Глава вторая
Острог на Тихоне
Июнь 1229 г., рубеж Добришского княжества
Скрипели длинные двуручные пилы, разрезающие брёвна вдоль, – будто ругались на разный манер. Стучали наперегонки топоры. Мужик обтёсывал бревно: из-под полукруглого лезвия курчавились стружки, обнажалась ярко-жёлтая древесина, а смолой пахло совершенно восхитительно.
Мальчик лет пяти переступил красными козловыми сапожками. Нагнулся, поднял жёлтый завиток, понюхал и улыбнулся.
– Ты чей будешь, богатырь? – подмигнул весёлый молодой парень в холщовой рубахе
– Тятин, – солидно ответил мальчонка.
– Что, хочешь на плотника выучиться, когда вырастешь?
– Не. Я как тятя буду.
– А чем отец занимается? Небось, по торговой части? Купец, богатый гость?
Мальчик наморщил лоб:
– Не. Он главный. На коне золотом, на Кояше.
И похвастался:
– Я Кояша кормил. Яблоком. Надо только на ладошке давать, а не в кулаке, а то он пальцы откусит.
– Так это княжич, что ли? – забеспокоился десятник. – Такой же рудый, будто костёр на головушке. Роман Дмитриевич, никак. А где няньки-мамки твои?
– Там, – мальчонка махнул в сторону княжеских шатров, – я от них убёг.
– Чего сбежал-то?
– Скучно. Тятя всё по крепости ходит, и дядька Жук с ним, и Сморода-боярин. А няньки глупые, ахают: «Надень овчину, от реки дует». Это летом-то! Дурные бабы. Будто я девчонка какая.
– Пойдем-ка, княжич, – строго сказал десятник и протянул широкую лапищу, – они там обыскались уже, небось.
Мальчик взял бородатого дядьку за руку и пошагал рядом. Дорога вышла долгая: то надо было сбить головку одуванчика, чтобы посмотреть, как ветер уносит лёгкие семена, то потрогать палкой отливающего синевой длинноусого жука.
Навстречу уже бежали две толстые тётки: раскрасневшиеся, хватающие воздух раззявленными ртами.
– Ваша потеря? – спросил десятник. – Что же так службу исполняете, полоротые.
Одна совсем запыхалась – только стояла, выпучив глаза да хлопая губами, будто рыба на берегу.
Вторая, помоложе да побойчее, упёрла руки в бока:
– Чего это «полоротые»? Иди ко мне, Ромушка, соколик наш ясный. Не обидели тебя?
– Не, – помотал головой мальчик, – я плотником теперь буду, чтобы стружки делать.
– Ты же князем хотел, как отец? – спросил десятник, улыбаясь в бороду.
– Ну, с утра побуду немножко князем, а потом плотником.
– Хватит болтать-то, – прикрикнула молодуха на десятника, – задурили ребятёнку голову.
Наклонилась, запричитала:
– Весь перемазался в смоле-то. Пошли, Ромушка, полдничать пора. Нечего с мужиками дружбу водить, с лапотниками.
– Эх, задрать бы тебе подол да всыпать, толстомясой, – усмехнулся десятник, – чтобы княжичей не теряла.
– Ишь ты, ловкий какой, подолы он задирать собрался. Иди, иди себе.
– До свидания, дяденька, – помахал ручонкой княжич, – я завтра приду.
* * *
Тихоня – речка скромная, это из прозвища ясно. Течёт себе, не спеша. Задумается о чём-то, запетляет. Потом очнётся – и вновь прямо бежит.
Гостеприимна и добра Тихоня: и юный ручей примет в свои прозрачные струи, и протоку из болота сарашей. Приходит на её берег всякий лесной зверь: и пугливый олень с грустными глазами, и гордый лось. Старая кабаниха приводит свой весёлый табор и внимательно вслушивается в шуршание камышей, пока полосатые малыши окунают пятачки в чистую воду – всем Тихоня рада, всех напоит, жажду утолит.
А в конце пути ждёт мать-река, имя которой Итиль, или Волга. Наша скромница присоединится незаметно, вольётся в могучий поток – и понесётся на полдень, неразличимая уже среди остальных.
Но в этот раз ждало Тихоню в месте обычной встречи с Волгой такое, что она чуть не побежала вспять от испуга.
Торопливо стучали топоры, громоздились свеженасыпанные земляные стены, толпились лодки; качались на волне крутобокие струги, а на них – чужеземцы в пёстрых одеждах, с сожжёнными нездешним солнцем лицами.
Князь Добришский задумал здесь ставить острог, а в нём – мытницу, собирать плату с гостей за проход по Тихоне вверх по течению. Три дня пути, устроенный стараниями князя волок, другие реки – и струги вновь окажутся в волжских водах, но уже за пределами земель Владимирского княжества. А там и до седого Волхова недалеко, до Великого Новгорода. И дальше купеческим кораблям дорога: через Нево-озеро – в море Варяжское, в богатые города.
Ох, хитёр Дмитрий! Многие новым путём пойдут: жаден великий князь Юрий Всеволодович, мыто втрое дерёт против добришского да иных иноземных купцов на запад не пускает, заставляет в Нижнем Новгороде товар продавать за бесценок и восвояси возвращаться. Многие ропщут: и персы, и булгары, и гости из Господина Великого Новгорода. Вот теперь наступит торговле облегчение, а казне Добриша – добрый прибыток!
