Научное наследие Женевской лингвистической школы. ЧАСТЬ I. РАЗВИТИЕ ПОЛОЖЕНИЙ ТЕОРИИ ЯЗЫКА Ф. ДЕ СОССЮРА (В. Г. Кузнецов)

§ 1. Краткая историография Женевской школы и истоки научной проблематики. Научные связи с Россией

Название «Женевская школа» первым употребил Мишель Бреаль в сентябре 1894 г., воздавая должное научным заслугам и влиянию профессора Женевского университета Ф. де Соссюра. Это же название повторил 14 июля 1908 г. Шарль Балли в своем выступлении по случаю торжественного вручения Соссюру лингвистического сборника, изданного в его честь [Mélanges 1908]. Текст выступления Балли был опубликован 18 июля того же года в «Журналь де Женев» под названием «Учитель и ученики». Отметим, что это произошло за восемь лет до выхода в свет «Курса общей лингвистики». С этой даты название «Женевская школа» стало использоваться применительно к последователям Соссюра Ш. Балли и А. Сеше, в то время приват-доцентов Женевского университета, уже опубликовавших самостоятельные монографии и несколько статей. Вот что писал о происхождении названия сам Сеше: «Термин “Женевская школа” был впервые употреблен, если мы не ошибаемся, в 1908 году, когда чествовали профессора Ф. де Соссюра, и его друзья преподнесли ему том “Mélanges”» [Sechehaye 1927: 217]. Спустя 40 лет об этом писал также Р. Энглер: «Женевская школа существует expressis terminis с 1908 г. А. Сеше называл ее школой общей лингвистики, Р. Годель – соссюровской» [Engler 1968b: 158].

После смерти Ф. де Соссюра четыре с половиной года спустя кафедра общей лингвистики переходит к Ш. Балли. А после публикации «Курса» в 1916 г. и его огромный успех выдвинули Ш. Балли и А. Сеше на первый план в мировой лингвистике. Название «Женевская школа» зазвучало на Международных лингвистических конгрессах, а в 1927 г. Сеше дал ему определение: это название «употребляется лишь время от времени, но мы пользуемся им в качестве удобного обозначения движения, инициатором и учителем которого был Ф. де Соссюр и которое заявило о себе прежде всего публикациями двух его женевских учеников» [Sechehaye 1927: 217].

Женевская школа приобрела официальный статус в декабре 1940 г., когда по инициативе С. Карцевского было организовано Женевское лингвистическое общество. В него вошли женевские языковеды, идейно близкие «Курсу общей лингвистики» Ф. де Соссюра. Председателем общества был избран А. Сеше, Ш. Балли – почетным председателем, а С. Карцевский – вице-председателем. В 1941 г. вышел первый номер печатного органа общества «Cahiers Ferdinand de Saussure» («Тетради Фердинанда де Соссюра»). В нем был опубликован устав общества и список его членов. Во 2-й статье устава Женевского лингвистического общества было записано, что «Общество ставит перед собой цель всемерно содействовать прогрессу лингвистической науки главным образом путем изучения систем языков в свете принципов и методов теории Ф. де Соссюра» [CFS. № 1. 1941: 26]. Среди иностранных членов Женевского лингвистического общества были такие известные ученые, как Л. Ельмслев, М. Граммон, Д. Джоунз, А. В. де Грот, Й. Йордан, Б. Мальмберг, Р. Якобсон, В. Вартбург.

Женевское лингвистическое общество просуществовало ровно шестнадцать лет и сыграло заметную роль в международной научной лингвистической деятельности. Однако после кончины его видного деятеля С. Карцевского оно было распущено в декабре 1956 г.

В феврале 1957 г. женевские лингвисты, последователи Соссюра и основателей Женевской лингвистической школы, объединились в «Кружок Фердинанда де Соссюра». Благодаря стараниям редакционного комитета в составе А. Фрея, А. Бюрже, Р. Годеля, Э. Сольберже и др. публикация «Тетрадей Фердинанда де Соссюра» была продолжена. На страницах этого ежегодника публикуются работы женевских и зарубежных языковедов, связанные с учением Соссюра, а также био-и библиографические материалы. Под редакцией Р. Годеля в 1969 г. вышла «Хрестоматия работ лингвистов Женевской школы» [A Geneva School 1969].

Для того чтобы иметь общую картину научной проблематики и теоретических принципов Женевской школы, целесообразно дать краткую характеристику ее представителей. Она представлена тремя поколениями лингвистов: непосредственными учениками Ф. де Соссюра, основателями школы Ш. Балли, А. Сеше, С. Карцевским (старшее поколение) и их учениками и последователями А. Бюрже, А. Фреем, Р. Годелем (второе поколение), Э. Сольберже, Л. Прието, Ф. Каном, Р. Энглером и Р. Амакером (третье поколение) (научные биографии и фото см. [Кузнецов 2003]).

Наиболее известным представителем Женевской школы является Шарль Балли (04.02.1865 – 10.04.1947). Он начал свою научную деятельность с занятий классической, главным образом, греческой филологией. Работа над древними текстами помогла Балли выработать высокий уровень филологической культуры и отличавший его впоследствии строгий метод филологического и лингвистического анализа.

Балли был слушателем с 1893 по 1906 г. лекций Соссюра по германистике и другим дисциплинам. Как свидетельствуют опубликованные на русском языке «Заметки по общей лингвистике» [Соссюр 1990], уже в этих лекциях содержались общие соображения о проблемах языковой деятельности и языке, о подходе к анализу языковых фактов.

В то же время проблематика первой крупной работы Балли «Краткий очерк стилистики» [Bally 1905] не является соссюровской. В ней чувствуется влияние австрийских психологов А. Мейнонга, Х. Эренфельса и Ж.-К. Крайбига, все они изучали оценочные суждения и интересовались аффективностью. С другой стороны, для изучения экспрессивных языковых средств Балли использует понятие системы, а конечная цель исследования очень напоминает знаменитую заключительную фразу «Курса»: «Моя цель – разработать рациональную концепцию живого языка, любого, рассматриваемого в самом себе и изучаемого для себя» [Ibid: 3]. Этот подход плохо сочетался с психологизмом автора, определявшим язык как «совокупность психических операций, которые следует изучать как в плане соотнесения смысла с жизнью, так и с точки зрения законов и научных методов» [Ibid: 2].

Однако в итоговой работе Балли «Французская стилистика» (1909) присутствие психологизма ощущается меньше. Для работ Балли в целом свойственна собственная проблематика, но использование методов и приемов анализа восходит к учению Соссюра. По словам А. Фрея, Соссюр «сыграл решающую роль в научной ориентации Балли» [Frei 1946 – 1947: 130]. «Всю жизнь, – пишет Э. Вибле, – Балли называл себя учеником Соссюра» [Wiblé 1946 – 1947: 403]. Впервые опубликованная в 1995 г. [CFS 1995. № 48: 91 – 134] переписка Балли с Соссюром в период с 1894 по 1912 г. свидетельствует о том, что их связывали общие научные интересы.

Круг научных интересов Ш. Балли был необычно широк: общая теория языка, классическая филология, французская грамматика, лингвистическая стилистика.

Влияние французской лингвистической традиции, рассматривающей язык в тесной связи с обществом и его носителем – человеком, проявилось в работе Балли «Язык и жизнь» (1913). Синтез научных идей Балли представлен в его итоговой работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка» (1932).

Многие лингвисты Женевской школы называли Балли своим учителем, а его непосредственными учениками были известные женевские лингвисты второго поколения А. Фрей и Р. Годель. Научное влияние Ш. Балли распространилось далеко за пределы Швейцарии. Называя Балли новатором в науке, Ж. Вандриес писал, что «имя Ш. Балли – одно из тех, которые останутся в истории лингвистики. Можно даже полагать, что со временем оно приобретает еще бóльшую славу в глазах новых поколений лингвистов» [Vendryes 1966: 188].

Среди критериев научного «веса» ученого А. П. Юдакин называет индекс цитируемости его работ [Юдакин 2000: 4]. В соответствии с этим критерием Ш. Балли, наряду с его учителем Ф. де Соссюром, занимает одно из ведущих мест в мировой лингвистике.

Вторым непосредственным учеником Соссюра и видным лингвистом был Альбер Сеше (04.07.1870 – 02.07.1946). Он познакомился с Соссюром раньше Балли, в 1891 г., и по 1893 г. слушал его лекции. Особенно привлекли его лекции по общей лингвистике. Осенью 1893 г., предположительно по совету Соссюра, он отправился для продолжения образования в престижный в то время Лейпцигский университет. Уже в своей докторской диссертации (1902), посвященной истории французского сюбжонктива, Сеше разработал революционный для того времени подход: исследование синтаксических диахронических фактов с точки зрения системы.

В отличие от Балли круг научных интересов Сеше в значительной мере сформировался под влиянием Соссюра. Это проявилось в его первой крупной работе «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908), проблематика которой во многом предваряет основные понятия «Курса» Соссюра (этой важной работе специально посвящен § 4). После выхода «Курса» Сеше много сделал для пропаганды и популяризации идей своего учителя. Поэтому его по праву можно считать основателем «соссюрологии».

Помимо методологических проблем лингвистики Сеше много и успешно занимался теорией грамматики и вопросами связи лингвистической теории с общественной языковой практикой. Так, подобно Ф. Ф. Фортунатову, он выступал за сближение научной и школьной грамматики.

Сеше стал первым председателем созданного в 1940 г. Женевского лингвистического общества и оставался на этом посту до конца жизни.

В. М. Алпатов пишет, что жизнь А. Сеше в нейтральной Швейцарии протекала спокойно и не выходила за рамки научной деятельности [Алпатов 2003: 7]. Это не совсем так.

Малоизвестно, что Сеше был не только крупным ученым, но и общественным деятелем. Являясь главным редактором журнала «Эссор» (Essor), он выступал с публицистическими статьями об опасности фашизма для народов Европы. В качестве председателя Швейцарского комитета за посредничество и гражданский мир в Испании Сеше активно выступал в поддержку справедливой борьбы испанских патриотов. О высоком гражданском мужестве Сеше свидетельствует его выступление в 1937 г. на страницах прессы против присуждения Муссолини степени почетного доктора. В 1942 г., в разгар Второй мировой войны, Сеше вступил в движение «Новое демократическое действие».

В Женевском университете чтут память Сеше, изучается его наследие. Из учеников Сеше по Женевскому университету следует назвать Э. Сольберже. А.-М. Фриба-Ребер в статье, посвященной Сеше, пишет: «Отношение к Сеше, остававшегося долгое время сначала в тени самого Соссюра, а затем Балли, начинает меняться. Сеше был самобытным лингвистом» [Frýba-Reber 1995 – 1996: 135].

Третьим основателем Женевской школы и последним представителем старшего поколения был Сергей Иосифович Карцевский (28.08.1884 – 07.11.1955). Его жизненная и научная судьба сложились своеобразно. Он родился в России, участвовал в революционной деятельности, был арестован, бежал, обосновался в Женеве. В университете он становится ревностным учеником Соссюра, посещает его лекции, получает основательную лингвистическую подготовку под руководством Балли и Сеше. Не случайно Карцевский был первым переводчиком работ Балли на русский язык.

Значительны заслуги Карцевского в изучении русского языка. Он первый описал его грамматический строй на основе учения Соссюра. Разработанная им классификация глаголов была использована в академической грамматике русского языка. Он создал учение о фразе, поставил на повестку дня изучение роли интонации в синтаксисе, разработал теорию синтагмы, ввел понятие продуктивности. Но наибольшую известность Карцевскому принесла его теория асимметричного дуализма лингвистического знака.

Карцевский сыграл видную роль в развитии лингвистики. Благодаря ему чешские лингвисты познакомились с учением Соссюра и, руководствуясь его положениями, создали по инициативе Карцевского Пражский лингвистический кружок. Снова благодаря Карцевскому теория Соссюра стала известна отечественным языковедам через два года после публикации «Курса».

В истории языкознания дискутировался вопрос о принадлежности Карцевского к Пражской или Женевской школе. Его лингвистическая концепция, проблематика, научно-педагогическая деятельность в течение более четверти века в Женевском университете дают основание считать его представителем Женевской школы. Да и сами пражские лингвисты причисляли Карцевского к Женевской школе [Трнка и др. 1965: 162]. В Женевскую школу включил Карцевского и В. А. Звегинцев в «Хрестоматии по истории языкознания». К Женевской школе относил Карцевского В. Г. Гак [Гак 2003: 8]. В то же время следует отметить, что иногда Карцевский отступал от положений соссюровского учения под влиянием, как свидетельствуют ссылки в его работах, немецких философов и мыслителей Канта, Гете, особенно Гумбольдта, а также своих современников Риккерта и Бергсона, у которых он заимствовал понятия длительности и гетерогенности. Это влияние проявилось в его концепции лингвистического знака и в интересе к проблеме мотивированности.

Карцевский успешно занимался не только лингвистикой, но и литературной деятельностью. Он многое сделал для пропаганды русской литературы и культуры за рубежом. По свидетельству Р. Якобсона, Карцевский любил говорить: «В моей работе я движим одной любовью, и эта любовь – русский язык».

Ко второму поколению лингвистов Женевской школы принадлежат А. Бюрже, А. Фрей и Р. Годель.

Андре Бюрже (15.02.1896 – 28.04.1985) был крупным специалистом в области классической и романской филологии, в его обширном научном наследии имеются работы и по общему языкознанию. Своими учителями он считал А. Мейе, Ш. Балли, Ж. Марузо и М. Нидермана.

Чезаре Сегре выделяет четыре периода в научной деятельности А. Бюрже [Segre 1985]. Первый период (1925 – 1934) посвящен классической лингвистике. Второй (1935 – 1944) связан преимущественно с романским языкознанием. Третий период с 1945 по 1959 г. связан с изучением средневековой французской литературы. Во время последнего периода своего научного творчества и позже А. Бюрже активно и успешно занимается также проблематикой Женевской лингвистической школы, что «нам дало полное право включить его в состав этой школы» [Segre 1985].

С 1945 г. Бюрже активно сотрудничал в «Тетрадях Фердинанда де Соссюра», был членом редакционного комитета. Он внес значительный вклад в развитие таких соссюровских понятий, как система, значимость, разграничение и выделение языковых единиц. В историографию Женевской школы Бюрже вошел как разносторонний лингвист, занимаясь романским языкознанием, он исследовал также памятники французского эпоса.

Анри Фрей (05.06.1899 – 14.11.1980) был учеником Ш. Балли. Так же как и его учитель, он считал важным изучение живого языка. Уже в первой крупной работе Фрея «Грамматика ошибок» (1929) сформировались его научные интересы, получившие развитие в его многочисленных работах, посвященных исследованию общих вопросов теории языка на основе учения Соссюра. Фрей был также специалистом по восточным языкам – китайскому и японскому, он один из первых применил положения теории Соссюра для их исследования. Для его работ характерен функциональный подход к языковым явлениям, он исследовал проблематику лингвистического знака, ввел в научный обиход термин «монема», разработал синтаксическую теорию. Подобно другим представителям Женевской школы, Фрей занимался не только синхронической, но и диахронической лингвистикой. Так, ряд его работ посвящен наиболее ранней разновидности древнеиндийского языка – ведийскому.

После кончины А. Сеше к Фрею перешло заведование кафедрой общей лингвистики Женевского университета. Наряду с Балли, Сеше и Карцевским он был основателем в декабре 1940 г. Женевского лингвистического общества и стал его секретарем. В 1957 г. он был избран редактором «Тетрадей Фердинанда де Соссюра». Благодаря усилиям Фрея «Курс» Соссюра был переведен в 1928 г. на японский язык. Это был первый перевод труда его учителя на иностранный язык.

В Женевском университете у Фрея было три ученика и последователя – Э. Сольберже, Ф. Кан и Р. де Дардель. «А. Фрей отличался самостоятельностью научного подхода и критическим умом», – писал о нем видный представитель Женевской школы Р. Годель [Godel 1980: 126].

Робер Годель (07.08.1902 – 03.06.1984) – ученик Ш. Балли. С именем Годеля связано начало «неососсюрианства» – пересмотр и более глубокое и когерентное понимание многих положений учения Соссюра. Этой проблематике была посвящена докторская диссертация Годеля «Рукописные источники Курса общей лингвистики Ф. де Соссюра» [Godel 1957], тема которой была предложена А. Фреем, он же был и научным руководителем. По словам Р. Амакера, эта работа оказалась «как нельзя своевременной», поскольку она стала для лингвистов – сторонников теории произвольности лингвистического знака – орудием противодействия нашествию лингвистики глубинных структур, которая возникла – историческое совпадение – в том же 1957 г. (год публикации «Синтаксических структур» Хомского) [Amacker 1985: 13].

Сфера научных интересов Р. Годеля была весьма широка – историография языкознания, теория языка, восточные языки, классическая филология, латинская поэзия, и в каждую из этих отраслей он внес свой вклад. Разрабатывая общую теорию языка, Годель сформулировал явление тождества знаков по их месту в парадигме [Godel 1948], с этих же позиций он подошел к вопросу о нулевом знаке и эллипсисе [Godel 1953]. Он занимался также теорией предложения [Godel 1969], определением синтагмы [Godel 1969], составил антологию работ представителей Женевской школы, положив тем самым начало ее историографии. Годель один из первых применил положения теории Соссюра для описания языков неиндоевропейской семьи – турецкого и армянского.

С 1947 по 1956 г. Годель являлся президентом Женевского лингвистического общества, заслуженным членом кружка Ф. де Соссюра, руководил редакционным комитетом «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

К третьему, последнему, поколению лингвистов Женевской школы принадлежат Э. Сольберже, Л. Прието, Ф. Кан, Р. Энглер и Р. Амакер.

Эдмон Сольберже (12.11.1920 – 21.06.1989) изучал общую лингвистику под руководством А. Сеше и А. Фрея, которого считал своим учителем. Тесная дружба связывала его с С. Карцевским и Р. Годелем. Сольберже вошел в историю науки как специалист с мировым именем в области языка, истории и культуры Шумера. Он впервые применил теоретические принципы Женевской школы для изучения этого языка. В области общего языкознания он занимался разработкой поставленной Соссюром проблемы выделения единиц языка [Sollberger 1953]. Сольберже был членом редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

Луис Прието (28.11.1926 – 31.03.1996) – специалист по классическим и романским языкам, общему языкознанию и семиотике. В Женевском университете проработал в общей сложности 27 лет, заведовал основанной Соссюром кафедрой общей лингвистики. Он читал пользовавшийся большой популярностью курс по семиологии, основываясь на положениях Женевской школы. На формирование лингвистической концепции Прието оказали также влияние Н. Трубецкой, А. Мартине и Э. Бенвенист. Прието в течение нескольких лет являлся председателем редакционного комитета печатного органа Женевской школы. В своих работах развил семиологические идеи Женевской школы, разработал знаковую теорию дискурса.

Феликс Кан (30.03. 1929 – 23.11.2009) – специалист по фонетике и общему языкознанию. Сфера научных интересов – разработка вопросов контрастивной фонетики, перевода и грамматики на основе положений Женевской школы. Кан разработал методику сопоставительного описания идеолектных грамматических явлений, основываясь на понятиях значения и значимости Женевской школы, фонологических оппозиций Трубецкого и метода изучения языков с помощью словаря фраз Фрея [Kahn 1954]. На протяжении многих лет он был казначеем редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

Рудольф Энглер (25.10.1930 – 05.09.2003) – специалист по романской филологии и общему языкознанию. Круг научных интересов – теория языка, история языкознания, грамматика, диалектология, историческая лингвистика и романистика. Энглер внес значительный вклад в развитие «соссюрологии», историографии Женевской школы, разрабатывал свойственную этой школе проблематику: принцип произвольности и линейности языкового знака, вопросы семиологии и семантики, соотношение синхронии и диахронии.

С 1984 г. президент «Кружка Фердинанда де Соссюра», председатель до 1987 г. редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

Рене Амакер (22.01.1942) – младший и фактически последний представитель Женевской школы. Специалист по классической филологии, специализировался по общей лингвистике под руководством А. Фрея и Р. Годеля в Женеве и Туллио Де Мауро в Риме. Читал курс общей лингвистики, сравнительной грамматики греческого и латинского языков в Женевском университете, посвятил себя исследованию научного наследия Соссюра и основателей Женевской школы, а также разработке семантического синтаксиса, в течение многих лет председатель редакционного комитета «Тетрадей Фердинанда де Соссюра».

