Двор Парамоновых
Этих двух девчушек – ладно скроенных, розовощёких, вечно хохочущих, знал весь двор купцов Парамоновых. Название это, как и название самого большого дома в этом дворе, исходило из давних (для современного читателя) дореволюционных времён. Все постройки поменьше – одно- и двухэтажные дома принадлежали этой же фамилии. Двор был заселён сотнями людей всех национальностей, как и сам многоликий и многонациональный город моего детства – Ростов-на-Дону.
Малышки жили по соседству – в одной из коммунальных квартир одноэтажного домика в самой глубине этого огромного двора. Кроме двух семей – родных одной и другой девочки – в своей комнатушке проживала ещё одинокая вредная старуха Антониха (а может, она только казалась малолеткам старухой?). Для детей же она была воплощением Бабы Яги: необъятных размеров, с обезображенными болезнью ногами, с всклокоченными волосами, с лицом, красным и морщинистым, – она пугала их одним своим видом. Коронной фразой Антонихи, обращённой к детям, была такая: «Не люблю, когда брэшуть!». Причём, говорилось это по любому поводу. Но в общем, бабулька не сильно отравляла девочкам их существование.
Девчушки-соседки были разными, и в чём-то похожими: обе коротко острижены, в волосах – по банту; обе – в меру упитаны, несмотря на нелёгкие послевоенные годы, обе – в коротких платьицах и обе – хохотушки. Старшей, Людочке, к моменту их знакомства, было годика четыре. Младшая, Вика, была младше ровно на один год, один месяц и один день. Когда девочки хотели походить на взрослых, они, смиряя своё, по-детски неуёмное, желание мчаться куда-то не разбирая дороги, пытались чинно, взявшись под ручку, идти по двору. Умильная была картинка! Естественно, надолго их «взрослости» не хватало, и они с ходу встревали в любую игру на территории их большого двора, без раздумий присоединяясь к знакомой босоногой компании. Кстати, эта «босоногость» была ярким проявлением послевоенных лет, когда у многих и многих детей были одни сандалики «на выход» и детские ступни сполна прочувствовали и прохладу луж после летнего дождя, и ласковое тепло песка в песочнице, и горячее объятие раскалённого под южным солнцем асфальта.
Старшая из подружек, круглолицая, хорошенькая Людочка, смешно шепелявила, а когда смеялась от души, то смеялись и её широко распахнутые серые глаза, и задорные кудряшки на голове. Это дитя природы так открыто радовалось жизни, что смешинки в глазах и ямочки на щеках невольно выдавали посторонним тайну: ребёнок ждёт от жизни только сказочные подарки! Хотелось думать: да будет так!
И никто при взгляде на эту девочку тогда, в конце сороковых годов, когда разрушенная войной страна только-только залечивала раны, не мог предполагать, сколько тяжести свалится потом на её усталые плечи, как постепенно исчезнут ямочки на щеках, как поседеют некогда роскошные волосы, как, как, как…
Но всё это будет потом, а тогда, повторюсь, Люда и Вика были довольно упитанными детками, несмотря на трудные времена и копеечные, у большинства работающих, зарплаты. В детских садах кормили на удивление хорошо: вкусная, богатая натуральными витаминами пища для детей должна была служить государству залогом здоровья подрастающего поколения, идущего на смену старшему, воевавшему, холодавшему и голодавшему, пережившему все тяготы войны и страшные, бесхлебные 1933 и 1947-е годы, поколению. Даже в пионерских лагерях в далёкие пятидесятые годы итоги успешного летнего отдыха определялись «привесом» детей в конце смены с точностью до граммов. Если в каком-либо отряде отмечалось снижение веса у ребёнка хотя бы на 100 г, – это уже грозило пионервожатому определёнными неприятностями.
