Лешино детство. Война
Алексей родился в Севастополе, за четыре года до начала Великой Отечественной войны. Впоследствии он очень гордился этим, словно заслуга рождения в славном городе была не родителей, а лично его, Лешина.
Будущие отец и мать его учились в одной школе и жили рядом с легендарным Малаховым курганом. Уже после войны, приезжая на школьные каникулы к тетке (домик ее был поблизости от кургана), Леша ощущал необъяснимое влечение к этому месту. Причину этого влечения он понял уже в зрелые годы. Мать однажды рассказала, что в десятом классе она часто прогуливалась на Малаховом кургане с Владимиром, будущим его отцом. Результатом романтических прогулок и явилось рождение Леши. Матери его тогда не было и семнадцати. Ее родители были категорически против того, чтобы школьница стала мамой, но она была непреклонна. Ангел-хранитель спас Лешу еще до появления на свет божий.
Родители отца поселились в Севастополе в начале 30-х. До этого они жили на Южной Украине, в селе Плетеный Ташлык. Название сохранилось, очевидно, со времен татаро-монгольского ига. В стране победившего социализма в 30-е годы вовсю шла коллективизация. Богатых крестьян как эксплуататоров трудового народа раскулачивали и отправляли на поселение в Сибирь и Среднюю Азию. Дед Миша был всего лишь крепким середняком, но, чтобы не испытывать судьбу, решил, пока не поздно, убраться из родного села подальше от создаваемого колхоза. Он приехал в Севастополь, судоремонтному заводу требовались подсобные рабочие. Через год дед Миша перевез на новое место всю семью.
Родители Надежды, Лешиной матери, до начала 30-х жили в Ленинграде. Отец ее был известным морским инженером, специалистом по электроэнергетике подводных лодок. В 1931-м его перевели на работу в Севастополь. Мать Надежды, судя по фотографиям тех лет, в молодости была удивительно красивой женщиной, способной свести с ума любого мужчину. И нашелся среди них тот, кто увел ее от мужа, постоянно пропадавшего в командировках по всем флотам Советского Союза.
Алексей Михайлович, высокообразованный, обходительный человек, нашел путь к ее сердцу. Через некоторое время у них родился сын Юрий, ставший пяти лет от роду Лешиным дядей. На их беду, в Марию Максимовну был страстно влюблен друг их семьи Валентин. Она не отвечала ему взаимностью, более того, однажды послала его подальше. Оскорбленный до глубины души Валентин написал в НКВД анонимное письмо. Согласно доносу (это выяснилось много лет спустя), Алексей Михайлович в прошлом был царским генералом. Явное несоответствие его биографии и возраста с данными генерала-однофамильца в то время не имело значения. На украденной их другом фотографии из семейного альбома Алексей Михайлович был в военном френче, хотя и без погон. Бросалась в глаза явная офицерская выправка. К тому же при поступлении на работу в службу тыла Черноморского флота он не рассказал подробно о своем прошлом. Ему дали десять лет в колонии строгого режима. С Колымы он вернулся лишь после войны и спустя несколько лет умер от разрыва сердца, не дожив до семидесяти лет.
Друг семьи погиб на фронте в самом начале войны.
Семья Алексея Михайловича после его осуждения считалась «семьей врага народа», и однажды им пришло официальное письмо. В нем предписывалось в течение недели покинуть Севастополь, являвшийся главной базой Черноморского флота. Они переехали в Харьков, где жила Лешина прабабушка Прасковья Александровна. В пятнадцатиметровой комнате коммунальной квартиры они стали жить впятером: Лешина мама, бабушка Мура, Прасковья Александровна, трехлетний Леша и дядя Юра, ему исполнилось восемь лет. Своего отца Леша увидел впервые лишь после войны. За месяц до рождения сына отца отправили в военное училище, и в семью он вернулся в 1945-м.