После смерти Л. Прието в 1996 г. и в результате изменения учебных программ по лингвистике кафедра общего языкознания Женевского университета, которой последовательно заведовали Ф. де Соссюр, Ш. Балли, А. Сеше, А. Фрей, Р. Годель, была упразднена.

Однако благодаря усилиям швейцарских лингвистов, многие из которых являются учениками представителей Женевской школы третьего поколения (А.-М. Фриба-Ребер, К. А. Форель, М.-К. Кап-Арто, Д. Гамбарара и др.), выход «Тетрадей Фердинанда де Соссюра» продолжается. Наряду с соссюрологией сформировалось и успешно развивается сходное направление, цель которого – изучение и интерпретация научного наследия ведущих представителей этой школы [Amacker 1976; 1982; Engler 1987; Frýba-Reber 1995 – 1996]. Началось изучение обширного рукописного фонда Ш. Балли. Этот фонд, хранящийся в библиотеке Женевского университета, весьма обширен и представляет большую научную ценность. Он содержит био-, библиографические документы, обширную переписку, записи лекций Соссюра, Мейе, Готье и др., конспекты лекций по общей лингвистике, классическим языкам, персидскому, литовскому языкам, эсперанто. Большой научный интерес представляют восьмитомный идеологический словарь аттической прозы, семитомный словарь санскрита, грамматика санскритского языка, незаконченный идеографический словарь французского языка.

На страницах «Тетрадей Фердинанда де Соссюра» начали публиковаться материалы фонда. Так, была опубликована лекция Ш. Балли, посвященная лингвистическим и методическим аспектам преподавания родного языка [Forel 1994]. Большой интерес для истории лингвистики представляет переписка Ш. Балли с Ф. де Соссюром, А. Мейе, с известным романистом Жюлем Ронжа в период 1912 – 1918 гг. и с А. Сеше с 1908 по 1918 гг. Предметом переписки является широкий круг вопросов: общая и историческая фонетика, идеологический словарь французского языка, над которым работал Балли, проблемы синтаксиса, морфологии, синхронии и диахронии, обсуждение новых публикаций по разным разделам лингвистики.

В Женевском университете чтут память Ш. Балли. Изучается его научный фонд. По словам женевского лингвиста Ж. Редара, «в научном наследии Балли еще многое предстоит открыть». Учреждены премия и стипендия Ш. Балли для финансовой поддержки научных исследований молодых ученых. 21 мая 1981 г. состоялась Первая научная конференция, посвященная Ш. Балли, на которой выступил Э. Косериу. Конференции проходят в форме научных чтений, на которые приглашаются с лекциями и докладами ведущие языковеды мира.

Следует с удовлетворением отметить, что в последние годы оживляется интерес к Женевской школе в нашей стране. Переизданы впервые за несколько десятков лет основные работы Ш. Балли «Общая лингвистика и вопросы французского языка» и «Французская стилистика». Переведена его книга «Язык и жизнь» [Балли 2003], а также основные работы А. Сеше [Сеше 2003а; 2003б]. Русский читатель получил возможность ознакомиться и с работами С. И. Карцевского, многие из которых были практически недоступны – вышла в свет книга «С. И. Карцевский. Из лингвистического наследия» [Карцевский 2000]. Переведены также две работы А. Фрея – «Грамматика ошибок» и «Соссюр против Соссюра? Статьи разных лет».

Научные связи Женевской школы с Россией были многочисленными и плодотворными. Наибольший вклад в развитие этих связей внес С. Карцевский. Выше говорилось о том, что он был русским по происхождению. Карцевский родился в Тобольске. Получив в 1903 г. диплом учителя, он преподавал в школе. Затем заведовал центральной библиотекой в Нижнем Новгороде. Он составил и впервые опубликовал ее систематический каталог.

С. Карцевского привлекала не только лингвистика, но и литература. Он активно сотрудичал в различных журналах. После того как он стал в Петербурге лауреатом конкурса на лучшую новеллу, М. Горький пригласил молодого писателя сотрудничать в журнале «Знание». Карцевский переписывался с выдающимся писателем и публицистом Р. Роланом. Предметом их переписки было творчество Л. Н. Толстого, которому Карцевский впоследствии посвятил ряд лекций, прочитанных им в Институте Ж.-Ж. Руссо.

После свержения царского режима в марте 1917 г. Карцевский вернулся из Женевы в Москву. Благодаря его выступлениям на заседаниях Московского лингвистического кружка, основанного в 1915 г. Р. Якобсоном и Г. Винокуром, отечественные лингвисты одними из первых в Восточной Европе познакомились с новаторскими идеями Ф. де Соссюра. Впервые Карцевский изложил учение Соссюра в докладе, прочитанном весной 1918 г.

А широкие научные круги ознакомились с учением Соссюра благодаря короткой рецензии на «Курс общей лингвистики М. Н. Петерсона, представителя Фортунатовской школы. Основную заслугу Соссюра Петерсон видел в разграничении языка и речи, а также синхронной и диахронной лингвистики. Философская основа теории Соссюра впервые была проанализирована В. Н. Волошиновым. Он связывал теорию Соссюра, всю французскую школу того периода (А. Мейе, Ш. Балли), а также русские школы Бодуэна де Куртене и Фортунатова с абстрактным объективизмом, который восходит к французскому рационализму XVII – XVIII вв.

В Москве Карцевский познакомился с учениками Фортунатовской школы. Впоследствии он выступил с критикой некоторых представителей этой школы – сторонников формального направления в грамматике. Там же он познакомился с А. М. Пешковским, с которым в дальнейшем сотрудничал и научные взгляды которого были ему близки.

По неподтвержденным данным, С. Карцевский намеревался перевести на русский язык «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра. Однако первая попытка перевода была предпринята А. И. Роммом, известным своим переводом на русский язык романа Г. Флобера «Мадам Бовари». Начав работу над переводом «Курса», Ромм столкнулся со значительными терминологическими трудностями, о которых он писал Ш. Балли и А. Сеше. В итоге, как известно, русский читатель получил возможность ознакомиться с главным трудом Соссюра благодаря А. М. Сухотину (1888 – 1942).

Советские лингвисты в целом высоко оценили учение Ф. де Соссюра, в то же время ряд положений вызвал у них критику. В разные годы критическому анализу подвергались разные проблемы, поставленные в «Курсе». Вначале это было различение языка и речи, поскольку оно связано с социальной природой языка, привлекавшей пристальное внимание советских лингвистов в 20 – 30-е гг. прошлого века (Л. П. Якубинский, В. В. Виноградов, Б. А. Ларин, В. М. Жирмунский, Р. О. Шор, М. В. Сергиевский, Е. Д. Поливанов). В те же годы активно разрабатывалась проблематика «Язык и общество», поэтому многие идеи социологической школы в лингвистике, представителем которой был и Соссюр, нашли положительный отклик в отечественном языкознании.

В это же время в связи с решением практических задач языкового строительства активно обсуждались вопросы языковой политики, нормирования. В ряде работ содержалась критика соссюровской идеи, согласно которой говорящие субъекты не могут воздействовать на язык. Языковой коллектив инертен, пассивен по отношению к языку. Так, Л. П. Якубинский полагал, что Ф. де Соссюр не учитывает противоречивый характер лингвистического знака, который является произвольным, условным, случайным с точки зрения языковой структуры, но не является таковым в развивающейся системе языка, связанной с развитием общества [Якубинский 1929: 91].

Наряду с С. Карцевским значительную роль в установлении и развитии контактов между Женевской школой и русскими языковедами сыграла А. К. Соловьева, учившаяся в Женевском университете у Ш. Балли в 1910-х гг. По возвращении в Москву она вела перепис ку со своим учителем, опубликовала рецензию на его работу «Язык и жизнь» (журнал «Печать и революция». № 1. 1927). А. К. Соловьева была членом Московского лингвистического кружка. Она проработала бóльшую часть жизни в Российской государственной библиотеке (бывшая Государственная библиотека имени В. И. Ленина). В ее архивах сохранилась неопубликованная статья о научном творчестве Ш. Балли.

Большой вклад в распространение в России идей Ф. де Соссюра и французской социологической школы сыграла другой член Московского лингвистического кружка Р. О. Шор (1894 – 1939), талантливый лингвист, специалист по истории и теории языкознания. Отзываясь с большой похвалой о ее комментариях, сопровождавших первое издание «Курса» Соссюра на русском языке, Р. Якобсон назвал ее вторым после А. М. Сухотина переводчиком Соссюра. Значительную роль в пропаганде идей Соссюра сыграла также работа Р. О. Шор «Язык и общество» (1936).

Р. О. Шор переписывалась с А. Сеше. В одном из писем, датированном 26 августа (год не указан, вероятно, 1926 – год публикации его работы), она с похвалой отзывается о его книге «Очерк логической структуры предложения», с которой она получила возможность ознакомиться благодаря А. К. Соловьевой. В этом же письме она привлекает внимание Сеше к некоторым неточностям в примерах из русского языка, приводимых в его книге.

Значительную роль в развитии научных связей с Женевской школой сыграла Н. А. Слюсарева (1818 – 2000). В центре ее научных интересов было изучение научного творчества Ф. де Соссюра, которому она посвятила докторскую диссертацию и монографию. При этом она основывалась не только на каноническом тексте «Курса общей лингвистики», но и широко привлекала различные источники основного труда Соссюра, его заметки и другие материалы. Она пришла к выводу о неправомерности распространенных в то время обвинений в адрес теории Соссюра: отрыв синхронии от диахронии, ограничение исследований системой языка и внутренней лингвистикой. Во многом под воздействием работ Н. А. Слюсаревой у отечественных лингвистов изменился стереотипный подход к учению Соссюра.

За заслуги в области соссюрологии Н. А. Слюсарева была избрана в члены Кружка Фердинанда де Соссюра. А благодаря ее статье, опубликованной на французском языке в 1963 г. в «Тетрадях Фердинанда де Соссюра», западноевропейские лингвисты получили возможность познакомиться с восприятием идей Соссюра в нашей стране. При поддержке женевских лингвистов Р. Годеля и Р. Энглера Н. А. Слюсарева выступила инициатором издания на русском языке «Заметок по общей лингвистике» Ф. де Соссюра [Соссюр 1990], что позволило отечественному читателю ознакомиться со становлением его научной мысли. Перевод с французского был выполнен талантливым лингвистом и переводчиком Б. П. Нарумовым (1946 – 2006), общая редакция Н. А. Слюсаревой. Она же написала вступительную статью и комментарии.

Последней крупной работой Н. А. Слюсаревой стало критическое издание «Курса общей лингистики» Ф. де Соссюра под ее научной редакцией, включающее вводную статью, послесловие и комментарии, учитывающие новые соссюровские материалы. Это – третье по счету издание «Курса» Соссюра в нашей стране. Это издание в настоящее время является наиболее качественным и адекватным переводом французского текста.

§ 2. Теоретические принципы

В качестве ведущих представителей Женевской школы выступили три крупных лингвиста – прямые ученики Ф. де Соссюра – Ш. Балли, А. Сеше и С. Карцевский.

Формирование лингвистических взглядов Ш. Балли и А. Сеше закончилось в основных чертах в середине 20-х гг. XX в., и не случайно, что в 1927 г. Сеше опубликовал статью «Женевская школа общей лингвистики», в которой подводился своеобразный итог научной деятельности Балли и его самого.

В основу научной деятельности Женевской школы были положены следующие положения теории Соссюра: учение о языке и речи, разграничение синхронии и диахронии, понимание языка как системы знаков, произвольный и линейный характер знака, различение внутренней и внешней лингвистики.

В то же время в трактовке языковых явлений для Балли, Сеше и Карцевского характерно обращение к психологическим учениям своего времени. Это привело к тому, что их лингвистические концепции в некоторых своих аспектах несут отпечаток влияния ряда направлений психологии ХХ века, особенно психологии мышления. На психологию мышления широко опирался в своих грамматических исследованиях А. Сеше. Теория актуализации разрабатывалась Ш. Балли в период, когда французские психологи уделяли большое внимание изучению речи. В 20 – 30-х гг. XX в. во Франции выходит целый ряд психологических работ, специально посвященных анализу речи и языка [Delacroix 1930; Paulhan 1929 и др.]. Многие работы женевских лингвистов были опубликованы на страницах ведущего журнала французских психологов «Journal de psychologie normale et pathologique», по традиции часто помещавшего не только собственно психологические исследования речи, но и работы лингвистов, которые в какой-то мере затрагивают проблемы психологии. Представители Женевской школы были среди авторов сборника по проблемам речевой деятельности, вышедшего в 1933 г. в Париже – Psychologie du langage. P., 1933, в котором лингвисты вместе с психологами обсуждали различные проблемы речевой деятельности. К идеям психологии восходит тезис о наличии нескольких сфер сознания и возможности раздельного их выражения в языке, который Балли кладет в основу своего учения о соотношении интеллектуального и аффективного факторов в языке. Изучение рукописей и личных заметок С. Карцевского свидетельствует о том, что в поисках ответа на волнующие его вопросы он обращался к психологическим основам психоанализа.

В основе учения Соссюра о языке ведущее место занимали две системы координат: социальное/индивидуальное и потенциальное/реальное. Язык существует в коллективе в форме отпечатков, имеющихся в каждом мозгу. Это социальный код, образующий необходимое средство для речевой деятельности. Речь в отличие от языка индивидуальна, это та область, в которой целиком распоряжается индивид и которая представляет собой акт воли и сознания отдельного человека. Речь в понимании Соссюра – это сложное явление, складывающееся из реализации означающего при помощи голоса, из реализации означаемого в соответствии с ситуацией и из конструирования фраз [Godel 1957: 154]. Однако проблемы функционирования языковой системы в концепции Соссюра не получили конкретного освещения.

Учение о языке и речи привело Соссюра к выделению двух достаточно самостоятельных частей науки о языке – лингвистики языка и лингвистики речи. Подчеркивая, что та часть, которая имеет своим предметом язык, является основной, Соссюр в то же время не умалял важности изучения языка в коммуникации: «Объект лингвистики – это речевая деятельность либо в ее различных проявлениях, либо в виде общих законов, которые могут быть выведены лишь из ее особых форм» [Godel 1957: 179]. Сеше особо подчеркивал, что Соссюр имел в виду необходимость дополнить теорию языка теорией речи, а об этом часто забывают, когда комментируют его учение [Sechehaye 1930: 365][2]. К сожалению, сам Соссюр не успел развить эту тему, но можно сказать, что лингвистика речи получила развитие в работах представителей Женевской школы.

В Женевской школе соотношение потенциального и реализованного, лежащее наряду с социальным и индивидуальным в основе системы категорий Соссюра, было переформулировано в соотношение виртуального и актуального.

Проблемы функционирования языковой системы, намеченные Соссюром, получили развитие в учении Ш. Балли и С. Карцевского об актуализации языковых знаков.

Еще в 1-ом курсе лекций Соссюр отмечал двусторонний характер связи между языком и речью[3]. Он неоднократно подчеркивал, что все изменения начинаются в речи, а когда новая форма начинает применяться в коллективе, она становится фактом языка, т. е. входит в систему. Однако из всех вопросов проблема соотношения языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии является у Соссюра наименее ясной из-за того, что совершенно неразработанной осталась лингвистика речи [Слюсарева 1975: 88]. Методологическое решение этой сложной проблемы было намечено А. Сеше. По мнению Сеше, все вопросы, связанные с обусловленностью существования и эволюции языка психологическими, социальными и биологическими факторами, относятся к «лингвистике речи». Завершенная лингвистическая концепция, подчеркивал Сеше, должна принимать во внимание как язык, так и речь [Sechehaye 1930].

Одним из основных положений лингвистической теории Ф. де Соссюра, прочно вошедшим в проблематику исследований Женевской школы, является принцип произвольности лингвистического знака: «...связь, объединяющая означающее с означаемым, произвольна». Согласно Соссюру, «этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка, последствия его неисчислимы» [Engler 1967: 152]. Т. Де Мауро, комментируя учение Соссюра, называет принцип произвольности лингвистического знака центральным положением его теории [De Mauro 1972].

В качестве следствия общего положения о произвольности языкового знака Ф. де Соссюр рассматривал потенциальную возможность сдвига отношений между означаемым и означающим: «...оба элемента, объединенные в знаке, живут совершенно в небывалой степени обособленно...» [Соссюр 1977: 109].

Проблема произвольности в ее соотношении с мотивированностью и положение о подвижном характере отношений между означаемым и означающим получили развитие в трудах Ш. Балли и С. Карцевского.

Разграничивая область синхронии и диахронии и делая упор на синхронию, что вполне соответствует нормирующей традиции всего французского языкознания, Соссюр вместе с тем подчеркивал, что синхронный метод и метод диахронный взаимно связаны.

Вслед за своим учителем основатели Женевской лингвистической школы проводили различие между синхронической (статической) и диахронической (исторической) лингвистикой. «Мы проводим различие, – писал А. Сеше, – между изучением фактов языка в их статическом состоянии и изучением их эволюции...» [Sechehaye 1926: 219]. В совместном ответе на вопрос I международного лингвистического конгресса «Какие методы наиболее приемлемы для полного и практического описания грамматики какого-либо языка?» Ш. Балли и А. Сеше написали: «Система языка получает подлинное объяснение только в том случае, когда отдают себе отчет в том, как живая мысль оформляется средствами языка» [Bally, Sechehaye 1928: 48]. В то же время разграничение синхронии и диахронии женевские лингвисты рассматривали не как антиномию, а как категорию методики лингвистического исследования: «...задача статической лингвистики состоит не в том, чтобы охватить все факты языка, а в том, чтобы выделить из массы этих фактов то, что в той или иной степени соответствует абстрактному идеалу языкового состояния» [Ibid.: 66].

В соответствии с рекомендациями своего учителя[4] женевские лингвисты сосредоточили внимание на исследовании языка в синхронии как его реальном состоянии. Этим объясняется их пристальный интерес к фактам живого языка, разговорной речи, в частности к изучению функционирования языка в широком плане, и на этом пути они достигли выдающихся результатов не только в описании языковых явлений, но и в их объяснении. Напомним, что еще в 20-х гг. прошлого века выдающийся отечественный лингвист Е. Д. Поливанов указывал на объяснительную силу синхронных исследований: «...среди даваемых лингвистикой объяснений... языковых фактов найдутся такие, где привлекается только материал описательного языкознания, т. е. факты современного языкового состояния» [Поливанов 1928: 2].

Вопреки встречающемуся в лингвистической литературе мнению о представителях Женевской школы как об ортодоксальных синхронистах, в практике лингвистических исследований, развивая учение Соссюра о синхронии и диахронии, они проводили мысль о том, что для понимания современного состояния языка совершенно необходимо знать тенденции развития языка, обусловленные сложным взаимодействием элементов статики и динамики. Из этого положения исходил, в частности, С. Карцевский, считавший, что языковой знак в конкретной ситуации одновременно характеризуется как статичностью, так и динамичностью своих сторон. Учет динамики языковых явлений в статике выдвигался Карцевским как одно из требований к синхронному описанию языка [Карцевский 1925: 61 – 62]. Во многих своих работах он выходил за границы статического описания фактов и ставил вопрос о продуктивности грамматических категорий, динамике их внутреннего развития. Стремление учитывать элементы языковой динамики можно обнаружить и у других представителей Женевской школы. Через всю книгу Ш. Балли «Общая лингвистика и вопросы французского языка» проходит учение о «языковых тенденциях»: тенденция «к прогрессивному порядку слов», тенденция к «концентрации языковых знаков», тенденция к «статическому характеру выражения». В лингвистике организованной речи, разработанной А. Сеше, элементы синхронии, по существу, совмещаются с элементами диахронии. А. Фрей подверг резкой критике методику анализа американских дескриптивистов, исключающую учет явлений динамики в статике [Frei 1954a: 138 – 139]. В учении представителей Женевской школы о транспозиции последняя четко отграничена областью продуктивных явлений языка – не статическими отношениями, а непременно живыми и продуктивными связями языковых единиц.

Язык в соссюровском терминологическом смысле этого слова (langue) определяется как семиологическая система, код, без которого ни один акт словесной коммуникации не может быть полностью совершен. Язык, подчеркивали женевские лингвисты, одновременно установление и система значимостей.

