и спросил в свою очередь:
– Как куда? А ты не помнишь? В Нефритовый дворец.
Язаки дернул щекой и взглянул на него, как на полоумного, и в тон ответил:
– А зачем? Его не существует!
Ну и хорошо, обрадовался Натабура, хорошо, что на Язаки снизошло очередное просветление, раз он вспомнил свои пророческие штучки. С одной стороны, если рассматривать с точки зрения синтоизма, на это не стоило обращать внимания, здраво полагаясь на явления природы, а с другой стороны буддизм учил видеть в таких проявлениях тонкую часть жизни. Натабура, обученный всему понемногу, колебался от одной точки зрения к другой. Миккё[61] – и другие премудрости. В них можно было верить или не верить, но он пользовался плодами обучения школы «Сингон»[62], и пока эти знания его не подводили.
– Не в сам дворец, а к капитану Го-Данго.
– К капитану? Отлично! А во дворец опасно, – сказал Язаки и принял глубокомысленный вид.
– Почему?
Язаки глянул так, что стало ясно – лучше не спрашивай, все равно не знаю, но раз я сказал, то лучше не ходить. Хотя и так было ясно, что там арабуру и иканобори и еще кто-нибудь из иноземных тварей. Но почему опасность связана именно с дворцом? – подумал Натабура.
– Не знаю, – как всегда в самый важный момент пожал плечами Язаки. – Опасно, и все.
Сути он не сказал, а может быть, и сказал, да я не понял, подумал Натабура, тогда я просто глуп. Ему показалось, что все привиделось: и поляны с выворотнями, и черная копотью, и земляничный запах. Но как только он взглянул на левую руку Язаки, то понял, что ошибся: светилась она ярким голубоватым светом. Впрочем, гадать, что бы это значило, не имело смысла, а надо было уносить ноги.
Тропинка завела их в какой-то овраг, где сочная, густая трава ложилась поперек пути тяжелыми, влажными снопами, и приходилось прилагать немало усилий, чтобы раздвинуть ее. Сверху нависали ветви деревьев, откуда-то из невидимой низины тянуло прохладой, к лицу липла паутина, а из болота налетали одна за другой стаи огромных, как бабочки, комаров. Натабуре казалось, что именно здесь с ними вот-вот что-то произойдет – слишком удобное для засады было место – стоило спрятаться там, наверху с луком. Однако ничего не случилось, и, преодолев овраг и немного помесив грязь в самой его низинной части, где протекал ручей, они выбрались на откос и уже с облегчением вздохнули, как вдруг их напугал странный, заросший по уши черной бородой человек. Он, стоя к ним спиной в зарослях бузины, справлял малую нужду и на весь лес орал песню: «Если б любила ты меня, мы бы легли с тобой в шалаше, увитом плющом, и руки наши сплелись бы, как лианы…» Впрочем, не в меньшей степени они напугали и его: последние слова песни застряли у него в горле. Оправляясь, он сделал неуловимое движение руками в нижней части тела, крякнул и пропал, словно провалившись сквозь землю. Никто его толком разглядеть не сумел. А Афра со своим носом не нашел ни следа, ни запаха, хотя взлетел и, тихонько рыча, сделал круг над этим местом, а потом опустился и виновато, глядя в глаза Натабуре, прижался к нему, что дало Язаки основание произнести:
– Симатта!..
Ваноути хмыкнул:
– Демоны не оправляются в кусты, – однако и он замер с разинутым ртом.
С этого момента на душе у Натабуры стало не то чтобы тревожно, а просто очень и очень муторно, и он не мог понять, то ли она ему просто мнится, то ли он предвидел опасность. Над пышной зеленью подлеска возвышалась поросшая мхом и лишайниками почерневшая крыша харчевни, к крыльцу которой не вела ни одна тропинка. Чудно, отметил Натабура, чудны дела Богов. На единственном гвозде покачивалась вывеска: «Хэйан-кё»[63]. Что-то жуткое и страшное было связано с этим названием. Так называли Киото – столицу Мира, и об этой харчевне Натабура слышал многое, но никогда не набредал даже в самых своих тоскливых странствиях по столице, когда разыскивал Юку. А, вот еще! Он смутно что-то припоминал: будто бы сама харчевня не стояла долго на месте, а перемещалась, а того, кто входил в нее, больше никто никогда не видел. Ходила в народе такая легенда. И будто бы городские стражники много лет разыскивали ее, но так и не находили. И что среди жителей столицы считалось особым шиком провести в харчевне вечер и вернуться домой живым и здоровым, чтобы рассказать веселые или жуткие истории об этой самой харчевне, где якобы хозяйничали духи и демоны, где якобы появлялись белокурые девы, а пиво и сакэ лились рекой. Но возвращались немногие. Это точно. А тех, кто возвращались, неведомая сила тянула назад в «Хэйан-кё», и рано или поздно они пропадали. Вот таким было это страшное место – «Хэйан-кё».
Не успел Натабура и слова сказать, как Язаки сорвался с места и во всю прыть устремился к харчевне. Он путался в высокой траве, пару раз упал, но даже не оглянулся. Хлопнула гнилая дверь, и Язаки пропал внутри. Натабуре с Ваноути ничего не оставалось, как последовать за ним.
Дед со всей осторожность потянул скрипучую дверь на себя, сунул голову внутрь и долго что-то высматривал.
– Ну что там? – спросил Натабура от нетерпения.
– Да ничего… – как-то радостно буркнул дед – мол, отстань, сам увидишь.
