Глава 3. Первые следствия в философии науки
3.1. Релятивизация научных понятий
Против предложенного нами в предыдущем разделе решения проблемы устранения противоречия между, скажем, классической и квантовой механикой может быть выдвинуто возражение. Можно сказать, что, в конце концов, понятия, используемые нами в этих двух дисциплинах, часто одни и те же и что противоречие между ними вызвано тем, что эти понятия в каждой из этих дисциплин ведут себя по-разному (т. е. что они не удовлетворяют, например, одним и тем же математическим условиям, выражающим физические законы). Так что бывает действительно трудно понять, как такое противоречие можно трактовать иначе как опровержением одной теории другой.
Чтобы справиться с этой проблемой, нам следует рассмотреть более общий вопрос о том, могут или не могут одни и те же понятия сохранять тот же самый смысл в рамках разных теорий. Вопрос этот отнюдь не нов и в последние десятилетия был предметом десятков статей и книг, обсуждавших тезис о «вариативности значений» и «нагруженности» научных понятий «теорией». Мы собираемся посмотреть, как выглядит эта проблема с точки зрения теории объективности, предлагаемой нами в этой книге, указав некоторые частные ее аспекты, не затрагиваемые в других публикациях на эту тему[134]. Забегая вперед, мы можем сказать, что обычно этот вопрос формулируется довольно-таки неоднозначно, поскольку не говорится, как можно различить понятие и его значение, в то время как обычно понимается, что термин может иметь разные значения. Поэтому легко вообще допустить, что одни и те же термины в разных дисциплинах (и, возможно, также в разных теориях в рамках одной дисциплины) могут иметь разные значения в силу холистической природы значения[135]. Однако это не сводится к тому факту, что этими терминами в разных контекстах обозначаются одни и те же понятия, просто потому, что понятия суть значения и вследствие этого одинаковые термины не обозначают одинаковые понятия, когда термины имеют разные значения. Отсюда следует, что, поскольку такое значение всегда контекстно-зависимо (как мы увидим), оно должно быть различным в различных науках (или теориях), так что естественно, например, что такие величины, как положение и импульс, могут «точно» измеряться в классической механике, но допускать только «неопределенное» измерение в квантовой механике. Это происходит потому, что в этих двух теориях имеются в виду не одно и то же положение и не один и тот же импульс в силу приобретаемой ими теоретической контекстуализации и совершенно независимо от практической трудности проведения «точных» измерений.
У этой дифференциации есть два источника, или основания (что является прямой проекцией тех двух элементов, которые, как мы видели, входят в определение любого научного объекта), – наличие базовых предикатов операционального характера и наличие логической сети, связывающей различные предикаты, придавая их совокупности определенную структуру. Как мы уже подчеркивали, базовые предикаты должны выделяться как те, которые действительно «создают объект» постольку, поскольку, будучи непосредственно связаны с операциями, они конкретно представляют точку зрения, «вырезающую» объект некоторой науки из реальности. Более того (хоть мы и не собираемся углубляться здесь в этот вопрос), базовые предикаты естественным образом имеют привилегированное положение благодаря своей непосредственной связи с операциями, что дает им референциальное предпочтение, которое другие понятия могут получить только косвенным образом. В результате надо сказать, что если базовые предикаты двух теорий хотя бы частично связаны с различными операциями, то, хотя они и могут выражаться одинаковыми терминами, операционально они определяются по-разному, так что их значения на самом деле не могут быть теми же самыми. Следовательно, они не обозначают одни и те же понятия, одни и те же атрибуты, и этого уже достаточно, чтобы любое понятие, которое еще может появиться в данной теории, должно по крайней мере в какой-то степени испытывать влияние этого различия – каждое в том контексте, в который оно входит. Отношение классической и квантовой механики, по-видимому, служит примером этого. Это станет гораздо яснее, если мы перейдем ко второму возможному источнику различий между значениями научных понятий, обозначаемых одинаковыми терминами в разных теориях или дисциплинах. Чтобы лучше оценить роль логической сети (некоторой теории или дисциплины), представим сначала еще одну причину введения в наше обсуждение теоретических терминов. Вполне естественно и очевидно, что эмпирическая наука получает свои объекты с помощью эмпирических операций, но ни естественно, ни очевидно, что она вынуждена говорить об этих объектах только с помощью эмпирических предикатов. Если принять, что у эмпирической науки не должно быть такого ограничения, то теоретические (т. е. неэмпирические) предикаты нужны не только для того, чтобы объединить операциональные предикаты и обозначить это единство, но также и для того, чтобы можно было продолжать говорить об этом единстве и высказывать о нем нечто такое, что хотя и связано логической сетью с операциональными предикатами, но не выразимо ими.
Чтобы избежать какого бы то ни было проникновения в наш дискурс эпистемологического дуализма и не создавать впечатления, что теоретические термины играют здесь некоторого рода метатеоретическую роль по отношению к операциональным терминам (поскольку мы сказали, что они используются также, чтобы «говорить об» объектах, образованных операциональными атрибутами), возьмем пример из повседневной жизни. Предположим, что для опознания одного человека из некоторой группы мне нужны три или четыре эмпирические свойства, такие как цвет его глаз и волос, его рост, форма носа или рта и т. п. Коль скоро я опознал его, мне уже не нужно больше говорить о нем только с помощью этих нескольких предикатов. Я, очевидно, могу приписать ему (т. е. высказать о нем) несколько дополнительных признаков, причем некоторые из них могут быть эмпирическими (как цвет кожи, или тот факт, что он смеется), а другие – неэмпирическими (например, что он доктор, или человек религиозный, или имеет определенный возраст).
Ясно, что исходные «базовые» предикаты были эмпирическими, и мы нуждались в них, чтобы зафиксировать референт нашего обсуждения. Это значит, что, например, если мы скажем, что м-р Х. доктор, мы можем утверждать, что мы высказываем это свойство о человеке, которого имеем в виду, только если этот м-р Х. есть в то же время то лицо в нашей группе, которое идентифицируется нашими базовыми предикатами. Но м-ру Х. могут приписываться разного рода свойства, как эмпирические, так и неэмпирические, и мы можем использовать любые из них, говоря о человеке, которого имеем в виду, если существует сеть предложений, которая, в случае надобности, сможет показать, как соотнести то, что мы говорим, с базовыми предикатами, которые мы выбрали для его идентификации. В этом смысле мы можем также сказать, что мы расширили описание нашего «объекта», поскольку все используемые нами новые предикаты на самом деле улучшают его определение, привнося новые элементы в логическую сеть, выражающую структуру теории, ограничивая тем самым область того, что может быть объектом именно этого сорта[136].
Вернемся теперь к рассматриваемому вопросу. Мы можем утверждать, что базовые предикаты «определяют» научный объект, не потому, что они имеют внутренне привилегированную природу, а просто потому, что им в явном виде была поставлена задача идентифицировать его. Но после этого в дискурс может войти еще много других предикатов, если только мы в случае надобности можем показать, что они связаны с базовыми. В любой теории, предлагаемой в некоторой эмпирической науке, некоторый логический путь должен вести от любого предложения, содержащего только предикаты, отличные от базовых (например, от предложения, содержащего только теоретические термины), по крайней мере к одному предложению, содержащему только базовые предикаты. Это убеждает нас в том, что мы все еще говорим о предполагаемых нами объектах. Кроме того, в этом причина, по которой проверяемость, как мы уже подчеркивали, является таким фундаментальным требованием для всех эмпирических теорий. Собственно говоря, без проверяемости мы никогда не могли бы быть уверены, что теоретические положения теории касаются ее объектов[137].
В предшествующем дискурсе одно предположение кажется слишком легко принятым, а именно, что можно провести четкое различие между операциональными и теоретическими (или неоперациональными) предикатами, поскольку один из самых респектабельных тезисов новейшей философии науки состоит в том, что это различие не существует между наблюдательными и теоретическими терминами (а похоже, что наши операциональные термины можно приравнять к наблюдательным терминам, о которых здесь идет речь)[138]. Этот вопрос будет рассмотрен позже. Пока что примем, что имеет смысл различать (резко или иначе) операциональные понятия (которые мы для краткости будем называть О-понятиями) и теоретические понятия (которые будем называть Т-понятиями). А сейчас мы хотим рассмотреть случай термина «P», родового предиката, связанного с другими предикатами в рамках некоторой теории, и сравнить его с аналогичным термином «P'».
