Глава II
Лишь только раздался звонок, возвещающий о выходе поезда с ближайшей станции, как из дверей зала первого класса, ведущих на платформу, показался высокий стройный молодой человек, одетый в летнее пальто. Яркое, уже начинающее настойчиво пригревать майское солнце освещало его дышащее энергией, жизнерадостное, открытое лицо. Румяная, позолоченная легким загаром кожа, добрые карие глаза, довольно крупные, но мягко очерченные губы и нос, маленькая каштановая бородка, тоже с чуть золотистым отливом, и такие же красивые пушистые усы – все это сразу внушало симпатию и доверие, притягивало и останавливало доброжелательный взгляд на этом молодом лице. Господин нетерпеливо ходил по платформе, поминутно останавливаясь и взглядывая вдоль полотна дороги в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Всякий раз после этого рука его опускалась в карман жилетки, и он продолжительно, видимо, недовольный, всматривался в часы…
Вот наконец раздается свист приближающегося локомотива, и поезд, развеваясь разноцветной лентой, подкатывает к станции.
Господин внимательно осматривает всех пассажиров, стараясь разглядеть между ними знакомую фигуру.
«Неужели не узнаю? Не может этого быть!» – сам себе протестует он, и в ту же минуту глаза его падают на небольшую, одетую в черное тоненькую женскую фигурку, стоящую на ступеньке. Легкий ветерок развевает ее длинную креповую вуаль, из-под которой виднеется свесившаяся на сторону светлая белокурая коса. Большие печальные глаза, окруженные легкими черными тенями, пристально и озабоченно всматриваются в незнакомые лица.
– Наташа! – еще издали доносится до нее хорошо знакомый милый голос.
Девушка еще не видит того, кто говорит, но взгляд ее загорается, словно в душе зажегся яркий луч и осветил изнутри за секунду перед тем печальные, усталые глаза. Бледное личико заливает нежный румянец, губы открываются в счастливую улыбку, и радостное «Дима!» вырывается из груди. Она увидела, она в ту же секунду узнала его. Вот он, вот он протягивает к ней руки, а она, с глубоко прочувствованным вторичным возгласом «Дима! Милый!», охватив своими маленькими тоненькими ручками шею Дмитрия, прижимается головой к его груди. И нахлынувшая громадная радость, и глубокое, еще с полной силой щемящее горе, и сладостное сознание близости человека, в груди которого таится полное сочувствие ее радости и горю, – все напряжение последних тяжелых дней требует выхода и выливается в облегчающем глубоком рыдании. Но это длится одно лишь мгновение. Усилием воли девушка сдерживает себя, только два-три глубоких вздоха еще поднимают ее грудь. Кругом толкотня, возня. Волей-неволей приходится позаботиться о своих вещах, достать носильщику багажную квитанцию, запастись извозчиком.
– Наташа, милая, как я счастлив, что ты приехала, – заговорил Дмитрий Андреевич, лишь только они очутились в дрожках[3]. – Ты не поверишь, как больно мне было, что я не смог сам поехать за тобой, сам привезти тебя, еще раз посмотреть каждый уголочек в милой квартире, где всегда отдыхала душа, где все было устроено ее заботливой, хлопотливой рукой, рукой нашей мамы. Да, Наташа, и мне она была матерью в полном высоком значении этого слова. Теперь у меня одна цель: чтобы жизнь твоя была светлой и радостной. Натуся, тебе хорошо будет у нас, я верю в это. Мое отношение ты знаешь. Анисьюшка, старушка няня моя, о которой ты давно слыхала, уже два года как живет у нас в доме. Когда я после назначения сюда ездил в свое именьице, то нашел ее там овдовевшей и сильно бедствующей. Конечно, забрал и привез с собой. Это преданный, добрый человек, который души во мне не чает, она уже всем сердцем заочно полюбила и тебя. Сегодня старуха с ног сбилась, устраивая тебе комнату, – все ей недостаточно хорошо казалось. Она и булок, и пирогов напекла, чтобы тебя с дороги накормить, – улыбаясь, закончил Дмитрий Андреевич.
Наташа с мягким выражением в глазах глядела на ласковое оживившееся лицо Димы и с удовольствием прислушивалась к знакомому милому голосу, который давно не слышала.