Ф. де Соссюр выделил как достаточно самостоятельные сферы внутреннюю и внешнюю лингвистику. Задачей внутренней лингвистики является изучение языка как системы знаков, тогда как внешняя лингвистика занимается изучением тех отношений, которые связывают язык с духовной и материальной культурой, а также бытом общества, которому он принадлежит. Соссюр не отрицал, как иногда полагают, важности и значимости изучения проблематики, относящейся к внешней лингвистике. «Лишь при последнем анализе, – писал он в письме к А. Мейе, – когда раскрывается красочная сторона языка как принадлежащего некоторому народу со свойственными ему традициями, которая отличает его от всех прочих языков, вот только эта почти этнографическая сторона представляет интерес для меня...»[5]

В Женевской школе делается упор на рассмотрение языка как социального явления: «Язык есть социальное установление, и этот момент столь важен (Женевская и Французская школы выяснили это в достаточной степени), что им объясняется почти все в языке» [Карцевский 1928б: 25]. Настаивая на общественном характере языка, женевские лингвисты подчеркивали тесную связь языка с жизнью общества, которое пользуется этим языком: «...родной язык неразрывно связан с нашей жизнью, с жизнью общества и нации» [Балли 1955: 23]. Проблематика внешней лингвистики получила дальнейшее развитие в Женевской школе и выразилась, в частности, в разработке вопросов, вытекающих из связи теории языка с общественной языковой практикой.

Лингвисты Женевской школы сконцентрировали внимание прежде всего на изучении языка в процессе коммуникации, т. е. на воспроизведении в речи элементов языка, на функционировании языка в обществе. А. Сеше полагал, что разрабатываемая им «лингвистика организованной речи» явилась бы в итоге «дисциплиной, изучающей функционирование языка в условиях жизни человеческого общества» [Сеше 1965: 64]. Ш. Балли писал, что «только наблюдая за функционированием языка, можно вырвать у языка его секреты» [Bally 1935: 210]. В качестве одной из проблем будущего Балли называет экспериментальное изучение функционирования языка [Ibid.: 32]. Для того чтобы понять, как действительно функционирует язык, считал А. Фрей, необходимо строить лингвистику как науку, объясняющую это функционирование. Такая объясняющая функциональная лингвистика, подчеркивает Фрей, будет рассматривать речевую деятельность «в качестве системы приемов, организованной для потребностей, которые она должна удовлетворять» [Frei 1929: 39].

Но если «функционирование языка», как отмечает Э. Косериу [Косериу 1963: 190 – 191], – это, собственно говоря, речь, то нет ничего удивительного в том, что женевцы сосредоточили внимание на развитии именно «лингвистики речи». Женевских языковедов объединяет направленность исследований в область «лингвистики речи».

«У женевских учеников и последователей Соссюра, – пишет П. Гиро, – понятие системы сочетается с идеей функции, выступающей на первый план в их исследованиях» [Current trends 1972: 1110]. Характерная особенность женевских ученых – интерес к функционированию языка – послужила для Р. А. Будагова основанием причислить их к сторонникам функциональной лингвистики [Будагов 1954: 29]. Функциональный подход к языку является принципиально важным для характеристики лингвистической концепции Женевской школы.

§ 3. Соссюрология

«Соссюрология»[6] – особое направление исследований, сформировавшееся и получившее развитие в Женевской лингвистической школе. Предметом «соссюрологии» является изучение, толкование и комментирование творческого наследия Ф. де Соссюра с целью придания его учению вида цельной, стройной, согласованной во всех частях научной системы. Такой подход созвучен отношению самого Соссюра к теории языка, высказанного им во время беседы со своим студентом, слушателем его лекций Л. Готье: «...общая лингвистика представляется мне в виде геометрической системы» [Godel 1957: 30].

Началом «соссюрологии» можно считать 1916 г., когда Ш. Балли и А. Сеше опубликовали посмертно на основе студенческих конспектов «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра[7]. Балли и Сеше были непосредственными учениками Соссюра. Балли был слушателем с 1893 по 1906 г. соссюровских лекций по германистике и теории слога. Впервые опубликованная в 1995 г. («Cahiers Ferdinand de Saussure») перепис ка Балли и Соссюра в период с 1894 по 1912 г. свидетельствует о том, что их связывала тесная дружба, основанная на общности научных интересов. Еще раньше начал посещать лекции Соссюра Сеше. С 1891 по 1893 г. он слушал лекции Соссюра по сравнительной грамматике индоевропейских языков, греческой и латинской фонетике. Таким образом, ни Балли, ни Сеше не посещали лекций Соссюра по общей лингвистике, прочитанных им в 1907 – 1911 гг. Тем не менее они первые реконструировали научную мысль Соссюра и выступили систематизаторами его идей. Этому в немалой степени способствовало то, что многие положения учения Соссюра стали известны Балли и Сеше из устного общения и переписки с их учителем.

Влияние Соссюра чувствуется в работах Балли и Сеше, опубликованных до того, как Соссюр начал чтение курса общей лингвистики. По словам Сеше [Sechehaye 1927: 218 – 219], вдохновение, навеянное теорией и методом Соссюра, проявилось уже в первой крупной работе Балли «Краткий очерк стилистики», опубликованной в 1905 г. [Bally 1905], т. е. за год до того, как Соссюр приступил к чтению своего курса. Однако наибольший интерес в этом отношении представляет первая крупная работа самого Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики», вышедшая в 1908 г. [Sechehaye 1908]. Она примечательна предвосхищением, а нередко и более глубоким изложением основных положений учения Соссюра.

Научный интерес для историографии языкознания представляет вопрос о доли участия Балли и Сеше в подготовке к печати «Курса общей лингвистики» Соссюра. Обычно этих двух учеников Соссюра приравнивают друг к другу как равноправных участников подготовки его труда. «Если редакция “Курса”, – пишет исследователь творчества Соссюра С. Буке, – является совместным трудом двух коллег (и, как отмечает Годель, Балли часто склонялся на сторону Сеше при интерпретации записей студентов), в первоначальном замысле проекта главная роль принадлежит, кажется, Балли: публиковать не конспекты слушателей, а реконструировать научную мысль Соссюра» [Bouquet 1998: 194]. Об этом свидетельствует, в частности, письмо Ш. Балли А. Мейе, обнаруженное автором в архивных материалах Балли в Коллеж де Франс, и дальнейшая переписка двух ученых [Correspondances Bally – Meillet (1906 – 1932) // CFS. 1989. № 43: 102 – 103]. Попутно отметим, что сам Мейе склонялся к тому, что при подготовке «Курса» Соссюра к печати предпочтительно основываться на конспектах его слушателей.

Работа А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908), содержание которой удивительным образом перекликается с «Курсом», дает основание считать, что он лучше был подготовлен к восприятию идей Соссюра и их систематизации, чем Балли, научные интересы которого были сосредоточены на стилистике. К тому же из документальных источников известно, что в период подготовки лекций Соссюра к изданию Балли был очень занят научно-педагогической деятельностью. Основная работа по изданию «Курса» была проделана Сеше, и лишь на ее завершающем этапе в ней приняли участие Балли и Ридлингер. В самом предисловии к «Курсу» издатели пишут, что «для третьего курса (последнего и наиболее значимого. – В. К.)... кропотливая работа по сличению версий и редактированию была произведена одним из нас – А. Сеше» [Соссюр 1977: 36].

Балли и Сеше отдавали себе отчет в чрезвычайной сложности и ответственности задачи, за решение которой они взялись. «Мы полностью осознаем свою ответственность перед лицом научной критики и перед самим автором, который, возможно, не дал бы своего согласия на опубликование этих страниц. Эту ответственность мы принимаем на себя целиком и хотели бы, чтобы она лежала только на нас» [Там же: 38]. Действительно, задача издателей была не из легких, и, как установил Р. Годель, изучивший и опубликовавший рукописные источники «Курса» Соссюра [Godel 1957], они не всегда удачно справились с нею. Сеше объяснял построение «Курса» тем, что три курса лекций, прочитанных Соссюром, изложены по-разному, поэтому издатели расположили материал в том порядке, который им показался наиболее приемлемым и логичным [Sechehaye 1927: 234]. Так, вместо авторского заглавия первой главы первой части «Язык как система знаков», в которой лингвистика рассматривалась как часть семиологии, они ввели заглавие «Природа языкового знака», а связь лингвистики и семиологии перенесли во «Введение» (гл. III, § 3); кроме того, этот материал был более подробно представлен в курсе, прочитанном Соссюром в 1908/1909 г., тогда как издатели представили текст на основе курса 1910/1911 г.

Композиция «Курса» обусловлена тем, как сами Балли и Сеше понимали теорию своего учителя, и в этом смысле канонический текст можно рассматривать как своего рода манифест Женевской школы. В дальнейшем учение Соссюра получило развитие в той последовательности, в какой оно изложено в «Курсе». Дихотомия языка и речи была принята в качестве постулата и в классических школах структурализма. Она послужила основой для разработки фонологической теории Пражской школы, учения глоссематики о языке как форме, понятий варианта и инварианта в различных направлениях структурной лингвистики.

Вряд ли учение Соссюра получило бы быстрое распространение и завоевало умы лингвистов, если бы не энергичная популяризаторская и пропагандистская деятельность Балли, Сеше и Карцевского.

Впервые основные положения теории Соссюра без их анализа были представлены 27 октября 1913 г. Ш. Балли в публичной вступительной лекции курса общей лингвистики при вступлении в должность заведующего кафедрой, унаследованной от Соссюра [Bally 1913]. В то же время некоторые важные понятия учения Соссюра были представлены упрощенно и неадекватно. Это касается, в первую очередь, значимости, которую Балли приравнял к значению, – соблазн, против которого впоследствии предостерегал Л. Ельмслев. В этой же лекции Балли заявил, что материалы Соссюра, возможно, будут когда-нибудь опубликованы.

Сеше первый обратил внимание научной общественности на новизну положений теорий Соссюра, прежде всего, на ее главное звено – произвольный и линейный характер языкового знака в статье «Проблемы языка в свете новой теории», опубликованной всего через год после выхода «Курса» [Sechehaye 1917][8]. «С неутомимым упорством он, – говорил о Сеше Балли, – защищал теоретические принципы “Курса” от несправедливой критики, старался разъяснить наиболее сложные его положения, смысл которых не лежал на поверхности» [Мартен 2003: 219]. В 1922 г. Ш. Балли совместно с Леопольдом Готье издал «Сборник научных публикаций Ф. де Соссюра» [Bally 1922а].

С. Карцевский был одним из самых первых пропагандистов учения Соссюра в России и Восточной Европе. Благодаря его выступлениям на заседании Московского лингвистического кружка весной 1918 г. отечественные лингвисты одними из первых познакомились с новаторскими идеями Соссюра. Позднее, в 20-е гг., во время пребывания Карцевского в Праге, с учением Соссюра познакомились чешские лингвисты и, руководствуясь его положениями, создали по инициативе Карцевского Пражский лингвистический кружок.

Р. Амакер выделяет два периода в развитии «соссюрологии»: 1) от публикации «Курса» до конца Второй мировой войны, связанный главным образом с деятельностью Балли и Сеше, 2) после 1945 г., когда началось тщательное исследование рукописного наследия Соссюра с целью придать его учению законченный и связанный характер; второй подход он называет неососсюрианством [Amacker 1976: 72 – 73].

Известно, что издатели «Курса» ограничились некоторыми конспектами слушателей трех курсов, о чем они сами писали в предисловии, отметив, что попытки найти записи самого Соссюра окончились неудачей. Таким образом, мысль Соссюра долгое время воспринималась на основе канонического текста «Курса».

Интересно, что еще в 1939 г. А. Сеше поставил вопрос о несоответствии мыслей Соссюра формулировкам «Курса» и о возможном их пересмотре [Sechehaye 1939: 22]. В 1952 г. А. Фрей сослался на даты и содержание лекций Соссюра; это свидетельствует о том, что он имел доступ к рукописным источникам «Курса» [Frei 1952]. Совсем не случайно именно он рекомендовал Р. Годелю заняться их исследованием.

В 1954 г. Годель опубликовал в «Тетрадях Ф. де Соссюра» «Неизданные заметки Ф. де Соссюра» с предисловием, в котором сообщался важный факт: эти заметки, написанные до 1900 г., свидетельствуют, что общетеоретические проблемы интересовали Соссюра задолго до чтения лекций по общей лингвистике.

А в 1957 г. Годель выпустил научный труд «Рукописные источники Курса общей лингвистики» [Godel 1957], содержащий тщательный анализ оригинальных конспектов и заметок самого Соссюра, которые не были известны издателям. С этого времени ссылки на «Курс» стали корректироваться обращением к книге Годеля.

Ученик Годеля Р. Энглер проделал кропотливую работу по сопоставлению и сличению всех рукописных материалов с каноническим текстом «Курса общей лингвистики», что позволило установить, как соотносится интерпретация издателей с оригинальными источниками «Курса» [Engler 1967; 1968]. Он также проанализировал создание научной терминологии Соссюром. Словарь Энглера включает термины, впервые введенные в научный обиход самим Соссюром, и термины, ранее существовавшие, но переосмысленные Соссюром в рамках его теории [Engler 1968].

Работы Годеля и Энглера доказали отсутствие полной аутентичности идей Соссюра с каноническим текстом, что привело к пересмотру понимания таких кардинальных положений теории Соссюра, как различение языка и речи, синхронии и диахронии, внутренней и внешней лингвистики, подвергавшихся несправедливой критике за их противопоставление и абсолютизацию. Результатом «соссюрологии» стало то, что научное творчество Соссюра исследовано так глубоко, детально и всесторонне, как никакого другого лингвиста.

Так, с Соссюра было снято «обвинение» в ортодоксальном противопоставлении синхронии и диахронии, внутренней и внешней лингвистики. Было установлено, что Соссюр проводил эти различия в методологическом плане, исходя из сложной, противоречивой природы языка. Работа в этом направлении была продолжена прежде всего стараниями представителя третьего поколения Женевской школы Р. Амакера. На страницах «Тетрадей Ф. де Соссюра» регулярно публикуются продолжающаяся библиография работ по соссюровской тематике, все новые и новые архивные материалы, связанные с жизнью и научным творчеством Соссюра, способствующие аналитическому осмыслению его теории и уточнению терминологии «Курса». В Женевском университете проводятся научные конференции, посвященные творчеству Соссюра в свете современной науки.

Противопоставление языка и речи принято считать основным тезисом, исходным пунктом учения Соссюра, из которого, по словам Л. Ельмслева, логически выводится «вся остальная теория» [Ельмслев 1965: 111].

Приоритет этой дихотомии подчеркивался и последователями Соссюра, его учениками. Уже в упоминавшейся выше статье «Проблемы языка в свете новой теории», написанной через год после публикации «Курса общей лингвистики», Сеше начинает представление концепции своего учителя с анализа его учения о языке и речи [Sechehaye 1917].

Вместе с тем позднее представители младшего поколения Женевской школы, исследователи творчества Соссюра Р. Годель и Р. Амакер высказали иную точку зрения, согласно которой за исходный пункт теории Соссюра может быть принято семиологическое понятие знака, его произвольный характер. Это мнение было поддержано другим известным исследователем научного наследия Соссюра итальянским лингвистом Т. Де Мауро. «Произвольность знака... – это фундамент, на котором основано представление языка как формы, оно – ведущее правило любой системной организации. Различие языка как формы и речи как значимой и звуко-акустической реализации – первая система, к которой мы приходим, как только признаем абсолютно произвольный характер знака» [De Mauro 1972: 421].

Такой же точки зрения придерживается Ж. Мунен: «если бы Соссюр прожил дольше, нельзя исключить, что его теория знака стала бы отправным пунктом организации всей его доктрины» [Mounin 1968: 51].

Р. Годель, ссылаясь на рукописное введение ко 2-му курсу лекций Соссюра, считает, что семиология должна занять первое место в главном труде Соссюра [Godel 1981: 30]. Издатели же «Курса» поместили семиологию в последний § главы III «Объект лингвистики» Введения, следуя расположению материала в 3-м курсе, в котором Соссюр уделил семиологии незначительное место.

В уроках соссюровской лингвистики, которые А. Фрей проводил в Женевском университете, после обзора истории лингвистики он сразу переходил к теме «лингвистика и семиология». Книга Р. Амакера «Соссюровская лингвистика» [Amacker 1975а] разделена на две равные части, первая из которых озаглавлена «Семиологическая перспектива и теория знака».

Р. Годель считал, что «общая теория знаков является необходимым исходным пунктом любой теории языка» [Godel 1981: 30]. Логика учения Соссюра и анализ рукописных источников «Курса» свидетельствуют в пользу того, что исходным пунктом его теории является семиологическое понятие знака, тождество которого выявляется через его последовательные реализации. «Вопрос тождеств является первым и самым общим, поскольку, с одной стороны, это проблема знака (природа знака, характер языковых значимостей) и семиологии в целом. Он возникает, как только мы начинаем размышлять над отношением тождества, в соответствии с которым в различных и следующих друг за другом высказываниях мы различаем одно и то же слово, одну и ту же значимую единицу. С другой стороны, неясность самого отношения тождества во времени свидетельствует, что наука о языке не должна ограничиваться изучением форм и предписывает лингвисту, наряду с различением фактов двух порядков, принять различие двух лингвистик» [Godel 1957: 138]. Наряду с синхронией и диахронией из тождества как семиологического свойства знака выводится различие языка и речи, которое в рукописных источниках формулировалось как противопоставление «физиологического» «акустическому»: «...невозможно судить о тождестве понятия в отрыве от его выражения – знака» [Ibid.: 137].

Представляется, что в вопросе о том, с чего начинать рассмотрение учения Соссюра, что в нем является главным звеном, нет противоречия. Дело в том, что соссюровская теория характеризуется двумя аспектами: семиологическим и лингвистическим. Если начать с первого аспекта, за исходный пункт следует принять концепцию знака, если со второго – язык и речь. В отличие от второго, первый аспект в этом плане не являлся предметом глубокого и последовательного исследования, хотя, очевидно, «семиологический» подход к системному представлению учения Соссюра представляет большой научный интерес и позволил бы представить многие идеи Соссюра в новом свете.

«Соссюрология» обогатила историографию языкознания новым приемом исследования – методом интерпретации, позволяющим «проникнуть» в ход рассуждений ученого в случае незаконченности его теории и связанной с этим несогласованности ее отдельных положений. В качестве процедуры исследования использовались и сравнивались различные рукописные источники: тексты и конспекты лекций, заметки, черновики, переписка, записи устных бесед, воспоминания современников. Для реконструкции логики мысли ученого использовались библиографические ссылки в его работах, биографические сведения, сведения об ученых, оказавших влияние на формирование его лингвистических воззрений, рецензии на его работы, принадлежность к определенному направлению, традиции, научные симпатии и антипатии, философские взгляды. Плодотворным для реконструкции научной мысли Соссюра стало изучение его переписки с учеными того времени (А. Мейе, Дж. Пасколи, К. Яниусом, М. фон Берхемом, Ш. Балли и А. Сеше), поскольку письма Соссюра нередко содержали высказывания по вопросам теории языка.

Важно учитывать преемственность в научном творчестве ученого. Так, системный подход к языковым фактам содержался уже в первой крупной работе Соссюра, знаменитом «Мемуаре о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» (1879). Важной ступенью метода интерпретации является установление системно-обусловленных логических связей между отдельными положениями учения лингвиста с целью их представления как целого в рамках согласованной во всех своих частях доктрины.

«Соссюрология» внесла значительный вклад в историографию науки о языке, применив на практике и продемонстрировав эффективность системного подхода в исторических исследованиях. Представление учения Соссюра как системы, а не как суммы отдельных положений и принципов, позволило обнаружить новые свойства этой научной системы, ее положений, эксплицитно не представленных. Результатом и несомненным достижением «соссюрологии» стало представление учения Соссюра как когерентной системы, восполнение концептуальных лакун в «Курсе», уточнение и даже иное понимание краеугольных положений его учения. Данные «соссюрологии» должны учитываться при изложении теории Соссюра в работах по теории и истории языкознания.

Заслуга «соссюрологии» в том, что она показала потенциал учения Соссюра, заключенные в нем скрытые возможности генерировать новые идеи.