И они вошли. Натабура перевел дух. Внутри стояла такая вонь, словно это был храм, а не харчевня, да не обыкновенный храм, а такой, в котором поклонялись низким духам наслаждения. Три огромные золотые курительницы источали струйки сизого дыма, одна – гриба масуносэку, другая – темно-желтый дым дурманящего мха исихаи, третья – белый-белый дым спор волшебного такай[64]. Дым поднимался к потолку и, не смешиваясь, плавал слоями. Два крохотный окна едва пропускали свет, зато горело множество свечей, и было жарко.
Язаки был бы не Язаки, если бы уже не сидел на циновке и что-то самозабвенно не жевал, глядя в дымный потолок. Ладно, хорошо, сейчас он поест, и мы уйдем, подумал Натабура, не веря самому себе. Самое удивительное заключалось в том, что хозяин харчевни с самым что ни на есть почтительным выражением на лице метался от кухни к Язаки, накрывая стол изысканными блюдами. Будто нас ждал, а ведь денег нет, подумал Натабура, с трудом пробираясь к Язаки. Последнее время пища стала баснословно дорогой, и они питались просто, как крестьяне, тем, что находили в дороге. Однако удержаться не было сил – пахло так, что сводило желудок, а рот наполнился вязкой, как глина, слюной.
– А вы чего стоите? – удивился Язаки, вгрызаясь в куриной крылышко, – места много, еды еще больше. Садитесь! – он пододвинулся и даже от щедрот душевных кинул Афра надкушенное крылышко, что вообще не было похоже на Язаки, в желудке которого исчезало все, все более-менее съедобное.
Афра, хрустнув, проглотил подачку и уставился на благодетеля.
– Нам же нечем платить… – с укоризной прошептал Натабура, однако усаживаясь рядом с Язаки и сглатывая голодную слюну.
Дышать можно было только на уровне пола. От дыма так же, как и от земляничного запаха черной выворотни, кружилась голова, а на глаза навертывались слезы. Это было не совсем приятно. Афра несколько раз фыркнул и стал тереть нос о циновку. Однако Язаки все было нипочем, да и дед, быстро освоившись, уже вовсю вкушал яства.
– Не волнуйтесь, таратиси кими! Не волнуйтесь! – радостно вскричал харчевник, ставя перед ним чашку с густым кани томорокоси[65], от которого шел такой умопомрачительный запах, что Натабура на мгновение потерял контроль над собой и невольно взялся за хаси[66].
Беззубый Ваноути уже проглотил свою порцию и правой рукой тянулся за копченым тай[67], а левой – за суси[68]. Язаки пожирал печеные мидии, залитые яйцом, и стебли лотоса в сахарной корочке, заталкивая все это в рот одновременно и, не жуя, глотал с таким отчаянием, что кадык у него на шее двигался вверх-вниз, вверх-вниз, как ползунки в осадной машине. Афра вдохновенно грыз мозговую косточку и ни о чем серьезном не думал. Один я мучаюсь, укорил сам себя Натабура, может, зря, может, эта не та харчевня, и я ошибся. Может, я вообще очень подозрительный, а надо быть проще и естественнее – вот как Язаки. Знай себе, работает челюстями.
В этот момент харчевник водрузил в центре стола огромный кувшин с душистым, горячим сакэ. Его запах и остановил Натабуру. Так пахла только черная выворотня – то ли сакэ сварен на лесных травах, то ли отравлен хлопьями копоти от вывороти? Он хотел тотчас разбить кувшин о голову горшечника, но произошло что-то неуловимое, чего он не понял – событие слишком быстротечное для глаза, безотчетное для ума, и в следующее мгновение Язаки, как во сне, уже наполнял чашечки горячим напитком, приговаривая с видом знатока:
– Главное в жизни хорошенько поесть, – и, вливая в глотку сакэ, весело подмигнул Натабуре.
Натабура опять ничего не понял, опять ничего не сообразил, будто спал и видел сон. С ним еще никогда не случалось такого, чтобы он пропускал мимо себя какое-то событие. Да и Язаки так никогда не подмигивал ему. Натабура с трудом оторвал взгляд от еды и посмотрел на харчевника. Ему показалось, что сквозь пышную шевелюру у того просвечиваются рога: маленькие, кокетливо загнутые на концах, как раковины улиток, но остренькие, как иголки. Не может быть. Мысли его растекались медленно и степенно, как патока на солнце. Затем произошло вообще невообразимое: только что харчевник стоял у стойки, как вдруг очутился совсем близко. Момента, когда он переместился, Натабура не запомнил, но в руках у харчевника прятался до жути знакомый предмет. И опять он подумал, что такого не может случиться, только не с ним и не здесь, где обстановка казалась мирной и сытой, располагающей к долгой беседе.
Харчевник был толст и неопрятен. Лицо лоснилось от жира, а рыжая клокастая борода скрывала маленькие глазки, которые к тому же еще и прятались глубоко под нависающими рыжими бровями. Слова его едва долетали до сознания Натабуры.
– Ешьте, таратиси кими, ешьте. Сейчас еще принесу.
Почему же еще? – растерянно хотел возразить Натабура, вытирая слезы, здесь и так много. У нас денег-то нет. Только после этого он случайно бросил взгляд на обстановку харчевни. Паучки, раки, толченые грибы, сушеные пиявки трех видов: коричневые, черные и желто-полосатые, поблескивающие крупинками соли, какие-то травы, рисовые сухарики и пиво трех сортов в пузатых бочках. А еще сушеные крысы, привязанные за хвосты. «Только для истинных арабуру» – значилось на табличке. Эту надпись вначале он не заметил. А теперь даже не удивился, словно это был другой мир, с непонятными законами.