Вика, даже в самом нежном возрасте, всем своим видом давала понять окружающим: я крепко стою на ногах и весь мир – у моих ног! И всё у неё располагало к такой жизнеутверждающей позиции: зажиточная семья – дед, крупный чиновник, живущий в хоромах (по тем-то временам), т.е. в отдельной, огромной трёхкомнатной квартире; отец, замдиректора одного из крупнейших заводов Ростова; мама-врач и две бабушки обеспечивали вполне приличное существование для маленькой любимицы.
У Вики, как и у Людочки, щёчки были усыпаны симпатичными веснушками; волосы цвета воронова крыла, густые и жёсткие, были безнадёжно прямыми, как струны; лоб закрывала чёлка.
Подружки подражали друг другу во всём: Вике страшно хотелось иметь кудряшки, как у соседки. Для исполнения заветного желания она предпринимала поистине героические усилия: втайне от своей мамы накручивала свои волосики на какие-то папильотки – тряпичные, бумажные, даже на катушки от ниток. Ясно, что из этой затеи ничего не выходило. С досадой смотрела Вика на своё отражение в зеркале – оно оставалось неизменным! А в это же время Люда тайком от родных билась над своей причёской: уж очень ей хотелось иметь прямые волосы и особенно – чёлку, как у Вики. Но упрямые кудряшки слушаться не хотели! Она обильно смачивала их водой из-под крана и всё своё усердие прикладывала к расчёске: упорно она расправляла и приглаживала непослушные локоны, специально надевала шапочку на мокрые волосы, всерьёз мечтая о том, что однажды, подойдя к зеркалу и сняв надоевший головной убор, увидит эту волшебную картину – воплощение заветной мечты – прямые, как струны, волосы и необыкновенной красоты чёлку. Со временем обе девочки оставили эти свои детские потуги изменить собственную внешность. Это был первый жизненный урок: не всё зависит от нашего желания, каким бы сильным оно не было!
Как у каждого человека, у Людочки (так звала её мама) было несколько имён: дома – Люда, хотя братья могли обозвать и Людкой, или – ещё хуже – «Люда из верблюда». Кое-кто из взрослых называл её ласково Милочкой и ей это было приятно. А дворовые друзья могли запросто окликнуть: Людка, иди играть в жмурки! И она откликалась, хотя в душе недоумевала: почему её такое красивое имя можно так грубо искажать, а вот с именем подружки Вики таких метаморфоз никогда не случалось? И, чтобы успокоить ущемлённое самолюбие, она только что не воскликнула «Эврика!», когда нашла-таки эквивалент «Люд-ке» – «Вич-ка»! Да – с «присыпочкой» – «Вич-ка-спич-ка»! Радости Люды не было предела: хоть здесь сравнялись!
Впоследствии к тандему Вика – Люда как-то незаметно присоединилась соседская Наташа – тихая, послушная девочка. У неё были замечательно красивые косы и очень выразительные глаза, опушённые длинными тёмными ресницами.
Разными у подружек были не только имена и причёски, но и социальное положение, и жизненные устои. Людочкины родители, скромные интеллигенты, и должности занимали скромные, и зарплаты получали скромные. Викина, зажиточная по тем временам, семья держалась на бабушке – она была и прислугой, и гувернанткой Вике и её сводной сестре Лене. А так как родители вели светский образ жизни, то на бабушке держался весь дом. Вика и её старшая сестра имели свою, отдельную комнату и очень этим гордились. Через деревянную, казалось бы наглухо запертую дверь, отделявшую Людино жильё от Викиного, девочкам можно было даже договориться о планах на завтра – звукоизоляция была «на нуле».