– Катя – тоже добрая девушка, очень добрая, – несколько менее уверенно продолжал Дмитрий Андреевич, – только у нее есть странности: она не особенно общительна, нервна, поэтому бывает не всегда ровна в общении. Ты на нее не обижайся, она не виновата, ее не совсем правильно воспитывала покойная Анна Васильевна, потом институт, жизнь вдали от семьи… Но, право, она добрая, и я уверен, что полюбит тебя, то есть, я хотел сказать, любит тебя, только замкнутая она очень. Полюби же и ты ее, Наташа, пожалей ее, ведь она, в сущности, очень одинока.
– О, Дима! Об этом меня просить не стоит! Я давно уже люблю, всей душой люблю и няню Анисью, и Катю! Ведь она сестра твоя, разве могу я не любить ее! – просто закончила девушка.
– Вот мы сейчас и приедем. Видишь, там, налево, зеленый домик с красной крышей в саду? Это и есть наш домик. От центра города далеконько, но больница близко и сад прекрасный, а ведь ты знаешь, я без зелени жить не могу. Вот и приехали. Стой, извозчик! Приветливо глянул навстречу Наташе своими отворенными настежь окнами новенький светлый домик, окруженный словно снегом усыпанными деревьями в их воздушных весенних нарядах. Лучи солнца пробивались сквозь разноцветные стекла крыльца и окрашивали дорожки причудливыми фиолетовыми, красными и синими полосами.
Едва открылась дверь в дом, как оттуда потянуло запахом свежих булок и еще чем-то нежным и душистым. Лишь только Наташа переступила порог прихожей, как навстречу ей показалась полная бодрая женщина лет пятидесяти с хлебом-солью в руках.
– Добро пожаловать, матушка-барышня, – низко кланяясь по русскому обычаю, проговорила она. – Не побрезгуйте нашими хлебом-солью, – и она, протянув Наташе блюдо, нагнулась и поцеловала ее руку. Наташа, тронутая и слегка сконфуженная, неловко сунула блюдо на первый попавшийся стул и тогда уже со свободными руками подошла к старушке.
– Спасибо, нянюшка, спасибо, милая. Правду Дима говорил, что вы очень-очень добрая, – сказала она, обнимая Анисью. – Дайте же мне вас хорошенько поблагодарить и крепко поцеловать. Ну, и вы меня поцелуйте. Только не так, – отдернула девушка руку, к которой женщина опять нагнулась. – Вы в лицо меня поцелуйте. Вот так. И полюбите меня, нянечка! Мне так нужно, чтобы меня полюбили, – дрогнувшим голосом докончила она.
– Да что ты, матушка, да как можно, чтобы не полюбить, что это ты несуразное говоришь, – отбросив всякий этикет, глубоко растроганная, промолвила женщина. – Да нешто могу я тебя не любить, сиротку горемычную, да и Митенька, поди, души в тебе не чает, а нешто он плохое полюбит? – И, подняв уголок передника, женщина стала тереть покрасневшие влажные глаза.
– Здравствуй, Наташа, – раздался в это время голос, и из дверей столовой появилась стройная фигура Кати.
– Катя, милая, дорогая! – с искренним, горячим порывом бросилась к ней девушка и крепко обняла ее. – Господи, да как же ты выросла, как страшно еще похорошела! Просто царицей смотришь! – восторженно воскликнула Наташа, пораженная действительно красивой внешностью девушки. – И какая ты нарядная! А как я любить тебя буду! – тепло и задушевно закончила она.
Катя, польщенная искренним восхищением приезжей, с несколько снисходительной улыбкой поцеловала ее в щеку.
– Раздевайся же скорей да сама нам покажи, что сталось с тобой за эти четыре года! Когда я тебя в последний раз видела, ты была еще горькой[4] девчонкой и страшно-страшно белобрысой.
– О, белобрысой я, к сожалению, и теперь осталась, – улыбаясь, проговорила Наташа.
Она сняла свое свободное пальто-сак[5] и положила на подзеркальный столик свою черную с длинной вуалью шляпу, совершенно закрывавшую верхнюю часть лица. Теперь, в своем полудлинном, почти гладеньком, плотно охватывающем ее хрупкую фигурку черном платье, с двумя волнистыми, тяжелыми, почти до колен спускающимися, совершенно светлыми, цвета спелого колоса косами, она производила впечатление девочки-подростка. Она осталась почти совсем такою, как накануне и сегодня весь день рисовало ее себе воображение Дмитрия. То же круглое личико, та же фарфоровая белизна открытого лба, тот же маленький неправильный, слегка вздернутый носик, та же слишком короткая верхняя губа, из-под которой виднеются белые, крупные, как миндаль, зубы. Те же серые, большие, добрые глаза, обрамленные каймой темных пушистых ресниц, только под ними легли легкие черные тени, отчего они кажутся больше и вдумчивее, да тихая скорбь светится в самой их глубине. Не хватает еще того яркого, цветущего румянца, которым горело прежде все лицо девочки, ее маленькие уши: теперь чуть заметная бледно-розовая краска была разлита на нежных щеках девушки.