– Это не для вас, это не для вас, таратиси кими! Не для вас! – поймав его взгляд, засуетился толстый рыжий харчевник и ловко спрятал табличку под прилавок, и уже тащил глиняные кружки, над которыми подрагивала белая пена. Причем, кружки словно плыли по воздуху сами по себе, а харчевник их только направлял в нужную сторону.
Натабура даже закрыл глаза, чтобы дать голове отдохнуть, ибо она кружилась беспрестанно, и от этого его начало поташнивать, а сам он ничего не соображал. Разве так бывает? – подумал он, вытирая слезы, которые градом катились из глаз, чтобы кружки сами, по воздуху?
– Ешь! – Язаки ткнул Натабуру локтем в бок и так присосался к пиву, словно ему не давали пить целую луну.
После этого Натабуре почудилось, что его не было в харчевне еще некоторое время. Он открыл глаза. Абсолютно ничего не изменилось, только толстый, рыжий харчевник, уже не сновал между кухней и столом, а, подбоченясь, радушно наблюдал, как они едят. Толстые, жирные губы шевелились, как у рыбы, а осоловелый взгляд выражал немой укор: неужели невкусно? И Натабура, невольно подчинившись, съел – совсем немного, пару рисовых шариков с пастой мисо – больше просто не лезло в глотку из-за дурного предчувствия. Лучше бы он этого не делал. Рисовые шарики упали в желудок, как камни, тотчас стала мучить странная отрыжка. Следовало, конечно, уйти, пока не поздно, но разве вытянешь Язаки и деда, который тоже вошел во вкус и, знай себе, набивал живот. Да и Афра, похоже, залег надолго.
– Ох, ты! – воскликнул харчевник. – Да у тебя идзуси![69]
– Да, – не без гордости ответил Натабура, даже не удивившись тому, что харчевник разглядел его кусанаги. А удивиться надо было, ибо никто не мог увидеть голубой кусанаги за его плечами.
Он поднялся, мимоходом отмечая, что дым стал еще гуще и что от рисовых шариков по-прежнему мутит и мучает отрыжка. Ваноути уже напился и наелся, подпер морщинистую скулу сухим кулачком и затянул какую-то старую, тоскливую песню рыбака. Афра все еще следил за каждым движением Язаки, надеясь на подачку. Язаки же был неутомим, и Натабура знал, что друг сожрет все, что есть на столе, и добавки попросит.
Харчевник куда-то исчез, и Натабура заглянул в дверь за прилавком. На полке лежал огромный нож-секач и еще предмет настолько знакомый, что Натабура сразу не мог вспомнить его предназначения, но знал, что он совершенно бесполезен в данном случае. Ну и ладно, махнул он рукой, удивляясь своей беспечности. Однако некоторое время постоял и, повинуясь безотчетному стремлению, сунул этот предмет в карман. Пригодится, решил он, хотя воровать грех.
В конце длинного темного коридора светилось окно. Натабура, как пьяный, пошел на этот свет, полагая, что найдет хозяина и выяснит причину его радушия. А еще ему хотелось избавиться от дыма и тяжести в желудке. Однако до конца коридора он так и не дошел, не только потому что его стало еще и мутить, но потому что услышал странный голос, который сливался в невнятное:
– Бу-бу-бу…
Иногда, когда голос становился злым, можно было различить:
– Бу-бу-бу… пили, пили лучше… бу-бу-бу… лучше! Бу-бу-бу…
Голос невнятно доносился откуда-то из глубины дома, и вначале Натабура решил, что ему послышалось. Он оглянулся: дед Ваноути все еще тянул свою нудную, тягучую рыбацкую песню, а Язаки деловито набивал брюхо. Но потом, когда обладатель голоса снова стал заметно сердиться, между приступами тошноты Натабура все же сообразил, что не ошибся. Примерно в середине коридора он обнаружил лестницу, которая вела наверх, постоял, прислушиваясь к взбунтовавшемуся желудку, и стал осторожно подниматься на второй ярус. Харчевня «Хэйан-кё» была древней. Ясное дело, думал Натабура, сколько лет! Ох! Ой! Сейчас стошнит. Однако ступени даже не скрипели. Да и стены пахли свежей смолой. Странное устройство дома удивило его. Снаружи харчевня казалась совсем маленькой, крохотной, для небольшой компании, как-то отстраненно думал он, держа руки на животе, и второго яруса нет. А здесь! Так не бывает. Вернее, конечно, бывает, но только в сказках. К его непомерному удивлению, существовал и третий ярус, а голоса и звуки пилы доносились именно оттуда. И хотя он знал, что нельзя бояться, страх накатывал волнами, как малярия. Теперь он отчетливо слышал каждое слово.
– Я и так стараюсь.
– Плохо стараешься! Ты же не хочешь, чтобы от нас отвернулся лик солнца?
Наступила пауза, в течение которой слышался только звук пилы.
– Отпилил… – произнес голос с облегчением.
Натабура узнал рыжего харчевника. Послушался странный звук, словно кто-то бросил на пол палку.
– Хорошо, – констатировал другой голос.
Натабура не знал, что голос принадлежит черту по имени Ёмэй.
– Я старался.
– Второй тоже.
– Сейчас – отдохну малость. Боги подземных сил возрадуются.
– Ты стал слишком толстым. Майяпан велел передать тебе, чтобы ты не жрал весь день, как буйвол.
– Майяпан – мой господин, передай, что я выполню его волю.
– Трон тринадцати небес пал. Наши ликуют. Кто у тебя сегодня?
– Трое крестьян и медвежий тэнгу.
– Зачем ты их кормишь?! – удивился Ёмэй.
– У одного из них рука Ушмаля. Я не осмелился…
– Ушмаля?! Те, у кого не бывает правильного видения, умирают молодыми, а ты уже старый. Это не про тебя. С каких это пор в этой дикой стране появились люди от Ушмаля? Подумай! Надо посмотреть на этих крестьян. Как они вообще забрели сюда?