Дверь единственной комнаты, в которой «в тесноте, да не в обиде» проживала семья Людиных родителей, практически никогда не закрывалась: у всех троих детей были общительные, как и они сами, друзья – и никто, как ни странно, не ощущал дискомфорта. В этом гостеприимном доме часто бывали родные, друзья родителей и для всех находилось доброе слово. Потому, наверно, и Людины подружки предпочитали устраивать свои детские игры не в трёхкомнатных хоромах Викиной семьи, не в огромной квартире их младшей подружки Наташи (по-дворовому – Натки) – почему-то слаще всего игралось им под квадратным толстоногим столом, закрытым цветастой скатертью, отчего пространство под ним воспринималось, как суверенное государство – со своими законами и своим языком…
Натка жила совсем рядом, тоже в одноэтажном доме, но в отдельной квартире. У нее была старшая сестра Лина, блондинка от природы, но почему-то детвора окрестила её на свой манер: «Рыжая». Когда подружки несколько повзрослели и пошли в школу, совершенно неожиданно, «ниоткуда» у Наташи появился братик по имени Шурик. Во дворе Парамоновых редко кто оставался без прозвища, и малыша тоже (не без причины) прозвали «Кусь-Кусь» – ведь он постоянно просил кушать! Конечно же, всем трём девочкам хотелось потискать, понянчить младенца (ведь он был для них почти что куклой), но строгая Наташина мама решительно пресекала эти ранние инстинкты будущих матерей. Все бывшие девчонки помнят эти сладкие игры в «дочки-матери», когда они, прижимая к груди затасканных тряпичных кукол, нежно пели им колыбельные своими тонкими неокрепшими голосками. Вскоре после рождения Шурика, третьего ребёнка в семье, Наткин папа посадил под окнами, рядом с домом, три юных деревца и все последующие годы дети и тополя подрастали вместе, будто соревнуясь друг с дружкой. Впоследствии два тополька превратились в высокие, красивые и стройные деревья, а третий – рос, рос какое-то время, да и зачах. И что символично: семейная жизнь Натки и ее брата Кусь-Куся очень даже удалась, а вот у старшей их сестры Лины («рыжей»), так и не случилась: ни мужа, ни деток.
«Общественная жизнь» послевоенной детворы проходила во дворе, за исключением времени посещения детского садика. А надо отметить, что огромное пространство, занимаемое разноэтажными домами, образующее замкнутый контур под названием «Двор Парамоновых», негласно делилось на две части: первая (центральная) – так называемая «площадка» – место встреч и игрищ малолетних обитателей двора, а также – место обсуждения насущных коммунальных проблем – для взрослых (эта часть двора имела выход на улицу Красноармейскую), и вторая – «тот двор» – так называлась часть двора Парамоновых, которая своими железными воротами и аркой сообщалась с улицей М. Горького (ранее – Сенной).
Уходя играть во двор, дети всегда говорили родителям, где они будут находиться и где их можно будет найти: «Папа, я на площадку» или «Мама, я буду на том дворе». Так было заведено и в урочный час в разных концах двора раздавалось разноголосое: «Миша, домой! Пора обедать!» или «Марина, ну сколько раз тебя звать?!» и двор на какое-то время пустел. Но так бывало ближе к вечеру, когда родители возвращались с работы. В остальное же время дети, живущие без бабушек, были предоставлены самим себе. Правда, старшим братьям и сёстрам поручалось «пасти» малышей, но чаще всего это родительское наставление игнорировалось старшими – у них ведь уже была своя, «взрослая» жизнь, и младшие в эту жизнь не вписывались.
В том далёком детстве Людочки и её подружек ещё существовали «кинопередвижки» и когда в их огромном дворе наступал «День Кино», из всех домов высыпали люди с табуретками в руках, чинно рассаживались; на стене разворачивался большой экран и, под звуки шлепков ветками или ладошками по открытым частям тел (бьющих и отпугивающих комаров), зрители заворожённо взирали на чужие страсти, сопереживая героям, влюбляясь в них. Эти сеансы были настоящим событием. Они объединяли жильцов двора – ведь телевизоров тогда не было и в помине! И после совместных переживаний и всхлипываний даже самые непримиримые соседи почему-то мирились. Плёнка в этих допотопных киноаппаратах частенько рвалась и тогда зрители дружно кричали: «Са-пож-ни-ки!»