– Совсем, совсем та же! – радостно восклицает Дмитрий. – Та же славная маленькая Наташа. Только вытянулась немного да косы сильно выросли. И ты говоришь: «К сожалению, осталась такой же белобрысой!» Да я еще никогда в жизни не видал таких волос, ведь это редкость!
– Да, говорят, – совершенно равнодушно подтвердила Наташа. – Вот и в гимназии все девочки мне это повторяли. Раз даже парикмахер, который причесывал нас для живых картин, восхитился и сказал мне, вот как и ты: «Я еще никогда в жизни не встречал таких волос, при таком цвете – такая длина и густота. Да знаете ли, барышня, что у вас сокровище на голове: кому не надо, и тот всегда двести рублей за ваши волосы даст». Потом меня всё дразнили девочки, что если я сама по себе хоть полтинник стою, то, во всяком случае, цена мне свыше двухсот рублей. – При этих словах девушка улыбнулась, но грустная дымка по-прежнему заволакивала ее глаза. – Вот у мамочки волосы были действительно красота, пепельные, мягкие, что, бывало, смотришь не насмотришься, а мои – чуть не альбиноска какая-то.
– Кушать пожалуйте, суп остынет! Чай и так в дороге барышня-то заморилась, вон бледненькая какая! Чем бы прямо к столу, ан тут разговоры разговаривают: всё одно за полчаса всего не выговорите, да слава те Господи, и торопиться некуда, не завтра в обратный путь собирается, наша ведь теперь, никуда не подевается, – по обыкновению ворчливым тоном заявила Анисья. – Пожалуйте.
После обеда Наташу отвели в ее комнату – бывший кабинет, который добрая Анисья совместно с Дмитрием позаботились снабдить всем, по их мнению, необходимым и приятным для будущей жилицы. Окна были уставлены горшками с цветами, на обоих столах красовались громадные букеты ландышей, распространявших свой нежный аромат. Дмитрий Андреевич самолично раздобыл и поставил их в прелестные стеклянные вазочки, специально с этой целью им приобретенные в то же утро.
– Как чудно пахнет! И как уютно! – воскликнула Наташа, входя. – Но, Дима, ведь я лишила тебя кабинета? А ты как же будешь?
– Ничуть не лишила, пожалуйста, не беспокойся, я себя не забыл и тоже прекрасно устроился. Кроме того, я надеюсь, что если мне понадобится позаниматься, то ты позволишь мне прийти сюда?
– Еще бы!.. Дима, да как ты можешь задавать подобный вопрос!
– Могу на том основании, что сам себе я его давно уже задал и ответил на него утвердительно. Лучшее доказательство – мои письменный стол и книжный шкап[6], которые в полной неприкосновенности оставлены здесь. Как видишь, я действительно позаботился о себе и распорядился очень недурно.
Наташа вошла в глубину комнаты и остановилась у письменного стола, над которым висел громадный портрет покойной Варвары Михайловны, снятый три года назад и поражавший своим сходством. Безмолвно стояла девушка и, не спуская глаз, смотрела на дорогое изображение. Тихие слезы струились по ее тонким щекам, она не вытирала их, вероятно, не замечала даже. Дмитрий Андреевич тоже молча стоял за ее спиной и тоже глядел на портрет.
– Как живая… – едва слышно выговорила наконец девушка. – Такая она была. А как изменилась за последний год!.. – Голос ее оборвался.
Дмитрий Андреевич ласково взял девушку за руку и повел к дивану.
– Сядь, Наточка, и расскажи о ней всё-всё. Или, может, тебе слишком тяжело?
– Нет, я так рада поговорить о ней с тобой, именно с тобой, – ты ведь так любил ее.
– От чего же она умерла? Так неожиданно!