Хитёр Дмитрий! И смел, да полководец знатный: в самых медвежьих углах земли русской слыхали про храброго Солнечного Витязя, что на Калке чести не уронил, а потом вместе с булгарами, черемисами да башкирами поганых татаровей в степь прогнал. Самого Субэдэя в плен взял, а с ним четыре тысячи захватчиков, что от двух туменов всего и уцелело, и на баранов их выменял – голова на голову. Вот смеху-то было!
И хитёр, и в воинском деле искушён. А дальновиден ли?
Грозен великий князь владимирский, обиду не простит. Да и рязанцам Добриш поперёк горла. Выстоит ли один маленький город против многих сильных?
Тихоня о том не знает. Её дело – гладкую спину под струги подставлять да княжеских коней чистой водой поить…
* * *
– Говорил же – в две сажени вал насыпать. Слышишь, боярин? – сердито сказал князь.
Ближний боярин Сморода у старшего брата, погибшего в битве на Калке, унаследовал и прозвище, и острый ум, и могучее чрево на толстых, как дубовые столбы, ногах, и должность. Только старший брат покойному князю Тимофею служил, а младший при Дмитрии подвизается.
– Сам мерял, княже. Две и есть.
– Смотри у меня. И с тыном отчего задержка?
– Я велел лес, что получше, на стройку причала отправлять. Вон кораблики толкутся, некоторые по три дня ждут.
– Вот это верно, – одобрил князь, – первым делом купцам удобство надо обеспечить, не обижать.
Жук скептически заметил:
– И две сажени низковато будет. Меня бы не остановило, коли взялся бы острог ваш брать. Да с доброй дружиной – враз бы взял.
– Развоевался он, ишь. Такой же твой острог, как наш. Чего это низковато? – набычился Сморода. – Со стороны реки – в самый раз. А с береговой стороны в будущем году ров выроем, как Дмитрий Тимофеевич велел. Хорошо выйдет, крепко.
– Ну, не киевские стены, прямо скажем.
– Слышь, умник, – взорвался боярин, – ты ещё скажи – не Царьград. Что можем, то и строим, по молодцу и меч: кому харалужный, кому ржавый, а тебе, трепло, лыковый. Иди вон, делом своим займись. Княжича нянчи.
– Чего расшумелся? Князь велел глянуть, как опытному воину, а ты бухтишь. Гляди, чрево своё не растряси, а то через край польётся.
Сморода побагровел и набрал было воздуха для ответа, но князь остановил:
– Но-но, хватит тут мне. Чисто петухи, сейчас бросятся. В одной лодке гребём. Что толкового скажешь, Жук?
– Вот туда, в угол, надо башенку поставить. Для лучников и караульных. Там река как на ладони, оттуда обзор хороший.
– Дело, – согласился князь, – заметь себе, боярин. Вечером в чертёж впиши.
Сморода хотел было возразить. Поглядел на место схождения крепостных фасов со стороны Волги и Тихони, про которое указал Жук. Крякнул и не стал спорить.
– Что там дальше у нас? – спросил Дмитрий.
– Новгородские купцы встречи просят. Ещё там чудак один, папежник, чернец фряжский. Пешком из самого Рима будто идёт. Ну, и просители всякие, – объяснил Сморода.
– Нигде от них не спрятаться, – вздохнул князь, – чего сюда припёрлись? Пусть в Добрише сидят, ждут. Или к княгине обращаются, если загорелось посерёдке, раз она на хозяйстве осталась, пока мы тут строимся. Анастасия их быстро образумит.
Жук засмеялся было, но прикрыл рот ладонью и сделал вид, что закашлялся. Сморода смущаться не стал, согласился:
– Это да. Анастасия Тимофеевна рассусоливать не будет – враз с княжеского двора погонит, если кто с пустым разговором придёт. Строга она, матушка наша. Вот бы и ты, князь…
Сказал – и осёкся: Жук так хлопнул боярина по спине, что тот чуть язык не прикусил. Сморода хотел было возмутиться на фамильярность, но передумал. И вправду, не стоит: и так уж сколько лет говорят, что в роду Тимоши Добришского все – блаженные да мягкие, один мужчина, и тот – княжна Анастасия… То есть, конечно, теперь уже княгиня. И Дмитрий, хоть покойному Тимофею не родной сын, а приёмный – тоже таков. В битве храбрый, да сердце доброе, не умеет просителям отказывать; а среди них всякие попадаются: есть и мошенники, и хитрецы, да и просто дураки.
– Тятя!
Прерывая неудобный разговор, подбежал княжич – так спешил, что уронил шапку. Дмитрий схватил первенца, поднял на руки. Улыбнулся счастливо:
– Ты откуда взялся, Роман Дмитрич?
– Как откуда? – удивился мальчонка. – Или ты не знаешь? Меня маманя родила.
Князь рассмеялся. Запыхавшаяся нянька виновато сказала:
– Прости, князь-батюшка, не удержать его. Всё к тебе просится, скучает. Не вели казнить, поддалася я на уговоры сыночка твоего, привела сюда.
Князь кивнул: всё нормально, мол. Поцеловал сына в розовую щёчку, спросил:
– Ну, чем занимался сегодня?
– Я с плотниками знаюсь теперь, – похвастался княжич, – сказали – возьмут меня в артель, только чуток подрасти надо. Буду тесать, и пилить, и топориком махать! Всё буду.
– Как же так? – удивился отец. – Ты же собирался витязем стать, чтобы змею горынычу головы срубить. Сколько у него голов, ну-ка? Вспоминай. Загибай пальчики. Один…
– Два, три, – быстро сказал Ромка, – четыре, шесть.
– Не спеши, торопыга. Пять-то пропустил.
Княжич нахмурился. Снова начал загибать пальцы, шептать про себя. Согласился:
– Да, тятя, пять-то первее будет, чем шесть. А потом семь. Семь голов у змея!