Дом, в котором они стали жить, был построен еще до революции и принадлежал тогда богатому купцу. От парадной на второй этаж, где располагалась их комната, вела широкая лестница с мраморными ступенями и перилами. После революции в дом поселили семьи трудящихся, по семье в каждой комнате. В доме высокие потолки, арочные окна, паркетные полы и общие на весь этаж кухня с керогазами и туалет.
Довоенное время Алексей почти не помнил. В памяти осталась лишь девочка из детского сада, очень ему нравившаяся. Однажды он безапелляционно ей заявил: «Будешь моей женой!». Четырехлетняя Света не возражала. Правда, он смутно представлял свои супружеские обязанности. Много лет спустя его женой действительно станет Светлана, правда не та девчушка из детского сада, но все-таки Света.
Войну, начиная с дней, когда фронт докатился до Харькова, он помнил отдельными яркими эпизодами, скорее запечатлевшимися в его сознании картинками, иногда в сопровождении звуков. Они всплывали порой в памяти, словно фотографии тех лет из семейного альбома. В свои пять-шесть лет Алексей не способен был осмыслить происходившие события. Они все принимались им вполне естественно. Конечно, он ощущал страх, когда начались бомбежки, и радовался, когда в голодное время оккупации бабушке Муре и Прасковье Александровне удавалось раздобыть еду. Десятилетний дядя Юра ввел его в ватагу пацанов – старшему в ней было двенадцать лет, и Леша участвовал под его руководством в их повседневных делах.
Прасковья Александровна приобщила Алексея к Богу. Каждое утро, стоя на коленках перед иконой, он просил Боженьку, чтобы папу не убили на фронте, чтобы все они были здоровы и у них был хлебушек. Его Боженька был очень похож на прадеда по отцовской линии Илью: лысый, с большим животом и очень добрыми глазами. Он сидел в дореволюционном кресле, точно таком же, как в их комнате, и, улыбаясь, смотрел на Лешу.
Может быть, эти искренние его просьбы помогли отцу остаться живым, пройдя через две войны; выжить в тяжелейших условиях матери и не помереть остальным с голоду во время оккупации.
Уже в зрелом возрасте, оставив в прошлом диалектический материализм, он снова, уже самостоятельно, приобщился к Богу. Детские впечатления, видимо, остались в его подсознании, и он иногда обращался к Господу с просьбами. Никогда в них не было пожеланий зла ближним, и почти всегда Господь шел ему навстречу.
Первое впечатление от войны врезалось ему в память, словно остановившийся кадр фильма. Окна их комнаты выходили на огромный пустырь за домом. Однажды он сидел у окна, и вдруг перед ним возник летевший низко-низко над пустырем небольшой самолет (истребитель, как пояснил дядя Юра). Он летел на уровне их второго этажа так близко, что Леша отчетливо видел летчика в шлеме. Ему показалось, что самолет застыл в воздухе. Потом он исчез столь же неожиданно, как появился, а картинка на всю жизнь осталась в его памяти.
Вскоре начались бомбежки. Первые дни грохот их был слышен вдалеке, но затем бомбы стали падать в соседних кварталах. К счастью, поблизости не было заводов и важных для немцев целей. Но однажды бомба попала в трехэтажный дом неподалеку от них, пробив два этажа, она упала, не взорвавшись, на кровать в квартире первого этажа. Об этом бабушке Муре рассказали соседи, и теперь, когда грохот бомбежек раздавался совсем близко, Леша с дядей Юрой забирались под кровать. Они чувствовали себя в безопасности, во всяком случае было не так страшно. Иногда, особенно ночью (ночами бомбили чаще), они всей семьей выходили на лестницу, на первый этаж, чтобы успеть выбежать из дома, если в него попадет бомба. Бомбоубежищ поблизости не было. На пустыре за домом вырыли щель, куда жители из ближайших домов прятались во время бомбежек. Однажды бомба случайно попала прямо в нее, и много людей погибло. Их семью Господь спас: им ведь тоже предлагали прятаться в эту щель.