Прежде всего мы видим, что значением P является, по крайней мере отчасти, логическая сеть, связывающая его со всеми остальными терминами теории, так что это значение одновременно определяется присутствием определенных О-терминов и Т-терминов в этой сети и конкретными связями между этими терминами (или, если кто-нибудь это предпочитает, структурой сети). Рассмотрим теперь случай, когда P и P' связаны с одними и теми же О-терминами и Т-терминами посредством различных связей, и случай, когда P и P' связаны посредством одной и той же логической сети с по крайней мере отчасти разными О-терминами и Т-терминами. Будет ясно, что в этих случаях значение P и P' не может быть одним и тем же. Такого рода ситуацию можно схематически представить следующими четырьмя фигурами.
Рис. 1
Рис. 2
Случай А (рис. 1 и 2). Мы принимаем, что понятия остаются теми же самыми (O1, O2, O3, T1, T2), но логические отношения меняются (f3, f4, f5 исчезают, а новые функции g1, g2, g3 связывают P непосредственно с O2, O3, T2).
Рис. 3
Рис. 4
Случай В (рис. 3 и 4). Мы принимаем, что понятия и функции остаются теми же самыми, но образуют отчасти другие конфигурации.
В обоих случаях значение P и P' не может быть одним и тем же. Нетрудно построить и другие подобные ситуации.
В вышеприведенных диаграммах линии между точками указывают на определенные логические отношения между соответствующими предикатами (которые мы можем представлять себе как представленные уравнениями или функциями, содержащими предикаты), и мы видим, что даже если о предикатах можно сказать, что они остаются теми же самыми, изменения логических корреляций, происходящие при переходе от рис. 1 к рис. 2 или от рис. 3 к рис. 4, изменят значение Р и сделают его отличным от значения P' (но и другие значения тоже изменятся, хотя мы и не меняли других терминов). С другой стороны очевидно, что если структура сохранена, но хотя бы один из предикатов изменился, это изменит значение P' (как и остальных понятий).
Тот факт, что значение понятия контекстно-зависимо, можно выразить, сказав, что оно зависит от значений других понятий и от его логических связей с ними, откуда также следует, что это в свою очередь влияет на значения всех понятий, с которыми оно связано.
Такая зависимость осознана не так уж давно. Можно считать, что она официально вошла в современную методологию науки через новый подход к аксиоматическому методу, когда он стал рассматриваться не просто как средство наведения дедуктивного порядка в некоторой дисциплине, а как нечто способное создавать, по крайней мере в некоторой степени, сами объекты этой дисциплины. Разница между этими двумя позициями довольно очевидна. Если рассматривать аксиоматизацию как способ дедуктивного упорядочения некоторой дисциплины, то приходится рассматривать по крайней мере какое-то количество терминов, входящих в аксиомы, как имена тех единиц, которые эта дисциплина предполагает описывать, а «значения» этих терминов могут рассматриваться как их отнесенность к данным объектам. Но если рассматривать аксиоматизацию как нечто такое, что должно «создать» некоторую дисциплину, никакие объекты не предполагаются существующими, а аксиомы должны некоторым образом быть способны иметь значение, не имея, строго говоря, референтов. Если это так, значение терминов должно по необходимости возникать из взаимосвязей разных понятий друг с другом, и если возникает вопрос о референтах, он может касаться только возможности обнаружить некоторую структуру из объектов, отношения между которыми можно было бы поставить в соответствие со связями понятий, выраженными в аксиомах, так чтобы они их верно представляли. Такая аксиоматизация в явном виде была предложена Гильбертом в его «Основаниях геометрии» 1889 г. Эта книга отличалась от традиционных учебников геометрии того времени не тем, что она защищала новую геометрию (на самом деле ее содержание все еще сравнимо с содержанием обычной геометрии), но тем, что в ней по-другому понимался аксиоматический метод. «Точка», «прямая линия», «плоскость» и т. д. представлялись уже не как имена специфических геометрических единиц, а как термины, значения которых могли «контекстуально» определяться всеми аксиомами и которые в силу этого могли иметь в качестве референтов любые объекты, способные удовлетворять этим аксиомам[139].
3.2. Различение операционального и теоретического
Тезис, согласно которому каждое научное понятие контекстнозависимо, можно также выразить, сказав, что каждое научное понятие нагружено теорией. Этот последний тезис был широко принят в новейшей философии науки, символизируя крайнюю точку движения маятника, противоположная позиция которого выражалась в тезисе эмпиристов, согласно которому все научные понятия сами должны быть либо наблюдательными, либо «сводимыми» к наблюдательным понятиям. В частности, это утверждение привело к паре логических следствий, оказавшихся довольно-таки сокрушительными для эмпиристской философии науки (и не только для нее). Это, во-первых, тезис, что невозможно провести никакого надежного различения между наблюдательными и теоретическими понятиями, просто потому, что не существует чисто наблюдательных предложений в строгом смысле. А во-вторых, тезис, согласно которому, поскольку все понятия в некотором смысле теоретические, их значения релятивизируются к теории, в которую они встроены, до такой степени, что не допускают никакого сравнения ни между высказываниями, принадлежащими к разным теориям, ни между самими теориями (что является одним из смыслов тезиса о несоизмеримости научных теорий[140]). В этом разделе мы обсудим первый из этих тезисов. Первый наш пункт состоит здесь в том, что мы говорим здесь не о наблюдательных предикатах, а об операциональных предикатах, что оправдывается предшествующим обсуждением роли операций в науке, которая ни в коем случае не может быть поставлена на один уровень с наблюдениями. Чтобы убедиться в этом, рассмотрим тот факт (уже подчеркнутый в гл. 2), что наблюдения неизбежно отсылают нас к приватности наблюдателя, потому не могут соответствовать требованию интерсубъективности. (Еще одна причина отказа от наблюдаемости в пользу операциональности появится вскоре.)
Теперь мы можем следующим образом сформулировать нашу проблему: мы стоим перед фактом, что все понятия в науке должны быть контекстно-зависимыми, но в то же время глубочайшее убеждение всякого ученого, как и неангажированного философа науки, состоит в том, что операциональные понятия не являются контекстно-зависимыми, поскольку они соотносятся с чем-то таким, что лежит «вне теории» и даже является предварительным условием существования теории, так, как это обстоит с операциями.
Путь к примирению этих двух противоположных тезисов можно найти, обратившись к интенсиональной концепции значения. Эта концепция не утверждает, что значение понятия сводимо к его интенсионалу или что понятие экстенсионала пусто или бесполезно; она просто говорит, что, несмотря на хорошую службу, которую экстенсиональная точка зрения сослужила математической логике, интенсионал играет не менее важную роль в методологии по крайней мере эмпирических наук (но на самом деле не только их).
Под интенсионалом некоторого понятия мы понимаем то, что хотим выразить, когда, например, выказываем это понятие о какой-то вещи в суждении. Говоря по-другому, интенсионал есть комплекс атрибутов (таких как качества, свойства и отношения), которые «понимаются» под этим понятием и включаются в его значение. Такие атрибуты являются, конечно, аспектами «реальности», но они являются всеобщими только как «абстрагированные» разумом. Интенсионал есть поэтому (по крайней мере в некотором из смыслов) множество «абстрактных» объектов (entities), тогда как экстенсионал есть множество индивидов, очень часто конкретных, к которым может корректно применяться интенсионал.
Этому вопросу была посвящена обширная литература, так что здесь мы не будем входить в дальнейшие подробности, удовлетворяясь различением интенсионала и экстенсионала, как мы его представили (дальнейшие детали будут представлены потом, когда мы будем рассматривать интенсионалы для других целей). Польза такого способа понимания интенсионала состоит в том, что он позволяет нам различать в интенсионале различные компоненты. Например, в интенсионале понятия «человек» мы можем найти такие компоненты, как «быть животным», «быть одаренным разумом», «быть способным говорить» и т. д., или отношения «быть пользователем языка», «быть изобретателем чисел и алфавита», «быть всеядным» и т. д.