Наклонился, зашептал на ухо:
– Только можно я не буду ему все головы рубить? Вдруг у него детки есть, будут по отцу скучать. Оставлю немного, хорошо?
– Ладно, – согласился Дмитрий, – парочку голов оставь. Только строго накажи, чтобы он избы огнём не жёг, коров не ел, красных девиц не обижал.
– Он не будет! – пообещал княжич. – А ты тут крепость строишь?
– Острог.
– От ворогов?
– И от них тоже. И чтобы к нам гости со всех стран приезжали.
– Гости – это хорошо, – одобрил Роман, – гости всегда с гостинцами, потому их так и прозывают. А вот там что?
– Это река. Волга. Видишь, какая широкая?
– А за рекой?
– А за рекой Булгарское царство. Большое-большое. И сильное. Мастера у них хорошие, умелые. Вот сапожки твои они сшили.
– Молодцы. Сапожки у меня добрые, быстро бегают. А там кто живёт?
– Там мордва. Сарашам нашим дальние родственники. А вот там – рязанская земля. А выше по реке – владимирская, у них Юрий Всеволодович князем.
– Поедем к нему в гости? На Кояше верхом?
– Поедем, – сказал Дмитрий.
Усмехнулся невесело:
– Хорошо бы, конечно, верхом, а не с мешком на голове, лёжа в телеге.
– Витязи – они на конях скачут, – назидательно сказал Рома, – в телегах только бабы ездят.
– Это верно, княжич. Ну что, пойдём в шатёр? Только давай своими ножками, ты же большой уже.
– Был бы большой – плотники взяли бы в артель, а пока не берут, – вздохнул Роман.
И пошагал, сунув свою ладошку в тёплую отцовскую.
* * *
Распрощались с новгородскими купцами ласково: гости не поскупились на щедрые дары, особое восхищение добришевцев вызвал меч немецкой работы. Дмитрий не удержался, вытащил подарок из ножен. Встал посреди шатра, чтобы не задеть кого – и пошёл чертить круги и восьмёрки сверкающим лезвием.
– Добрый меч, по руке, – сказал довольно.
Так что деловой разговор прошёл легко: князь согласился дать скидку на добришевские товары – воск и пеньку, а новгородцы обещали увеличить число кораблей, идущих по новому пути, рекой Тихоней.
Сморода прикинул в уме, сколько монет это принесёт в казну, и аж зарумянился. Вопреки привычке, налил не медовухи, а дорогого заморского вина, махом осушил кубок и с удовольствием заел пирогом с вязигой. Наклонился к князю и прошептал:
– Понял, княже, зачем они про силу твоей дружины спрашивали?
– Чтобы разговор поддержать, – беззаботно ответил Дмитрий.
– А вот и нет. Присматриваются к тебе. Вот увидишь – пригласят на новгородское княжение. Ох, и заживём тогда!
– Скажешь тоже, – рассмеялся князь, – куда нам, у нас вся дружина – две сотни конных, да половцев полсотни.
– Им важнее, чтобы князь умный был да воинской доблестью прославленный. А дружину на их-то деньги можно любую собрать. Ты уж меня не забудь с собой взять, когда на стол в Великий Новгород поедешь.
– Так и быть, возьму, – улыбнулся Дмитрий, – чтобы они тебе в брюхо вместо вечевого колокола били. Звук-то не хуже выйдет, как думаешь?
– Смейся, смейся. Попомнишь ещё мои мудрые слова.
Дмитрий довольно поглаживал отделанные серебром ножны новенького меча, потому легко согласился принять фряжского чернеца. Переводить с латыни взялся иеромонах Филарет, постоянный спутник князя и будущий учитель княжича: сам Дмитрий язык порядочно подзабыл и не надеялся, что всё поймёт из сказанного гостем.
Папежник говорил долго и пространно, закатывал глаза и помогал руками; Филарет переводил, стараясь максимально передать интонацию; Сморода быстро задремал, лишь изредка всхрапывая и кивая – мол, согласен с оратором.
И Жук утерял нить длинной речи; зато его очень развлекало сходство двух служителей божьих, от чего дружинник прыскал в чёрную бороду. Монахи были похожи, словно единоутробные близнецы: оба в ветхих, но аккуратно заштопанных рясах; оба тощие, длинные, с желтоватой кожей, будто тонкие церковные свечки; только Филарет обладал редкой бородёнкой и сальными волосиками, а папежник был выбрит и сиял тонзурой, как блюдцем, на макушке.
Дмитрий тоже с трудом боролся с дремотой: из долгого повествования понял лишь, что итальянец не является официальным лицом, а путешествует для собственного развития и познания; он прочитал немало книг – все в своей монастырской библиотеке, и решил, что теперь настало время ему, вооружённому знаниями, сделать свой вклад в улучшение мира. Цель его – дойти до самого края мира, неся свет истинной веры дикарям…
– Смельчак этот папежник, – хмыкнул Жук, – до самого края он собрался. А если по дороге вогулы съедят? Они, говорят, любят мяском чужаков побаловаться. Если, конечно, булгары его раньше не выловят и в рабство не продадут.
Фрязин тем временем продолжал: он восторгается недавно избранным папой римским Григорием, расхваливает его достоинства и всячески поносит императора Священной Римской империи Фридриха Штауфена, который должного уважения папе не оказывает, клятвы нарушает и вообще светскую власть ставит выше церковной. Папа неоднократно отлучал императора от церкви, но Фридриху всё как с гуся вода: недавно самовольно прекратил крестовый поход в Святую землю из-за смехотворного повода – желудочной эпидемии…
Тут Жук не выдержал:
– Я тебе так скажу, чернец: с больным брюхом много не навоюешь. Прав этот ваш Фридрих: какие уж тут воинские подвиги, когда только и ищешь, под каким кустом присесть, чтобы посра… Тьфу ты. То есть опростаться. От поноса сил-то не прибавится!