§ 4. Место работы А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» в истории языкознания

Опубликованная за восемь лет до издания «Курса общей лингвистики» Соссюра работа Сеше [Sechehaye 1908а] представляет большой интерес в двух отношениях. Во-первых, в ней содержатся, а иног да и излагаются более глубоко, многие положения учения Соссюра. Во-вторых, она представляет собой попытку построения теоретической лингвистики в период, когда эта наука была преимущественно эмпирической. Даже позже, в эпоху, когда Соссюр читал свой курс по общему языкознанию, «лингвистика занималась исключительно изучением языковых изменений под физиологическим и психологическим углом зрения. Всякий иной подход рассматривался как невежество или диалектизм» [Ельмслев 1965: 111].

На предвосхищение идей Соссюра обратили внимание многие лингвисты (Ш. Балли, Р. Якобсон, М. Леруа, П. Я. Черных). Интересно замечание Г. Шухардта о том, что многое из того, что у Соссюра кажется неясным, находит разъяснение в работе Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» [Шухардт 1950: 185].

В более позднее время историк науки о языке из ФРГ П. Вундерли выступил на международном коллоквиуме в Трире в 1975 г. с докладом, смысл которого заключен в его названии «Соссюр как ученик Сеше?» [Wunderli 1976]. Но канадский лингвист Э. Ф. К. Кернер, внесший большой вклад в «соссюрологию», выразил несогласие с мнением Вундерли. Как будет показано ниже, влияние Соссюра на Сеше преобладало гораздо в большей степени.

В посвящении Сеше подчеркивал, что именно Соссюр пробудил в нем интерес к общим проблемам лингвистики и именно ему он «обязан теми принципами, которые освещали... путь к научным исследованиям» [Сеше 2003а: 34]. При этом Сеше замечает, что хотя впоследствии его мысль стала развиваться в собственном направлении, «на каждой странице этой книги он старался заслужить» одобрение Соссюра. Там же отмечается, что Соссюр прочитал книгу в рукописи и поддержал своего ученика.

До выхода книги Сеше Соссюр прочитал только первый из трех курсов общей лингвистики. Однако, как показали исследования личных записей и заметок Соссюра, проведенные Р. Годелем, Р. Энглером и Р. Амакером, вопросы общей лингвистики являлись предметом размышлений Соссюра задолго до того, как он приступил к чтению лекций. Сеше вспоминал, что еще в 1891 г. в лекциях по морфологии в Парижской высшей школе практических знаний Соссюр уделял пристальное внимание различению синхронических и диахронических фактов [Godel 1957: 33]. По свидетельству самого Соссюра, он начал заниматься проблемами общей лингвистики до 1900 г., точнее к 1894 г. [Ibid.]. Более того, понятие системы присутствовало в его знаменитом «Мемуаре о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» (1879). По словам А. А. Зализняка, системный принцип дал Соссюру «несравненно более прочную базу для восстановления индоевропейских морфологических единиц, чем при непосредственном сравнении конкретных словоформ разных языков» [Зализняк 1977: 291]. Идеи системы в синхронии и диахронии излагались Соссюром и в лекциях по индоевропеистике, которые Сеше посещал с 1891 по 1893 г. Р. Годель пишет: «В общих чертах доктрина Соссюра сформировалась гораздо раньше 1900 г., а в записях А. Ридлингера даже указана точная дата “15 лет назад”, сказал сам Соссюр в январе 1909 г.» [Godel 1957: 31]. Балли упоминал в 1913 г. о беседах с Соссюром на эти темы, состоявшиеся более 20 лет назад [Bally 1913]. Таким образом, идеи Соссюра стали известны Сеше из трех источников: «Мемуара», лекций и особенно из личных бесед.

Основанием для построения теоретической лингвистики у Сеше служат, с одной стороны, классификация наук, а с другой, – психология. Последняя фигурирует и в полном названии книги [Сеше 2003а]. В конце XIX – начале ХХ вв. разные разделы языка тяготели либо к психологии, либо к физиологии, либо к логике. Морфология – к психологии, фонетика – к физиологии, синтаксис – к логике, что проявляется в работе Сеше.

Вопросу классификации наук в начале ХХ в. уделялось большое внимание. Об этом свидетельствует популярная в то время работа А. Навиля «Новая классификация наук. Философское исследование» [Naville 1901]. Этот ученый был родственником Ф. де Соссюра, и последний написал для этой книги одну страницу о семиологии, по всей видимости, не привлекшую внимания Сеше.

Современную ему лингвистику Сеше характеризует, пользуясь терминологией Навиля, как науку фактов. Она накопила большое количество важных фактов, но не в состоянии их объяснить. Так, историческая лингвистика описала процесс звуковых изменений в языках или группах языков, но не может представить причины этих изменений. А лингвистическая наука в целом ничего не говорит о закономерностях, присущих языку, и законах его функционирования. Сеше даже считал, что лингвистика мало продвинулась в решении этих вопросов со времен Аристотеля. Исключение составляют лишь попытки В. Гумбольдта построить теорию языка.

Сеше выдвигал в качестве задачи теоретической лингвистики дополнить науку фактов наукой законов. При этом он подчеркивал их взаимосвязь. «Теоретическая лингвистика соединяет подобное и пытается выявить постоянные отношения, поднимаясь индуктивно от частных фактов к высшим принципам и дедуктивно спускаясь от них к отдельным фактам, объясняя их как обязательное проявление этих принци пов в данных условиях» [Naville 1901: 65]. В отличие от фактов, существующих во времени – прошлом или настоящем, источники устанавливаемых наукой законов «не имеют ни даты, ни привязки к месту, они всегда и везде верны». Другими словами, закономерности, устанавливаемые теоретической лингвистикой в понимании Сеше, должны носить универсальный и панхронический характер. Здесь чувствуется влияние традиций французской лингвистики с ее логическим, рационалистским картезианским подходом к языку со времен Пор-Рояля.

Сам Соссюр, ставя вопрос о возможности изучать язык с панхронической точки зрения, ограничивал ее только общими принципами. «В лингвистике, как и в шахматной игре, есть правила, переживающие все события. Но это лишь общие принципы, не зависимые от конкретных фактов...» [Соссюр 1977: 128]. Панхроническая точка зрения, считал Соссюр, предполагает выход за пределы лингвистики, поскольку «в панхронии речь идет только об обобщениях» [Engler 1968с: 38]. Таким образом, в этом отношении Сеше сближается не только с Соссюром, но и, как будет показано ниже, с Л. Ельмслевым.

Тематика книги Сеше была необычна для современной ему западноевропейской лингвистики. Эту новизну отметил Соссюр в своей неоконченной рецензии [Соссюр 1990]. Там же, отмечая заслуги В. Гумбольдта, Г. Пауля, В. Вундта в построении фундамента теоретической лингвистики, он пишет, что «некоторые русские лингвисты, прежде всего Бодуэн де Куртенэ и Крушевский, были ближе, чем другие, к теоретическому взгляду на язык, не выходя при этом за пределы собственно лингвистических соображений, впрочем, эти ученые неизвестны большинству западноевропейских исследователей» [Там же: 166 – 167].

Соссюр, будучи философом языка, не мог не задуматься о месте лингвистики среди других наук. В упоминавшейся работе А. Навиля Соссюр определяет лингвистику как часть «очень общей науки, которая называется семиологией, и предметом которой должны быть законы создания и преобразования знаков и их смыслов» [Naville 1901: 104]. Исходя из того что «в языке все психологично», он признавал связь лингвистики с психологией через семиологию. В связи с этим он критиковал в рецензии Сеше, рассматривавшего лингвистику «как простое ответвление... индивидуальной или когнитивной психологии». «Если действительно хотят создать Психологию языка... то существует настоятельная необходимость прежде всего соотнести лингвистику с другими науками, которые представляют для нас интерес: например, лингвистика и социальные науки... чтобы с самого начала было известно, в какой мере можно сюда привлечь и психологию» [Соссюр 1990: 167]. Лингвистика не является психологической наукой уже в силу того, что «психологи никогда не учитывали фактор времени» [Там же: 196]. Психология может заниматься языковой «материей», но не с точки зрения лингвистики, поскольку она не способна распознать объект последней – языковой знак в единстве его сторон. В заключении рецензии Соссюр пишет: «Я должен еще раз сказать, что оправданное или неоправданное вхождение лингвистики в психологию не освобождает лингвиста от обязанностей выявления того, чем лингвистика отличается от психологии» [Соссюр 1990: 169]. Отметим, что в последующих работах Сеше учел критику Соссюра: «Психологическое определение, которое является ошибочным, потому что опирается на неверную концепцию языка как психологической реальности, нужно заменить определением социологическим, согласующимся с признанным фактом подлинной природы языка» [Sechehaye 1942: 49].

Оценивая современное ему языкознание начала ХХ в., Сеше писал, что «теоретическая наука, которая ни в чем не помогает практике, не только не опережает, а плетется за ней; такая наука рискует дискредитировать себя как наука бесполезная» [Сеше 2003а: 43]. Фундаментом для построения теоретической лингвистики должна стать психология, поскольку «язык есть психическая деятельность человека, которая осуществляется посредством его организма» [Там же: 45]. Здесь проявляется влияние В. Вундта, предложившего общую классификацию наук. Он делил все науки на две основные группы: науки о материальном мире (естественные науки) и науки о духовном мире (гуманитарные науки). К последним Вундт относил и филологические науки. Центральной наукой он считал психологию, которая должна занимать промежуточное положение между естественными и гуманитарными науками, объединяя их друг с другом.

Высоко отзываясь о вкладе Вундта в разработку фундамента теоретической лингвистики, Сеше в то же время критикует его за недостаточный учет лингвистического аспекта языковых явлений. «Суть критики, которую мы считаем необходимым высказать в адрес Вундта можно выразить несколькими словами: ...он не понял важности грамматического аспекта» [Там же: 50]. Под «грамматикой» Сеше понимал системно-структурную организацию языка. «Объектом грамматической проблемы является... сам язык как таковой, лингвистический организм...» [Сеше 2003а: 50][9].

Изучая в работе «Психология народов» аффективный язык и получив для лингвистики результаты, Вундт не принимает во внимание важный закон, действующий во всех языках – закон развития языковой систематизации. Он заключается в том, что процессы в языке, как внутренние, мыслительные, так и внешние, артикуляционные, стремятся проходить «проторенными» путями. Этим способом из хаоса несистематизированных выражений выделяются те, которые повторяются чаще, ассоциируются с родственными им языковыми выражениями и образуют определенные классы. Так вырабатывается системность в языке, его организованный характер, являющийся необходимым свойством любого языка. Процесс этот действует постоянно, во все времена существования языка.

Сеше считает, что Финк [Fink 1905], подобно Вундту, также недооценивает важность проблемы «грамматического» в языке. Финк утверждает, что язык каждого индивида в каждый момент является свободным созданием, он считает, что в основе этого творчества лежит потребность сказать что-либо, при этом говорящий вспоминает, как говорят в данном случае другие или как он сам говорил раньше. Язык in abstracto реально не существует. На это можно возразить, что существует большая разница между воспоминанием и навыком и, нам кажется очевидным, что навык, а не воспоминание приходит в действие в процессе речи. Говоря о навыке, мы имеем в виду правило, а всякое установленное опытным путем правило имеет реальное, хотя и абстрактное существование. «Именно поэтому существует грамматика, и следовательно, и язык» [Сеше 2003а: 51]. Здесь намечено выделение того, что получило название «язык» в теории Соссюра. Сам Соссюр считал, что Сеше не до конца пошел в этом направлении: «В общем г-н Сеше, справедливо упрекнув Вундта, за игнорирование грамматики, сам недостаточно полно представляет ее проблемы. Ибо основная идея заключается в том, чтобы представить грамматический факт довлеющим самому себе, показать, чем он отличается от любого другого психологического или логического факта» [Соссюр 1990: 168].

Осознавая сложность построения теоретической лингвистики, Сеше отмечает, что его задача «лишь наметить программу. Создать ее целиком – дело более долгое... Однако всегда полезно наметить хорошо продуманный и обоснованный точными расчетами план» [Сеше 2003а: 64]. Он приходит к выводу о разграничении в языке двух аспектов: устойчивого грамматического элемента, относящегося к ведению коллективной психологии, и внеграмматических элементов, не подчиняющихся конвенциональным правилам и относящихся к индивидуальной психологии.

Основываясь на работе А. Навиля [Naville 1901], Сеше разработал оригинальный метод включения одних лингвистических дисциплин в другие. «В соответствии с этим принципом различные науки включаются одна в другую, а проблемы рассматриваются последовательно в определенном порядке, распределяясь таким образом, что решение первой проблемы подготавливает решение второй, представляя для этого необходимый элемент» [Сеше 2003а: 70]. Здесь, несомненно, чувствуется влияние Декарта. «Задача индукции состоит именно в том, чтобы с использованием абстрагирования восходить от одного уровня к другому, от более частного к более общему... а дедукция синтезирует, используя те же абстракции, только в обратном направлении» [Там же: 71].

Таким образом, понятие «вхождение» у Сеше основано, с одной стороны, на системных связях между разными разделами языка, а с другой, – на отношениях дедукции. В целом отзываясь одобрительно о теории Сеше вхождения одной науки в другую, которую Соссюр называет «вторым тезисом г-на Сеше по поводу общей классификации наук наряду с теми положениями, которые составляют его Психологию языка», ему представляется странным, что «каждое подразделение лингвистики... выводится дедуктивным путем, и этот дедуктивный путь представляется достаточным для целей классификации» [Соссюр 1990: 168 – 169].

Сеше предложил три критерия, на основе которых одна наука включается в другую: 1) «факты, которыми занимается наука, включающая другую науку, должны быть доступны осмыслению» [Сеше 2003а: 73], т. е., говоря другими словами, могут быть абстрагированы; 2) второй критерий реализуется в отдельных случаях, часто он включается в первый: «Это всего лишь перенос в конкретное, в природу первого признака» [Там же: 74]; 3) «...наука, включающаяся в другую, всегда изучает более сложные явления и чаще всего более конкретные, чем наука, которая ее включает» [Там же: 75]. Исходя из этих критериев, Сеше включает коллективную психологию в индивидуальную.

Очевидно, под влиянием Вундта и исследований по психологии детской речи французских и швейцарских ученых, популярных во время написания работы, Сеше выделяет «дограмматический» и «грамматический» язык. Это выделение играет важную методологическую роль в лингвистической концепции Сеше.

Грамматический язык Сеше определял как «продукт действия коллектива, носящий характер условного правила» [Sechehaye 1908: 78]. Грамматическому как принадлежности языкового коллектива предшествует так называемый «дограмматический язык» (le langage prégrammatical), характеризующийся самопроизвольностью, спонтанностью, индивидуальностью и неконвенциональным характером связи между выражением и содержанием. В более поздней работе «Очерк логической структуры предложения», вернувшись к этому вопросу, Сеше определяет «дограмматическое» как «свободное и спонтанное выражение, предшествующее любой условной (языковой) организации» [Sechehaye 1926: 219]. Понятие «дограмматический язык», отмечает Сеше, является скорее абстракцией, так как трудно наблюдать языковой акт, в котором не было бы социально обусловленной связи в употребляемых средствах выражения. Даже инстинктивный, естественный крик, например крик боли, в известной мере конвенционален (характеризуется стереотипностью).

В наибольшей мере к гипотетическому «дограмматическому языку» приближается, по мнению Сеше, детский язык, особенно на тех стадиях, когда ребенок начинает говорить. В этот период ребенок широко использует звукоподражательные слова, жесты; мысль выражается односложными словами или простым соположением слов.

Можно выделить следующие признаки, служащие Сеше для противопоставлений «дограмматического языка» «грамматически организованному»:

Р. О. Шор справедливо отмечала, что различение дограмматического и грамматического языка Сеше кладет в основу своего построения теоретической лингвистики [Шор 1927: 53]. По мнению Сеше, теоретическая лингвистика должна состоять из двух основных частей. В задачу первой части, относящейся к индивидуальной психологии, входит изучение «дограмматического языка». Учение об организованной речи Сеше относит к области коллективной психологии.

«Дограмматическое» и «грамматическое» в языке Сеше рассматривает не как взаимообусловленные явления, а с точки зрения их следования: «дограмматическое» необходимым образом предшествует «грамматическому» и служит для него своеобразной средой. Любое грамматическое явление, по мнению Сеше, имеет индивидуальное происхождение, формируется на базе до– или внеграмматического акта и превращается со временем в грамматику. Процесс взаимодействия между «дограмматическим» и «грамматическим» в языке протекает постоянно. «Действие дограмматических факторов никогда не прекращается; явления, которые они создают, постоянно обновляются. Никогда грамматика их полностью не поглощает и не прерывает их действие» [Sechehaye 1908a: 71].

В учении Сеше о дограмматическом и грамматическом языке содержится идея разграничения индивидуального и социального, эволюции и статики, эволюционный подход перекликается с генетическим. В то же время эти идеи Сеше предвосхищают соссюровские дихотомии языка и речи, синхронии и диахронии.

Итак, «дограмматическое» у Сеше – это сфера индивидуального со всеми присущими ей свойствами, «грамматическое» – это сфера коллективного, выступающее как обезличенное, абстрагированное от конкретного индивида. В дограмматическом языке индивид создает знаки[10], которыми он выражает душевные состояния; в грамматическом же он воспроизводит знаки, употребляемые другими. Но в последнем случае мы имеем дело не с собственно знаками, а с символами. Понятие символа Сеше восходит не к Соссюру, а к Аристотелю. Символ имеет две стороны: знак и значение, обе идеальной природы. Как только образовалась двусторонняя связь, вместо знака мы имеем символ[11], т. е. понятие знака, которое ассоциируется с понятием значения, что может быть представлено формулой: понятие а = знак b, «отсюда происходит любая грамматика» [Сеше 2003а: 108].

В отличие от Вундта Сеше настаивает на тесной связи двух сторон символа. Такой подход можно объяснить, с одной стороны, знакомством со взглядами Гумбольдта, а с другой, – личными беседами с Соссюром, о чем свидетельствует следующая цитата: «При анализе речи нельзя отделить содержащее, то есть форму, способ – от содержания, то есть значения. Существует взаимосвязанность этих двух аспектов одного явления. Психофизиологический параллелизм остается абсолютным принципом и являет единственное, в чем мы обнаруживаем две стороны. Мысль без формы и форма без мысли больше не интересуют лингвистику. В случае такой операции по разделению для лингвистики уже бы ничего не существовало; сам объект ее исследования был бы уничтожен» [Там же: 102 – 103].

Создается впечатление, что имеет место предвосхищение следующего места из «Курса» Соссюра: «В психологическом отношении наше мышление, если отвлечься от выражения его словами, представляет собою аморфную, нерасчлененную массу... Взятое само по себе мышление похоже на туманность, где ничто четко не разграничено... Звуковая субстанция не является ни более определенной, ни более устоявшейся, нежели мышление... в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достигнуть лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии» [Соссюр 1977: 144, 145].

Однако отношение между мыслью и формой Сеше понимает по-другому, чем между содержанием и выражением. «Но если форма и значение неразделимы и для лингвиста соединяются в одно и единое, это можно противопоставить другому элементу языка, природа и роль которого совершенно различны: мы имеем в виду звуки, артикуляторные элементы, одним словом, материю, в которой реализуется эта форма» [Сеше 2003а: 103]. Речь, очевидно, идет о различии между абстрактной сущностью и конкретной реализацией, о различии между абстрактным характером содержания и конкретным характером выражения. «На практике этот мир понятий, который заменяет внешний мир, не мог бы существовать в нашем разуме без соответствующей лексики, состоящей из слов любого материального качества, но в достаточной степени дифференцированных. Однако в теории можно представить себе эту форму мысли, являющуюся одновременно грамматической формой вне той особой лексики, в которой она реализуется. Можно предположить возможность существования другого словаря, хоть и включающего тоже дифференцированные слова, но совершенно отличные от тех, которые вошли в употребление. «Ничто не мешает вместо слова cheval ‘лошадь’ вообразить другую комбинацию артикуляторных знаков или даже вообще отказаться от нее и думать только алгебраическими символами, каким-нибудь а или х – абстрактным и общим заменителем некоего знака, в котором реализуется эта идея» [Сеше 2003а: 103 – 104]. В этой цитате содержится также идея конвенциональности знака, которую Сеше, также как и Соссюр, связывал с материальной стороной, а также идея значимости. Хотя, как уже отмечалось, фундаментом теоретической лингвистики Сеше была психология, условность знака он связывал с социологической природой языка: «...он постоянен и условен, и именно он делает возможным взаимную адаптацию говорящих, выражение абстрактных понятий и установление постоянных правил» [Там же: 120 – 121].