А наутро всё место действия оказывалось устланным шелухой от семечек – любимого, а главное, доступного, лакомства ростовчан. Без них трудно представить мой родной город, да и моё детство тоже. Семечки – «цыганочка», «пуховочка» – продавались чуть ли не на каждом углу. Особенно хороши были семечки у бабушки (думается, я сейчас старше её, тогдашней), которую детвора, с лёгкой руки Людиного брата, за глаза называли «Бабушка постучи в окошко». То есть, если она не сидела на своём крылечке, постоянным «клиентам» разрешалось тихонько постучать в окошко, приставить к стеклу свою, тотчас узнаваемую мордашку, и терпеливо дожидаться, когда откроется дверь и добрая бабушка передаст из рук в руки заветный кулёчек, умело скрученный из куска газеты, с ароматными горячими семечками, что называется «с пылу – с жару». Бывало, по своей душевной щедрости, она без денежки, «за так», насыпала их в тёплую маленькую ладошку: наверно, она умела читать по глазам затаённые детские желания?!
Всё тёплое время года послевоенной детворы проходило вне дома. Стоило одному кому-нибудь вытащить из дому на площадку огурец (чаще всего немытый), как один за другим вся остальная ребятня так же смачно хрумкала своими, срочно взятыми из дома, такими же немытыми огурцами. То же самое было и с краюхами ароматного, с хрустящей корочкой «подового» хлеба! Кстати, воспоминания об этом вкуснейшем лакомстве детства ставшие взрослыми дети пронесли через всю жизнь! Правда, бывали и времена, когда за этим самым хлебом детям приходилось выстаивать длиннющие очереди, не идущие, впрочем, ни в какое сравнение с многочасовым очередями за сахаром-рафинадом. Отпускали этот сахар в синей бумажной упаковке, перетянутой тонкой бечёвкой, по две пачки «в одни руки», а очередь эту приходилось занимать на рассвете… Мамы сглатывали комок в горле, когда им приходилось ранним зимним утром поднимать из тёплых постелей своих малолетних «кормильцев».
Жизнь двора никак нельзя было назвать однообразной: кроме посторонних людей, сокращающих свой ежедневный маршрут (двор-то – проходной), туда заезжали грузовики – кому уголь привезти, кому – дрова; опять же, мусор дворовый вывозили. А иногда детворе удавалось прокатиться на телеге, запряжённой трудягой-лошадкой. Возчики не прогоняли малышей: они, мудрые, всё понимали… Иногда во дворе звучали самые неожиданные моно- и диалоги. Например, одна бабушка с балкона трёхэтажного дома кричала внуку: «Юрик, иди с ранцем в школу!«Другая поощряла любимую собачку к исполнению священного ритуала: «Джуля, пи-пи!». Стоило этой бабуле выйти из дома даже без собаки, как тотчас же раздавалось дружное детское: «Джуля, пи-пи!». Так потом и называли бабулю многие годы.
Самыми же известными и популярными персонами «при дворе» были дворничиха тётя Маруся по фамилии Бригадир (ах, какими приятными, освежающе-прохладными были струи из её поливального шланга в знойные летние дни!), управдом по фамилии Гурари и замечательная, всегда приветливая и улыбчивая почтальонша тётя Галя.
В детской памяти остались яркие «сольные выступления» уличных умельцев, которые хорошо отрепетированными голосами кричали, входя во двор: один – «А вот ножи-ножницы точим!»; другой – «Им-малированную посуду запаиваю! В кастрюли, в чайники, в вёдра Дны вставляю!».
После печального для советского народа события – смерти Вождя и Тирана И. В. Сталина – была объявлена амнистия, благодаря которой вышли на свободу тысячи криминальных элементов и город наводнили слухи один страшнее другого: грабежи, разбои, убийства следовали одни за другими. А по соседству, в другом дворе, жил один из бандитских «авторитетов» по прозвищу «Макура» и старшие ребята пугали малышей: мол, будете мешаться тут, позовём Макуру.