Монах недовольно покачал головой:
– Все болезни – кара божья. Значит, император и его войско богохульничали, либо грешили иным способом, не соблюдали пост или недостаточно горячо молились, не проявляли должного уважения римской церкви и слугам её…
– Ну-у, запели иерихонские дудки, – разочарованно протянул Жук, – я ему про жизнь, а он мне про молитвы. Ладно, мели, Емеля, твоя неделя.
Папежник продолжил нудную лекцию: мол, из-за этой свары по всей Европе разброд и шатания: люди делятся на партии сторонников папы и императора и режут друг друга почём зря…
– Это всё очень познавательно, – не выдержал князь, – но абсолютно непонятно: нам-то эта история зачем? Где мы – и где эта ваша Палестина с обделавшимися крестоносцами. От меня-то ты чего хочешь, слуга божий?
Монах поджал бледные губы:
– Русский дюк должен понимать: поношение Святого Престола оскорбляет всех христиан, будь они в лоне римской церкви, или греческой, как вы, жители глухой окраины Европы. Вы обязаны помочь одёрнуть императора и привести его к покорности.
– Да ни фига мы не обязаны, – не выдержал князь, – в смысле: ничего мы не должны. Сами со своими проблемами разбирайтесь, у нас и своих хватает. Да если нас это вдруг коснулось бы – и что? Отправим нашу дружину, она порядок в Европе наведёт? Ну, конечно, Жук у нас – боец знатный, дюжину Фридриховых рыцарей прибьёт – так ведь, Жук?
– Легко, – оскалился дружинник, – даже две.
– Ну ладно, две дюжины – а с остальными что делать?
– Мне известно, – сказал монах, – что дюк Дмитрий имеет в верных друзьях царя Болгарии, далёкой страны за дремучими лесами. Говорят, войско болгар насчитывает сто тысяч сильных воинов, закованных в стальные латы. Пусть же дюк убедит друга исполнить долг христианина и привести своё войско в Европу, дабы поставить на место зарвавшегося императора Фридриха.
В шатре повисла тишина: слышно стало, как звенят цветы-колокольчики под лёгким ветром за полотняной стенкой шатра.
Сморода проснулся и выпучил глаза.
Жук спросил:
– Может, за лекарем сбегать? Голову-то напекло гостю. Зря он макушку себе выбрил.
– Так, стоп, – сказал Дмитрий, – ну, предположим, эмир Булгарский мне друг, и войска у него сто тысяч – хотя, конечно, меньше втрое. Скажи-ка, гость: какую, по-твоему, веру исповедуют наши заволжские соседи, что они должны всё бросить и побежать, задрав портки, папу вашего выручать?
– Ну как же?
Латинян оглядел собрание, почесал переносицу.
– Общеизвестно же: болгары приняли свет христианства триста пятьдесят лет назад, при царе Борисе. Это прочёл я в исторических хрониках…
Сморода икнул и захохотал. Жук гыкал, пытаясь кулаком заткнуть себе рот.
Даже Филарет сморщил постное лицо и хихикал мелко, будто горох сыпал на деревянный пол.
– Что вас так обрадовало? – мрачно спросил фряжский чернец.
– Нас неимоверно обрадовало твоё знание о недалёких соседях, путаник, – ответил Дмитрий, – это разные народы, хотя и произошли от одного корня. Ты про задунайских болгар, которые от Византии веру переняли. А наши булгары, что живут на Каме и Волге, действительно, приняли свет веры триста лет назад. Только – вот незадача! – исламской веры. Они, конечно, охотно могут прийти в Европу. Но вряд ли для того, чтобы спасти Святой Престол – боюсь, как бы не наоборот. Заставят вам весь Рим минаретами, строители они умелые.
Монах ещё сильнее побледнел, скрючился, спрятал дрожащие руки в рукавах рясы и вышел из шатра.
* * *
– Ну что, покончили с делами на сегодня? – Жук потянулся, хрустнул косточками. – Трапезничать пора. Бряхимовцы барана подарили, я велел зажарить. Разговеемся, княже?
Вывалились из шатра. Веселились, вспоминая про монаха-путаника. Гридень поклонился Дмитрию:
– Княже, там к тебе караванщик какой-то. С утра ждёт. Говорит, с важным посланием.
Князь увидел высоченного здоровяка с огромным мечом на поясе, в кожаном потёртом доспехе. Лицо чужака было чёрным от загара, обветренным.
– Здравствуй, гость, – кивнул Дмитрий, – с чем пожаловал?
Здоровяк почтительно поклонился. Спросил:
– Не признал меня, бек? Я алан, караваны охраняю. Дрались мы как-то с тобой в Шарукани. Ты ещё тогда рабом был, и звали тебя Ярило.
– Вспомнил! – Дмитрий улыбнулся. – Славные времена были. Шесть лет минуло. И откуда теперь, из кыпчакской степи? Или из Корсуни?
– Дальше бери, бек. Я нынче хорезмийскому купцу служу. Вот, привёл караван из Самарканда. Передохнём чуток да дальше двинемся – до Новгорода.
– Как там, в Хорезме?