Наряду с индивидуальным и социальным, принципом классификации лингвистических дисциплин у Сеше выступает различие состояний и эволюций языка, формы и звуковой материи. «Прежде всего мы утверждаем, что следует различать теоретическую науку состояний и теоретическую науку эволюций организованного языка» [Там же: 100]. Предметом науки состояний Сеше называл грамматическое состояние языка, характеризующее его в определенный момент существования. Теоретическая наука, изучающая эволюцию языка, должна объяснять причины языковых изменений.

«Наиважнейшим принципом разделения» Сеше называет «установление и мысль, которая проявляется в этом установлении» [Там же: 102]. Для целей анализа Сеше считает нужным рассматривать раздельно форму и ее звуковое выражение: «...форма реализуется при посредничестве условных знаков... ее можно отделить от материального случайного качества, создающего эти знаки» [Там же: 103]. Таким образом, возможность разделить рассмотрение формы и ее материального выражения обусловлена конвенциальным характером последнего. Речь идет о различии между абстрактной сущностью и конкретным характером выражения, находящимися в отношении асимметрии.

Закономерно, что такой подход привел Сеше к возможности разъединения двух сторон символа. Для Соссюра сочетание мысли со звучащей материей «создает форму, а не субстанцию» [Соссюр 1977: 145], т. е. знак целиком, означающее и означаемое, является абстрактной формой в языке, и именно эта форма полностью реализуется на двух уровнях выражения и содержания в речи как смысл и как конкретные звуки. А для Сеше форма связана только с содержанием, выражение при этом рассматривается как соответствующая индифферентная материя: «...мы допускаем, что существует абстрактная форма организованного языка, которая является самой формой мысли, и есть условные звуки, которые реализуют эту абстрактную форму, подобно тому как геометрическая форма реализуется в каком-нибудь материале» [Сеше 2003а: 110]. Можно предположить, что именно эту асимметрию критиковал Соссюр: «Чем больше автор прилагает усилий, чтобы разрушить представляющийся ему незаконным барьер между мыслительной формой и мыслью, он удаляется от собственной цели, которая должна состоять в том, чтобы очертить область выражения мысли, постичь ее законы не в отношении их сходства с общими законами нашей психики, а, напротив, в отношении их специфичности и уникальности, как законы языка» [Соссюр 1990: 168]. Из словаря соссюровской терминологии Р. Энглера можно заключить то, что под мыслью Соссюр мог понимать «означаемое», а под формой – «означающее» [Engler 1968с: 39, 25].

То, что у Соссюра может рассматриваться как горизонтальное отношение между двумя сторонами абстрактного знака и как их конкретные реализации, Сеше заменяет вертикальным отношением между двумя сторонами символа:

Асимметрия символа привела Сеше к ограничению произвольности только одной стороной языка – означающей: «в грамматике есть установление, то есть произвольный выбор, только там, где надо определить материальное качество слов и знаков, необходимых лексике и грамматическому механизму» [Сеше 2003а: 109].

Такая концепция имела следствием выделение двух различных лингвистических дисциплин: общую морфологию – изучение формы в понимании Сеше и науку о звуках. Эти дисциплины в принципе организованы одинаковым образом: «...фонология должна быть для материальных конвенциональных элементов языковой формы тем же, чем морфология является для самой формы» [Там же: 129]. Таким образом, свой тезис о независимости плана выражения от плана содержания, соотношение которых он рассматривает как простую условность, Сеше переносит и на конкретный язык, тем самым в еще большей мере отдаляясь от Соссюра.

Л. Ельмслев обратил внимание на близость понимания Сеше формы глоссематике, назвав его одним из первых лингвистов, поставившим вопрос о лингвистике как науке о выражении [Hjelmslev 1928: 79].

Другое следствие асимметрии: Сеше рассматривал двусторонний характер символа как соотношение формы мысли с грамматической формой, а не как соотношение означаемого с означающим[12]: «...каким образом можно при помощи артикуляторных символов... построить что-то, что обладало бы связанностью и формой, соответствующими связности и форме мысли?» [Сеше 2003а: 124].

Сеше ставил следующие задачи перед теоретической лингвистикой в порядке их усложнения: «Теоретическая наука... может рассмотреть... последовательно различные объекты, которые сами находятся между собой в некотором отношении включения. Сначала она примет во внимание лишь самые общие черты человеческого языка, задастся вопросом о том, какими они должны быть или могут быть, обращая внимание лишь на черты, свойственные языку всего человечества... Затем наука... приближается к фактам и рассматривает... этнические группы... показывая, какие грамматические типы им соответствуют... Последним, наиболее четким и конкретным объектом является индивидуальный язык» [Сеше 2003а: 128].

Общая морфология может рассматриваться как с точки зрения состояний, так и с точки зрения эволюций. Поэтому Сеше различает статическую морфологию и эволюционную морфологию. Науку о звуках он также делит на две дисциплины, которые называет фонологией (изучает состояние) и фонетикой (исследует трансформации звуков). Сеше делает примечание: «Предлагая эти два термина для различения статической науки о звуках и эволюционной науки, мы придерживаемся терминологии, которую использует в своих лекциях профессор Ф. де Соссюр» [Там же: 111²)].

Вероятно Сеше имел в виду лекции, которые он посещал в 1891 – 1893 гг. Сохранившиеся рукописные заметки Соссюра по фонологии относятся к 1891 г. Знакомство с этими идеями Соссюра могло быть дополнено и личными беседами. «Лишь фрагментами благодаря некоторым лекциям, или иногда в личных беседах, его первые ученики (Сеше и Балли. – В. К.) познакомились с его идеями» [Sechehaye 1927: 2].

У Соссюра можно обнаружить два определения фонемы: как конкретной не сводимой единицы звуковой цепи и как абстракцию звука. Развив второе определение фонемы, Сеше пошел дальше своего учителя, предложив подходы к изучению фонемы, которые, по существу, предвосхитили дальнейшие фонологические исследования.

Сеше предлагал вполне четкое определение фонологической системы: «Всякий язык предполагает фонологическую систему, то есть совокупность понятий, соответствующих звукам, или... представлений звуков. Фонологическая система составляет часть грамматики языка... Она также образует “форму”... так как можно представить фонологическую систему в алгебраическом виде[13] и заменить тридцать, пятьдесят или сто элементов, которые ее составляют, тем же количеством абстрактных символов, которые сохраняют индивидуальность элементов, но не их материальный характер» [Сеше 2003а: 130].

Эта формулировка, как справедливо отмечает В. М. Алпатов, предвосхищает дальнейшее развитие фонологии [Алпатов 2003: 15]. Сеше в самом начале ХХ в. предвосхитил удивительным образом проблематику, получившую развитие лишь через несколько десятилетий в современной фонологии – структурно-функциональные свойства фонем, семиотический характер этой дисциплины, изучение различительных признаков. В фонологическом учении Сеше содержатся и другие идеи, получившие развитие гораздо позже: фономорфологии[14], а также «двойной операции», предвосхитившей концепцию «двойного членения» А. Мартине и Л. Прието.

По признанию Р. Якобсона, фонологические идеи Сеше оказали влияние на формирование его собственной фонологической концепции [Jakobson 1962: 312]. «Отдавая себе отчет в том, что “мы еще очень далеки от понимания всех явлений в области фонологии”, Сеше в своей работе ясно показал, что зародилась новая научная дисциплина, указал на ее путь и дал ей название – “фонология”, которое вскоре получило широкое распространение, и этим названием пользуемся и мы» [Якобсон 1985: 55]. Р. Годель отмечает, что главы XI и XII работы Сеше содержат совершенно новые взгляды на фонологию как на «изучение звуков организованной речи и являются весьма близкими к определению фонологии в американской дескриптивной лингвистике» [Godel 1957: 166 – 167].

Эволюционную морфологию Сеше считал первичной по отношению к фонетике, поскольку «изменение языка, рассматриваемого с фонетической точки зрения, представляет собой более конкретное явление, чем морфологическая эволюция, затрагивающая значения и способы выражения» [Сеше 2003а: 137]. Морфологические преобразования подчиняются закону бессознательного нововведения: субъект приписывает значение воспринимаемым символам языка другого говорящего [Там же: 140]. Сеше приводит следующий пример. Французское идиоматическое выражение: il ferait beau voir ‘было бы странно (забавно), если...’ – первоначально значило что-то вроде ‘это было бы прелестное зрелище’, voir ‘видеть’ играет здесь роль существительного, beau ‘прекрасный’ – прилагательного при нем. Однажды кто-то услышал это выражение и увидел в нем употребление безличного глагола faire beau, логический субъект которого – voir – снова обрел свое глагольное значение, и соответствующим ему подлежащим стало местоимение il. Этот человек не думал, что создает нечто новое, но тем не менее он стал если не единственным, то первым инициатором синтаксического преобразования. Таким образом, ведущий принцип морфологических изменений – адаптация языковой формы к психологическим установкам говорящих.

Сеше исключает возможность того, чтобы морфологическое явление сопровождалось фонетическим преобразованием: «...форма существует вне связи с качеством звуков, и потому совершенно независима». «Причины и законы, которым подчиняются явления морфологической эволюции, находящейся в пределах того, что составляет форму, и, следовательно, эти явления не зависят от фонетических изменений» [Сеше 2003а: 145, 147]. Таким образом, эволюционная морфология в понимании Сеше – формальная наука.

Сеше различает два вида фонетических изменений: скачкообразные и постепенные. Первые изменяют фонологические элементы, из которых состоит слово, но не затрагивают фонологической системы. Вторые приводят к изменению фонологической системы, не влияя на состав слов. Среди скачкообразных изменений он особо выделяет аналогические. «Они связаны с мыслительной операцией, которую можно сравнить с вычислением четвертого члена пропорции» [Там же: 155]. Это понятие фигурирует и в «Курсе» Соссюра [Соссюр 1977: 195]. Можно предположить, что с этим видом аналогии Сеше познакомился на лекциях Соссюра по сравнительной грамматике индоевропейских языков в 1891 – 1893 гг.

Сеше построил систему эволюционных дисциплин на основе своего принципа включения и предложил программу их исследований. В задачу эволюционной морфологии входит изучение происхождения символа, связанного с гетерогенными отношениями между говорящим и слушающим: «...чтобы приписать знаку грамматическое значение, чтобы увидеть в нем символ, не обязательно, чтобы такой символ уже существовал в нашей грамматике. Мы создаем грамматику, элемен ты которой, как нам представляется, мы распознаем в речи того, кого мы слушаем, и приписываем ему ее» [Сеше 2003а: 139]. Роль слушающего у Сеше выступает как главенствующая: «Каждый раз, когда символ использовался одним собеседником и должен был быть принят другим, мог осуществиться акт бессознательного нововведения, заключающийся в том, что символ, воспринятый и усвоенный слушающим, не вполне идентичен символу, которым воспользовался говорящий» [Там же: 177].

Обращение символов, т. е. знаков, очень напоминает «речевую цепочку» Соссюра [Соссюр 1977: 49 – 50], но с существенной разницей. Для Соссюра говорящий и слушающий полностью идентичны, в то время как Сеше постоянно говорит об асимметрии между ними. Творческая роль интерпретатора, основанная на интуиции, перекликается с аналогичной идеей, изложенной Соссюром в одной из его рукописных заметок: «Представим себе, что во время прогулки ради забавы я делаю зарубку на дереве, и при этом ничего не говорю. Человек, с которым я прогуливаюсь, удерживает в памяти представление об этой зарубке, с этого момента он будет ассоциировать с ней какие-то мысли, в то время как единственным моим намерением было мистифицировать его или позабавиться. Любой материальный предмет уже является для нас знаком, т. е. впечатление от него мы ассоциируем с другими впечатлениями» [Соссюр 1990: 157].

Трансформация символа у Сеше проходила два этапа – индивидуальный и апробацию языковым коллективом: «...каждая индивидуальная модификация такого рода, пущенная в обращение, предлагалась на суд коллектива, который отвергал или принимал ее, подобно тому как он отвергает или принимает рождающийся символ» [Сеше 2003а: 177]. Такой индивидуально-социальный подход способен, по мнению Сеше, объяснить изменение значения.

Сеше возражал против существовавшего в его время узкого понимания семантики (восходившего к М. Бреалю. – В. К.) как изучения «жизни слов» и ставил перед ней задачу исследовать значения символов. Однако семантику не следует смешивать с эволюционной морфологией. Различие между ними в том, что семантика изучает простой способ выражения, эволюционный синтаксис – сложный способ выражения. Таким образом, Сеше, по существу, поставил вопрос о разработке синтаксической семантики.

В соответствии с принципом включения теоретическая лингвистика Сеше состоит из семи дисциплин:

I. Наука об аффективном языке (1) (Индивидуальная психология).

II. Наука об организованном языке (Коллективная психология).

1. Статические дисциплины.

A. Статическая морфология (2).

B. Фонология (3).

2. Эволюционные дисциплины.

A. Эволюционная морфология.

a) Семантика (4).

b) Эволюционный синтаксис (5).

B. Фонетика.

a) Наука о фонологических воздействиях (6).

b) Собственно фонетика (7).

Теоретическая лингвистика, считал Сеше, «станет для лингвистики фактов тем полезным инструментом, которым она призвана быть. Она предоставит лингвистике фактов средства, необходимые для сведения по мере возможности всех регистрируемых ею фактов к их причинам, и тем самым она позволит придать описательным и дескриптивным построениям лингвистики фактов ту четкость, ту “осмысленность”, которая является следствием рационального познания излагаемого предмета» [Сеше 2003а: 206].

В современной ему лингвистике более или менее разработанными Сеше называл только дисциплины первой группы. Перед теоретической лингвистикой стоит задача построить морфологические дисциплины: статическую морфологию и эволюционный синтаксис.

Ранняя работа А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» сохраняет свое значение для истории языкознания не только потому, что многие ее идеи предвосхищают положения «Курса» Соссюра, но и новизной для своего времени постановки методологических задач науки о языке. При этом Сеше стремился опереться на достижения смежных наук – психологии, логики и физиологии. В отличие от распространенного в то время, восходящего к младограмматизму, определению лингвистики как науки о фактах, локализованных во времени и пространстве, Сеше определял лингвистику как законо-устанавливающую науку и помещал ее на пересечении естественных и гуманитарных наук. В качестве физиологического явления язык относится к естественным наукам, а как проявление психического – к гуманитарным, в первую очередь, к психологии. Сеше разработал схему вхождения одних лингвистических дисциплин в другие, более общие, что позволило ему представить иерархию разных разделов лингвистики и разработать программу для каждого из них. Эта классификация не привилась за исключением фонологии, понимание которой Сеше, как показано выше, было близко современному.

Сеше сформулировал (правда, часто в психологической терминологии) соотношение в языке социального и индивидуального, абстрактного и конкретного, статики и динамики. Причем некоторые стороны этих дихотомий рассматривались им глубже, чем в учении Соссюра.

Сеше разработал определение грамматики как науки об общей организации языка, понимая грамматику, так же как и Соссюр, как описание языка в синтагматике и парадигматике, включая лексикологию и морфологию. Сеше добавил к этому фонологию[15]. «Грамматика для нас – все, что касается организации языка, звуков, лексики, синтаксиса. В грамматике мы отдаем предпочтение той ее части, в которой рассматривается комбинация знаков» [Sechehaye 1908: 4]. Таким образом, до выхода «Курса общей лингвистики» Сеше выдвинул понятие языка как системы, основанной на взаимосвязанности элементов. В работе Сеше можно обнаружить постановку вопросов, являющихся предметом рассмотрения современной лингвистики, например, когнитивный подход к частям речи [Сеше 2003а: 196]. Понимание частей речи как коррелятов мыслительных категорий получило развитие в его работе «Очерк логической структуры предложения» [Sechehaye 1926].

Сеше ставил перед теоретической лингвистикой сверхзадачу – установить универсальные законы, объясняющие причины языковых преобразований. Следует заметить, что хотя прошло 100 лет со времен публикации работы Сеше, эта задача далека от своего решения. Для этого требуется проведение крупномасштабных работ на материале большого количества языков разных семей. Видимо, это имел в виду Соссюр в своей рецензии: «Всякое исследование, которое затрагивает самые основы языковой деятельности, когда оно сопровождается последовательной методологической работой, и в то же время характеризуется глубоким знанием языков (курсив наш. – В. К.), заранее заслуживает большого уважения...» [Соссюр 1990: 166].

Сама же постановка проблемы Сеше, очевидно, восходит, с одной стороны, к французским традициям всеобщей универсальной грамматики, а с другой, – к Соссюру. Как свидетельствуют заметки по общей лингвистике, Соссюр еще в 1891 г. настаивал на необходимости тщательного изучения языков, без чего любая лингвистическая теория будет тщетной, и на тесной связи подобных исследований с установлением общих законов [Godel 1957: 179 – 180]. Что касается обобщений, они возможны как на основе синхронных, так и эволюционных фактов. Он был склонен к тому, что наиболее важные общие законы будут выведены на основе изучения состояний языков. Это будут панхронические законы. Следовательно, мысль Соссюра удивительным образом совпадает с изложением задачи теоретической лингвистики Сеше.

Немало упреков было высказано в адрес Ш. Балли и А. Сеше по поводу знаменитой заключительной фразы «Курса»: «...единственным и истинным объектом лингвистики является язык, рассматриваемый в самом себе и для себя». Балли, слушавший некоторые лекции Соссюра, настаивал, что именно этими словами Соссюр обычно заканчивал свои лекции. По этому поводу он даже специально написал письмо Л. Ельмслеву. Оно было опубликовано в «Трудах Копенгагенского лингвистического кружка» [Travaux du Cercle linguistique de Copenhague. 1959. Vol. XII. P. 24]. Однако это заключение, ставшее знаменем крайних направлений структурализма, не фигурирует в студенческих записях лекций Соссюра и не обнаружено Р. Годелем в рукописных источниках «Курса». Он пришел к выводу, что эта заключительная фраза была добавлена издателями. Если это так, то с высокой долей вероятности можно предположить, что ее формулировка принадлежит Сеше. В свете вышесказанного под «языком» следует понимать, с одной стороны, каждое из необходимых состояний конкретного языка, с другой, – совокупность общих законов, касающихся языка вообще, которые можно установить на основе данных многих языков. Таким образом, заключительную фразу «Курса» можно было бы переформулировать следующим образом: истинным объектом лингвистики являются языки и язык. «Если стать на эту точку зрения, – пишет Годель, – диахроническое исследование должно следовать за синхроническим, а не предшествовать ему; при условии, что последнее рассматривается как эволюция систем» [Godel 1957: 181]. Именно на этом настаивал Сеше.

В этом свете заключительную фразу «Курса» следует воспринимать не в плане сужения предмета лингвистики, в чем упрекали Соссюра, а в плане его расширения. Если бы Р. Якобсон был знаком с рукописными источниками «Курса», то он вряд ли сделал бы следующее заявление на Международной конференции, посвященной лингвистическим универсалиям в 1963 г.: «...современные лингвисты готовы отбросить апокрифический эпилог, напечатанный крупными буквами издателями “Курса” Соссюра» (далее приводится известная заключительная фраза) [Якобсон 1965: 395].

Возникает закономерный вопрос: почему работа А. Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики», предваряющая практически все основные положения учения Соссюра и в ряде случаев даже предлагающая более последовательное решение теоретических проблем, не вызвала должного резонанса ни после публикации, ни позже. В. М. Алпатов выдвигает на этот счет несколько гипотез:

1) в отличие от Соссюра Сеше в 1908 г. не был известен как ученый,

2) новизну идей Сеше затмил психологизм, нередко архаичная терминология, усложненный, иногда трудный для восприятия стиль изложения; 3) работа Сеше опередила свое время. Его современники оказались не подготовленными к ее восприятию. В отличие от работы Сеше положения Соссюра в «Курсе» изложены ясно, четко, логично и последовательно [Алпатов 2003: 16 – 17].

Следует также обратить внимание на то, что исходные принципы выделения дихотомий у Сеше и Соссюра различные: у Соссюра семиологический и лингвистический, у Сеше – преимущественно психологический и логический. К этому следует добавить достойную уважения научную скромность Сеше, который в отличие от труда своего учителя практически ничего не делал для пропаганды и популяризации своей работы. В результате, по выражению В. М. Алпатова, Сеше оказался «в тени» Соссюра, он даже говорит о «драматизме» научной судьбы ученого [Там же: 17]. С последним утверждением можно согласиться только до определенной степени.