Трудность с понятиями повседневного языка состоит в том, что их интенсионал иногда слишком широк и всегда довольно-таки неопределенный; преимущество научных понятий состоит в том, что, по крайней мере в принципе, их интенсионал может быть достаточно хорошо определен и ограничен не слишком большим количеством компонентов (обычно выделяемых в зависимости от присутствия других понятий, с которыми данное понятие связано, и логической сетью, которой оно с ними связано).
Если теперь мы рассмотрим некоторое операциональное понятие, мы увидим, что в число его компонентов, составляющих его интенсионал, входит свойство быть связанным с некоторыми специфическими операциями. Например, если мы допустим, что понятие массы «операционально определяется» в классической механике со ссылкой на весы (в смысле, уже рассмотренном, когда речь шла об операционализме вообще), мы сможем сказать, что эта часть его интенсионала остается четко отграниченной от других его составных частей, таких, как теоретические связи массы с пространством или времени с силой через фундаментальные законы механики. Но теперь мы можем сделать еще один шаг и заметить, что эта операциональная компонента остается неизменной, даже если мы изменим какие-то другие части теоретического контекста. Поэтому мы имеем право сказать, что каждый операциональный контекст имеет «устойчивую сердцевину» интенсионала, которую мы можем также назвать его базовым интенсионалом, в то время как остальные части интенсионала являются «изменяемыми» в том смысле, что они могут меняться в соответствии с различными теоретическими конфигурациями[141].
Таким образом, мы получили решение нашей проблемы: операциональные понятия безусловно контекстно-зависимы и нагружены теорией в той мере, в какой речь идет об их полных контекстах, включающих изменяемую часть. Но они контекстно-независимы и потому не нагружены теорией, если речь идет об их базовом контексте, поскольку он ограничен только теми операциями, которые непосредственно входят в состав данного понятия. (Между прочим, наша точка зрения избавляет нас от необходимости признавать такие гибридные признаки, как «правила соответствия (correspondence rules)» или другие подобные средства, природа которых темна, поскольку они должны быть языковыми средствами, т. е. практически высказываниями (propositions), наделенными волшебной способностью позволять нам выскакивать за пределы языка. Похоже, что наши операциональные понятия, интенсионал которых отчасти соотносится с референтами явно эмпирической природы, отчасти с остальной собственно теоретической структурой, гораздо лучше справляются с этой задачей). Отсюда, конечно, не следует, что наш общий взгляд на теории сводится к этому представлению их «языкового аспекта». Но это прояснится в свое время.
Итак, мы получили то, что нам было нужно, чтобы провести различение между операциональным и лингвистическим, поскольку мы спокойно можем признать, что никакое понятие в науке не бывает полностью операциональным; но это не мешает нам признать понятия, имеющие операциональный базовый интенсионал, – которые мы законно назовем операциональными понятиями, – и отличить их от тех, которые связаны с операциями только косвенно (т. е. через логическую сеть), которые мы назовем теоретическими понятиями.
Мы можем схематически изобразить это следующей диаграммой:
Значение операциональных понятий в двух разных теориях T и T'[142]
Пояснения
(a) Th1, Th2, Th3, Op1, Op2 и Th'1, Th'2, Th'3, Op'1, Op'2 – теоретические и операциональные понятия в T и T' соответственно.
(b) Пунктирные линии обозначают формальные (т. е. математические или логические) отношения между разными понятиями.
(c) Постоянные линии обозначают неформальные (т. е. референциальные) отношения между операциональными понятиями и их «определяющими» конкретными операциями. Эти операции различаются разными видами пунктиров, которыми они соединяются.
(d) Предполагается, что все понятия в T и T' обозначаются одними и теми же именами (или терминами). Но значения их различны, хотя бы ввиду различных формальных контекстов этих двух теорий.
Как явствует из диаграммы, устойчивая сердцевина, или базовый интенсионал, О-понятия «устойчива», поскольку выражает отношение понятия к чему-то внешнему по отношению к теории. Поэтому то, что вследствие этого данный компонент интенсионала оказывается ненагруженным теорией, тривиально. Но, с другой стороны, сам по себе этот факт вовсе не тривиален, поскольку он напоминает нам, что операции относятся к практике, даже если это «ноэтически ориентированная» практика – практика, цель которой получить знание, а не (per se[143]) какие-то другие преимущества.
Кстати, это имеет отношение к тому факту, что именно через эти операции операциональные понятия получают референт; в самом деле, референт (понимаемый как нечто, связанное со значением, но не совпадающее с ним) должен некоторым образом лежать вне контекста, в котором вырабатывается значение, хотя и привносить в этот контекст некоторую информацию благодаря референциальным связям (т. е. через базовый интенсионал). Вот почему мы имеем основание называть эту «устойчивую сердцевину», или «базовый интенсионал», О-понятий референциальной частью их (интенсионально понимаемого) значения, как это показано на диаграмме.
На этом этапе может возникнуть законное подозрение, что теоретические понятия не должны иметь референта. Мы отнюдь не отстаиваем этот тезис; здесь мы показали, что операциональные понятия имеют прямые референты, но это не исключает того, что другие понятия могут иметь косвенных референтов. И мы действительно увидим (после ряда дальнейших соображений), что целью науки является также обеспечить косвенную гарантию референции также и для ее теоретических понятий. Однако не имеет смысла забегать вперед[144].
Очень важной чертой намеченного здесь различения между операциональными и теоретическими понятиями является их очевидная релятивизированность. Никакое понятие не является операциональным или теоретическим само по себе; это зависит от теории, в которой оно присутствует. Если в рассматриваемой теории это понятие вводится операциональным определением, значит, оно операционально и получает референциальный интенсионал, не нагруженный теорией, к которому будет добавлен дальнейший компонент контекстуально определенного (или нагруженного теорией) интенсионала. Если это не так, понятие является просто теоретическим. Следовательно, одно и то же понятие (или скорее термин, как мы уже отмечали) может быть операциональным в одной теории и теоретическим в другой)[145].
На этом этапе можно видеть, почему традиционное различение «операционного» и «теоретического» не может дать науке «нейтральную» основу для сравнения теорий. На самом деле наблюдения как таковые не дают нам никакой распознаваемой интенсиональной черты, которая могла бы приписываться понятиям, так что использование их не может создать никакой «устойчивой сердцевины», или базового интенсионала. Вдобавок, наблюдения – это наблюдения, и ничего больше, и это побуждает нас рассматривать различение наблюдательного и теоретического как абсолютное, приводя к хорошо известным тупикам, которых легко можно избежать, релятивизируя это различение, связывая его с явным, четко описываемым хорошо очерчиваемыми операциям. Вот почему мы не будем использовать понятие «наблюдательный», полагая, что его позитивные аспекты столь же хорошо обеспечиваются понятием «операциональный»[146].
Отстаиваемая здесь позиция противоположна позиции Дж. Д. Снида (J. D. Sneed), который говорит о релятивизации того, что он называет теоретическими понятиями. Согласно его точке зрения, теоретические термины – просто Т-теоретические (т. е. теоретические относительно некоторой конкретной теории Т согласно некоторому критерию, который нам нет нужд здесь обсуждать), в то время как он не говорит ничего о том, что есть эмпирического в нетеоретических терминах. Согласно нашему подходу, операциональные термины осмысленны по отношению к конкретной теории, в которой они встречаются, и создают основу для эмпирических претензий этой теории, тогда как теоретические термины – это просто те, которые являются неоперациональными (конечно, по отношению к данной теории), так что идея Т-теоретичности полностью учитывается с нашей точки зрения (позднее будет представлена еще одна «позитивная» характеристика теоретических терминов, когда мы будем обсуждать подобающую роль теорий в науке). Эта инверсия кажется нам оправданной тем, что требование эмпиричности должно играть фундаментальную роль в любом исследовании природы эмпирических теорий, т. е. теорий, предназначенных для применения к эмпирической реальности, понимаемой как состоящая из атрибутов, выявляющихся посредством конкретных операций. В силу отстаиваемой нами «аналоговой» концепции науки у нас нет никаких возражений против того, чтобы этот «эмпирический» компонент состоял бы из «вторичных», а не «первичных качеств», хотя в парадигматическом случае физики нам приходится иметь дело с операциями измерения, имеющими дело с первичными качествами и определяющими величины. То, что традиционная эмпиристская философия науки переоценивает это требование, не оправдывает почти полного отказа от него, ставшего довольно модным в философии науки. Что действительно важно – это признать точные пределы эмпирического требования, так же как и его необходимую роль, которая, в частности, предлагает разумное прояснение вопроса о научных данных (будь то, например, данные физика или историка).