– Плохо, бек, – алан поморщился, – цветущий край пустыней стал. Города в развалинах, поля не пшеницей – костями засеяны. Монголы народишко вырезали, некому мёртвых было хоронить. Долго ещё улус сына Чингисова, Джучи, в себя приходить будет.
Дмитрий помрачнел. Вновь вспомнил про угрозу с Востока. Да и не забывал никогда.
– Я к тебе, считай, как посланник монгольский явился, – усмехнулся алан, – видал?
Оттянул край кожаной свитки, достал деревянную табличку, подвешенную на шнурке. А на ней – рисунок: сокол распростёр крылья, и неведомые знаки, сплетённые в столбик – будто змея пружиной свилась, готовясь к нападению.
Князь потёр левую сторону груди – защемило вдруг. И давняя татуировка с атакующей коброй словно раскалилась, обожгла кожу.
Алан пояснил:
– Это пайцза, и надпись по-уйгурски: мол, всем монгольским караулам пропускать меня беспрепятственно и оказывать помощь, коли понадобится.
– И за что тебе такая честь?
– Из-за тебя, бек. Вызвал меня начальник монгольский, когда прознал, что иду с караваном на север. Вручил пайцзу, велел разыскать Солнечного Багатура, бека русского города Добриша, и передать тебе подарок.
Алан протянул князю футляр необычной формы, обтянутый дорогим китайским шёлком.
– От кого подарок?
– Не знаю, – пожал плечами караванщик, – сказали: мол, Солнечный Багатур сам догадается, если память ему не отшибло.
Дмитрий сломал печать, изукрашенную невиданными буквицами, похожими на раскинувших лапки букашек. Взялся за крышку.
– Погоди, княже, – Сморода вдруг побледнел, схватил Дмитрия за рукав, – погоди, не открывай. Вдруг там гадость какая?
– В смысле?
– Ну, колдовство монгольское. Отрава. Либо сколопендра ядовитая притаилась.
– Выдумщик ты, боярин. Не замечал в тебе такого.
Князь решительно сорвал крышку. Заглянул в тёмное нутро.
– Ну, чего там? – спросил Жук.
– Ничего. Пусто.
Дмитрий перевернул футляр. На землю выпала какая-то ерунда, похожая на обрывок верёвки.
Поднял с земли, пригляделся. Верёвка и есть, кожаная. Один конец обмотан завитком бараньей шерсти, и посредине – узел завязан.
– Брось, князь! – крикнул Сморода испуганно. – Порча шаманская!
Схватил высоченного алана за грудки, затряс:
– Ты чего приволок, ирод? Извести батюшку-князя хочешь? Отвечай! Или пятки калёным железом прижечь, чтобы язык развязался?
– Что дали, то и приволок, – хмуро ответил караванщик, – с меня какой спрос?
– Дай-ка мне, княже, – вдруг сказал Жук, – видал я такую приблуду.
Взял обрывок, разглядел внимательно. Потрогал бараний завиток, понюхал зачем-то. Объяснил:
– У неграмотных степняков такая встречается. Берешь, например, у соседа в долг скотину – и отдаёшь взамен верёвку, как расписку. Сколько голов – столько узелков. Если коней брал, то волосом из лошадиной гривы обматываешь.
– И что это значит? – спросил Сморода.
– Это значит, что наш князь какому-то степняку барана должен. Одного. Вот и напоминание о том, что долг пора отдавать.
– И кто же такое прислать мог? – удивился боярин.
– Не знаю, – пожал плечами Жук.
– Зато я знаю, – сказал Дмитрий, – есть один такой. Я его из плена отпустил, обменяв на барана.
Сморода охнул. Жук схватил бороду в кулак, протянул:
– Ну, дела. Не успокоился, значит, темник. Вернуться надумал.
Алан крутил головой, глядя то на вздыхающего боярина, то на терзающего подбородок воеводу, то на мрачного князя. Не понимал.
* * *
Старая сосна вздрогнула. Закачала ветвями, будто прощаясь с миром, осыпалась бурыми иголками, как слезами – и со стоном начала валиться на головы завизжавших от ужаса монголов. А следом за древесным патриархом падали и другие – подрубленные заранее ели и берёзы.
Истреблённый наполовину полк пеших черемисов воспрял, когда из-за поваленных деревьев появились сараши в доспехах из спин осетров и засыпали монгольских всадников дождём камышовых стрел; болотников вёл в бой широкоплечий бродник в потрёпанной зелёной шапке с длинным назатыльником.
– Хорь, брат! – выдохнул Дмитрий.
Попавший в ловушку тумен Субэдэя погибал: растерянные монголы вертелись волчками, отбиваясь от свирепых черемисов, окружавших со всех сторон, размахивающих окровавленными топорами – и падали наземь, изрубленные. Сараши выдёргивали степняков из сёдел палками с крючьями на конце – словно рыбачили.
Сам темник еле выбрался из кровавой замятни, окружённый верными нукерами. Хлеща плетью и крича проклятия, привёл в порядок остатки расстроенного тумена и повёл в новую атаку. Усилив последним резервом – тяжёлой конницей и кыпчаками – бросился на правый фланг союзного войска, где монголов ждал булгарский ак-булюк, ударный корпус.
Скрежетала сталь, ржали кони, кричали раненые, смертоносным роем жалили стрелы; шаг за шагом, отбиваясь, умирая, но уступая силе, поддавались конные ряды булгар.
Тамплиер Анри де ля Тур, измученный ожиданием, спросил:
– Не пора ли, дюк?
Дмитрий надел золочёный шлем. Похлопал Кояша по холке – золотой конь нетерпеливо переступил стройными ногами, всхрапнул. Добришский князь кивнул:
– Пора.