– Если бы я знал! Я не хотел их кормить. Но у него рука…
– Рука… рука… ты здесь обленился! Надо послать тебя в город.
– Только не это!
– А чего ты, боишься?
– У него же рука, как у Ушмаля! – продолжал оправдывался харчевник.
Натабура пережил очередной приступ тошноты, прижавшись головой в стене. Доски были шершавыми, и от них приятно пахло смолой, но это не спасало от комка, подкатившего под самое горло, и от тоски, которая мучила его с тех пор, как он покинул дом и Юку.
– Ладно, хватит о руке. – Услышал Натабура. – Я все понял. Отдохнул? Нельзя так много есть. Ты умрешь раньше времени, и река Чичиерта понесет тебя в мир предков. Пили дальше.
Снова послушался странный звук. Натабура снова поискал хотя бы щелочку, чтобы разглядеть, что происходит за стенкой, но тщетно. Тогда он пошел вдоль коридора в поисках двери, но только удалялся от голосов.
Коридор был даже длиннее, чем на первом ярусе. В конце находилась веранда. Неожиданно открылась панорама Киото, заросшего, неухоженного, покинутого людьми, но самое удивительное заключалось в том, что там, где на северо-западе прежде возвышался зеленый Нефритовый дворец регента, пылал, нет, – горел в лучах света необычный замок в виде пирамиды. Вот о чем говорил пророк Язаки. Арабуру построили новый дворец. С другой стороны, на северо-востоке, там, где находился Яшмовый дворец императора, одиноко торчала гора Хиэй дзан. Едва различимый дым говорил о том, что монастырь на ней разорен.
Здесь Натабуру и вывернуло – прямо на далекую землю, и он, свесившись через перила, переживал момент слабости. Потом вывернуло еще раз и еще – да так, что желудок, казалось, готов был последовать за содержимым. Полилась желчь вперемешку с черными ошметками какой-то слизи. Из глаз брызнули слезы, в носу защемило. Казалось, этому не будет конца. Вдруг стало легче, и дурнота пропала, голова уже больше не кружилась, а глаза не слезились, только в левом ухе звенел комар, но так, словно удалялся в лес.
Что-то заставило его отскочить в сторону. Он прижался к стене и ждал, что произойдет дальше. На веранде появился заросший бородой по уши человек-собака – песиголовец. Хорошо был заметен белый клык, выступающий из-за губы. Песиголовец понюхал воздух, безошибочно подошел к тому месту, где за момент до этого стоял Натабура, и посмотрел вниз. Песиголовец больше всего походил на демона ойбара, но, как известно, демоны не обладают мускулами. Мускулы у этого ойбара не походили на человеческие, а словно были взяты у собаки – рельефные, без капли жира под тонкой подвижной кожей. Но самое неожиданное заключалось в том, что у ойбара на руках были острые, как у медведя, когти. Все это Натабура разглядел в мгновении ока, потому что ойбара был голым по пояс, в одних хакама[70], и короткие волосы на его торсе больше всего напоминали собачью шерсть. Затем песиголовец стал чесаться, но не как человек, а как самая настоящая собака – ожесточенно раздирал себе бока и даже пару раз умудрился скусить блоху.
Натабура приготовился выхватить кусанаги и даже положил руку на рукоять, однако почувствовал, что стена за спиной подалась в сторону, и он, едва не упав, невольно сделал шаг назад и очутился в комнате, в которой кроме старой, протертой циновки, ничего не было. Только здесь он сообразил, что в лесу они вспугнули оправляющегося по малой нужде ойбара. Стало быть, мы набрели на хонки арабуру, подумал Натабура. Сбылось то, о чем они нас предупреждали: вслед за иканобори и арабуру появились их хонки – в данном случае песиголовец-ойбара. У нас сроду таких не водилось. Наши хонки лучше, недаром они боялись пришельцев, подумал Натабура.
Звук пилы стал громче, и разговор тоже.
– Ты вот что, – поучал незнакомый голос, – пили ровнее. Мне еще по городу ходить.
– Почудилось что-то, – сказал харчевник, и звук пилы возобновился.
– Кто там может быть, кроме Чакмоля?
– А Каба?
– Каба ушел в город.
– Точно, да…
– Ну, пили…
– Ну, пилю…
– Ну, и пили!
– Ну, и пилю!
Натабура на цыпочках миновал еще пару пустых комнат и наконец разглядел сквозь щелочку: в последней находилось двое. Один стоял на коленях, положив голову на бревно. Рыжий харчевник отпиливал ему рога. Это были не арабуру, скорее они походили на корейцев – черные, узкоглазые. Странные демоны, подумал он.
Если бы Натабура знал, что видит чертей, он бы страшно удивился, но все дело в том, что до поры до времени черти в Нихон не водились, а те, кого он видел, были их первыми представителями, прибывшие вместе с арабуру в качестве их темной стороны. Черти арабуру мало чем отличались от людей – единственное, рожками, поэтому черти их и отпиливали, чтобы оставаться неузнанными.
В этот момент снизу раздался рев пьяного Язаки:
– Хозяин! – кричал он так, что содрогалась вся харчевня от крыльца до третьего яруса.
– Я же им подсыпал снотворный порошок маймукаэки! – удивился харчевник, ускоряя темп движения пилой.
– Осторожнее, мне больно! – предупредил рогатый демон и поморщился.
На его разноцветные глаза навернулись слезы. Левый глаз, который был серого цвета, с возмущением посмотрел на харчевника, правый же, карий, закатился от боли.