– Неожиданно для нас, да. Но ведь она скрывала, она давно безнадежно была больна и знала это: у нее был рак. Как изменилась она за последний год – верно, сильно страдала. Когда я ее спрашивала, что с ней, отчего она худеет, отчего лицо ее так страшно пожелтело (а ведь ты помнишь, какая она была всегда розовая раньше), она только смеялась и говорила: «Я открою тебе секрет, Ната: просто я стара становлюсь, вот и начала морщиться и желтеть. А ты думала, твоя мама все цвести да молодеть будет? Ну, и устаю еще немножко». И я, глупая, верила!.. Я просила ее только меньше работать, отдохнуть, позволить лучше мне давать хоть один урок. И слышать не хотела: «Ни-ни, я не хочу, говорит, чтобы тебя что-нибудь отвлекало от ученья, могло бы помешать тебе и дальше идти на золотую медаль. Я хочу гордиться своей медалисткой. Кончишь – другое дело, работай тогда, а пока не позволю».
– Ну, и что же? – дрожащим голосом спросил Дмитрий. – Хоть исполнилась ее мечта, дожила ли она до своего счастья?
– Да, чуть-чуть: за два дня до ее смерти я сдала последний экзамен и принесла последнюю пятерку.
Оба замолкли, не в силах больше говорить.
– Но что за пытка были эти экзамены! – снова через некоторое время заговорила Наташа. – Особенно последние два, когда она уже слегла. Как она страдала!.. Как скрывала и опасность, и страдания!.. Я не знала, но я смутно, бессознательно чувствовала что-то. Ведь и прежде она прихварывала, но в этот раз что-то большое, темное, страшное точно навалилось мне на душу. Мама смеялась над моей тревогой, уверяла, будто непременно случится что-нибудь очень хорошее, потому что сны и предчувствия, доказывала она, всегда сбываются наоборот. Ласкала меня, успокаивала, говоря, что это просто нервы разгулялись от усиленных занятий. А я и заниматься почти не могла: это страшное и темное что-то все время стояло за моей спиной, я даже иногда поворачивалась, чтобы убедиться, есть ли действительно кто-нибудь. Если бы не мамина мечта о медали, я бы бросила книги. А она старалась шутить, все подбадривала, только на следующий день по окончании моего последнего экзамена уже вечером заговорила со мной, осторожно, потихоньку стала подготовлять… Боже, что делалось со мной!.. – голос девушки оборвался. – Тогда же она передала письмо к тебе… Как она любила тебя!.. Как верила в тебя!.. Сколько говорила о тебе… о многом вообще… говорила о любви, завещала любить, жить во имя любви, так как только в ней, твердо верила она, можно почерпнуть силы всё перенести, всё перетерпеть. Да сама она только силойсвоей любви и жила, когда все другие силы уже покинули ее… – Наташа перевела дух. – На следующий день страдания уже были так велики, что она несколько раз теряла сознание. К вечеру она причастилась, а еще на следующий день умерла… умерла как святая…
Оба сидели молча, и горячие слезы катились по их щекам.
– Она верила в меня, говоришь ты? – промолвил Дмитрий Андреевич, когда, наконец, несколько улеглось душевное волнение. – Я не обману ее доверия и сберегу то, что было для нее самым дорогим. Теперь ты – самое дорогое и для меня, моя бедная девочка. Твое счастье будет моей целью, смыслом моей жизни. Наташа доверчиво прижалась головой к его плечу.
– Верю, Дима, я тоже крепко верю в тебя. Здесь мне будет хорошо, я не сомневаюсь. Ведь как меня там удерживали, как уговаривали остаться! Знаешь кто? Начальница нашей гимназии, Ольга Васильевна Тихомирова. Славная она такая. Она маму знала и очень любила. Я и училась у нее даром, так как ведь это ее собственная гимназия. Она предлагала мне жить у нее, посещать восьмой класс, обещая, как только я кончу, сейчас же дать какое-нибудь место. Может быть, нехорошо, что я отказалась? Но меня так потянуло сюда. Да и мамочка была бы спокойна, только зная, что я тут.
Далеко за полночь проговорили они, и никто не мешал им: Катя, верная себе, была на репетиции, а Анисья, отчаявшись дозваться их в столовую, принесла им на подносе, заваленном крендельками, булочками и сухариками, чай в кабинет. Убедившись через некоторое время, что все осталось нетронутым, она ушла, недовольно шмыгая носом, и в сердцах хлопнула кухонной дверью, ей же жалуясь, что барин «Бога не боится, до этакой поры ребенка без сна держит да голодом морит».