Важным симптомом потребности предоставить подобающее место эмпирическим и референциальным компонентам теорий представляется та цена, которую Сниду приходится платить за то, что он не дает «позитивной» характеристики эмпирических понятий. Фактически он вынужден включать референты теории в саму теорию, поскольку согласно его концепции теория есть упорядоченная n-ка, состоящая из теоретико-множественного предиката, некоторых множеств его возможных моделей и, наконец, множества тех эмпирических положений дел, которым «предназначалось» быть моделями этого предиката (см. Sneed 1971). Но эта позиция затуманивает, к сожалению, различие между дискурсом и его референтами (дискурсом, который включает также возможные абстрактные модели референтов). Поэтому Снид (и его последователь С. Штегмюллер) вынужден для применения своей «структуралистской» эпистемологии к актуальной науке выбирать стратегии ad hoc, такие как обращение к мнениям ученых для определения предполагаемой предметной области теории, или к смутным «семейным сходствам» с предполагаемой моделью, или к прагматически подсказанному понятию «обзаведения теорией». Трудность здесь состоит не столько в том, что такие понятия могут иногда быть неясными, сколько в том, что они выходят за рамки «структуралистской» точки зрения и в каком-то смысле чужды ей. С другой стороны, однако эти понятия находят свое место в рамках точки зрения, отстаиваемой в данной работе.
Действительно, прямым следствием изложенного является решение многократно обсуждавшейся проблемы: существуют ли в науке данные, т. е. непосредственно истинные предложения (в рассмотренном выше смысле)? В настоящее время модно отрицать это. Говорят, что данные всегда нагружены теорией и потому не слишком отличаются по существу от гипотетических высказываний. Мы можем на это заметить, что такой ответ не учитывает, что понятие данного тоже может релятивизироваться. Конечно, никакое предложение не может само по себе выражать данное, но в эмпирической теории должны быть данные согласно критериям объектификации, принятым в данной теории. Это не отменяет того, что эти данные могут получаться посредством весьма утонченных инструментов. Но это не наша проблема; как мы увидим позднее, это связано с исторической детерминированностью научного знания, которая в любом научном контексте предполагает присутствие предсуществующего «доступного знания»; это знание, конечно, включает много научных теорий (как и других элементов, таких как онтологические и метафизические принципы)[147]. Речь здесь идет не о том, зависит ли данное от какой-то теории, а о том, зависит ли оно от теории, в которой оно является данным. А в науке оно от нее не зависит и не должно зависеть, даже хотя в практической науке всегда существует обратная связь между инструментами и операциями, которые «создают», с одной стороны, объекты, а с другой – развиваемую теорию. Хотя бы некоторое количество предложений должны быть распознаваемы как данные, не зависящие от такой обратной связи, чтобы наука могла сформулировать базовые критерии для проверки предложений и теорий. Однако, мы еще будем говорить об этом, когда мы вернемся к проблеме исторической детерминированности научной объективности[148].
3.3. Сравнение теорий
Вышеприведенные соображения о возможности в рамках некоторой конкретной теории распознать ее операциональные понятия и тем самым выявить устойчивую сердцевину их значения, что в свою очередь оправдывает возможность определить в этой теории данные, имеют непосредственные следствия для проблемы возможности сравнения различных теорий, с точки зрения, например, их относительного превосходства. Прежде чем входить в подробности этого рассмотрения, сделаем одно замечание чисто философской природы. То, что было сказано в предыдущем разделе, есть просто применение к философским дискурсам требования, которое должно удовлетворяться в случае любого дискурса и которое мы можем назвать «устойчивостью семантического логоса». Под этой устойчивостью мы понимаем то, что терминам нельзя позволять менять свое значение просто в результате изменения конфигураций дискурса. Другими словами, некоторое значение (или базовая часть значения) должно прикрепляться к термину так, чтобы оставаться с ним независимо от контекстов, в которых этот термин используется (условие, которому мы, как нам кажется, удовлетворили с помощью нашего понятия интенсионала, который в случае базовых предикатов жестко обозначает конкретные референты).
Как мы можем оправдать такую претензию? Первое оправдание могло бы уже прийти от учета того, что такая устойчивость на самом деле является предварительным условием повседневного дискурса, и это – факт жизни. Другими словами, если бы такой устойчивости не было, невозможна был бы никакая межличностная коммуникация (поскольку в противном случае тот факт, что некоторый термин используется участниками диалога, означал бы только омонимичное использование этого термина, что не могло бы помочь одному из участников выразить то, что он имеет в виду и намеревается передать другому участнику); поскольку у нас есть данные о том, что такая коммуникация имеет место, отсюда следует, что хотя бы какая-то устойчивость значения имеет место.
К этой причине, основанной на фактических данных, мы прибавим другую, основанную на логической аргументации. Если бы значение термина всегда и полностью зависело от контекста, были бы допустимы противоречивые высказывания и принцип непротиворечия лишился бы всяких функций в нашем дискурсе. Например, возьмем две противоречивые сентенциальные формы (предложения), такие как «А = В» и «А ≠ В». Если бы значения А и В не устанавливались бы независимо от этих двух предложений (каждое из которых представляет некоторого рода микроконтекст для них), мы должны были бы сказать, что они не выражают противоречия, поскольку А, о котором мы утверждаем, что оно равно Б в первом микроконтексте, – не то же самое А, о котором мы говорим, что оно не равно В во втором микроконтексте. И мы видим, что – если мы только не готовы утверждать, что противоречия вообще невозможны, – нам приходится принять, что всякое данное понятие имеет некоторое независимое и устойчивое значение. Как можно достичь такой устойчивости – можно понять в терминах нашей «интенсиональной» теории значения. Действительно, приходится признать, что интенсионал термина (т. е. совокупность атрибутов, которые этот термин «намеревается» выражать и которые составляют его значение), понимаемый глобально, с необходимостью изменяется с изменением контекста и даже с ростом знания, в котором участвует некоторое конкретное понятие. Если, например, мы сравним интенсионал слова «человек» сегодня с его интенсионалом в начале XIX в., мы, конечно, признаем, что мы «имеем в виду» в нем много атрибутов, которые ранее были бы попросту немыслимы – те, которые добавили к нашему понятию человека теории эволюции, психоанализ и нейропсихология. Следовательно, это означает, что интенсионал (т. е. значение) слова «человек» изменился (хотя бы только за счет обогащения), а это кажется явным аргументом против любого тезиса об устойчивости семантического логоса. Однако мы можем видеть, что этот самый пример предполагает некоторую устойчивость значения. И причина этого просто в том, что мы не говорим, что мы заменили понятие человека каким-то другим понятием или что мы обогатили какое-то неопределенное понятие. Мы говорим, что именно понятие человека было изменено, улучшено, обогащено и т. д., а значит, это понятие сохраняет некоторое постоянство в своих изменениях.
Возвращают ли нас эти соображения к эссенциализму или субстанциализму? Не обязательно. Кажется, что мы можем преодолеть это затруднение, если примем во внимание разницу между значением и референтом. Естественным решением при таком подходе могло бы быть следующее. Мы принимаем, что обогащение или даже изменение интенсионала понятия не подрывает устойчивости значения этого понятия, если только предполагаемые референты (и, следовательно, экстенсионал) понятия остаются теми же самыми. В нашем примере это значит, что мы имеем право сказать, что мы будем иметь дело с понятием человека даже после того, как наше возросшее знание обогатит его интенсионал, поскольку мы все еще имеем в виду в качестве референтов этого понятия тех же индивидов, каких имели в виду до этого. Следовательно, благодаря этому примеру мы признаем, что постоянной остается референциальная часть интенсионала, а не все или другие части интенсионала, значения или концепта.