Взлетели сигнальные стрелы, трепеща шёлковыми лентами.
Дмитрий тронул пятками коня – тот сразу рванул, набирая скорость. Сзади загрохотали копыта пятитысячного отряда булгарских латников; зазвенела сталь, склонились тонкие пики, нащупывающие жалами жертвы.
Монголы завыли, ошарашенные атакой во фланг; торопливо разворачивали коней, чтобы встретить угрозу – и не успевали…
Вспыхивали молнии воздетых к небу клинков, грозно хрипел Кояш, грудью сбивающий степняков на низких лошадях; тамплиер ловко отбил летящее в грудь Дмитрия копьё и оскалился в страшной улыбке – белоснежной на чёрном от кровавых брызг лице.
Время свернулось петлёй, и не было конца битве – смерть хохотала, кричала, выла, скрежетала булатом и хлопала тетивой; булькала кровью, рвущейся из ран, и стонала последние слова деревенеющими губами умирающих.
Уже прорвался с горсткой бойцов хитрый Джебе-нойон и понёсся на восток, а следом за ним рванулись улюлюкающие башкирские сотни, поражающие беглецов в спину меткими стрелами; уже доблестная пехота Хоря замкнула кольцо окружения, и сдавленные в жуткой тесноте монголы гнулись, слабели.
Дмитрий ждал: не хватало чего-то важного, чем и должна была, наконец, закончиться эта страшная и славная битва. Битва, в которой они, четыре побратима, сражались рядом…
Да! Верный друг, кыпчак Азамат, приведёт сейчас Субэдэя – грозного пса Чингисхана, великого полководца, покорителя степи. Побратим Азамат приведёт его связанного, униженного, пленённого.
Дмитрий приготовил меч. Нет, в этот раз он не проявит глупого благородства, не обменяет пленных на баранов, а велит всех перерезать – чтобы не осталось в живых среди монголов тех, кто знает дорогу в русские земли…
А Субэдэя зарубит. Сам. Вот этой рукой.
И будут полыхать поминальные костры по всей заволжской степи, закоптив небо до черноты, и станут искры звёздами.
– Пожар! – заорал кто-то дурным голосом.
Огонь гудел, подбирался всё ближе; и между его жаркими языками Дмитрий видел страшное: уходила в ночь женщина, неся на руках двухлетнего белоголового мальчика.
Ярилов звал, умоляя: обернись, взгляни на меня. Но вой бушующего пламени заглушал отчаянный крик.
– Пожар! – вновь испуганный вопль.
Она уходила, исчезала, растворялась во мраке.
А где Ромка?
Страх за сына сковал, заморозил. Начал шарить в темноте: пальцы натыкались на какую-то ерунду – скользкие от крови рукояти мечей, кожаные тугие кошели… А искали – мягкие волосы на детской голове, рыжие и пахнущие солнцем. Сын, где ты?
– Тятя!
Сел. У постели стоял Ромка в белой рубашонке – перепуганный, бледный.
– Тятя, мне страшно. Там огонь.
Сквозь полотняные стенки шатра вспыхивали, росли оранжевые пятна.
Дмитрий обнял Ромку:
– Не бойся, сынок, это просто страшный сон. Сейчас мы с тобой проснёмся, и всё будет хорошо.
Ромка отстранился, упёрся руками в отцовскую грудь:
– Тятя, ну какой же сон? Кричали же.
И вновь – тот же испуганный рёв, теперь уже совсем близко:
– Пожар! Горим, православные!
Полог откинулся, возник чёрный силуэт караульного гридня:
– Княже, там причал горит. Тебя зовут.
* * *
Закопчённые дружинники баграми отрывали пылающие брёвна, швыряли в воду: река недовольно шипела, плевалась паром.
Отталкивали струги от причала; но пламя успело перекинуться на некоторые – теперь они плыли вниз по течению, полыхая, словно поминальные драккары викингов.
Перемазанный сажей Сморода, держа на весу обожжённую руку, сбивчиво объяснял:
– Это. Вроде вечером выгрузили с персидского корабля бочки, а в них – земляное масло. Оно и загорелось, говорят.
– Само, что ли, загорелось, – зло спросил Дмитрий, – с какого вдруг перепугу?
– Не знаю, княже.
Ярилов втянул запах горящей нефти. Сказал:
– Где караульный? Я велел ставить ночную стражу на причал.
– Не знаю. Спрошу сейчас.
Боярин потрусил к дружинникам, неловко переваливаясь на толстых ногах.
Князь не вытерпел, пошёл следом.
Сморода замер над распростёртым телом в кольчуге: голова запрокинута, горло рассечено чёрным разрезом.
– Вот. Этот в карауле стоял, на берегу нашли. Значит, не само загорелось. Красного петуха нам подпустили.
Дмитрий беспомощно посмотрел на догорающий причал. Две недели трудов – псу под хвост. И купцы теперь поостерегутся корабли приводить. Слух о том, что добришевцы не могут обеспечить безопасность, разлетится быстро.
– Так. Тело спрятать. Дружине не трепаться. Скажешь, что персы сами виноваты – опасный груз без присмотра оставили, никого не предупредив. Караульный, мол, шёл, решил посмотреть, что в бочках, факел уронил… Не знаю. Придумай что-нибудь.
– Так не поверят, княже, – виновато сказал Сморода.
– А ты скажи так, чтобы поверили! Персам из казны оплати сгоревшие товары. Вдвойне! Тогда промолчат. И всем купцам, кто сегодня корабли потерял.
– Это же какие расходы! – возмутился Сморода.