Потом в городе появились немцы. Пацаны называли всех их «фрицами», а всех советских людей, воевавших на фронте, – «нашими». Наши воевали с фрицами, отец каждого пацана был на фронте среди наших, и, конечно, никто не любил фрицев. В один из первых дней появления немцев в городе Леша с Юрой и еще двумя пацанами отправились бродить в близлежащий сквер. На его окраине в кустах наткнулись они на лежащего на спине мертвого красноармейца. Он был без сапог, на лице застыла гримаса боли, рот открыт, и мухи его облепили. Леша впервые в жизни увидел мертвеца. До этого ему не приходилось видеть покойников, но о погибших на фронте он слышал. В начале войны, когда Харьков был еще наш, соседям приходили письма. В них сообщалось, что красноармеец такой-то, защищая Родину от немецко-фашистских захватчиков, погиб смертью храбрых. В их компании до появления в городе немцев, когда письма перестали приходить, трое пацанов получили такие письма.
Месяца через три после прихода фрицев, на площади, в нескольких кварталах от их дома, они с Юрой увидели виселицу и повешенного на ней пожилого человека. На груди у него была дощечка с надписью «Я вор». Это был их знакомый, сапожник дядя Петя, живший в соседнем доме. Пацаны его любили. Он иногда угощал их чем-нибудь вкусным и ласково с ними разговаривал. Бабушке Муре кто-то из знакомых рассказал, что квартировавший в том же доме немецкий офицер заказал дяде Пете хромовые сапоги из своего материала. Потом он куда-то пропал, и дядя Петя, решив, на свою беду, что тот погиб на фронте, продал сапоги другому офицеру. Неожиданно заказчик вернулся. Сапожника арестовали и вскоре повесили. Пацаны были очень огорчены и решили отомстить фрицам. Друзья Юры Миша и Валера забрались через чердак на крышу дома, где жил дядя Петя, и сбросили на немецкую легковую машину, стоявшую у его подъезда, кирпич. Затем бегом через чердак спустились по лестнице дальнего подъезда и не спеша отправились через пустырь к своим домам. К счастью, все обошлось, хотя закончиться все могло бы очень печально. Это не было подвигом юных пионеров в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами, как обычно писали во время войны и после нее в советских газетах и журналах. Они всего лишь отомстили как могли фрицам за дядю Петю.
Вскоре куда-то пропал их друг Еся, живший в большом доме в соседнем квартале. Ему было девять лет, и Леша с дядей Юрой часто встречались с ним втроем или в компании с другими пацанами. Через некоторое время они узнали, что всем жившим в том доме евреям велено было собрать документы и ценные вещи, чтобы в назначенный час отправиться на регистрацию. Кто-то из пацанов рассказал, что в тот день к дому подъехала машина, похожая на автобус, но без окон. В нее погрузили взрослых и детей и куда-то повезли. Через несколько дней Юра показал Леше такую машину. Она стояла у дома в конце улицы. Дядя рассказал о страшном назначении ее и о том, что она называлась душегубкой.
В одну из осенних ночей над Харьковом немцы сбили наш самолет. По слухам, оставшийся в живых летчик спустился на парашюте в город и где-то прятался, возможно в их районе. Однажды ночью их разбудил громкий стук в парадную. Бабушка Мура с Юрой спустились со свечой (света не было) на первый этаж и открыли дверь. На улице стояли три фрица с автоматами и фонариками. Они поднялись на второй этаж и стали проверять комнаты. Проснувшийся Леша (дядя Юра накануне рассказал ему о летчике) очень удивился, когда фриц начал шарить в ящике их комода. Ведь летчик, как он считал, не мог поместиться в этом ящике. Фрицы ушли. Через день, когда он гулял на улице, рядом с ним остановилась легковая машина. Передняя дверца ее открылась, и немецкий офицер, не выходя из машины, подозвал его. Он подошел к фрицу, и тот спросил его, есть ли у него папа и где он сейчас. Леша отвечал с гордостью, что папа его на фронте. «Какой-нибудь незнакомый дядя не приходил в твой дом?» – спросил офицер. Леша ответил, что незнакомых дядей он не видел. На этом вопросы закончились, машина уехала.
