После войны
1946 год. Это было очень голодное время, все по карточкам и по минимуму.
Некоторым людям, работающим в серьезных учреждениях, как моя мама, выделяли участки за городом, где можно было посадить картошку. Нам дали участок в Кучино, потому что там территория принадлежала гидрометеорологическому техникуму. И вот я помню, как я сижу под большой опорой электрической сети, а мама с бабушкой недалеко от меня сажают картошку.
В том же году я заболела в детском саду скарлатиной, и меня с детсадовской дачи отправили в инфекционную больницу в Москву. Там меня остригли наголо, чтобы не возиться с моими длинными волосами. Болела я не тяжело. Помню, что в одной со мной палате лежал мой любимый мальчик из детсадовской группы, Никита, это утешало.
Потом меня отправили в деревню Старая Тяга, далеко от Москвы, вместе с отчимом, который был направлен в тамошнюю МТС в качестве уполномоченного.
Мама как раз в это время родила Вову и кормила, было тесно дома.
В деревне меня поселили в избу, где жили двое детей, сестра и брат, лет двенадцати-тринадцати. Взрослых там не было. Дети что-то готовили поесть, я питалась с их стола, вернее, из их русской печи. Они готовили в основном многосуточные щи, которые всегда стояли в печке. Отчим там не жил, а жил где-то в МТС.
Потом к нам в деревню приехали мама с Вовой и бабушка. Они привезли продукты и стали готовить на улице, на костре. Один раз они сварили большой котелок лапши, а мимо шло стадо, и коровы все съели.
Когда отчим иногда брал меня с собой на работу, я ездила с ним на телеге, и меня спрашивали: «с кем это ты?». И я была приучена говорить, что с папой. Но те, кто меня спрашивал, видимо, знали больше меня и говорили мне, что мой отец погиб. Но я была мала, мне не было шести, и меня это не трогало. Отчим был со мной в хороших отношениях, я не страдала от этих разговоров. Однако всегда у меня было чувство, что вдруг мой отец жив и найдется.
И это чувство сохранялось до тех пор, пока мы не нашли папину могилу в деревне Лужно.
Однажды в Старой Тяге мама с мужем пошли в лес и набрали, видимо, каких-то несъедобных грибов. Они их приготовили, съели и отравились, очень серьезно. Но, к счастью, бабушка грибов этих не ела, и нашла в себе силы всю ночь ухаживать за Вовой и отпаивать и промывать желудки мамы и ее мужа. Все выжили.
В 1946 году я уже умела читать, мама мне даже в больницу носила детские книжки, которые пришлось потом там оставить, так как больница была инфекционная.
Кропоткинская улица, детская библиотека справа
В Москве я ходила в детскую библиотеку рядом на Кропоткинской улице, и к первому классу уже перечитала все детские книги для моего раннего возраста. Дома книг тогда не было.
1947 год. Летом 1947 года мы жили «на даче» в деревне Фенино, по Казанской дороге. У меня остались самые отрадные воспоминания от этого лета. У хозяев была комолая коза, очень ндравная, но молока она давала достаточно для хозяев и для нас. Мама работала, приезжала на поезде каждый выходной и шла четыре километра пешком до деревни. В деревне была речка, очень быстрая и чистая, но с пиявками у берега. Я все равно купалась.
Однажды хозяева поручили мне привести козу с луга вечером домой. Я честно привела ее на веревке к дому, но она приперла меня лбом к калитке и держала, несмотря на мои попытки вырваться, пока не пришел хозяин и меня не выручил.
В лесу были ягоды и грибы, и бабушка за ними ходила.
А сегодня я узнала из последних известий, что деревня Фенино вместе с речкой Пехоркой погибает от московского мусорного полигона, который начали двадцать лет назад и давно должны были перестать пополнять. Но везут и везут наш мусор, и пакеты летают и трепещут на ветвях деревенских садов и тех лесов, где когда-то были грибы и ягоды.
В конце лета у меня разболелся зуб, и мама повезла меня в Москву к зубному врачу. Зуб полечили, а потом мама привезла меня рано утром на Казанский вокзал, посадила в поезд (поезд вез паровоз!), сказала проводнику, где меня высадить, а мне рассказала – куда идти от станции. И я поехала. Мне еще не было семи лет! Но я пришла домой, к бабушке и Вове!