– Я уж их и так этак, – оправдывался харчевник. – Самого опасного вообще пришлось отключать.
– Ты что, пользовался мандарой?[71]
– Ну да. А чем еще?
Только теперь Натабура сообразил, почему на некоторое время терял ощущение времени и пахло дождем. Всему виной проклятая мандара – так эти странные люди, точнее, демоны, называли ежика. А я и не знал, подумал он. Он сунул руку в карман – ежик преспокойно лежал там. Надо забрать второго у Язаки, решил он, а потом добыть третьего, и я им покажу!
– Только в крайних случаях! – демон, которому харчевник отпиливал рог, едва не подскочил от возмущения.
– А он ничего не жрал и не пил. Даже шарики ему не понравились, – произнес в оправдание харчевник. – Я в них опилок пикрасимы[72] насыпал.
– И что? – спросил Ёмэй.
– Наверное, уже плывет по реке Чичиерта? Откуда я знаю?
Наконец он отпилил и второй рог и бросил его на пол, потому что спешил: харчевня сотрясалась от воплей Язаки:
– Чанго давай!
– Убей его! – приказал Ёмэй.
Он посмотрел на себя в зеркало и стряхнул опилки с волос.
– У него рука Ушмаля! – в оправдание произнес харчевник.
Его товарищ немного подумал и здраво рассудил:
– Дай-ка я на него погляжу.
Натабура отпрянул в сторону, решив, что эти двое пойдут через третий ярус. Бежать было некуда. Схватка в темном помещении казалась неизбежной. Однако через мгновение, когда он снова глянул в щель, за ними закрывалась другая дверь, которая, должно быть, вела в кухню.
Тогда он последовал за демонами – тихо и осторожно, вытащив из кармана ежика. Как им пользоваться, он не знал, а действовал, исходя из здравого смысла, – просто ткнул в шею демону, которому харчевник отпилил рожки. Ткнул в тот момент, когда тот, услышав шаги, повернулся. Его глаза от испуга вылезли из орбит, а рот раскрылся, чтобы издать вопль ужаса, который оборвался на высокой ноте:
– Ай!.. – и он упал.
Натабура произнес:
– Лежать, пока я не приду… – перешагнул через него и бросился за толстяком харчевником, который, как мяч, катился вниз по лестнице.
Перед самой кухней Натабура нагнал его и в прыжке ткнул в самое доступное место – в жирный загривок, поросший рыжеватой шерстью. Однако ничего не случилось – не полетели искры и не запахло дождем, а рыжий харчевник припустил еще быстрее. Он задыхался. Его сердце билось из последних сил. Вислый живот лишал маневра. Он схватил огромный секач, который в узком пространстве кухни был грозным оружием, но ему не хватило решимости ударить. Все жизнь он кормил людей, демонов и ойбара, а не убивал их. Кроме этого, его остановила холодная сталь кусанаги, которая коснулась шеи, и тут силы окончательно оставили его.
Язаки, ничего не видя и ничего не слыша, орал, выпучив глаза:
– Чанго хочу! Чанго!!!
Стопятилетний дед Ваноути во всю вторил ему надтреснутый голосом:
– Чанго хотим!.. – и бил сухим кулачком по столу так, что подскакивали чашки и плошки, а золотые курительницы раскачивались, как во время землетрясения.
Они знали свои права и жили в своей стихии – если напились, то надо побуйствовать.
Один Афра, несмотря на дым, разобрался, что к чему, и в два прыжка оказался рядом с Натабурой.
– Р-р-р…
– Молодец! – похвалил его Натабура и, размахнувшись, выбил ближайшее оконце кончиком кусанаги, а затем и другое.
Дым потянулся наружу, и сразу стало легче дышать.
– Дай твоего ежика! – потребовал Натабура. – Дай!
– А ты кто такой?! – заерепенился Язаки. – Кто? – хотя, разумеется, узнал друга. – Кто? Ну кто?!!
Натабура нехорошо усмехнулся. Язаки отлично знал эту его привычку и, поартачившись для приличия совсем немного, отдал ежика. Увидев в руках у Натабуры два ежика, харчевник очень испугался.
– Ну говори, как этим пользоваться? – наклонился над ним Натабура.
– Я не знаю, нам их приносят… – жалобным голосом заныл харчевник.
– Кто приносит?
– Арабуру… – дыша, как лягушка, всем телом, сообщил харчевник.
Крупные капли пота проложили дорожку меж остреньких рогов и слипшихся волос.
– А вы кто?
– Мы… мы… мы…
– Ну?! – и Натабура, скорчив самую злую гримасу, поднес к лицу харчевника ежика, которого взял у Язаки.
Из этого ежика, в отличие от того, которым он ткнул в демона с отпиленными рожками, сыпались искры. Харчевник от страха вжался в пол.
– А-а-а! Не надо… не надо… Я ничего не знаю, я только знаю: надо ткнуть и произнести, чего ты хочешь.
– Ага… – сообразил Натабура.
Он не ошибся и что-то такое стал припоминать – как харчевник, наклоняясь, говорил ему ледяным голосом:
– Лежать, собака, лежать пять кокой.
А еще, оказывается, он ткнул ежиком и в Афра, иначе как объяснить тот факт, что Афра не кинулся защищать своего хозяина.
– У моей мойдары кончилась энергия, – льстиво сообщил харчевник.
– Ага… – еще раз произнес Натабура и ткнул харчевника ежиком прямо в лоб: – Полежи пять кокой.