Нельзя сказать, что работа Сеше оказалась совершенно незамеченной. Многие известные лингвисты – современники Сеше – Ш. Балли, А. Навиль, А. Мейе, К. Фосслер с похвалой отозвались о работе Сеше. Она была отмечена в 1909 г. престижной премией Амиеля[16]. Хорошо знал и часто цитировал работу Сеше Л. Ельмслев, указывавший, что ряд идей Сеше стимулировал разработку его лингвистической концепции. А позднее В. Матезиус отмечал, что «Программа и методы теоретической лингвистики» – одно из первых и последовательных изложений доктрины Женевской школы, а размышления автора о фонологии послужили отправным пунктом для разработки его фонологической терминологии. О признании научных заслуг Сеше в области современной фонологии свидетельствует текст следующей телеграммы, направленной ему участниками Международной фонологической конференции (Прага, 21 декабря 1930 г.): «...наметив основные направления исследований в области фонологии, участники конференции приветствуют в Вашем лице одного из основателей новых методов в лингвистике». Таким образом, А. Сеше, наряду с И. А. Бодуэном де Куртенэ, принадлежит приоритет в создании современной фонологии.

Самое главное, на наш взгляд, то, что работу Сеше можно рассматривать как своего рода «репетицию» написания «Курса» Соссюра. Р. Якобсон точно подметил, что Сеше в своей книге «один из первых четко сформулировал и развил положения соссюровской доктрины» [Якобсон 1985: 54]. Именно благодаря этой работе он оказался хорошо подготовленным к этой миссии.

Большой интерес вызывает также предположение В. М. Алпатова: «...когда книга Сеше вышла, его учитель, наконец, решился обнародовать (хотя бы устно) свои наиболее нетрадиционные идеи: ему надо было и “застолбить” их, и высказать свое несогласие с учеником по ряду вопросов» [Алпатов 2004: 70].

Многие положения, впервые сформулированные Сеше в его ранней работе, получили продолжение и развитие в его последующих широко известных в мировой лингвистике работах «Три соссюровские лингвистики» и «Очерк логической структуры предложения». Поэтому научный приоритет Сеше должен быть восстановлен. Несомненно, В. М. Алпатов прав в том, что «в наши дни, когда установленные Ф. де Соссюром и его последователями ограничения потеряли силу, можно не только объективно рассмотреть место А. Сеше в истории лингвистики, но и оценить должным образом его концепцию с позиций сегодняшнего дня. Многие вопросы, им поставленные, и сейчас не решены лингвистикой, оставаясь актуальными» [Алпатов 2003: 17].

Впервые в теоретическом языкознании вопрос о разграничении языка и речи как различных предметов исследования и их соотношении был поставлен В. Гумбольдтом. Мысли о необходимости разграничения социального и индивидуального в области человеческой речи можно обнаружить в работах таких языковедов, как Г. Пауль и И. А. Бодуэн де Куртенэ. Однако лишь у Ф. де Соссюра это разграничение приобрело законченный вид и стало в центр общей теории языка.

В Женевской школе, представители которой развивают учение о языке и речи Соссюра, связь языка и речи рассматривается как двусторонняя: в цикле связи языка и речи, наряду с актуализацией виртуальных знаков языка в речи, имеет место постоянно действующий процесс – виртуализация речевых фактов. Схематически это можно представить так: язык ↔ речь. Такое понимание связи между языком и речью обусловило два подхода к изучению этой проблемы: от речи к языку (системоцентрический подход) и от языка к речи (текстоцентрический подход). Механизм цикла «речь → язык» изучал А. Сеше. Учение об актуализации языка (язык-продукт → речь) получило развитие в работах Ш. Балли и С. Карцевского.

§ 1. Разграничение языка и речи, синхронии и диахронии – центральное звено лингвистической концепции Женевской школы

Соссюр относил противопоставление языка и речи к основе своей теории: «это есть первая система», писал он в своих заметках [Godel 1957: 130], «первое разветвление путей», первый главный выбор.

Противопоставление языка и речи принято считать основным тезисом, исходным пунктом учения Соссюра, из которого, по словам Л. Ельмслева, логически выводится «вся остальная теория» [Ельмслев 1965: 111]. Приоритет этой дихотомии подчеркивался и последователями Соссюра, его учениками.

Изучение рукописных материалов, осуществленное Годелем, свидетельствует о том, что до чтения курсов лекций по общей лингвистике Соссюр не выделял дихотомию языка и речи. А в трех курсах он ее определял в разных ракурсах.

В 1-ом курсе лекций в основу различения языка и речи положены антонимии социальное – индивидуальное, психическое – физическое. Вводится новый термин «языковая способность» (faculté du langage)[17] для обозначения способности к языку в широком смысле. Р. Энглер по поводу этого термина пишет следующее: «В “Курсе” понятие языковой деятельности определено довольно плохо. На основании заметок Соссюра, кажется, можно утверждать, что понятие языковой деятельности в значительной мере соответствует понятию языковой способности и даже уступает ей место; речь идет о генетических предпосылках языка и речи, о диалектической силе, приводящей в движение весь семиологический процесс» [Энглер 1998: XVI]. Таким образом, если Вундерли прав, то Соссюр заимствовал у Сеше не только термин, но и его понятийное содержание, как оно сформулировано в его ранней работе.

Разграничение языка и речи постулировалось Соссюром в связи с рассмотрением сущности аналогии. «Все явления речевой деятельности, особенно факты эволюции, должны рассматриваться в плане речи, с одной стороны, а с другой стороны – хранилища мыслительных форм, т. е. известных в мысли... Если верно, что тезаурус языка всегда необходим для говорения, то и наоборот – все, что входит в язык, сначала испытывается в речи столько раз, сколько необходимо, чтобы возникло постоянное представление; язык – это не что иное, как закрепление того, что возникло посредством речи» [Godel 1957: 145]. В этой формулировке содержится системоцентрический подход к соотношению языка и речи, который был заложен в первой работе Сеше и, как будет показано ниже (§ 2), получил развитие в его учении об организованной речи. Эта формулировка свидетельствует в пользу приводимого выше предположения В. М. Алпатова о том, что работа Сеше 1908 г. ускорила изложение собственной концепции Соссюра.

Язык и речь представлены как два аспекта одного и того же социального факта – языковой деятельности. Оба аспекта можно наблюдать у индивида. Речь, социальная деятельность, осуществляется в индивидуальных актах. Язык – «закрепление того, что проходит проверку в речи», существует в памяти каждого индивида в качестве хранилища, тезауруса. И язык, и речь могут, таким образом, рассматриваться как с социальной, так и с индивидуальной стороны, причем последняя подчинена первой. Но если «сфера речи более социальна», то из этого должно логически следовать, что речь является первостепенным объектом лингвистики[18]. Как было показано выше, такую же позицию занимал и Сеше.

Во 2-ом курсе лекций Соссюр приводил различие между языком как социальным установлением, по Уитни, и языковой способностью: «...как только отделяют индивидуальную языковую способность от языка, имеют дело с языком, определяемым независимо от речи; дефиниция же речи, напротив, вытекает из определения языка» [Godel 1957: 149]. Это рассуждение Годель иллюстрирует следующей схемой:

По сравнению с 1-м курсом отношения между языком и речью здесь обратные. В языке в качестве основного выступает социальный аспект, а в речи, соответственно, индивидуальный. Это вытекает из отношения, которое Соссюр устанавливает между речью и языковой способностью, последняя является лишь исполнением, реализацией речи. «В речи заключены идеи реализации того, что обусловлено социальным установлением» [Ibid.: 149]. Языковая деятельность (языковая способность индивида) характеризуется как потенциальное, виртуальное, абстрактное, речь – как реализованное. Таким образом, на первый план выступает текстоцентрический подход к соотношению языка и речи, который в дальнейшем получил развитие в теории актуализации Женевской школы.

В соответствии с вышесказанным представляется, что схема Годеля должна быть, как это предлагает Кернер [Koerner 1973: 234], дополнена.

В 3-м курсе лекций вместо противопоставления «социальное – индивидуальное» акцент делается на оппозицию «пассивное – активное», «рецептивное – исполнительское». Эти оппозиции можно понимать в том смысле, что язык не является ни созидательной, ни творческой деятельностью, речь же, напротив, активна в том плане, что говорящий осознает, что он хочет сказать и что он создает с помощью языковых знаков. Таким образом, «пассивное» можно трактовать как «не креативное» и в этом смысле факт понимания – пассивен. Разграничению языка и речи как пассивного и активного Соссюр придавал столь большое значение, что говорил о нем в своем выступлении (примерно в 1912 г.) по случаю создания кафедры стилистики Женевского университета: «...область, которой занимается лингвистика, весьма обширна... она состоит из двух частей: одна часть ближе к языку и представляет собой пассивный запас; другая же часть ближе к речи и представляет собой активную силу, подлинный источник тех явлений, которые затем постепенно проникают в другую часть языковой деятельности» [Соссюр 1990: 206].

Определение речи в 3-м курсе напоминает 2-й: «...акт индивида, реализующий свою языковую способность посредством социального установления – языка (индивидуальное использование языкового кода. – В. К.)» [Godel 1957: 154]. Речь представляет собой реализацию означающего голосом, означаемого – в соответствии с ситуацией, а также построение фраз. Речь – индивидуальное использование кода языка. В одной из своих заметок Соссюр уточняет характер взаимозависимости между языком и речью. «В языке нет ничего, что в него не вошло бы (непосредственно или опосредственно) через речь... Соответственно речь возможна только благодаря становлению продукта, называемого языком, который поставляет индивиду элементы, служащие для осуществления речи». Роль коллективного разума состоит в том, чтобы вырабатывать и фиксировать этот продукт. Все, что является языком, носит коллективный характер. Сказать, что слово «“вошло в язык”, означает, что оно получило одобрение коллектива. Акты речи индивидуальны и кратковременны» [Ibid.: 155]. В этой формулировке снова содержатся два подхода, о которых упоминалось выше, системоцентрический и текстоцентрический.

Таким образом, Соссюр стремился всесторонне охватить сложную дихотомию языка и речи, выделив присущие ей антиномии: социальное – индивидуальное, абстрактное – конкретное, пассивное – активное, психическое – физическое, репрезентация – исполнение, виртуальное – актуальное, потенциальное – реализованное. Наибольшей критике подверглись антиномии социальное – индивидуальное и пассивное – активное. Так, Э. Косериу принимал различие между языком и речью, установленное Соссюром, но критиковал его за их антиномический характер: «...спорным является не различие между языком и речью, само по себе неуязвимое (поскольку очевидно, что язык не есть то же самое, что речь), а антиномический характер, который придавал этому различию Соссюр, отрывая язык от речи» [Косериу 1963: 151].

Л. В. Щерба протестовал против самой идеи пассивного восприятия языка: «...процессы понимания, интерпретации знаков языка являются не менее активными и не менее важными в совокупности того явления, которое мы называем языком» [Щерба 1965: 361].

Однако, как справедливо отмечает Р. Энглер, антиномии Соссюра приобретают ясность и логичность, если их рассматривать в контексте его учения в целом: «...суровой критике подвергались соответствия язык – социальное – пассивное, речь – индивидуальное – активное и т. д. Мне кажется, что и в этом случае более пристальное внимание к направлению мысли Соссюра заставляет изменить толкование; так... определение языка как пассивного (в противоположность активному характеру речи) – определение действительно, вряд ли приемлемое, – может быть скорректировано, если допустить, что активная сила языковой деятельности приводит в движение, АКТИВИЗИРУЕТ язык». «Что же касается определений индивидуальное и социальное, то они не соотносятся однозначно с речью и языком; это перекрещивающиеся определения». «Индивидуальное и социальное не соотносятся однозначным образом с языком и речью: они представляют собой нечто вроде точки отсчета, с которой соотносятся два понятия или, если угодно, своего рода полюсы, между которыми Соссюр пытается найти место языку и речи» [Энглер 1998: XVI, XVII].

Обосновав различие языка и речи, Соссюр сосредоточил внимание на разработке лингвистики языка как наиболее первостепенной, по его мнению, задаче. Из-за того, что Соссюр начал с лингвистики языка, нередко полагают, что он ограничивал объект науки о языке лингвистикой языка. Между тем в «Курсе» есть самостоятельная глава «Лингвистика языка и лингвистика речи», которая свидетельствует о том, что на самом деле лингвистика языка лишь часть науки, изучающей обе стороны речевой деятельности, которая «распадается на две части: одна из них, основная, имеет своим предметом язык... другая второстепенная... речь» [Соссюр 1977: 57]. Более того, в одной из своих заметок Соссюр писал: «...сразу следует уточнить, что мы рассматриваем лингвистику как науку... которая стремится соединить в одно целое две совершенно разные в своей основе вещи, настаивая при этом на том, что они составляют один предмет».

Издатели «Курса» в одном из примечаний выразили сожаление, что «Соссюр никогда не касался в своих лекциях лингвистики речи» (цит. по: [Соссюр 1998: 138]).

Позднее А. Сеше писал, что Соссюр имел в виду дополнить лингвистику языка лингвистикой речи, но об этом существенном факте забывают, когда интерпретируют его доктрину. Он особо отмечает, что недосказанное в теории Соссюра могло быть дополнено в теории речи. Завершенная лингвистическая концепция, по мнению Сеше, должна показать, как две формы речевой деятельности взаимно дополняют друг друга и проникают друг в друга [Sechehaye 1930: 365].

Лингвистика речи была теоретически обоснована и получила развитие в проблематике лингвистов Женевской школы – системоцентрическом и текстоцентрическом подходе к соотношению языка и речи, развитии принципа произвольности и линейности знака, теории лингвистической стилистики, синтаксисе.

Ввиду того, что Соссюр не успел разработать лингвистику речи, недостаточно ясны его взгляды на дихотомию языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии – второй, по его словам, «перекресток», «откуда ведут два пути: один в диахронию, другой – в синхронию» [Соссюр 1977: 130][19].

Изучение документов, относящихся к научной биографии Соссюра, позволяют утверждать, что еще в 1881 г. его лекции в Высшей школе практических знаний в Париже были основаны на различении синхронного описания и исторического анализа. Из этого следует важный вывод, что вторая дихотомия была осознана Соссюром гораздо раньше, чем первая – языка и речи.

В пользу различения синхронии и диахронии у Соссюра выступает аргумент лингвистического характера: следует разделять две лингвистики, «так как для говорящих только он (синхронический аспект. – В. К.) – подлинная и единственная реальность» [Там же: 123]; «для говорящего не существует последовательности этих фактов во времени», «нельзя ни описывать его (язык. – В. К.), ни устанавливать нормы его применения, не отправляясь от одного определенного его состояния» [Там же: 114, 115]. Соссюр подходил к разграничению синхронии и диахронии также и с семиологической точки зрения: «...с наибольшей категоричностью различение это обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определяемая исключительно наличным состоянием входящих в нее элементов» [Там же: 113].

Разделение на синхронию и диахронию логически вытекает из принципа произвольности знака – синхрония существует на уровне знака как двусторонней единицы, между сторонами которого существует произвольная связь, а дихотомия – на уровне разъединения двух сторон знака. История в целом, которая в соссюровских терминах представлена как хрония – взятые в своей последовательности, одни и те же синхронные состояния, отражающие лингвистическую реальность. Языковые изменения происходят в речи, причем языковое сознание говорящих их не осознает. И только лингвист реконструирует эти изменения posteriori путем умозаключений.

Разграничивая синхронию и диахронию, Соссюр не имел в виду их отторжения, напротив, он стремился показать, с одной стороны, их самостоятельность, а с другой, – взаимосвязанность: «...ни одна из этих истин не исключает другую» [Соссюр 1977: 128]. Таким образом, речь идет не о методической, а о гносеологической дихотомии.

Принцип Соссюра разграничения синхронии и диахронии был воспринят его последователями по Женевской школе. Балли настаивал на этом разграничении даже более категорично, чем Соссюр, полагая, что метод статической лингвистики не имеет ничего общего с теми приемами исследования, которые устанавливаются в историческом языкознании [Балли 1955: 32].

Жесткое разграничение Балли синхронических и диахронических исследований было обусловлено объективными причинами – областью его научных интересов. Р. Энглер справедливо отмечает, что стилистика Балли – дисциплина, которая наиболее отчетливым образом свидетельствует о необходимости разделения двух лингвистик. «Как никто другой Балли настаивал на этом. По крайней мере, в теории он был сторонником абсолютного приоритета синхронии, что привело его к исключительному рассмотрению состояний языка» [Engler 1988: 158]. «Что касается стилистики, – писал Балли, – то задача ее вполне определенная: когда, полагаясь на собственные размышления, мы изучаем отношения, существующие между формами нашего мышления и соответствующими им выражениями в языке, говорить об истории представляется неуместным – или, точнее говоря, невозможным» [Балли 2003: 96].

На разграничении синхронии и диахронии настаивал А. Фрей: конкретные языковые факты свидетельствуют в пользу их разграничения в методологическом плане [Frei 1954b: 29]. Он приводил пример, когда смешение синхронии и диахронии может привести к недоразумениям. Безударные местоимения le и la для лингвиста-историка являются безударными формами. Между тем в современном языке на них может падать ударение: Eh bien achète – le! Attrape – la! С другой стороны, moi – ударная форма для романиста, придерживающегося традиции, не несет на себе ударения в Passe – moi quelques feuilles de papier [Ibid.: 37]. Как будет показано ниже, по-другому понимал соотношение между синхронией и диахронией А. Сеше.

Начиная с Г. Шухардта [Шухардт 1950], дихотомия синхронии и диахронии подтвергалась критике. Наиболее существенное возражение вызвало приравнивание синхронии к статике. Дискуссия была открыта в 1929 г. в «Тезисах Пражского лингвистического кружка». Соглашаясь, что лучший способ для познания сущности и характера языка – это широкий анализ современных фактов, пражские лингвисты в то же время считали, что «нельзя воздвигать непреодолимые преграды между методом синхроническим и диахроническим, как это делала Женевская школа», поскольку «синхронические описания не могут целиком исключить понятие эволюции, так как даже в синхронически рассматриваемом секторе языка... каждая стадия сменяется стадией, находящейся в процессе формирования» [Тезисы 1965: 123, 124]. Р. Якобсон возвращался к этому вопросу и позже. «Начало и конец каждого процесса языкового изменения относится и к синхронии, соответствующие состояния принадлежат двум подходам одного и того же языка» [Якобсон 1985: 412 – 413].

Т. Де Мауро полагал, что страницы «Курса», посвященные аналогии и эволюции, дают основание утверждать, что Соссюр осознавал возможности нарушения статической системы, наличие пограничных случаев. «Язык непрестанно интерпретирует и разлагает на составные части существующие в нем единицы... Причину этого следует искать в огромном множестве факторов, непрестанно влияющих на тот способ анализа, который принят при данном состоянии языка». «Какова бы ни была причина изменений в интерпретации, эти изменения всегда обнаруживают себя в появлении аналогических форм». «Наиболее ощутимым и наиболее важным действием аналогии является замена старых форм, нерегулярных и обветшалых, новыми, более правильными формами, составленными из живых элементов. Разумеется, не всегда дело обстоит так просто: функционирование языка пронизано бесчисленным множеством колебаний, приблизительных и неполных различий. Никогда никакой язык не обладал вполне фиксированной системой единиц» [Соссюр 1977: 204, 205]. «Таким образом, – подытоживает Де Мауро, – напрасно упрекают Соссюра в том, что он пренебрегал тем фактом, что в конкретной языковой ситуации присутствуют тенденции, связанные с прошлым, и тенденции, обращенные в будущее» [De Mauro 1972: 454].

Ниже будет показано, что, сосредоточив внимание на изучении языков в синхронии, женевские лингвисты Балли, Карцевский и Фрей учитывали в своих практических исследованиях продуктивные явления, тем самым статика у них сочеталась с динамикой. Динамика в статике составляет основу учения Сеше об организованной речи (см. § 2).