Дмитрий наклонился, зашипел в закопчённое лицо:
– Ты, толстый дурак, совсем от жадности сбрендил? Дальше брюха своего не видишь? Не пойдут караваны новым путём – в десять раз потеряем. В сто!
Сморода не обиделся: задумался на секунду, вздохнул:
– Оно верно, Дмитрий Тимофеевич. Твоя правда. Сделаю, как велено.
Князь смотрел на догорающий причал. Кто же такую подлость устроил?
Обернулся на шум: Жук в одном исподнем, зато обутый и с мечом в руке, тащил за шиворот человека со связанными руками. Подвёл, швырнул на землю, прижал сапогом.
– Вот, княже. Мои ребята его взяли. Он уже челнок на воду спустил, собака. Ещё бы минута – ушёл бы.
Пойманный поднял разбитое лицо. Сплюнул чёрным сгустком, скривился:
– Князь-батюшка, уйми ты своих псов. Я – приказчик суздальского купца, приплывал на новый городок посмотреть. Славно придумано, хорошо сделано. Передам хозяину – можно торговать, кораблики присылать…
– Врёт, гад, – уверенно сказал Жук, – приказчик он, как же. Отмахивался веслом ловко, что копьём. Нашему врезал так, что тот лежит в холодке, очухивается.
– Так я подумал: мол, тати напали. Ограбить меня, сироту бессильного, хотят, – запричитал суздалец.
– Оружие было при нём? – спросил Дмитрий.
– Да откуда, батюшка? – заскулил пленник. – Говорю же – безобидный я, торговец простой.
– Не было оружия, – неохотно подтвердил Жук, – на берегу пошарили, в челноке – пусто.
– Ошибка вышла у вас, преславные добришевцы! Нехорошо так-то, не по-христиански, слабого человека забижать…
– Заткнись, – сказал Дмитрий тихо, но так, что холодом обдало, – лучше поясни мне, слабый человек, ты чего же из самого Суздаля, в дальний опасный путь, и без оружия отправился, а? Ни дубины, ни кистеня? Где нож твой?
Пленник молчал.
– Нож твой где, спрашиваю? Веревку перерезать или весло подправить понадобится – ты чем это делать будешь? Зубами грызть?
– Так потерял я нож, батюшка. В воду выронил. Неуклюжий я, с детства падучей маюсь, – забормотал суздалец, – руки дрожат.
– Не выронил. Выбросил. Только сначала им нашего товарища зарезал, – сказал князь, – чтобы не мешал причал поджигать
– Наговариваете вы на меня, батюшка-князь. Нехорошо.
Дмитрий наклонился. Ткнул в черные пятна на рубахе:
– Это что у тебя? Масло земляное? Откуда?
Распрямился. Устало сказал Жуку:
– Всё, надоел он мне. Ты на кол сажать не разучился ещё? Не забыл, как делается?
– Помню, как же, – ухмыльнулся Жук, – персы научили, добрая забава. Сделаю мастерски: помрёт не сразу, дня три помучается. А то и четыре, если повезёт.
– Вот. Кол возьми потолще и конец закругли, чтобы не сразу до макушки прорвало.
– А как же. И маслицем смажу: поедет наш дружок медленно, да с удовольствием!
Суздалец крутил головой, глядя то на дружинника, то на князя: не шутят ли?
Понял: не шутят.
Запричитал:
– Всё расскажу, всё. На любые муки согласный: топите меня, голову рубите. Только не на кол.
– И ещё перекладинку можно сделать, небольшую, – мечтательно сказал князь, – на две ладони от кончика. Чтобы в брюхе зацепилась, за кишки.
– Хорошо придумано, княже, – одобрительно кивнул Жук, – жаль, слаб человек, нельзя дважды умучить. А то бы сварить его в котле.
– Ну, почему же нельзя? Можно. Недоварить если. Покипит пусть полчасика. Так только, чтобы покраснел, размягчился – и можно вынимать из котла.
– И тут уже – на кол! – подхватил Жук.
– Ироды! – завизжал суздалец. – Федька меня послал, Федька Кольцо. Слуга Юрия Всеволодовича, великого князя владимирского.
– Не понимаю я вас, – вступил в разговор Сморода, – почему в воде варить? В масле-то оно лучше, горячее! Я бочку масла не пожалею для такого случая. Ещё свинец можно расплавить – и в глотку ему, а после…
Пленник завыл. Вскочил на ноги и бросился на Дмитрия, метя головой в живот.
Молодой гридень, стоявший рядом с князем, среагировал мгновенно – шагнул навстречу и рубанул клинком.
Суздалец рухнул ничком, захлёбываясь кровью.
Дмитрий присел над дёргающимся в агонии телом. Сплюнул:
– Готов.
Зло сказал дружиннику:
– Куда полез? Кто тебя просил?
– Ну как же? – растерялся парень. – Тебя спасал, на помощь поспешил.
– Спешил он. Чип и Дейл, тля, – непонятно сказал Дмитрий, – и чего мне теперь? Кого Юрию Всеволодовичу предъявлять для доказательства?
– Да все мы хороши, – сказал Сморода, – довели суздальца. У него, видать, воображение богатое. А ты, гридень, всё верно сделал: князя спас, телом закрыл. Награду получишь.
Дмитрий разочарованно махнул рукой. Пошагал к берегу.
Жук схватил бороду в кулак. Пробормотал:
– Когда же владимирцы успокоятся да от нас отвяжутся?
– Когда-когда. Тогда, когда мы все сгорим синим пламенем, – сердито сказал боярин.
– И то верно, – вздохнул Жук.
