6
Полицмейстер спустился в подвал, приказав через сержанта лейтенанту Рошке зайти в его кабинет ближе к полуночи. Бык Метессе, согласно отданным через посыльного распоряжениям, уже приковал пятерых грохенцев к железным кольцам в стене «певческой».
– Ну что, господа торгаши? Есть ли жалобы? – Полицмейстер прошел в угол, где стоял его личный табурет, еще один символ Управления. – Как кормили?
– Шутить изволите? – чуть дрожащим голосом отозвался высокий тощий грохенец. – Водичка мочой отдавала, да спать стоя в каменном мешке неудобно – колени болят. А так ничего, спасибо за гостеприимство.
– Я рад, что вам понравилось. Бык, подвешивай хуланов, пара вопросов к ним есть.
Пока Метессе заводил в подвал истерзанных воров и подвешивал их за руки к станку, грохенцы выжидающе смотрели на полицмейстера, но Галашше сидел молча, сложив руки на груди.
– Мы хотели бы послать весточку нашим друзьям, – наконец осмелился сказать один. – И получить ответ. Мы ведь имеем на это право, не так ли?
– Потом, – буркнул Галашше.
Подвешенные хуланы тут же начали визгливо жаловаться, оба были заспанные, обескураженные.
– Мы же все сказали, начальник! – выл Кваша. – За что?
– В суд нас положено! – поддержал Фича. – Мы разве против? Мы чтобы все по закону!
– И я хочу, чтобы все по закону, – кивнул Галашше. – Давайте, ребята, сознавайтесь быстренько в убийстве, сержант запишет, мы подтвердим – и пойдете досыпать.
Крики хуланов словно обрезало. Покачиваясь на блоках, они расширившимися от ужаса глазами смотрели на Галашше.
– Не губи, начальник, – выдавил наконец Кваша. – Не виноваты мы.
– Виноваты. Чатте, что мы имеем право к ним применить по подозрению в убийстве?
– Сухой кнут до двухсот, мокрый кнут до ста ударов, пальцеломку, – отбарабанил сержант, точивший перо за столиком. – Если, конечно, есть документированное показание.
– Есть такое показание, – спокойно соврал Галашше, в упор глядя на Чатте. – У меня в кабинете.
– Есть так есть, – кивнул сержант.
Чатте обязательно доложит Святым Отцам о странном поведении Галашше – никто не хочет брать грех на душу. Душа важнее тела, лучше умереть безгрешным, и отправиться на Небо, чем попасть под Небесный Суд или, того пуще, угодить в Ад. Это ясно и детям, вот только хуланы часто ведут себя удивительно непрактично: меняют вечное блаженство на земное богатство и вечные же подземные муки. Впрочем, и среди хуланов таких дурней немного.
Галашше доноса не боялся: Бык сейчас вынет из парочки признание и тогда никаких «документированных свидетельств» уже не понадобится. Только дурак может удивляться: неужто оговорили сами себя на виселицу? Уж лучше под кнутом умереть! Нет, не лучше, если кнут в руках у Быка Метессе. Виселица оттого и освящена Отцами, что убивает безболезненно.
«Только бы не начали опять говорить о Пуговке!» – спохватился Галашше и, как и в прошлый раз, удалил Чатте.
– Поскольку заявления пока нет, иди к себе. Я позову, если понадобишься.
– Как прикажете! – Чатте аккуратно сложил заточенные перья и покинул «певческую», едва ли не насвистывая: меньше знаешь – лучше спишь и на душе грехов не копится.
– Бык, ты готов?
– Готов.
Метессе был немного смущен. Хоть он и любил свою работу, а тоже помнил о душе.
– Правда есть свидетельство, господин Галашше?
– Что я, врать тебе стану? Есть. Более того, я знаю, что они убийцы. Или ты думаешь, я грешить собрался?
– Если душегубы – другое дело! – Метессе выбрал один из кнутов и для пробы хлестнул по ребрам ближнего хулана. – Эх, Кваша, не люблю я пальцеломок!
– Не виноват! – задергался хулан, как только смог говорить. – Не виноват я! Крал, обманывал, но не убивал!
– Начни лучше с Фичи, – посоветовал полицмейстер.
Второй хулан висел молча, прикрыв глаза, – Галашше сразу узнавал сломленного человека. Этот мысленно уже на виселице. «Постой, да ведь я хотел грохенцам представление устроить!» Галашше едва не хлопнул себя по лбу, но вспомнил, что будет для купчиков еще одна, весьма впечатляющая деталь.
Фича держался недолго – постонал немного под кнутом, будто пробуждаясь, да и начал говорить. Полицмейстер пересел за стол Чатте и аккуратно все записал: для подтверждения признаний достаточно и двух полицейских, его и Метессе. Кваша ругался, перебивал, пытался даже пнуть друга ногой, но Фича его будто не слышал.