Якобсон возражал также против рассмотрения синхронии и диахронии в отрыве от «внутренней» и «внешней» лингвистики в понимании Соссюра. «По мнению Соссюра, как только мы обращаемся к вопросу о пространственных отношениях между языковыми явлениями, мы покидаем “внутреннюю” лингвистику и переходим во “внешнюю” лингвистику» [Якобсон 1985: 413]. С критикой Якобсона нельзя до конца согласиться. Рукописные источники свидетельствуют о том, что «Соссюр включал в свои разграничения и языки с их историей и одновременным функционированием» [Энглер 1998: IX]. Да и в самом «Курсе» он рассматривает действие двух сил: «силы общения» и «духа родимой колокольни» [Соссюр 1977: Ч. 4, гл. IV]. Таким образом, Соссюр считал недостаточной схему языка во времени и считал необходимым добавить понятие распространения языка в пространстве. Это свидетельствует о том, что Соссюр, в отличие от встречающихся представлений, не ограничивал диахронию внутрисистемными фактами, но также считал нужным привлекать факторы географического распространения языковых явлений и межъязыковые влияния. В еще большей степени это относится к его последователям – лингвистам Женевской школы (подробнее см.: [Там же: Ч. 2, гл. IV, § 1]).

Е. С. Кубрякова отмечает, что вопрос о том, относится ли дихотомия синхронии и диахронии к онтологии объекта или только к разграничению двух разных подходов к анализу и методике описания, продолжает оставаться спорным [Кубрякова 1990а: 452]. Большинство авторов относят эту дихотомию к методологии. Одним из первых по этому вопросу высказался С. Ульман: «...не язык является синхроническим или диахроническим, а подход к нему, метод исследования, наука о языке» [Ulmann 1959: 36]. Этой точки зрения придерживался Э. Косериу [Косериу 1963], разделял ее и В. А. Звегинцев: «Это разграничение отнюдь не коренится в свойствах объекта, а относится к теории лингвистики и к методам изучения объекта» [Звегинцев 1963: 135]. Сходной точки зрения придерживался Р. Годель: «В соссюровском учении следует различать два вида дихотомий: дихотомии, устанавливаемые без обращения к теории (артикуляция, фонетическое явление, означаемое/означающее, синтагма/ассоциативная группа) и дихотомии теоретического и методологического характера (язык / речь, синхрония /диахрония)» [Godel 1981b: 45].

Р. Амакер обращает внимание на то, что «дихотомии являются высшим уровнем абстракции, обусловлены вхождением лингвистики в общую науку о знаках – семиологию, дихотомии представляют собой семиологическую модель языка» [Amacker 1975: 93]. Т. Де Мауро, исследователь творчества Соссюра, утверждал, что «противопоставление синхронии диахронии является противопоставлением точек зрения; это противопоставление носит методологический характер, касается исследователя и его объекта» [De Mauro 1972: 453].

Е. С. Кубрякова склоняется к тому, что «проблема разграничения синхронии и диахронии есть проблема не только методологическая, но и онтологическая» [Кубрякова 1968]. Это мнение разделяет Н. А. Слюсарева [Слюсарева 1975: 91]. Причем она связывает свой вывод с вопросом о системности в диахронии.

Уже в «Мемуаре» (1879) Соссюр ставил вопрос о «потребности в системе», «явлениях, схваченных в их внутренней связи». Системный подход позволил создать прочную базу для восстановления индоевропейских морфологических единиц. Системный подход к синтаксическим диахроническим фактам присутствует в докторской диссертации Соссюра «Об употреблении абсолютного генетива в санскрите» (1881). Родительный падеж рассматривается им не изолированно, а как значимость в соотношении с локативным абсолютным, т. е. как единица реляционная и оппозитивная.

Р. А. Будагов справедливо замечает, что системный подход к языку сформулирован Соссюром в процессе его диахронических исследований: «...подобное взаимодействие существенно, хотя не все, писавшие о Соссюре, выделяют и понимают» [Будагов 1988: 182]. Таким образом, идея системного характера языка была сформулирована Соссюром сначала в диахронии[20], и затем распространена на синхронию.

Соссюр проводил различие между системными отношениями языковых элементов в синхронии и диахронии. В последней изменения затрагивают не систему, а ее элементы. Никогда система не меняется целиком. Изменение затрагивает элементы системы безотносительно их солидарности с системой:

Наиболее отчетливо различение синхронии и диахронии дано в характеристике двух типов законов. Синхронический закон, по Соссюру, является общим, но не императивным. Диахронический закон, наоборот, императивен, но не общ, так как затрагивает отдельные частные факты. Другими словами, синхронический закон – это закон функционирования языка, а диахронический – закон его развития. Язык в качестве системы значимостей и язык как совокупность последовательных элементов составляет единый предмет исследования, который, тем не менее, следует наблюдать с двух точек зрения, создающие этот предмет. Когда Соссюр говорит о следствиях диахронического факта для факта синхронического, он подчеркивает сложную природу предмета.

В записях Соссюра от июня 1911 г. содержится определение общей лингвистики – двойственной науки. «Статическая лингвистика должна заняться логическими и психологическими отношениями между сосуществующими членами в том виде, в каком они воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием, и образующими систему. А эволюционная лингвистика должна заняться отношениями между последовательными членами, сменяющими друг друга, не воспринимаемыми одним и тем же сознанием и не образующими систему». Таким образом, диахроническая лингвистика, лишь намеченная Соссюром, открывает новые перспективы исследований, нашедшие развитие в учении А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии.

Соссюр рассматривал синхронию и диахронию в связи с различением языка и речи[21], подчеркивая, что факты эволюции следует искать в речи. «Любое изменение, любой факт эволюции начинается в речи. Причина фактов эволюции заключается в речи». Он иллюстрировал свой тезис следующей схемой, которая имела целью показать двойственный характер языка.

Из этой подлинной схемы видно, что речь выведена в отдельную рубрику[22].

В «Курсе» также содержится формулировка, что «все диахроническое в языке является таковым лишь через речь. Именно в речи источник всех изменений; каждое из них, прежде чем войти в общее употребление, начинает применяться некоторым числом говорящих» [Соссюр 1977: 130]. Э. Косериу отмечает, что «у Соссюра встречается целый ряд блестящих догадок относительно языкового изменения: в частности утверждено, что причина изменения связана не с “исторически объективным аспектом” речевой деятельности (языком), а с ее субъективным аспектом (речью); интерпретация аналогии как “системного творчества”; отказ от общих инноваций и т. д.» [Косериу 1963: 312]. В то же время он высказывает критические замечания в адрес Соссюра: «...сколько индивидов должны принять инновацию, чтобы она стала “фактом языка...”?» [Там же: 324]. Как будет показано ниже (§ 2), эти и другие противоречия положений Соссюра преодолены в определенной мере в учении А. Сеше об организованной речи.

§ 2. Учение А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии: системоцентрический подход

Как уже отмечалось в гл. I § 4 впервые в рамках Женевской школы попытка осмыслить соотношение в языке социального и индивидуального, статики и эволюции была предпринята в ранней работе Сеше «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908). В этой книге «грамматический язык», соответствующий «языку» у Соссюра, противопоставляется «дограмматическому языку», близкому понятию «речи». В дальнейшем эти понятия были переформулированы в соответствии с терминами «Курса».

В статье, посвященной Женевской школе, Сеше, коснувшись основных положений своей первой работы, отметил, что они были представлены не вполне удовлетворительно, «так как не было учтено соссюровское различение языка и речи» [Sechehaye 1927: 235]. В то же время соотношение языка и речи и их взаимосвязь понимается Сеше по-другому, чем у Соссюра. Обычно это различие связывают с известной статьей «Три соссюровские лингвистики» (1940), однако оно было сформулировано гораздо раньше в работе «Очерк логической структуры предложения» (1926). «Существенное различие между учением Соссюра и нашей теорией, – писал Сеше, – состоит в том, что в “Курсе общей лингвистики” из указанных противопоставлений не выводится никакого строгого принципа классификации, но скорее привлекается внимание к отношениям взаимозависимости, которые устанавливаются между различными сторонами языкового явления. Так, по Соссюру, язык существует для речи, но он также рождается из речи; он из нее исходит и он же делает ее возможной, и ничто не заставляет нас ставить язык раньше речи или, наоборот, речь раньше языка. Это нечто целое, что может быть разделено только в абстрактном анализе. Для нас, напротив, в самой этой абстракции обнаруживается принцип подчинения и классификации, и мы ставим речь в ее дограмматической форме раньше языка» [Сеше 2003б: 183].

Там же он ставит вопрос о науке о речи в качестве связующего звена между изучением состояний языка и изучением его развития. Это положение он иллюстрирует следующей схемой:

Учение Сеше о дихотомии языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии получило развитие в статье «Эволюция органическая[23] и эволюция возможная» (1939) и особенно в опубликованной через год статье «Три соссюровские лингвистики». Поскольку введенное Соссюром различение синхронии и диахронии относится не к речи, а к языку, Сеше предложил различать не четыре, а три лингвистические дисциплины: синхроническую, или статическую, лингвистику, лингвистику историческую, или эволюционную, между которыми он помещает лингвистику речи.

«Речь, – считал Сеше, – имеет отношение одновременно и к синхронии, и к диахронии, так как речь уже содержит в зародыше все возможные изменения» [Сеше 1965: 62]. Р. Годель отмечает, что Сеше «оправдывает свое построение цитатой из “Курса”»[24], которую он модифицирует, замечая, что речь никогда ни порождается языком, ни сводится к простому функционированию языка [Godel 1957: 189]. Между тем, продолжает Годель, Соссюр так не считал. Также и далее, когда Сеше пишет, что Соссюр отвел лингвистике речи «полагающееся место между статической и диахронической лингвистикой» [Сеше 1965: 74], складывается впечатление, что Сеше приписывает своему учителю одну из своих собственных идей. Об этом Сеше писал также ранее в статье «Эволюция органическая и эволюция возможная» [Sechehaye 1939: 29]. Вместе с тем нельзя не обратить внимание на то, что схема Сеше в значительной мере приближается к схеме Соссюра, засвидетельствованной в его рукописях:

Объектом лингвистики речи «служат явления промежуточные между синхроническим и диахроническим факторами» [Сеше 1965: 62]. Предложение Сеше было новым и оригинальным, поскольку позволяло преодолеть такие противоречия в дихотомиях Соссюра, как соотношение статики и динамики, социального и индивидуального, абстрактного и конкретного. В предисловии к «Курсу» издатели выражали сожаление, что Соссюр не успел развить обещанную лингвистику речи. «Отсутствие “лингвистики речи” более ощутимо. Обещанный слушателям третьего курса этот раздел занял бы, без сомнения, почетное место в будущих курсах» [Соссюр 1977: 37].

Недостающее звено в доктрине Соссюра было восполнено Сеше в его учении о «лингвистике организованной речи». Он предложил следующую схему построения науки о языке[25]:

Из этой схемы видно, что связующим звеном между статистической и эволюционной лингвистикой у Сеше выступает «лингвистика организованной речи». Какие же задачи ставил Сеше перед «лингвистикой организованной речи»? Они вытекают из промежуточного положения лингвистики речи между статической и диахронической лингвистиками. «Это не что иное, как результат примата того, что связано с людьми и их жизнью, над фактором интеллектуальной и социологической абстракции, представленным и в языке» [Сеше 1965: 63]. В отличие от статической лингвистики, имеющей дело с «общими положениями, полученными в результате абстрагирования и апроксимации, лингвистика организованной речи, наоборот, имеет дело с конкретными факторами, с теми актами, которые стоят на службе мышления, т. е. с теми проявлениями языка, которые составляют совершенно различные между собой окказиональные явления» [Там же: 68]. Таким образом, статическая лингвистика и организованная речь соотносятся как абстрактное и конкретное, общее и отдельное.

Статика в концепции Сеше, так же как и в Женевской школе в целом, выступает как категория, которой присущи элементы динамики. «Само понятие языкового состояния становится сомнительным, когда его сопоставляют со всей сложностью реальных фактов» [Там же 1965: 65].

В качестве обоснования своей точки зрения Сеше приводит наличие конкурирующих форм даже в литературной речи, использование языка в разных сферах общения, его социальную стратификацию. Из того Сеше делает вывод, что «языковое сознание организуется одновременно вокруг многих центров и, следовательно, в нем наблюдаются противоречия и неустойчивые равновесия» [Там же]. Относительная же стабильность языка обусловлена экстралингвистическими причинами: «...бессознательным коллективным стремлением обеспечить достаточную устойчивость речевой деятельности» [Там же: 65 – 66]. В целом же задачу статической лингвистики Сеше определяет как выделение из массы фактов тех, которые соответствуют абстрактному идеалу языкового состояния. Сеше даже говорит о том, что языковые факты иногда сводятся в статическую систему до некоторой степени насильственным путем грамматистами и лингвистами, стремящимися установить нормативные случаи употребления.

Сеше разработал задачи и цели лингвистики организованной речи – науки о функционировании языка, многие из которых сохраняют свою актуальность. Функционирование языка Сеше связывал с условиями жизни человеческого общества. Новым было предложение программы исследования с точки зрения говорящего и с точки зрения слушающего. Причем отношения между говорящим и слушающим рассматривались Сеше как антиномические. Продуктивным было его положение, что рецептивный акт речи не является пассивным, он не менее значителен, чем акт говорения.

Сеше разделяет факты, относящиеся к деятельности говорящего и слушающего с точки зрения их роли в языковых изменениях. В области фонологии к деятельности говорящего относится вариативность в организации фонем и панхронические законы, описанные Граммоном [Grammont 1933]. В области семантики – отбор языковых средств в соответствии с потребностями общения. Большое значение Сеше придавал роли аффективных факторов в языковых изменениях. К области синтаксиса он относил эллипсисы, плеоназмы, усиление модуляции и ритма.

Деятельность слушающего Сеше сводил к двум одновременным и взаимообусловленным операциям: интерпретации и классификации. Интерпретация – операции анализа и синтеза по расчленению звукового ряда на значащие и значимые единицы. Распознавание – соотнесение выделенных слушающим единиц с системой языка. В задачу лингвистики организованной речи Сеше также включал изучение детской речи, стиля писателей, окказионализмы, различного рода индивидуальные отклонения.

Сеше предостерегает против смешения лингвистики организованной речи с диахронией. Соотносясь как абстрактное и конкретное, процесс и результат, первая дисциплина занимается изучением механизма и причин языковых изменений. Сеше критикует Соссюра за то, что, признавая за организованной речью право на существование, он включал в диахронию то, что принадлежит лингвистике организованной речи, в частности, такие явления, как аналогия, народная этимология и агглютинация. Диахроническая лингвистика только сравнивает два последовательных языковых состояния, чтобы установить происшедшие изменения.

В отличие от Пражской школы[26] и более поздних структуралистов (А. Мартине) Сеше, также как и Соссюр, понимал диахронию как изучение изолированных фактов. В то же время у него встречаются формулировки, свидетельствующие о системном подходе к диахроническим явлениям. «Историк языка... должен не только объяснить внешние и внутренние причины рассматриваемого изменения... но и обязан учитывать влияние этого изменения на другие части системы» [Сеше 1965: 84]. Такой подход закономерен. Еще в своей докторской диссертации (1902) Сеше разработал новаторский для того времени подход: исследование диахронических синтаксических фактов с точки зрения языка как системы. Изучая исторические судьбы французского сюбжонктива, он основывался на его отношениях с конкурирующими формами в условных гипотетических предложениях.

Только лингвистика организованной речи сохраняет непосредственную связь с реальной действительностью. «Чисто теоретическое объяснение двух последовательных фактов языка, из которых один мы берем как исходный, а другой как результат эволюционного процесса, должно иметь вид схемы речи. В схему войдут все факторы, определившие возникновение процесса и его завершение» [Там же: 78].

Наряду с органическими (внутриязыковыми) причинами языковых изменений Сеше считал нужным изучать и внешние факторы. «Лингвист имеет право попытаться осветить связи между развитием конкретного языка и историей народа – его носителя» [Там же: 79].

Основываясь на схеме Соссюра из «Курса» [Соссюр 1977: 113], на которой современное состояние языка представлено горизонтальной осью, а диахрония – вертикальной осью, Сеше представляет соотношение трех лингвистических дисциплин следующим образом:

В точке О, которая является точкой организованной речи, сочетается система языка с мышлением говорящих. «Следовательно, – подчеркивает Сеше, – мы наблюдаем язык в момент функционирования, каким он определяется в каждый данный момент объективными и субъективными условиями акта речи» [Саше 1965: 76].

На диахронической оси CD Сеше помещает последовательные этапы развития языка под воздействием изменений в речи. На оси АВ помещена система языка, обеспечивающая устойчивость языка, связанность всех его частей. Этому свойству системы Сеше придавал большое значение. В статье «Эволюция органическая и эволюция возможная» он писал: «...то, что может разрушить или угрожать существованию системы, развертывается на оси CD – во времени, а на оси АВ, т. е. в синхронии (и особенно в точке пересечения О, т. е. в речи) следует искать силы, составляющие язык, обеспечивающие сохранение его эффективности» [Sechehaye 1939: 25]. Таким образом, Сеше ставит важный вопрос о равновесии системы в синхронии, о ее реагировании на изменения элементов. Он подходит к этому вопросу диалектически. «Мы делаем эту ось местом борьбы двух антагонистических сил. Одна сила охраняет грамматическую систему и ее традицию, основанную на коллективном соглашении, другая сила вызывает в системе постоянные инновации[27] и адаптации» [Сеше 1965: 77]. Такой подход, полагал Сеше, является логическим развитием мыслей Соссюра, преодоление его ортодоксальности.

Вопрос об ограничении изменений функционированием системы привлекла внимание другого представителя Женевской школы – А. Бюрже. «Роль системы в развитии языка является преимущественно негативной и отрицательной. Она открывает пути тем инновациям, которые не вызывают трудностей для взаимопонимания, и препятствует закреплению инноваций, порождающих такие затруднения» [Burger 1955: 32].

Так, в первой половине прошлого века у молодого населения Парижа наблюдалась тенденция смешивать, с одной стороны, носовые гласные г и х, а с другой, – х и ẽ. Закрепилась только вторая тенденция, поскольку исчезновение оппозиции х : ẽ не вызывает затруднений при общении. Напротив, оппозиция х и г играет важную значимую роль, ее исчезновение привело бы к неразличению разных слов: angle и ongle, lent и long, fendre и foudre и др. Бюрже выступает против выдвинутого Пражской школой телеологического принципа фонетических изменений, ссылаясь на формулировку Соссюра из «Курса»: «Язык... ничего не замышляет, – его “фигуры” передвигаются, или вернее, изменяются, стихийно и случайно» [Соссюр 1977: 122].

При таком подходе женевских лингвистов к речи она выступает как социальный феномен. Принято считать, в соответствии с формулировкой «Курса», что ведущим различительным признаком языка и речи для Соссюра была оппозиция социальное – индивидуальное. Однако рукописные источники свидетельствуют о том, что определения индивидуальное и социальное «не соотносятся однозначно с речью и языком; это перекрещивающиеся определения... не учтенные Ш. Балли и А. Сеше при составлении “Курса”» [Engler 1998: XVI]. Об этом свидетельствует следующая запись Соссюра: «...все, что наблюдается во внутренней сфере индивида, всегда социально, потому что туда не проникает ничего, что вначале не было бы освящено узусом всех людей во внешней сфере речи».

В пользу социального характера речи склонялись многие зарубежные и отечественные лингвисты: О. Есперсен, А. Гардинер, Л. Ельмслев, Л. В. Щерба, С. Д. Кацнельсон, А. И. Смирницкий и др.

Так, С. Д. Кацнельсон подчеркивал, что явления речи социально детерминированы, подобно явлениям языка [Кацнельсон 1941]. В качестве доказательства он приводил многочисленные примеры из истории языка, свидетельствующие, что между языком и речью нет непреодолимого барьера и речевые явления часто становятся языковыми (например, фонологизация вариантов фонемы). Кацнельсон указывал, что отношения между этими категориями являются не абсолютными, а относительными и подвижными, ограниченными в каждом случае рамками определенной исторической эпохи.

Речи, очевидно, присущи как индивидуальные, так и социальные аспекты. Речевые акты индивидуума обусловлены его общественным бытием, стимулируются обществом и осуществляются, как правило, в условиях социальных контактов, речевые произведения создаются для того, чтобы сделать их достоянием других людей. Речь – диалектическое единство социального и индивидуального.