Это замечание признает значение «дескриптивных» понятий в любом эмпирическом дискурсе. Философия науки обычно пренебрегает ими, а «описательные науки» ценятся не так высоко, как те, которые могут создавать объяснительные теории. Однако невозможно отрицать, что описательные понятия играют фундаментальную роль, обеспечивая связь некоторого данного контекста с его референтами, и в этом качестве заслуживают полного уважения, даже хотя их статус может показаться ниже с других точек зрения. Например, определять человека как «бесперое двуногое животное» может показаться слегка смешным по сравнению с другими определениями, гораздо лучше улавливающими его «сущность» (как, например, «разумное животное»). Тем не менее, первая характеристика (вместе с другими подобными) может помочь нам зафиксировать референцию понятия «человек» достаточно удовлетворительно, тогда как вторая – нет. Этот пример может помочь прояснить, в каком смысле роль, приписываемая здесь операциональным предикатам, не подразумевает эссенциализма и каким образом устойчивость референции может быть обеспечена с помощью «скромных» дескриптивных предикатов, несмотря на вариабельность теоретических предикатов «высокого ранга».
Наши замечания ясно показывают, что даже в повседневном дискурсе понятия (или по крайней мере значительная их часть) имеют базовый интенсионал, или устойчивую сердцевину значения, которая не меняется, будучи той частью значения, которая непосредственно связана с референцией. Однако в случае повседневного языка фактически может быть очень трудно выбрать такие понятия и еще труднее – отождествить их «устойчивую сердцевину». Мы знаем, что такие базовые интенсионалы фактически существуют, поскольку используем понятия в нашем словесном общении особенно не задумываясь, но может оказаться безнадежным предприятием попытаться эксплицировать их (возможно, понятие человека представляет собой хороший пример того, насколько трудной может быть такая задача). И это может быть не последней причиной, побудившей многих ученых (например, Крипке) вернуться в последние годы к доктрине эссенциализма.
Но в случае науки нам больше повезло, поскольку (во всяком случае с точки зрения анализа, отстаиваемого в данной работе) у нас есть специфические (или поддающиеся спецификации) критерии установления референции и, следовательно, для фиксации устойчивой сердцевины операциональных понятий[149].
На основе высказанных соображений – которые были нужны, чтобы разъяснить общий смысл нашей позиции – мы можем теперь перейти к проблеме сравнения теорий. Чтобы такое сравнение было возможно, сравниваемые теории должны рассматривать одну и ту же «область объектов», и этот факт не так-то легко прояснить на основе обычной литературы, поскольку это понимается в очень смутном смысле и потому не может играть роли в текущем обсуждении. Поэтому можно понять появление новой тенденции в философии науки XX в., когда (в соответствии с «лингвистическим поворотом») Венский кружок предложил философии науки стать метаязыковым методологическим исследованием науки. В рамках этого взгляда (который остался типичным для аналитической философии и логико-эмпиристической традиции и который мы временно примем здесь без обсуждения) задача сравнения теорий получает лингвистическую формулировку. Ее можно схематически изобразить – с некоторыми упрощениями, не влияющими на суть нашей аргументации – следующим образом: если теория Т0 способна объяснить эмпирическое высказывание Е, которое теория Т объяснить не может, мы можем сказать, что теория Т0 в этой степени лучше чем Т. Как мы сказали, мы не будем рассматривать здесь случай нескольких эмпирических высказываний, как и требование «равенства прочих условий» и другие методологические требования, подробно обсуждавшиеся в соответствующей литературе.
Приняв также концепцию, типичную для подхода логического эмпиризма, согласно которой объяснить некоторый эмпирический факт Е с помощью теории Т значит продемонстрировать формальный вывод Е из Т в конъюнкции с соответствующими высказываниями об условиях, мы можем выразить указанное «сравнение», сказав, что Т0 лучше, чем Т, если Е формально выводимо из Т0, но не из Т.
Но тогда возникает возражение, что для того, чтобы это требование имело хоть какой-то смысл, нужно, чтобы значение терминов, участвующих в формальном выводе, в обоих случаях было одинаковым. Именно это принималось эмпиристической традицией по умолчанию и стало все более и более спорным позднее[150].
Какое-то время люди соглашались с тем, что теоретические понятия, входящие в теории Т и Т0, различны по значению, даже когда обозначаются одними и теми же словами, поскольку предполагалось, что «наблюдательные» понятия – единственные нелогические компоненты Е – в любом случае имеют одинаковое значение в обеих теориях. Но сперва сомнения в возможности четко различить наблюдательные и теоретические понятия, а затем тезис, что все понятия (в том числе так называемые наблюдательные или эмпирические) нагружены теорией, с неизбежностью подорвали прежнюю уверенность в возможности сравнивать теории. Сравнение теорий предполагает межтеоретическую устойчивость значений (которая, как предполагалось, обеспечивается наблюдательными средствами); коль скоро она исчезает, значения всех понятий становятся строго зависимыми от теории, в которую эти понятия входят, и сравнение понятий становится таким образом невозможным. Это основной аргумент в пользу предполагаемой «несоизмеримости» теорий – одного из излюбленных тезисов «новой» философии науки[151].
Однако согласно точке зрения, которой мы придерживаемся в данной книге, предпосылки вышеприведенного аргумента не могут считаться выполненными, поскольку, если вводить операции предложенным нами способом, то мы действительно получим инструменты, позволяющие сказать, что:
(a) существуют по крайней мере некоторые предикаты, которые могут быть признаны эмпирическими (а именно операциональные);
(b) у этих предикатов есть базовый интенсионал, или устойчивая сердцевина значения, не зависящая от теории;
(c) ничто не мешает одним и тем же операциональным предикатам входить в две разные теории Т и Т0 без изменения их базовых интенсионалов;
(d) возможно формулировать эмпирические предложения Е, в которые входят только такие О-предикаты и которые затрагивают только их базовые интенсионалы (так что для проверки Е нужны только операции, подразумеваемые в операциональных определениях О-предикатов).
При этих условиях – когда для Е обеспечена устойчивость фактически затрагиваемых значений – две теории являются сравнимыми в определенном выше смысле. Заметим также, что в силу функции, которую мы приписали О-предикатам, это имеет место потому, что обе теории касаются одних и тех же объектов, благодаря референциальным компонентам интенсионала этих предикатов.
Другим способом выразить ту же идею могло бы быть отрицание возможности сравнения теорий, основанное на предположении, что не существует фактов и данных, которые давали бы нам критерий сравнения, поскольку факты и данные всегда таковы только «относительно данной теории»[152]. Интересный факт состоит в том, что мы тоже стоим за «относительность» фактов и данных, в том смысле, что факты и данные зависят от конкретных операционных критериев данной дисциплины, а вследствие этого и от любой теории, предлагаемой в данной дисциплине, но мы не делали следующего шага, состоящего в утверждении, что данные и факты относительны к каждой отдельной теории; напротив, они остаются постоянными для всех теорий, относящихся к данной дисциплине. Это вполне совместимо с признанием того, что значение некоторого понятия или высказывания «в общем» релятивизируется к теориям, поскольку это не мешает двум (или более) теориям иметь одни и те же средства релятивизации по отношению к данному понятию или высказыванию. Согласно нашей точке зрения, это действительно может быть так по отношению к ограниченному классу понятий и высказываний, т. е. для операциональных понятий и для высказываний, содержащих только эти понятия. Это случай, когда две теории основаны на одних и тех же базовых предикатах, связанных с базовыми интенсионалами одними и теми же операциями, и отличаются только в силу различия используемых ими логических сетей (а значит, и в силу различия используемых ими теоретических понятий).
Мы утверждаем здесь не то, что теории всегда сравнимы, но только то, что они могут быть сравнимы в принципе, а иногда и фактически сравнимы. Поэтому мы не будем отрицать (как указывалось выше), что понятия, обозначаемые одним и тем же именем в классической и квантовой механике, действительно имеют разные значения, так что есть основание говорить, что в каждой из этих теорий рассматриваются не одни и те же понятия энергии, положения, скорости и т. п.