Следовало уносить ноги. У них ведь есть план – надо всего-навсего найти капитана Го-Данго. Но все уговоры были попусту. Во-первых, Язаки и Ваноути наотрез отказались покинуть харчевню «Хэйан-кё», а во-вторых, неожиданно наступила ночь. «Только идиот ходит по лесу ночью», – поведал Язаки, явно наслаждаясь ситуацией и показывая, что Натабура не так всесилен, как хочет казаться. Ну погоди мне, подумал Натабура, дай срок. Тут ему вовсе стало тоскливо. Понял он: ночью все и произойдет, только не знал, что именно.
– А я думал, ты напился, – оправдывался Язаки. – Ты ведь упал мордой на стол и храпел весь вечер, а потом вообще куда-то пропал. Дверь едва не выломал.
– Это ты напился! – бросил ему упрек Натабура. – А я вас спас!
– Это когда? – удивился Язаки.
– Только что.
– Ничего не видел, – выпучился Язаки. – Поверишь, сакэ такой крепкий, как у моей любимой мамы.
Натабура хотел возразить, что те времена, когда Язаки расстался с мамой, он еще не пил ни сакэ, ни пива, но передумал и не стал выводить друга на чистую воду. Пусть живет, снисходительно подумал он, пусть живет.
Наступила ночь.
Уговоры оказались бесполезны, и Натабура бросил это занятие, мрачнея все больше и больше. Как он и предвидел, Язаки не успокоился до тех пор, пока не сожрал все, что можно было сожрать, не побрезговал ни сушеными грибами, ни паучками и раками, ни даже пиявками, которых нашел очень даже вкусными, правда, чуть-чуть жесткими, и пробовал всех угощать. А то, что не смог сожрать, приказал харчевнику отнести в спальню.
– Осторожней, таратиси кими, – повторял рыжий харчевник, почтительно провожая их со свечой в руках на второй ярус, где они должны были отдыхать. Афра спросонья требовал ласки – тыкался в колени и подпихивал ладонь холодным носом. А может, он извинялся? – Натабура так и не понял.
Впрочем, и без свечи на лестнице было светло, как днем, и все благодаря левой руке Язаки, которая светилась, как сто тысяч гнилушек вместе взятых. Натабура давно уже заметил, что харчевник с благоговением взирает на эту самую руку и даже пару раз пытался приложиться к ней губами, на что Язаки реагировал весьма благосклонно. Но какую пользу можно было извлечь из этого обстоятельства, Натабура еще не знал. Он собирался разобраться в этом вопросе на рассвете, а пока он только злился на Язаки, в глубине души понимая – неизвестно что лучше: спать в харчевне или бродить ночью по лесу?
Они плелись так, словно весь день таскали мешки с углем – норовя ткнуться носом то в перила, то в стену. Даже неутомимый Афра то и дело спотыкался, и тогда была слышно, как его когти царапают дерево. Процессию замыкал Язаки, который наелся на всю оставшуюся жизнь и теперь на всякий случай поддерживал живот двумя руками. Однако это мало помогало, и он постанывал то ли от удовольствия, то ли для того, чтобы его пожалели. В этом и крылось все противоречие его натуры: с одной стороны Язаки хотел быть независимым, с другой – жаждал, чтобы его любили.
Натабура все ждал, что здесь, на лестнице, они столкнутся с песиголовцами, то бишь с демоном ойбара, но обошлось – то ли повезло, то ли они все попрятались и ждали удобного случая, чтобы напасть в темноте.
Харчевник распахнул дверь:
– Пожалуйте! – и в очередной раз с величайшим почтением покосился на светящуюся руку Язаки.
По углам комнаты горели свечи, а на полу были расстелены три свежайших футона[73]. На крохотном столике был накрыт скромный ужин. Но на него, кроме, конечно, Язаки, никто уже не мог смотреть. У Язаки же не хватило сил – он только понюхал, пробурчал, что все это он съест завтра утром и, выпив чашечку сакэ, рухнул на ближайшую постель. Тяжелый день подходил к концу. Ваноути постанывал, как старый самурай, получивший рану в сражении. Афра никак не мог улечься поудобнее, мешал набитый живот.
Натабура на всякий случай ткнул ежиком в харчевника и приказал:
– Лежи в углу до утра!
Сам же он с Афра не легли на постель, а примостились у двери, полагая, что опасность может прийти только оттуда.
Он ошибся – опасность пришла из темноты – откуда он ее и не ждал.
Свечи задули. Язаки завернулся в футон, его волшебная рука перестала освещать все вокруг, и тяжелый храп наполнил комнату. Посреди ночи Натабура проснулся. Странный звук разбудил его. Это был не храп. Он исходил непонятно откуда – словно плакал ребенок. Он плакал повсюду: в углу, где лежал харчевник, там, где беспокойно постанывали во сне Язаки и Ваноути, под потолком, снаружи, под полом – он плакал везде и нигде одновременно. По спине пробежали мурашки.
– Язаки… – вначале позвал Натабура и подумал, что после сегодняшнего обжорства друг вряд ли проснется даже утром.
Дрожащей рукой он зажег свечу. Крохотное пламя, как парус, плыло в океане темноты. Оно плыло и плыло, а он все слушал и слушал этот мерзкий детский плач – беспрестанный и равнодушный, как звук дождя за окном. Теперь плач не призывал к помощи, а внушал ужас.
– Язаки!
Афра проснулся.
– Стой, Афра, стой… – придержал его Натабура и увидел.
Там, где спали его друзья, чернел квадратный люк. Оттуда, из сырого, холодного нутра, доносился этот скулящий плач ребенка. Нет, это был не детский плач. Это торжествовали демоны арабуру – черти.
В один момент все рухнуло. Но Натабура не зря все эти годы прожил рядом с учителем. Он был готов к ударам судьбы. Мудрый Акинобу позаботился об этом. Они часто говорили о таких понятиях в дзэн, как благоприятные и неблагоприятные дни, облекая это понятие в милость Богов. Сегодня Боги отвернулись от них. Но это не значило, что надо было опустить руки и пассивно ждать перемен в судьбе.