В статье «Лингвистические миражи», имея в виду чрезвычайную сложность языка, его многоаспектность и когерентную связь всех его частей, А. Сеше писал: «Объект лингвистики представляет собой очень сложную и трудную вещь для определения. Мы полагаем, что среди всех изучаемых человеком объектов мало найдется таких, которые он видит в силу их природы хуже, чем собственный язык» [Sechehaye 1930: 338]. Цельная лингвистическая теория, подчеркивал Сеше, должна принимать во внимание не только язык, но и речь, от которой можно иногда абстрагироваться, «но которую невозможно полностью игнорировать» [Ibid.: 365]. Однако в выяснении взаимодействия двух сторон речевой деятельности заключена вся трудность, ибо при рассмотрении явлений речевой деятельности то одна, то другая ее сторона выступают в зависимости от того, что нас интересует. Мы, например, продолжает Сеше, приписываем языку свойство логической точности, строгости и выразительности, которые, однако, мы наблюдаем в речи. Когда же мы изолируем язык, мы видим каждую деталь изолированно, вместо того чтобы видеть всю совокупность. Сеше подчеркивает, что, с одной стороны, мы видим момент психический, т. е. прежде всего интеллектуальный и логический, а, с другой стороны, мы видим элемент значимый, который нас поражает своей материальностью и дискурсивной формой, в то время как более важная его ассоциативная, дифференциальная форма ускользает от нас. Такое представление одного явления через другое Сеше называет миражом, подменяющим точное рассмотрение изучаемого объекта [Ibid.: 365 – 366].

Учение А. Сеше о соотношении языка и речи в связи с разграничением синхронии и диахронии отражает его стремление вскрыть сложный характер взаимодействия речи и языка как в историко-генетическом, так и в синхронном аспекте. Нельзя не согласиться с Сеше в том, что путь к общему, абстрактному в языке, как орудию коллективного общения, лежит через социализацию индивидуального, частного.

Такой подход принят современной лингвистикой: «В индивидуальных отклонениях речи заложены истоки языковых изменений. Язык творит речь и в то же время сам творится в речи» [Арутюнова 1990: 414].

Заслуживает внимания попытка Сеше показать развитие речи, в процессе которой языковой знак, автоматизируясь в результате частого употребления, получает возможность однозначно символизировать определенную ситуацию, а следовательно, и замещать ее как в речи, так и в мышлении. Правильна сама мысль Сеше, что функция языкового знака формируется в процессе коммуникации.

Речь, таким образом, у Сеше выступает как функционирование, как «жизнь» языка. Однако она нечто большее, чем просто функционирование языка: речь – это «могучая, творящая и организующая сила». В противоположность своему учителю, Сеше включает в речь элементы как синхронии, так и диахронии.

Речь, несомненно, так же синхронна, как и язык, поскольку она существует в коммуникации, следовательно, представляет собой функционирование системы, а язык так же диахроничен, как и речь, поскольку он на каждом этапе своего существования соответствует речи, т. е. форме своей реализации.

Изменения, происходящие в речи, отражаются в системе языка не сразу, а через некоторый, иногда длительный промежуток времени, необходимый для того, чтобы единичные и частные изменения были бы обобщены в сознании языкового коллектива и тем самым превратились бы в новый элемент системы языка. Отсюда возникает противоречие между речью и системой данного языка, которое обычно разрешается при образовании нового обобщенного компонента, включающего в себя все единичные случаи, которые находим в речи.

Учение Сеше о лингвистике организованной речи сохраняет актуальность для современной науки о языке. Ему принадлежит приоритет введения еще в 1908 г. в научный оборот антиномии говорящего и слушающего в аспекте дихотомии языка и речи. В статье «Синхрония и диахрония» Ш. Балли справедливо отметил, что лингвистика эволюции исключает говорящего субъекта [Bally 1937: 56]. Разграничение говорящего и слушающего явилось весьма продуктивным для лингвистических исследований. Л. В. Щерба писал, что «интересы понимания и говорения прямо противоположны, и историю языка можно представить как постоянное возникновение этих противоречий и их преодоление» [Щерба 1965: 366]. Позиция говорящего была положена им в основу учения об «активной грамматике». В аксиоме А «Модель языка как органона» К. Бюлера говорящий и слушающий, наряду с предметом обсуждения, являются составными элементами канонической речевой ситуации [Бюлер 2000]. Впоследствии Н. Трубецкой использовал разграничение понятий говорящего и слушающего при построении своей фонологической теории.

Особый интерес представляет подход Е. Д. Поливанова, который был развит Р. Якобсоном: «Две точки зрения – кодирующего и декодирующего, или, другими словами, роль отправителя и роль получателя сообщений, должны были совершенно отчетливо разграничены» [Якобсон 1965: 400].

Позицией говорящего, связанной с экономией им усилий, пытался объяснить причины языковых изменений А. Мартине [Мартине 1963].

Моделирование отношений между говорящим и слушающим в коммуникации имело результатом разработку в нашей стране «модели смысл ↔ текст» (Ю. Д. Апресян, Ю. С. Мартемьянов, И. А. Мельчук, В. Ю. Розенцвейг).

Идеальный говорящий – слушающий является центральным понятием лингвистической теории Н. Хомского. На основе этого подхода он разработал учение о компетенции и употреблении. Это разграничение имеет определенное сходство с теорией актуализации Женевской школы.

В учении Сеше об организованной речи можно обнаружить постановку вопросов, ставших в дальнейшем проблематикой диахронической типологии и лингвистики универсалий: «А в области собственно истории, – писал он, – было бы целесообразно провести различные сравнительные исследования, которые помогли бы выявить глубокий параллелизм в развитии самых различных языков, в которых одни и те же внешние причины вызывают одинаковые изменения» [Сеше 1965: 81]. А. А. Леонтьев справедливо обратил внимание на панхронический характер лингвистики организованной речи Сеше [Леонтьев 1974: 52]. Выше говорилось о той важной роли, которую Сеше придавал антиномии говорящего и слушающего в плане изменений в языке. Одно из направлений диахронической типологии (Ч. Н. Ли, Т. Гивон и др.) видит причины языковых изменений в речевых установках участников коммуникации.

Одним из направлений диахронической типологии Т. М. Николаева называет контенсивную типологию, рассматривающую синтаксические типы как стадии определенного исторического развития общества. Это направление получило особенное развитие в нашей стране (И. И. Мещанинов, С. Д. Кацнельсон, А. П. Рифтин, А. А. Холодович). Вопрос о развитии синтаксических типов предложения в связи с развитием мышления был поставлен Сеше в генетическом и типологическом плане еще в его ранней работе «Программа и методы теоретической лингвистики» (1908) и получил развитие в дальнейших публикациях. Так, в статье «Классы слов и воображение» (1941), отталкиваясь от идей датского лингвиста В. Брендаля, разработавшего процедуру сопоставления синтаксических структур по степени их логической сложности [Bröndal 1928], Сеше предпринял попытку выявить «этапы синтаксической эволюции» в связи с тем, как человек постепенно формировал в своем сознании противопоставление «я – не – я» [Sechehaye 1941b]. Т. М. Николаева отмечает, что «эволюция мышления человека, говорящего на языке», наряду с изучением эволюции языка, представляет интерес для диахронической типологии [Николаева 1990: 136]. Перекликается с современной установкой диахронической типологии «обращенность не только в прошлое, но и будущее» [Там же] и стремление Сеше разработать лингвистику как науку законов.

Продолжает оставаться актуальным положение Сеше о ступенчатом характере языковых изменений для изучения диахронических универсалий. «Такие изменения, – пишет Г. Хенигсвальд в статье “Существуют ли универсалии языковых изменений?”, – имеют вначале бесконечно малое распространение, представляя собой неслучайные отклонения от некоторой нормы; затем сфера употребительности этих отклонений все расширяется... до тех пор, пока не достигнет некоторого предела» [Хенигсвальд 1970: 88].

Наряду с А. Сеше значительный вклад в развитие динамической концепции синхронии внес другой представитель Женевской школы – А. Фрей. Впервые эта проблематика была разработана им в работе «Грамматика ошибок» (1929) [Frei 1929]. Он развивает функциональный подход к языку, считая, что надо изучать живую речь, поскольку то, что сегодня рассматривается как ошибка, завтра может стать нормой, войти в систему языка, другими словами, сегодняшние речевые ошибки в определенной степени составляют базу будущего развития языка.

Стремясь установить причины и вместе с тем связи этих ошибок с индивидуальными потребностями говорящих в коммуникации, он пришел к выводу, что ошибки закрепляются, как только они начинают отвечать общим потребностям.

Подобно тому как у Сеше связующим звеном между статической и эволюционной лингвистикой выступает лингвистика организованной речи, Фрей в качестве такого звена берет функциональную лингвистику. Он указывал, что на практике состояние языка является не точкой, а более или менее длительным промежутком времени, в течение которого сумма происходящих изменений минимальна [Ibid.: 29]. Тем не менее для изучения функционирования языка важно располагать точным критерием, позволяющим сказать в каждом конкретном случае, принадлежат ли данные языковые состояния настоящему или прошлому. Фрей проводил различие между статическим изменением, являющимся обратимым, и эволюционным. Задача функциональной лингвистики – объяснить факты эволюции, представив их как отношение или историю семантических отношений взаимной обусловленности. Это положение применено им на практике на материале индоевропейских языков – древнегреческого, латыни, готского, оскского, умбрского и ведийского [Frei 1940]. Задача лингвиста – реконструкция состояний, т. е. отношений синхронического характера, которые могли существовать в сознании говорящих на данном языке. По его мнению, эта задача согласуется со следующей формулировкой Соссюра: «Реконструкция – это необходимый инструмент, с помощью которого с относительной легкостью устанавливается множество общих фактов синхронического и диахронического порядка» [Соссюр 1977: 257].

Динамическая концепция синхронии получила также развитие в статье Фрея «Законы перехода» [Frei 1944]. Так же как и Сеше, он считал, что антиномия между статикой и эволюцией преодолевается в речи. При этом он исходил из понятия фонетической тенденции, введенной Ж. Вандриесом еще в начале ХХ в.: «Любое фонетическое изменение всего лишь частный случай развития фонетической тенденции в данный момент» [Vendryes 1902: 122].

Язык в синхронии, отмечал Фрей, не представляет собой однородного явления, «поэтому речь должна идти об отношениях между элемен тами языка и элементами речи, или, что то же самое, между элементами разных систем, поскольку любой элемент системы вводится в другую систему только через посредство речи». Таким образом, Фрей наделяет речь системными свойствами, что созвучно современному подходу к этой проблеме [Арутюнова 1990а: 415]. Так же как и Сеше, Фрей отмечает, что любой промежуточный элемент диахронической цепочки прежде чем войти в систему языка принадлежит речи в качестве инновации.

Фрей приводит примеры фонетической тенденции во французском языке, на котором говорят в Женеве: вторая палатализация K в словах, которые по разным причинам, в частности, в связи с поздним заимствованием из латыни, избежали первой палатализации (Carouge, carotte и др.).

Другая тенденция выделена на уровне возрастных групп: так, в говоре Шарме коммуны Грюийер смягченное l исчезло у молодого поколения (до 30 лет), но сохранилось в произношении среднего (31 – 60) и старшего (61 и более) поколений. В то же время у части говорящих (30 – 45 лет) наблюдаются колебания в произношении. Фрей делает интересное замечание: в данном случае можно говорить о внутриязыковых (межсистемных) отношениях и экстралингвистических (внесистемных) отношениях [Frei 1944: 565]. Таким образом, язык в синхронии не единая система, а совокупность систем, обусловленная социальной, групповой, профессиональной и т. д. принадлежностью говорящих. Эти внешние факторы влияют на эволюционные процессы в синхронии.

Фрей проводил различие между синхроническим и диахроническим аспектами языковых изменений, которые соотносятся как процесс и результат. Изучением динамических аспектов синхронии должна заниматься дисциплина, которую он называет исторической фонетикой, а диахроническим аспектом – диахроническая фонетика. «Историческая фонетика может стать наукой законов, самостоятельной дисциплиной, в задачу которой входит установление отношений взаимозависимости между звуками, располагающимися на единой временной линии» [Frei 1944: 566]. Законы звуковых переходов, установленные исторической фонетикой, могут быть использованы диахронической фонетикой для реконструкции незасвидетельствованных звуковых изменений, оперируя не конкретными звуками, а системой значимостей, как это сделано Соссюром в его знаменитом «Мемуаре».

Динамическая концепция синхронии Женевской школы позволяет преодолеть свойственное структурализму схематическое рассмотрение изменений: «...структурализм смешивает изменение (распространение инноваций) с мутацией, сдвигом (замещением одной структуры другой) и полностью игнорирует промежуточный этап, когда обе структуры – старая и новая – сосуществуют» [Косериу 1963: 296].

В отечественном языкознании понимание языка как динамического явления было характерно для Е. Д. Поливанова. «Так же как, – писал он, – ни один момент языковой истории не выпадает из общей линии безостановочной диалектической эволюции языковых фактов, мы должны встретить в любую эпоху исторической истории, а следовательно, и в современном нам языке ряды неразрешимых диалектических противоречий и уже в силу этого вынуждены рассматривать относящиеся сюда явления не чисто в статическом (описательном) аспекте, но именно как явления текучие и переходные – между некой исходной точкой (в прошлом) и синтетическим разрешением противоречий характеристик данного явления (в будущем)». [Поливанов 1933: 17].

§ 3. Текстоцентрический подход: теория актуализации языковых знаков Ш. Балли и С. Карцевского

Изучение языка в коммуникации с точки зрения системы и ее реализации представлено в наиболее законченном виде в работах Ш. Балли. Он исходил из того, что «если язык является сокровищницей знаков и отношений между знаками, поскольку все говорящие индивиды приписывают им одни и те же ценности, речь представляет собой использование этих знаков и этих отношений для выражения индивидуальной мысли: это – язык в действии, “актуализованный” язык» [Bally 1935: 114].

Принципы теории актуализации были изложены Балли в статье «Мысль и язык», представляющей собою рецензию на одноименную работу Ф. Брюно. Балли упрекает Брюно в том, что, хотя центральной темой его работы является проблема отношения мышления к речи, он не отвечает на вопрос, как осуществляется функционирование языка посредством средств и знаков, предназначенных для этой цели. Определяя речь как функционирование языка, Балли выдвигает принцип своей теории актуализации: «Язык является... системой виртуальных знаков, которым предстоит актуализироваться в каждом частном случае для выражения данной мысли; функционирование языка состоит в преобразовании потенциального в действительное; для этого предназначен весь комплекс знаков». Другими словами, «...roi – это виртуальный знак, le roi (est mort), mon roi, un roi, les rois, deux rois, quelques rois, aucun roi, напротив, суть примеры актуализованного виртуального понятия, ставшего элементом реальной мысли и представляющего в данном конкретном случае лицо (определенное или неопределенное), группу лиц, часть (определенную или неопределенную) этой группы и, наконец, род» [Bally 1922: 118]. Итак, roi, у Балли, является элементом языка, элементом системы, которая, согласно Соссюру, потенциально существует в мозгу каждого говорящего; le roi, un roi и др. являются элементами речи, актуализованного языка. С предметами и явлениями действительности соотнесен не виртуальный знак, элемент системы языка, а знак актуализованный в конкретном акте речи.

Учение об актуализации виртуальных языковых знаков было развито и дополнено Балли в работе «Общая лингвистика и вопросы французского языка». Актуализация у Балли включает как бы два этапа: актуализацию членов предложения и актуализацию высказывания. «Функция языка, – определял Балли, – заключается в переводе языка в речь: в результате модальной актуализации одно или несколько слов, выражающих какое-нибудь представление, становятся предложением (предложение является по преимуществу актом речи); равным образом, в результате актуализации знаки языка могут стать членами предложения» [Балли 1955: 93].

Вот как Балли излагает свое понимание логико-психологического механизма процесса актуализации членов предложения: «Виртуальное понятие неопределенно по объему... Зато... определенно по содержанию». «В результате актуализации получается обратное соотношение между объектом и содержанием понятий; актуализированное понятие бывает определенным по объему и неопределенным по содержанию» [Балли 1955: 87, 88]. Таким образом, по мнению Балли, в результате актуализации происходит изменение объема и содержания понятия; если виртуальное понятие имеет широкий объем и узкое содержание, то понятие актуализированное имеет узкий объем и широкое содержание.

Способом актуализации виртуального понятия у Балли является индивидуализация[28] (отождествление с реальным представлением говорящего субъекта), а индивидуализировать понятие значит одновременно локализировать его и определить количественно [Там же: 87].

В актуализации у Балли участвуют две наиболее общие категории понятий: категория вещи и категория процесса. Для осуществления актуализации виртуальных понятий существуют актуализаторы, «т. е. различные приемы, употребляемые для превращения языка в речи... актуализаторы – это грамматические связи» [Там же: 93]. Средствами пространственной и количественной актуализации понятий вещи являются артикли, различные местоимения, числительные, наречия места. Актуализаторы у Балли не соответствуют служебным словам. Так, пространственно-временная локализация предмета, подобно его количественному определению, характеризуется употреблением своих специфических средств. Для этого типа актуализации используются разнообразные наречия места и времени и соответствующие предлоги. Как и определители существительных, пространственно-временные локализаторы занимают в системе языка промежуточное положение, относясь частично к знаменательным словам (наречия), а частично – к служебным (предлоги). В одну группу они объединяются благодаря общности своей функции – указывать время и место того или иного процесса или действия.

Не подлежат актуализации, указывает Балли, имена собственные[29], поскольку они индивидуализированы сами по себе. К именам собственным Балли приравнивает также вещественные и отвлеченные имена: они «рисуются в воображении как единое целое, которое можно разделить, но нельзя исчислить» [Балли 1955: 92].

Локализация понятия процесса выражается временем глагола. Количественно процесс определяется видом глагола. По мнению Балли, глагол (имеется в виду прежде всего французский язык), сохранивший свои флексии, не нуждается, в отличие от существительных, в опоре на внешние актуализаторы, ибо «он всегда актуализируется эксплицитно спрягаемой формой» [Там же: 94]. Таким образом, у Балли в собственно актуализации нуждаются только существительные.

Актуализация может быть не только прямо выраженной (эксплицитной), но и подразумеваемой (имплицитной). Если в предложении Le chien du jardinier существительное эксплицитно актуализируется определенным артиклем и дополнением, то в предложении Canis latrat актуализация существительного вытекает из ситуации – она полностью имплицитна. Помимо ситуации к имплицитным средствам актуализации Балли относил также контекст, жесты и мимику.

Большой интерес представляет выделенное Балли явление – «характеризация», связанное с различной степенью виртуальности языковых знаков. Виртуальное понятие может ограничиваться и уточняться другим виртуальным понятием без его актуализации. Например, fils de fonctionnaire в отличие от fils de ce fonctionnaire. В первом примере виртуальное понятие fils характеризуется другим виртуальным понятием – fonctionnaire (его характеризатором). Виртуальное понятие, характеризующее другое виртуальное понятие, не может само получить актуальное определение. Нельзя сказать pot а eau que l’on fait bouillir. Этот критерий, отмечает Балли, служит как бы реактивом в тех случаях, когда могут возникнуть сомнения [Там же: 101]. Таким образом, характеризованные сочетания являются не чем иным, как номинативными синтагмами, – готовыми единицами для «перехода» из языка в речь.

С характеризацией и актуализацией Балли связывал свое понимание синтаксиса и лексикологии. «В самом деле, – писал он, – синтаксис, в строгом смысле слова, может быть определен как изучение комбинаций актуализованных терминов; все комбинации виртуальных знаков уже не являются чистым синтаксисом, а приближаются в самой различной степени к словарному составу, т. е. к тому, что дано, навязано» [Bally 1922b: 126]. С другой стороны, Балли отмечал, что «с точки зрения мысли, подлежащей выражению, между словарным составом и грамматикой в принципе не существует непреодолимой стены; можно даже сказать, что грамматическая идея, локализованная в определенных синтаксических оборотах, претворяется только через слова: ср.: je suis malade de froid и le froid est la cause de ma maladie» [Ibid.]. Таким образом, de – чисто грамматическое средство – выражает в первом предложении то же отношение, что и существительное cause во втором. Переход от грамматики к словарю, продолжает Балли, совершается почти незаметно, ср.: cause, а cause de, parce que, de и т. д.

Конец ознакомительного фрагмента.