Пожалуй, самым отчетливым воспоминанием Леши о тех двух годах был постоянно ощущаемый голод. Прасковья Александровна подрабатывала сторожем в какой-то конторе и приносила немного хлеба, картошки и крупы. Мама нигде не работала. Однажды к ним зашел домоуправляющий и начал рассказывать о том, что в Германию для работы на заводе отправляют девушек. Их будут хорошо кормить, и еще они будут присылать своим родным деньги, чтобы семья могла покупать продукты.
Мама советовалась с бабушкой Мурой и Прасковьей Александровной. После многих сомнений и слез они решили, что, может быть, для всех будет лучше, если мама отправится работать на заводе и сможет поддержать их всех, ибо чем дальше, тем труднее становилось жить. Через несколько дней к дому подъехал крытый грузовик. Мама взобралась в кузов, там вдоль бортов сидело несколько девушек. Бабушка Мура и Прасковья Александровна заплакали. Леша, хотя ему было грустно, что мама уезжает, не переживал, как его бабушка. Фриц застегнул полог кузова, и машина уехала.
Дальнейшая судьба мамы, по ее послевоенным рассказам, была нерадостной. Условия жизни при военном заводе, где они работали, мало чем отличались от концлагеря. Жили они в бараках, кормили похлебкой из брюквы, поили эрзац-кофе непонятно из чего. В завершение всего она заболела дифтеритом. В концлагере ее просто сожгли бы, но ей повезло. Какая-то пожилая фрау, которой требовалась девушка в домашнем хозяйстве, выходила маму, и она осталась у нее до конца войны. Любек близ Гамбурга заняли американцы. Они и отправили всех наших домой, в СССР.
Голод Леша с Юрой ощущали с утра до вечера. Бабушка Мура научила Лешу просить милостыню. Он ходил на улице вблизи общежития немецких офицеров, клянча: «Пан, дай хлеба!», и протягивал ладошку. Хлеба ему никто не давал, иногда совали монетку. Но охранники его не прогоняли. Однажды он обратился с привычными словами к спешившему в здание фрицу, бывшему, очевидно, не в настроении. Тот носком сапога брезгливо отбросил попрошайку в сторону. Леша сидел на земле и, хотя ему совсем не было больно, горько плакал от обиды. Охранник с автоматом сочувственно подмигнул, мол, не расстраивайся, парень, в жизни бывает и похуже. Накрашенная девушка, видимо направляющаяся на свидание с офицером в общежитие (похоже, охранник ее знал), ласково спросила Лешу: «Кто тебя обидел, малыш?» – и дала ему кусочек пирожного. За все время оккупации и в первые годы после войны он не ел таких вкусностей.
Леша обнаружил вскоре, что он не один попрошайка на своей улице. Женщина неопределенного возраста, то ли тридцать, то ли сорок лет, тоже просила милостыню. Пацаны звали ее не иначе как Леля малахольная, то есть чокнутая. Семья ее погибла во время бомбежки, и она тронулась разумом. Где обитала Леля – даже пацанам не было известно.
Как-то летом на глазах пацанской компании ржущие, как жеребцы, фрицы облили ее из окна помоями. Злые пацаны были в восторге. Когда она шла по улице, они бежали за ней, бросали в спину камешки и кричали: «Леля малахольная! Леля малахольная!». Леше ее было жалко, и однажды он с кулаками бросился на обидчика. Пацаны очень удивились, а старший в компании, двенадцатилетний Витька, приказал: «А ну, дайте ему солдатского хлеба!». «Накормить солдатским хлебом» означало у них поддать коленкой под зад. Дяди Юры почему-то в тот день с ними не было. И Леша вкушал горький солдатский хлеб до своего дома. Вообще-то компания относилась к нему нормально: малец все-таки! Тем более что у него был защитник Юра, которого они уважали. Даже в детстве Леша очень обижался, когда видел, что к человеку относятся явно несправедливо. В возрасте 5–6 лет, когда в основном завершается формирование характера человека, Прасковья Александровна и бабушка Мура заложили в нем кое-какие хорошие качества. Плохие он приобрел уже самостоятельно в последующие годы.