Но это были будни. Зато Праздники Детства были настоящими, великими праздниками для героинь этой маленькой повести, так же, впрочем, как и для большинства детишек того времени. Один из канувших в Лету праздников – День «всенародных выборов» в Верховный совет СССР. Празднично одетые люди семьями дружно шли к избирательным урнам, чтобы «отдать свои голоса за самых достойных представителей советского народа». Гремели духовые оркестры, на избирательных участках работали богатые продуктами дешёвые буфеты. Там же были организованы детские комнаты – с играми, игрушками, с добрыми воспитательницами: всё делалось для обеспечения стопроцентной явки избирателей. Конечно, многие понимали в те годы, что народ зомбирован, оболванен, но даже на супружеском ложе, ночью, шёпотом, боялись делиться крамольными мыслями с близким человеком!
День 7-го Ноября, то есть день очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической Революции и День международной солидарности трудящихся 1-е Мая всегда отмечались всенародными шествиями – демонстрациями трудящихся по улицам города в направлении Театральной площади – там, с балкона разрушенного войной драмтеатра, выступали с пламенными приветственными речами местные партийные деятели. Детвора, нарядная и счастливая, сидя на широких отцовских плечах, с упоением слизывала вкуснейшее сливочное мороженое с вафельных стаканчиков, не выпуская из цепких ручонок нитку с расчудесными разноцветными шариками. Нарядные люди с флагами и транспарантами шагали по Красноармейской, играли духовые оркестры, заядлые гармонисты наяривали народные мелодии, люди искренне веселились, пели, плясали.
Однажды Людочке сильно повезло: во время очередного праздничного шествия один старшеклассник (когда девочка ещё мечтала о школе), подарил ей (о, счастье!) этакий, обшитый марлей, круг с красной цифрой «5», насаженный на длинную палку, – это, видимо, означало, что советские, то бишь, ростовские школьники обещают Родине и Коммунистической партии учиться только на «отлично»! Люда очень гордилась этим подарком.
Самым же любимым праздником детворы всех времён был и остаётся Новый год – с настоящими лесными красавицами в каждом доме, с ароматами хвои и мандаринов (по одной мандаринке было в каждом детском подарке)! А подарки сыпались отовсюду: с маминой работы, с папиной работы, из детского сада, с городских ёлок, проводимых во всех Домах культуры и клубах. У каждого ребёнка были на эти новогодние утренники свои, красочно оформленные, пригласительные билеты.
И всё же самым главным, самым светлым праздником поистине «со слезами на глазах» был праздник Победы! Тогда он ещё не был объявлен выходным днём, но война закончилась всего несколько лет назад: много людей, искалеченных ею, жили где-то рядом и передвигались – кто на костылях, кто на низеньких тележках; ещё стояли в Ростове, как памятники войны, обугленные остовы старинных особняков, городского театра, административных зданий; ещё ждали матери и жёны своих пропавших без вести сыновей, мужей… Людочкина мама в этот день непременно накрывала нарядной белой скатертью старинный обеденный стол, на который торжественно выставлялась «фирменная» мамина выпечка: плюшки, пирог с повидлом и, конечно же, румяный «хворост».
Немудрено, что девочки-подружки пронесли свет этого праздника (а Люда вообще родилась в том самом, победном 1945 году) через всю жизнь: ведь окна их домика смотрели прямо на солдатские казармы и всё детство их сопровождалось военными маршами и песнями. Солдаты пели, идя со скатками из полотенец и пары чистого белья в баню, что на Кировском проспекте; пели, выезжая на учения; пели, шествуя мимо окон на ежегодный военный парад. И любимыми песнями детства наших подружек были не только «В лесу родилась ёлочка» и «Мы едем, едем, едем», но и «Полюшко-поле», и «Мы – красные кавалеристы», и «В лесу прифронтовом».