* * *
Мягко шлёпают по лесной дороге копыта. Дремлют, покачиваются в сёдлах дружинники – третий день в пути, устали.
Лес переменчив: то светлый березняк, будто выбежали деревенские девки в белых сарафанах, в зелёных платочках, встречать добришевцев, да застеснялись в последний момент. Стоят, стройные, покачиваются, витязям кивают да в ладошки прыскают, смешливые. Перешёптываются: какой добрый молодец кому понравился.
А то черноствольные ели: высокие, до неба, свет закрывают. Тихо здесь, и ветер где-то вверху шумит, вниз спрыгнуть не решается. Мох бугрится, словно одеялом, еловые корни, укрывая; а по мху – кровавые капельки брусники, будто пробежал неведомый зверь, стрелой охотничьей раненный. Мрачно вокруг, загадочно.
Рома испуганно спросил:
– Тятя, а Баба Яга тут живёт?
– Она, сынок, у дороги-то не живёт, беспокойства не любит. Где-то в самой чаще избушка у неё.
– Значит, не съест нас?
– Конечно, не станет. За что нас есть?
– Ну-у, злая же она, – пояснил мальчик, – нянька рассказывала: мол, нечисть лесная, лешие да кикиморы, только и думают, как бы душу православную извести. А Баба Яга у них – за главную. Вот как маменька моя в Добрише, пока тебя в городе нету.
Дмитрий рассмеялся:
– Ты княгине Анастасии это не скажи. Вряд ли она сравнению обрадуется. А с нечистью тоже договариваться можно. Если её не обижать, не беспокоить – то и она вредить не будет.
Помолчал и добавил:
– Да. С лешим договориться можно, а вот с человеком – не всегда.
Ромка кивнул, соглашаясь. Сидел он впереди отцовского седла; качалась перед глазами золотая грива Кояша, убаюкивая. Рядом с отцом было спокойно, надёжно: Змей Горыныч да Соловей Разбойник напасть побоятся.
– А как я на свет появился, тятя? Нянька сказала, что меня в капусте нашли на огороде, только врёт. Откуда зимой огород?
– Ты же знаешь, что маменька родила. Сначала в животе маленького носила. Потом тебе надоело в темноте сидеть, ты и появился. Вот как брат твой, Антон. Только раньше на три года.
– Это понятно. А в животе я откуда взялся-то?
Дмитрий крякнул. Ответил не сразу:
– От нашей с княгиней нежности. Мы с маменькой тебя ждали, о тебе думали. Вот и намечтали, налюбили тебя.
– А вы всегда друг друга любили?
Князь растерянно почесал лоб.
Как тут расскажешь? Откуда начинать?
Со случайной встречи в лесу с худеньким отроком, оказавшимся переодетой княжной? С подлого убийства деда Романа, князя Тимофея?
Или раньше всё завязалось, с того, как Дмитрий стал воеводой добришской дружины. Как отчаянно бился на Калке, возглавив атаку обречённых на смерть.
Тогда придётся рассказать, что сам попал сюда случайно. И время это ему чужое. А какое – своё? Там, в будущем, никого не осталось. Родители погибли, когда Димке Ярилову было немного больше, чем княжичу – сейчас.
И выживать пришлось, как зверю степному, гонимому. На которого охоту устроили. То бежать, то огрызаться. Особо задуматься некогда было. Мотало, как тот корабль без руля и паруса – куда буря зашвырнёт, оттуда и выкарабкиваться.
А княгиня…
Сначала ведь не любовь была. Жалость к сироте, стремление защитить гонимую. Потом – уважение пришло, даже восхищение. Откуда в хрупкой девочке воля стальная, ум ясный? Поддержала его в самое трудное время. Князем настоящим стал благодаря ей: подсказывала, направляла, от ошибок уберегала, во всех делах – помощница и вдохновительница. И всё – деликатно, незаметно, чтобы мужское самолюбие не зацепить. Столько терпения, мудрости, нежности.
Князь улыбнулся. Лапушка моя, косы золотые, глаза небесные. Не храбрый воробышек, подросток неуклюжий: теперь – княгиня, хозяйка Добриша. Выступает, как лебедь белая плывёт. Головы у подданных сами склоняются в почтении. Сразу видна кровь Рюриковичей, правителей истинных, гордецов северных.
Кораблю нужна родная гавань, куда возвращаться после бурь, тяжких походов, кровавых абордажей. Борта от наросших ракушек почистить, такелаж обтянуть, сломанные ураганом мачты заменить. И – снова в путь, в стихию переменчивую, то тихую, то штормовую. Пробиваться сквозь тьму, карабкаться на волну, до неба громоздящуюся. И мечтать в том море о возвращении домой.
А дома – о море.
Усмехнулся Дмитрий. Нет конца этому походу. Пока силы имеются, пока рука крепка и конь послушен – тянет в дорогу. А смысл у дороги один – возвращение.
Кончился лес. Лошади повеселели, чувствуя близость родной конюшни, где конец пути, ячмень золотой и вода родниковая. Солнце выглянуло, погладило пальцами-лучами шлемы и кольчуги, натёрло до блеска. Город Добриш на холме, как игрушечный: невелик да уютен. Купол каменной церкви, медью крытый, сияет, словно второе солнышко.
А у дороги – княгиня стоит, держит за руку Антошку.
Выскочил из седла. Обнял, заглянул в глаза.
– Откуда узнала о приезде, Настенька? Гонца не слал, что сегодня будем.
Прижалась крепко. Прошептала:
– Чувствовала.
А про то, что неделю уже каждый день выходит встречать, потому что соскучилась страшно, говорить не стала.
Зачем?