Если бы ему потом сказали, что он поступил опрометчиво, он бы ответил ни на мгновение не усомнившись, что другого выхода, как прыгнуть в пасть люка, у него нет. Он готов был сразиться с целой армией хонки арабуру, но то, что предстало перед ним, превосходило все возможности его воображения.
Он снова стоял перед харчевней «Хэйан-кё», которая, пятясь, отступала под полог леса. На этот раз он не стал осторожничать, а, выхватив голубой волшебный кусанаги, бросился за ней. Харчевня сделала маневр, и, с треском ломая подлесок, пропала на мгновение из поля зрения, а затем он увидел ее далеко-далеко – на другом конце просеки. Она словно отдыхала, присев на холме между двумя выворотнями, гнилая крыша покосилась еще больше, а из разбитых окон валил дым.
– Афра! – позвал он.
Пес предстал перед ним, готовый выполнить любой приказ.
– Там, – показал Натабура, – там Язаки и дед. Придержи харчевню, не дай ей уйти.
Афра преданно взглянул ему в глаза, взлетел и пропал над верхушками гёдзя, а Натабура бросился следом, но не по просеке, а в обход.
Харчевня действительно задыхалась. Она сидела, как живая, и бока ее ходили ходуном, а из окон по-прежнему, как из сырой печи, валил дым. Видать, ты не приспособлена так быстро передвигаться, злорадно подумал Натабура, перебегая от сосны к сосне, но так, чтобы не попасть в черные выворотни. Ближе всех стоял огромный дуб. За него-то он и спрятался. В этот момент Афра сиганул откуда-то сверху прямо на крышу и стал рвать ее лапами. Молодец! – похвалил Натабура. Молодец! Надо ли упоминать, что лапы у медвежьего тэнгу подобны лапам медведя. Иногда Афра хватало одного движения, чтобы распороть человеку живот.
Харчевня присела, а потом взбрыкнула, но было уже поздно: во-первых, Афра в мгновении ока проделал в гнилой крыше дыру и нырнул внутрь, а во-вторых, Натабура в три прыжка преодолел расстояние до двери и, готовый к самому худшему, рывком распахнул ее.
В зале хозяйничал харчевник, с остервенением раздувая огонь в курительницах и треугольном очаге[74] так, что дым клубами поднимался под потолок. Вот в чем секрет харчевни «Хэйан-кё», подумал Натабура, должно быть, она живет за счет этих курительниц и дыма, а устала, потому что старая и быстро бегать не может, и харчевник такой же старый, только дородный, как конь. Действительно харчевник дышал, как после тяжелой борьбы и, выпучив глаза, незрячим взором смотрел то в одно окно, то в другое, одновременно прислушиваясь к звукам на верхних ярусах. Впрочем, он быстро приходил в себя, подбрасывая в курительницы то гриб масуносэку, то толченый мох исихаи, то споры волшебного такай, а в очаг – ветки белого ядовитого дерева такубусума[75]. Пахло отвратительно. Вот почему у меня кружилась голова, понял Натабура и крикнул:
– Стой!
Увидев его, харчевник сильно удивился и схватил свой любимый секач. Но даже держал он его не очень уверенно.
– Видать, ты из везучих, – произнес он, делая неуклюжий шаг вперед.
– Видать, – согласился Натабура, – только не надо это проверять, – и поднял над головой кусанаги, который в дыму сделался не голубым, а почти черным.
Он не стал применять хитроумные приемы, которые годились против опытных самураев. Он выбрал классику – прямой удар под ключицу, чтобы разрубить черта наискосок. Впрочем, это не имело значения. От смерти рыжего харчевника отделяло мгновение. Но убивать его Натабура не стал. Во-первых, противник был неравным, а во-вторых, он еще должен был кое-что рассказать.
Харчевник все понял и в отчаянии швырнул секач в Натабуру. Входная дверь разлетелась в щепки. Натабура только криво усмехнулся и в ответ опрокинул светильник с грибами. Искры упали на циновки. Харчевня дернулась, как живая, и присела на бок. На пол полетела кухонная утварь и посуда, и что-то загромыхало наверху.
– Кто вы? И что вам здесь нужно?
– Ты не знаешь, с кем связался… – ответил харчевник, озабоченно поглядывая в угол, и речь его удивила Натабуру. Он-то думал, что демоны арабуру не умеют толково изъясняться.
– С кем же я связался? – с усмешкой переспросил Натабура.
Угол харчевни занимался огнем. Харчевник с все возрастающей тревогой косил туда рыжим глазом.
– Потушить бы надо… – предложил он.
– Перебьешься, – ответил Натабура.
– Потушить бы! – он даже сделал шаг в сторону.
– Стой, где стоишь! – приказал Натабура, и голубой кусанаги в его руках был самым весомым аргументом.
– Вот явится Ушмаль, что ты будешь делать? – вдруг осведомился рыжий харчевник. – Прилетит и убьет вас всех.
Судя по всему, он хотел запугать Натабуру.
– Кажется, я его уже видел.
– Нет, ты видел Майяпана – моего господина, а это не одно и то же.
И Натабура вспомнил. Он все вспомнил, но так, словно это был сон. Должно быть, сам Мёо – светлый царь Буцу[76], явился, чтобы покарать их всех, но прежде всего за отступничество от учения бодхисаттв, а не за вторжение в харчевню «Хэйан-кё». У Мёо было злобное лицо неразборчивого убийцы: редкие усы, нитеобразная бородка и раскосые глаза жителя степей. Почему он принял такой облик, Натабура не понял. Но расправиться с Натабурой и его друзьями он собирался, иначе не держал бы в руках огненный меч, а за его спиной не полыхало бы пламя самадхи[77].