Мы занимаем эту позицию по двум причинам. Первая – та, что, поскольку в случае классической и квантовой механики их теоретические контексты разные, это порождает различия интенсионалов их соответствующих теоретических и операциональных понятий. С этой точки зрения положение не слишком отличается от случая евклидовой и неевклидовой геометрии, где мы все время должны иметь в виду, что это не об одном и том же пространстве мы говорим, что в нем только одна, или более одной, или ни одна параллельная линия не может пройти через данную точку, поскольку аксиоматические контексты, определяющие пространство, в этих трех случаях разные. Именно поэтому, между прочим, в данном случае нет никакого нарушения ни принципа непротиворечия, ни исключенного третьего (т. е. нет конфликта теорий), поскольку оба эти принципа предполагают постоянство значений. В дополнение к этому мы можем сказать, что в случае сравнения классической и квантовой механики нам не помогут и операциональные понятия, поскольку операции измерения в квантовой механике не те же самые, что в классической механике. Поэтому можно сказать, что эти две дисциплины ссылаются на разные «объекты» и потому несравнимы с точки зрения их взаимного превосходства, поскольку у них разные области применения. Тот факт, что у них есть некоторые общие термины, является следствием того, что некоторые интенсиональные компоненты остаются более или менее неизменными в понятиях, выражаемых этими терминами; но эти компоненты относятся друг к другу по-разному и к тому же связаны в этих двух теориях с разными компонентами[153]. Поэтому мы должны говорить, что квантовую механику следует принять не «над» классической механикой, но рядом с ней.
Можно рассмотреть и еще один пример, говорящий, по-видимому, о сравнимости теорий. Возьмем волновую и корпускулярную теории света (Т и Т0), как они понимались в начале XIX века, когда корпускулярная теория была изгнана из физики. В этом случае мы не могли бы не признать, что, хотя их теоретические рамки действительно различались, они основывались на одних и тех же операциональных критериях объективности света. На самом деле обе теории позволяли выводить проверяемые предложения по поводу реальных световых лучей, проходящих через отверстия, об их отражении, преломлении и дифракции с помощью соответствующих устройств, прохождении с разной скоростью сквозь среды разной плотности и т. д. Благодаря этому общему запасу эмпирических фактов было наконец найдено эмпирическое высказывание Е, формально выводимое из Т, в то время как его отрицание было формально выводимо из Т0, и это[154] в свое время привело к отказу от одной из этих теорий и принятию другой.
Конечно, не надо быть наивным и полагать, что именно «корпускулярная» черта привела к поражению корпускулярной теории. Так полагали просто потому, что, в силу уже упомянутой визуализационной установки физики того времени, самые интуитивно различные точки расхождения между этими двумя теориями считались действительно решающими. Сегодня мы понимаем, что хотя бы некоторую часть корпускулярной концепции надо сохранить, наряду с некоторыми волноподобными качествами света.
Поэтому вывод должен быть следующим: когда две сравнимые теории А и В фактически сравниваются, если результаты применения А в целом более удовлетворительны, чем результаты применения В, А следует считать лучшей теорией. Если мы хотим использовать в этой ситуации наш «интенсиональный» способ выражения, мы можем сказать, что, когда решающие эксперименты, как кажется, признают некоторое конкретное понятие неадекватным исследуемому объекту, следует осудить теорию в целом, но слабый пункт ее не следует усматривать в интенсионале какого-то конкретного инкриминируемого понятия. На самом деле интенсиональная часть теоретического понятия, которую считали ответственной за неудачу теории, вполне могла быть неповинной, так что ее можно было бы спасти в ходе дальнейшего развития данной науки.
Конечно, вопрос о сравнении теорий гораздо сложнее, чем может показаться из сказанного в этом разделе, поскольку он глубоко коренится в гораздо более разработанном дискурсе относительно изменения теорий. Во всяком случае, он представляет собой достаточно четко выделяемую подпроблему этой более общей проблемы и характеризуется некоторыми логически и эпистемологически ключевыми вопросами, которые мы пытались здесь выделить и обсудить. Мы будем еще говорить о более широком смысле этой проблемы в ее отношении к другим вопросам, когда будем более подробно рассматривать изменение теорий. Тогда мы вернемся к вопросу о сравнимости, чтобы прояснить некоторые несущественные предпосылки настоящего обсуждения. В частности, некоторые моменты нынешнего обсуждения зависят, как кажется, от «сентенциального» (statement) понимания теорий и от дедуктивной модели сравнения теорий, хотя на самом деле это не так. Действительно важный тезис состоит в том, что сравнение теорий основывается на референции, а не на значении, и поэтому операциональные критерии так важны в этом отношении[155].
3.4. Понятие «универсума дискурса»
Проведенный нами до сих пор анализ сложной структуры научной объективности дал нам достаточно инструментов анализа для того, чтобы заняться проблемой онтологического статуса научных объектов или, если кто-то это предпочитает, онтологической ангажированности науки. Однако прежде чем непосредственно заняться этим вопросом, опишем более точно основную идею общей позиции, принятой в этой книге, обсудив понятие, часто используемое в философии науки, но имеющее особое значение в рамках нашего подхода. Это – понятие универсума дискурса некоторой науки, которое обычно в литературе рассматривается как эквивалент понятия области индивидов данной науки. Такая эквивалентность – не просто случайное сосуществование языковых выражений. На самом деле оно покрывает собой по крайней мере два неявных предположения.
Первое из них состоит в том, что под «универсумом дискурса» мы должны понимать множество элементов (entities), имеющих свойства и отношения, о которых предполагает говорить некоторая определенная дисциплина, или наука. Как мы уже заметили, такой подход соответствует пониманию этих индивидов как «вещей», если придерживаться интуитивного представления о науке. Если использовать некоторые более утонченные подходы, такие, как представленные теоретико-модельной трактовкой как формальных, так и эмпирических наук, можно увидеть, что свойства и отношения рассматриваются там экстенсионально, как множества индивидов, множества упорядоченных n-ок индивидов и т. д. Как в интуитивном, так и в утонченном подходе проявляется некий скрытый платонизм, в том смысле, что индивиды и их атрибуты (понимаются они интенсионально или экстенсионально) понимаются существующими сами по себе, данными независимо от науки, пытающейся «говорить о» них как можно вернее.
Вторым предположением, на котором в действительности основывается первое, является отождествление значения с референцией. На самом деле, когда кто-то говорит об «области дискурса», он употребляет выражение, которое само по себе имеет лингвистический характер и как таковое просто замещает нечто вроде «рамки, в которых дискурс предполагается осмысленным». Только если мы отождествляем значение (смысл) с референцией, «область дискурса» может считаться синонимом выражения «множество обозначаемых, на которые предположительно ссылается дискурс».
Как должно быть ясно из предыдущих разделов этой книги, мы не считаем ни одно из этих предположений ни правильным, ни приемлемым, так что мы предлагаем другую интерпретацию понятия универсума дискурса.
Первым приходящим в голову интуитивно близким понятием является, быть может, понятие концептуального пространства, характерного для любой отдельной науки, а внутри науки – для ее различных теорий. Действительно, как мы уже подробно объяснили, когда опровергали наивное представление, согласно которому всякая наука характеризуется выбором некоторой области «вещей» в качестве поля своих исследований, для науки типичен скорее «способ рассмотрения» вещей, или, точнее, ограниченное тематическое поле, которому она посвящает свои исследования. Это значит, что всякая наука имеет дело со специфической «областью понятий», а не со специфической «областью вещей», и это с помощью этих понятий она формулирует свои вопросы, свои проблемы, свои догадки, свои предсказания и свои проверяемые утверждения. Это мы имели в виду ранее, говоря, что, когда наука рассматривается как организованное множество высказываний, ее специфичность выражается принимаемым ею конкретным множеством предикатов, являющихся именами понятий в некотором данном языке.
Мы говорим, что выражение «концептуальное пространство» лишь приближенно выражает понятие научной области дискурса, поскольку мы полагаем, что эти два понятия связаны генетическим отношением и процессом технического уточнения, что заставляет нас сохранять некоторое различие между ними. Больше об этом будет сказано, когда мы перейдем к вопросу об исторической детерминированности науки, но мы уже сейчас можем наметить основные линии их взаимоотношения.
Когда «созрели» подходящие исторические условия (являющиеся результатом внутренних, а иногда и внешних факторов, влияющих на науку), в научном сообществе открываются новые точки зрения, новые идеи начинают возникать в умах отдельных ученых – идеи, ведущие к (более или менее) новым способам рассмотрения реальности. Эти новые точки зрения стремятся организоваться вокруг ограниченного числа фундаментальных понятий, касающихся объектов (entities), свойств, отношений и процессов, составляя некоторое единство, которое можно сравнить с новым гештальтом, в котором несколько уже известных деталей организуются в новой форме или внезапно оказываются релевантными друг для друга не осознававшимся ранее способом. Такого рода переходы имели место, например, когда происходила коперниканская революция, когда механистическое мировоззрение широко распространялось в XVII в., когда в XVIII в. делались первые шаги научной интерпретации окаменелостей, когда Ламарк и Дарвин предложили идею биологической эволюции, когда ряд ученых почти одновременно в XIX в. положили начало «научной психологии», когда Планку пришла в голову идея «кванта действия» в связи с природой излучения. Другими словами, когда основывается новая научная дисциплина или когда в рамках уже существующей дисциплины назревает появление новой теории, это событие подготавливается процессом «гештальтизации», который мы предлагаем назвать построением «концептуального, или понятийного, пространства» этой новой дисциплины или теории[156].