Бабушка Мура иногда вместе со знакомыми женщинами отправлялась в близлежащие деревни менять собранное в доме барахло на продукты. В феврале, переходя через речку, она провалилась под лед и сильно простудилась, но за несколько дней вылечилась. Леша не помнил, чтобы в это голодное время кто-нибудь из семьи серьезно заболел. Болезни, в том числе детские, начались в мирное время, когда голодание осталось в прошлом.
Летом при переходе поля вблизи леса их обстрелял немецкий самолет. Летчик, очевидно, решил, что внизу группа партизан, вышедших из леса. Они попадали на землю. Женщину, шедшую впереди бабушки Муры, насмерть прошила очередь из пулемета. Они бросились врассыпную в лес, и это спасло их.
Бабушка приносила иногда муку и сало, и они устраивали себе праздник. Прасковья Александровна готовила болтушку – заваривала немного муки и крошила сало. Юра и Леша помогали ей. Какая же вкусная это была еда! Если был хлеб, то он с дядей внимательно исследовал весь стол, чтобы не оставалось на нем ни одной крошки.
Однажды Леша с Прасковьей Александровной вышли на улицу. По ней медленно ехала телега с какими-то мешками. Колеса ее были на резиновых шинах. Леша впервые в жизни видел телегу с такими колесами. Возница, толстый рыжий фриц, держал в руках вожжи. Задница его была такой же широкой, как у его коня с коротко подстриженным и подвязанным хвостом. Прасковья Александровна обратилась к фрицу и что-то на пальцах начала объяснять ему.
Наверное, тот понял ее, и телега остановилась. Он ласково посмотрел на Лешу, возможно вспомнил своего сынишку, такого же мальчугана, оставшегося в его деревне где-нибудь в Баварии. Через две минуты прабабушка вынесла золотой червонец, сохранившийся с царских времен. Фриц попробовал его на зуб, хотел сперва отдать ей целый мешок муки, но потом, передумав, отсыпал половину. Она была рада и этому. Несколько золотых червонцев Прасковьи Александровны, припрятанных на крайний случай, и продовольственные экспедиции бабушки Муры спасли их во время оккупации от голодной смерти.
Через два года снова начались бомбежки. Теперь уже наши бомбили город. Однажды Леша с дядей, которому стукнуло уже одиннадцать лет, отправились на площадь, за которой в двухэтажном доме располагалась немецкая казарма. Здание горело после попадания в него зажигательной бомбы. Фрицы выбрасывали со второго этажа какие-то вещи. Ребята боялись подходить близко и наблюдали за их суетой со стороны.
И вдруг в городе наступила тишина. Фрицы куда-то исчезли, и только однажды по их улице проехало много-много велосипедистов. Картузы их козырьками были повернуты назад. Юра объяснил Леше, что фрицы давали тем самым понять, что они еще вернутся. Но они не вернулись.
Удивительно, на том же самом месте в углу сквера, где два года назад лежал убитый красноармеец, теперь валялся мертвый фриц, рот его тоже был открыт, и мухи облепили лицо. А через день по улице вечером прогрохотали наши танки, много танков.
Последним, что осталось в памяти восьмилетнего Леши от войны, стал майский вечер. Канонада салюта не пугала. Все были радостно возбуждены. Победа! Скоро вернутся папа и мама! И они вернулись. Сперва мама, живая и здоровая, радостная, замечательная мама. Потом приехал отец. На погонах – звезды майора, на груди – ордена и медали. Много лет спустя Алексей с волнением разглядывал черно-белую фотографию. На ней гордо смотрел в объектив белобрысый пацан с отцовской медалью на матроске, а рядом с ним – молодые и красивые, улыбающиеся отец и мать.
Ушуайя – Сантьяго,
январь 2015 г.