Их спасло только одно единственное обстоятельство: и Натабура, и Язаки не только отлично знали Истинный Закон Будды, но соблюдали его, и Мёо понял это сразу, как только взглянул на светящуюся руку Язаки, на их лица и проникся их мыслями и поступками. Недаром они много лет бродили по разным странам. Мёо сказал, обращаясь к Натабуре: «Я понял, что твоя молитва способна заставить птицу упасть на землю. Иди с Богом». Но где тогда Язаки и Ваноути? Где?
– Где?! Где мои друзья?! – закричал Натабура, ибо голос рыжего харчевника убаюкивал, а события предыдущего дня и бессонная ночь давали о себе знать.
В этот момент наверху произошло то, чего Натабура боялся больше всего: раздался рев Афра и песиголовца – демона ойбара. Рыжий харчевник проявил чудеса ловкости, побежал по коридору, не обращая внимания на кусанаги.
Натабура и теперь не собирался его убивать, а всего лишь догнал и оглушил, ударив кусанаги плашмя по затылку и, перепрыгнув через тушу, которая загромоздила коридор, бросился наверх.
Афра дрался с песиголовцем на веранде третьего яруса. Рычащий клубок катался из одного угла в другой. Кровью был залит весь пол. Шерсть клочьями витала в воздухе. Уже выхватывая годзуку, Натабура пожалел, что у него нет мшаго, который остался у Язаки. Мшаго бы пригодился, ибо кусанаги невозможно было действовать, как мшаго, для этого кусанаги был слишком тяжел. Тут годзука сам прыгнул в ладонь, словно угадав мысль хозяина, да и горло врага тоже нашел сам, оберегая и Афра, и Натабуру, и остался единственно хладнокровным во всей этой кутерьме. Но прежде, чем яд подействовал, Натабура сообразил, почему его до сих пор не укусил песиголовец: и Афра, и песиголовец схватились пастями, а в ход были пущены только когти. В это ситуации он ничего не мог сделать, разве что наносить песиголовцу удары годзукой. Но то ли яд плохо действовал, то у песиголовца мышцы были стальными, только и годзука оказался малопригодным. А потом Натабура сообразил: зажал голову песиголовца ногами, запрокинул голову на себя, открывая горло демона, тянул, тянул на себя, пока не нащупал кадык и не стал душить. Если бы не Афра, он бы с ним не справился, потому что песиголовец был силен, как десять человек вместе взятых. Стоило песиголовцу отвлечься на Натабуру – чуть-чуть разжать челюсти, Афра перехватил ниже и помог, додавил песиголовца вместе с Натабурой, и демон захрипел, заизвивался, норовя вырваться, дико кося налитыми кровью глазами. И почти уже сделал это, как вдруг у него внутри что-то хрустнуло, и он обмяк. Липкая, черная кровь хлынула из горла и залила и Натабуру, и Афра, и всю веранду.
Натабура отполз в сторону и целую кокой лежал, следя за врагом, который медленно издыхал, царапая когтями пол – во все стороны летели щепки. Следовало, конечно, добить его, но сил не было, да и Афра досталось.
Натабура поднялся, чтобы посмотреть на раны Афра, как вдруг песиголовец вскочил и, перевалившись через перила веранды, с глухим, утробным звуком упал на землю. Прежде чем Натабура и Афра что-то разглядели в густой зелени леса, он скрылся в кустах, оставив за собой кровавую дорожку.
Харчевня «Хэйан-кё» горела. Она сползла с холма и боком погружалась в черную выворотню, которая с чмоканием и присвистом ее поглощала.
Натабуре и Афра пришлось ретироваться, и хотя у Афра был ободраны все бока, ему хватило сил спрыгнуть следом за Натабурой, и они углубились в лес. Некоторое время они сгоряча бежали по кровавому следу песиголовца, но потом он затерялся, и, наверное, они все-таки выследили бы песиголовца, однако Афра истекал кровью из ран и на боках, и на морде, и Натабура занялся им. И хотя он чувствовал, что все рухнуло, что он больше не увидит друга Язаки и стопятилетнего деда Ваноути, руки привычно делали свое дело, и через коку, несмотря на тяжелые раны, Афра уже бегал и прыгал, как щенок. Натабура с облегчением вздохнул и отвернулся – хоть одно утешение. На душе было, как никогда, тяжело. Все рухнуло. Отныне будет только хуже, думал он, не в силах противостоять отчаянию. И хотя Акинобу учил его не поддаваться своим чувствам и быть всегда ровным и спокойным, сегодня он не мог удержаться, чтобы не предаться самокритике и поиску ошибок. Ему казалось, что он понаделал их великое множество, везде-везде-везде. И тихонько горевал.
К вечеру он обнаружил, что они заблудились: солнце светило не слева, как было положено, а справа. Выходит, подумал он, мы идем назад, вернее, даже не назад, а на восток, но на востоке ничего нет. И в этот момент они ступили на желтую императорскую дорогу, густо-густо заросшую дикой розой. Вот те на! – еще больше удивился Натабура, вздохнув: так тому и быть, и стал продираться к Нефритовому дворцу, на месте которого возвышалась золотая пирамида, окруженная рвом с водой и обнесенная тремя рядами стен. Он еще подспудно лелеял в себе слабую-слабую надежду найти Язаки и Ваноути.
Как я одинок, думал Натабура, вспоминая о Юке. Как я одинок! Есть ли что-то еще более одинокое, чем жизнь?