Но образование этого концептуального пространства само по себе не является достаточным условием возникновения науки. Чтобы это случилось, понятия, включаемые в концептуальное пространство, должны пройти процесс очищения, упрощения и эксплицирования и быть сведены к небольшой и удобооперируемой группе, в которой по крайней мере некоторые из них играют стратегически центральную роль, в то время как остальным приходится играть необходимую роль обеспечения проверяемости всего гештальта. Понятия первого сорта почти без исключения становятся в новой дисциплине или теории теоретическими понятиями, а понятия второго сорта дают начало ее операциональным понятиям. Во всяком случае, такой переход не является автоматически гарантированным, и для его подобающего завершения могут потребоваться годы[157].
Только если и когда этот переход совершен и у нас есть структура понятий, достаточно хорошо соотнесенных логической сетью – причем некоторые из них снабжены признанной операциональной процедурой проверки содержащих их предложений, – мы можем сказать, что у нас есть в полном смысле область дискурса новой дисциплины. Без такого различения мы либо путали бы любое мировоззрение или метафизическое истолкование с собственно наукой (говоря, что всякое «концептуальное пространство» уже есть «область дискурса» в собственном смысле), либо оставляли бы без ответа вопрос о том, как определяется область дискурса некоторой науки (как это имеет место в большинстве современных течений философии науки, которые либо пренебрегают вопросом о генетическом исходном пункте теорий, либо интерпретируют его парадоксальным образом негенетически, т. е. в соответствии с предполагаемой разрывностью изменения теорий).
Сказанное выше мы могли бы подытожить, сказав, что определение области дискурса некоторой науки есть семантическая проблема, сводящаяся к описанию структуры значений, присутствующих в этой науке. С другой стороны, это нельзя отождествить с проблемой описания множества референтов данной науки, поскольку это вопрос преимущественно «прагматический» (не в обычном семиотическом смысле слова «прагматческий», а скорее в смысле, связанном с идеей оперирования чем-то или делания чего-то, и в этом смысле верном первоначальному понятию прагматизма, введенному Пирсом, у которого была явная операциональная коннотация[158]).
Если кто-нибудь назовет нас догматическими антиреференциалистами и заявит, что никто не мешает нам приравнять значения научных понятий к их референтам (или их экстенсионалам), мы просто предложим нашему предполагаемому оппоненту на самом деле показать нам, например, «область дискурса» современной физики, понимаемую экстенсионально. Как мы уже замечали, критикуя смешение «вещи» с «объектом», никто не смог бы указать нам индивиды, специфически являющиеся объектами физики. Это значит, что даже при максимуме доброй воли и самой толерантной позиции в семантике мы не могли бы признать, что область дискурса в науке задается экстенсионально или референциально, – просто потому, что такая область вообще не существует независимо от самой науки. Следовательно, наш вывод состоит в том, что, когда мы указываем область дискурса некоторой науки, мы просто указываем (по крайней мере в принципе) некоторый список понятий и некоторые критерии референциальности по крайней мере для некоторых из них.
Упоминание критериев референциальности ясно указывает на то, что мы далеко не нечувствительны к проблеме референции (обсуждения, приведенные в предыдущих разделах, должны были сделать это, во всяком случае, достаточно ясным; и мы снова будем специально заниматься этой проблемой в разд. 4.3). Собственно говоря, всякая наука, помимо собственной области дискурса, имеет также свою область референтов, но эту область нельзя отождествлять с областью дискурса, как она понимается в современной философии науки. Причина не только в том, что мы не можем представлять себе эти референты как просто «вещи», т. е. как индивидуальные существующие. Более сложные и возможно более интересные черты можно обнаружить, если исследовать далее структуру и условия формирования этой «области референтов».
Первое замечание состоит в том, что, вопреки общепринятому взгляду, область референтов не задается для некоторой науки, а скорее строится шаг за шагом и является функцией предикатов, входящих в логический аппарат этой науки. Это просто другой способ выразить то, что было сказано при описании того, как предикаты (точнее, базовые предикаты) «вырезают» из вещей объекты. Надо только добавить очевидное замечание, что, хотя в принципе всякая «вещь» может стать «объектом» некоторой науки (и таким образом войти в область ее референтов), это не значит, что она на самом деле, или фактически, это делает.
Чтобы увидеть все это яснее, предположим, что мы зафиксировали «область дискурса» некоторой конкретной дисциплины. Это значит, что составлен перечень операциональных базовых предикатов О1,…,Оn вместе с некоторыми теоретическими предикатами Т1,…,Тр. Базовые предикаты снабжены также своими соответствующими «операциональными определениями», т. е. для каждого такого предиката указано некоторое инструментальное средство вместе со списком инструкций, указывающих, как его использовать и какие результаты должны быть получены, чтобы можно было сказать, что этот предикат выполняется. Как мы уже неоднократно упоминали, объект «вырезается» из «вещи» в результате применения к ней всех базовых предикатов.
Предположим теперь (возвращаясь к уже использованному примеру), что у нас есть некоторая «вещь», конкретная как зубная боль (только те, кто никогда ее не испытывал, могут сказать, что это не «реальная вещь», поскольку ее нельзя ни увидеть, ни тронуть), и мы хотим узнать, может ли она быть объектом механики. Принимая, что базовые предикаты механики – масса (измеряемая весами), длина (измеряемая линейкой) и длительность (измеряемая хронометром), мы видим, что только один из этих базовых предикатов механики применим в нашем случае (т. е. длительность). Что касается остальных двух предикатов (массы и длины), зубная боль просто не может подвергнуться придуманным для них операциональным процедурам, и нам приходится сказать, что она не имеет ни массы, ни длины в механическом смысле. Поэтому она не принадлежит к референтам механики или, что эквивалентно, не является объектом механики.
Следовательно, ясно, в каком смысле референты науки не «задаются», а просто «строятся» путом применения к вещам операциональных критериев базовых предикатов. Отсюда следует, в частности, что и сама область референтов, очевидно, на задается, но находится в состоянии постоянного строительства, в том смысле, что это открытое и потенциально бесконечное множество. Это хорошо согласуется с современной ситуацией в науке, где нам приходится иметь дело с открытыми областями референтов, но никогда не с предполагаемыми бесконечными областями индивидов, о которых современная аналитическая методология часто говорит больше с фантазией, нежели с реализмом.
Мы увидим более интересные черты, связанные с этим фактом, когда будем рассматривать проблему семантики формализованных эмпирических теорий. Тогда станет ясно, что к ним неприменимы практически никакие средства обычной теоретико-модельной семантики, используемой в математической логике, и что у альтернативной семантики, которую мы собираемся предложить, есть некоторые привлекательные черты, такие как разрешимость и однозначность[159].
С этим разъяснением мы теперь можем принять выражение, от употребления которого в этом разделе мы до сих пор воздерживались, а именно «область объектов». Причина, по которой мы воздерживались от его употребления, состоит в том, что оно обычно понимается как синоним «области дискурса», понимаемой в только что рассмотренном экстенсиональном или референциальном смысле. Если, однако, мы примем для понятия «область дискурса» предложенную здесь интенсиональную интерпретацию, мы сможем употреблять выражения «область объектов» для обозначения не области референтов, о которой мы говорили выше, но область абстрактных объектов, составляющих (как мы уже разъяснили в конце разд. 2.7) денотаты предикатов, допустимых в области дискурса[160]. Действительно, когда мы говорим о «некотором объекте», согласно нашей точке зрения, мы знаем, сколько при этом подразумевается сложных концептуальных черт, и потому мы не можем спутать его с независимым анонимным «референтом».