– Ну что ты так себя ведешь? – Бык полоснул Квашу мокрым кнутом и, переждав визг, продолжил: – Теперь и я твердо знаю, что ты убийца. Нетто думаешь, живым отпущу, если не признаешься? Кваша, я и пальцеломкой могу сердце остановить.
– Каты позорные! – взвыл Кваша. – Ох, вернусь я к вам, ох вернусь! Демоном из Ада поднимусь, кишки ваши выжру! Будут вам атори сниться всю оставшуюся жизнь!
– Признание! – Галашше говорил, обращаясь не к хулану, а к Быку. Все складывалось наилучшим образом. – Давай быстрее, и рано домой отправишься.
– Вот оно что! – просиял Метессе. – Тогда я живо!
Сержант жил в Ветеранах, за Третьей стеной, и всегда был рад, если удавалось уйти со службы пораньше. Жена, двое детишек, родители, хозяйство. Галашше этого никогда не понимал: для него семья была скорее помехой, скучной, но необходимой для общественного положения.
Кваша продержался двенадцать ударов, из лопнувшей кожи успела натечь целая лужа крови. Наконец Бык исхитрился самым кончиком кнута выбить хулану левый глаз, и вор сдался. Галашше записал его признания, заверил сам и отдал перо Метессе, успевшему сполоснуть в тазике руки.
– Чатте позвать?
– Нет, Бык, давай быстрее закончим. Подозреваемые ведь Небо хулили, помнишь?
Метессе округлил глаза. Хуление Неба было для «певческой» делом обычным, внимания на него обычно не обращали.
– Кодекс открыть? – Галашше положил руку на толстый том. – Опускай их.
Неподвижный Фича и плачущий кровавыми слезами Кваша не услышали их разговора, иначе, конечно, взвыли бы на весь квартал. Были среди особо заядлых преступников настоящие хулители, изрыгавшие проклятия и по дороге в Суд, к Святым Отцам, и даже на эшафоте. Оно и понятно: что им терять? На тот случай была оговорена в Кодексе такая мера, как вырывание языка. Метессе помнил, что полицмейстер имеет право отдать такой приказ, так что спорить не стал, только подумал про себя, что надо зайти к Отцам посоветоваться. Странно ведет себя нынче Галашше, как бы не согрешить. Да и непонятно, за что схвачены эти грохенцы…
Галашше не собирался испытывать преданность Быка, поэтому сам взял специальные щипцы в руки:
– Держи голову!
Первым был Кваша, он понял, что происходит, только когда хитрый инструмент разжал ему зубы. Маленькие, удобные тиски, между которыми ходят собственно клещи, – очень удобно и быстро. Кваша захрипел, ударил ногой по бедру полицмейстера, но тот не обратил на это внимания, не до синяков.
– Прижигай.
Бык, запрокинув голову Кваши, плеснул ему в глотку сока чернопевки, теперь кровью не истечет, Откинув в сторону кусочек красного мяса, Галашше перешел к Фиче, а сам не удержался и скосил глаза на грохенцев. Побледнели, голубчики!
– Ну, быстрее давай! Этому тоже?..
– Давай!
Метессе обхватил ручищами голову Фичи. Хулан оглушительно закричал, раскрыв рот, но скорее от ужаса, чем протестуя. Так Галашше было даже удобнее, он быстро зацепил и рванул, сразу отшвырнув в сторону клещи. В сторону, но поближе к купчишкам.
Теперь хуланы ничего не смогут рассказать о Чивохе, разве что, против ожидания, кто-то из них окажется грамотным. Но это полицмейстера не волновало, он и так сделал все что мог, Пуговка будет доволен. Хуланы помнят добро… Как вовремя удалось с ними договориться!
– Все, что ли? – Бык переживал: второй-то хулан не ругал Небо!
– Все, иди и забери с собой эту парочку. Скажи Чатте, чтобы зашел через полчасика, увел остальных арестованных и разобрал бумаги.
Галашше, отвернувшись от купцов, задумался: «А и в самом деле, не выйдет ли так, что придется бежать из города? Пока ты полицмейстер, можно не опасаться некоторых превышений полномочий. Но если Магистрат отстранит от должности – всплывут все старые грешки. Как бы самому в „певческой" не оказаться. Что ж, поместье, пусть и скромное, имеется, с князем Вельшеи отношения неплохие. Можно продержаться, если Святые Отцы не потребуют к себе».
– Бык! Вот еще: позови прямо сейчас какого-нибудь «грача» из дежурного наряда.
– Будет исполнено.
Метессе закрыл за собой дверь, в «певческой» стало тихо.