Поэтому мы утверждаем, что, коль скоро область дискурса некоторой науки дана, возникнет и область ее объектов, поскольку, как мы видели, понятия, составляющие эту область дискурса, используются интеллектуальными творческими способностями ученых для построения этих гештальтов, этих «моделей», представляющих собой интенсиональные единицы (entities) (или entia rationis в классической терминологии) и являющихся теми абстрактными объектами, т. е., как мы видели, научными объектами в собственном смысле[161].
Однако мы не можем удовлетвориться только этим понятием объекта. Действительно, когда мы начинали наше обсуждение научной объективности в общем, мы заметили, что вполне естественно и общепринято говорить, что каждая наука исследует свои собственные объекты, и мы неоднократно говорили (даже в этом самом разделе), что критерии референциальности вырезают объекты из «вещей» или что какая-то «вещь» может стать или не стать объектом данной науки. Но ясно, что во всех этих выражениях объект понимается в референциальном смысле как нечто, соотнесенное с абстрактным объектом и в то же время отличное от него. Должны ли мы попытаться устранить это второе значение?
Нет, это ни необходимо, ни разумно. Гораздо лучше признать, что понятие научного объекта имеет биполярное, или двуликое, значение. С одной стороны, оно обозначает (уникальный) абстрактный объект, а с другой стороны, оно обозначает референциальный объект. Первый есть некоторый ens rationis, intentio secunda, ноэма (в смысле Гуссерля), гештальт или модель (согласно нашей прежней терминологии), или объект, кодирующий определенные свойства (по терминологии Зэлты). Второй есть (в случае эмпирических наук, рассмотрением которых мы здесь ограничиваемся) конкретный индивид, подпадающий под абстрактное понятие (как сказал бы Фреге), или референт, снабженный свойствами, составляющими абстрактный объект (согласно нашей прежней терминологии), или обычный объект, экземплифицирующий эти свойства (в терминологии Зэлты), или часть предполагаемой области (в смысле Дилуорта). Другими словами, мы уже видели, что референтами некоторой науки являются только те вещи, которые удовлетворяют ее предикатам; поэтому точнее будет называть их объектифицированными референтами (т. е. референтами постольку, поскольку они удовлетворяют условиям данной объектификации). Однако мы с тем же успехом можем называть их референциальными объектами, тем самым воздавая справедливость здравому убеждению, что всякая наука изучает свои специфические объекты не только в концептуальном, но и в референциальном смысле.
Это отнюдь не специфическая черта утонченной современной науки. Если я читаю статью о собаках, я могу сказать, что ее область дискурса составляют понятия, применимые к собакам, и что ее область объектов состоит из собак, но в двух смыслах: в одном статья говорит о собаках только в общем, и потому то, что в ней говорится, относится только к «абстрактной собаке» (или некоторой модели, или понятию, гештальту, ноэме собаки и т. д.). Но во втором смысле она предполагается относящейся к конкретным собакам, в той мере, в какой эти индивидуальные нечто экземплифицируют черты, выраженные в абстрактном понятии. Короче, статья говорит о фактических конкретных собаках через посредство абстрактного понятия собаки, так что мы можем на законном основании сказать, что объектом статьи (или ее предметом, тем, о чем в ней говорится) являются в одном смысле свойства, составляющие абстрактное понятие собаки, а в другом смысле, и в то же самое время, сами собаки.
Мы видели, что область абстрактных объектов некоторой науки открыта (поскольку в ходе исследования в нее могут быть включены новые объекты); но гораздо более открыта область референциальных объектов, поскольку включение в эту область определяется в зависимости от результатов проверочных процедур, относящихся к отдельным индивидам, так что кажется ясным, что эта область потенциально бесконечно и постоянно расширяется. Однако – что может показаться удивительным, но на самом деле подтверждает бесплодность экстенциалистской точки зрения, – нам нет никакой нужды знать состав этой области референтов, чтобы проводить научное исследование.
Чтобы понять, почему это так, введем различие, полезное в философских дискуссиях, которым мы будем пользоваться и позднее в этой работе. Речь идет о разнице между целым и совокупностью индивидов. Когда мы говорим о целом, мы не говорим собственно о содержании, но скорее о горизонте, в который должны быть включены все возможные содержания некоторой линии рассуждения, дискурса или исследования. В этом смысле, когда мы говорим, например, о физике в целом, мы имеем в виду не совокупность физических объектов или референтов физики, а горизонт, в который включен всякий возможный физический объект или референт. В этом смысле, в то время как было бы невозможно задать или даже предположить перечислимость совокупности таких индивидуальных референтов, отнюдь не невозможно определить физику в целом (на данной стадии ее развития). Для этого нам нужно только сделать явными предикаты, составляющие область дискурса физики. Корректно будет сказать, что эти предикаты определяют физику в целом, просто потому, что ничто не может мыслиться принадлежащим физике как один из ее объектов, если это не описывается какими-то из ее предикатов; и все, описываемое посредством этих предикатов, должно включаться в число объектов физики[162].
Напротив, с совокупностью вещей, принадлежащих в качестве референтов какому-либо дискурсу, трудно управляться, за исключением тривиальных случаев конечных совокупностей, малоинтересных для большинства наук. Мы можем поэтому сказать, что, хотя было бы претенциозным и даже смешным заявлять, что физика есть наука, стремящаяся познать всю совокупность физических объектов, имеет смысл говорить, что физика старается определить и исследовать всю область, которую они составляют.
В то время как важность этого различения на данном этапе может казаться неочевидной, упомянем только один проясняемый им вопрос. Одна из самых модных тем современной критики науки связана с категорией тотальности. Другими словами, науку объявляют неадекватной и даже обманчивой формой познания, поскольку она игнорирует «тотальность». К сожалению, эту категорию часто понимают неправильно, трактуя ее иногда как то, что мы назвали целым, а иногда как также упоминавшуюся совокупность всех вещей. В результате возникает ряд недоразумений, в том числе особенно серьезных. Например, одним из главных прорывов современной науки было, как мы уже видели, отграничение проблемы знания и понимания некоторых конкретных черт реальности от задачи определения их взаимоотношений с совокупностью всех вещей. Как ни странно, некоторые современные ученые, кажется, предлагают вернуться к этому донаучному способу понимания реальности, не сознавая, что большая доля научного прогресса была достигнута благодаря переходу от исследования совокупностей (totalities) к исследованию целостностей (wholes).
Множественное число употреблено здесь преднамеренно, поскольку оно указывает (как и аналогичное употребление таких выражений как горизонт, концептуальное пространство, тематическое поле и область дискурса), что, несмотря на некоторый привкус парадоксальности, целые всегда частичны. Благодаря этой частичности они могут дополнять друг друга, быть совместимыми и даже, так сказать, быть взаимно вложимыми. Например, физика в целом, например, может мыслиться как состоящая из объединения отдельных подобластей или целых, которые вне этого отделены друг от друга, таких как механика в целом, электродинамика в целом, атомная физика в целом и т. д. Заметим, что, поскольку целое есть комплекс конститутивных условий, а не коллекция единиц (of entities), одна и та же единица, или «вещь», может принадлежать разным целым в соответствии с возможностью описания ее предикатами, определяющими структуру того или другого конкретного целого.
В итоге, «вещи» рассматриваются и описываются в разных науках посредством разных объектификаций, выражающих точки зрения, или «целые», отдельных наук. Это происходит благодаря применению операциональных критериев объектификации к «вещам». Но это – не логически примитивный факт, поскольку эти критерии формируются только внутри некоторого конкретного гештальта, в котором несколько понятий организованы в единство. Иногда это гештальт низкого уровня, почти целиком составленный из эмпирических и сенсорных черт; но почти во всех науках гораздо более сложные гештальты вводятся посредством интеллектуального синтеза. В случае этих более сложных конструкций некоторые из черт, входящих в гештальт, должны иметь операциональные условия проверки. И только если эти условия удовлетворяются, некоторая общая точка зрения на вещи – концептуальное пространство – может быть возведена на уровень области дискурса конкретной науки, что делает возможным для «вещей» входить в область объектов этой науки и действительно исследоваться ею.
Мы надеемся, что на данный момент мы в достаточной степени прояснили понятие научного объекта, каким мы его видим. И все-таки может остаться некоторая неудовлетворенность в связи с понятием «вещи». Хотя оно не играет позитивной роли в нашем дискурсе, оно тем не менее составляет некоторого рода предпосылку для самого понятия «объект», так что заслуживает дальнейшего рассмотрения.