Счастливые дни детства были заполнены до предела. Во-первых, существовали какие-никакие домашние обязанности (в те далёкие годы детей рано приучали помогать взрослым) – пыль ли вытереть, подмести и вымыть пол (уж как получалось!), купить хлеб и тому подобные мелочи. Но и на игры хватало времени: в «казаков-разбойников», в «жмурки» (благо, места в огромном дворе с балконами и подвалами хватало для всех – было, где спрятаться!), в «выбивалки», в «штандер» и на прочие забавы. Также летом на площадке устраивали бесплатно так называемый городской пионерский лагерь с настоящими пионервожатыми, с походами в кино и в парки – это делалось для тех, кто не уехал на лето из города. И какой же был праздник, когда в конце лета собирались на площадке все вернувшиеся в город мальчишки и девчонки, загорелые и подросшие!
Рядом с площадкой располагался невысокий, с «крыльями», украшенный лепниной, особняк. В нём размещались ясли, в которые когда-то, до 3-х летнего возраста, водили Людочку. Она в те сладкие времена выглядела этаким румяным пупсиком с золотистыми локонами и ясельная нянечка, в умилении повязывая ей на головку яркий цветастый платочек, водила с детками вокруг любимицы хоровод и пела: «Как я Людочке свой платочек повяжу, будет Людочка плясать, всех детишек забавлять…»
Но, кроме радостных событий, запомнились и неприятные: однажды маленькая Люда, ползая по полу ясельной спальни в поисках закатившейся куда-то матрёшки, вдруг со всего размаха стукнулась головой о ножку металлической кроватки с сеткой. Этот удар и последующий рёв, думается, услышали все обитатели двора. Она до сих пор помнит, как все успокаивали и жалели её. Потом в ясельном здании разместили специальный Дом ребёнка: там, на глазах у дворовой ребятни выгуливали несчастных малышей с характерными признаками умственной и физической отсталости. Дети-аборигены с любопытством и страхом смотрели на детишек по ту сторону забора. Теперь, со слов Наташи, на месте этого Дома и находившейся рядом площадки возвышается восемнадцатиэтажный жилой дом.
А на «том» дворе раньше зимой была горка, а по сути – гора, и достаточно высокая для мальцов – с одноэтажный дом. Это был «отвал» – отходы от сгоревшего в дворовой котельной угля, в морозы заливавшиеся водой. Вся округа приходила кататься сюда: слетали с горки на самодельных санках и – дух захватывало! Если не было санок, выручала «пятая точка». И каждая из подружек хоть единожды, да разбивала на любимой горке нос.
Мама Наташи, Лины и маленького Шурика, крутого нрава казачка, содержала дом и домочадцев в образцовом порядке: детей не баловала, а в доме царили стерильная чистота и ароматы поспевающих пирогов. Наткина бабушка, модистка, как тогда говорили, частенько сиживала за швейной машинкой у окна с видом на площадку. Девочкам она представлялась этакой Вассой Железновой (как бы теперь выразились они, сами давно ставшие бабушками).
За давностью времён уже не узнать, кому из подружек первой пришла в голову бредовая идея (Ната в этом представлении участия не принимала), но Вика и Люда, предвкушая бешеный успех их «милой» шутки, начали пританцовывать перед окном, за которым бабушка с упоением шила к празднику обновки для внуков. Пританцовывая, подружки, почти не сговариваясь, отработанными движениями скрутили кукиши сразу на обеих руках и дуэтом пропели своё коронное: «Рули-рули, рули-рули, на тебе четыре дули!».
Довольные произведённым эффектом, они сломя голову кинулись к своему домику и заперли на щеколду и на засов дверь, выходящую во двор и, на всякий случай, – парадное со стороны Красноармейской.
Следующим по графику летнего дня ожидалась игра в «классики» – одна из любимых девчоночьих игр: на тротуаре, под окнами дома, рядом с парадным крыльцом мелом рисовали «классы», а потом, подпрыгивая на одной ноге, подгоняя плоский камушек, перепрыгивали из «класса» в «класс». Но все планы пришлось пересмотреть: результаты премьерного показа под названием «рули-рули» не заставили себя долго ждать! После нескольких попыток достучаться в надёжно запертые двери, оскорблённая Наташкина бабушка у своего окошка дождалась-таки возвращения домой родителей провинившихся детей и в ярких красках описала им дневное происшествие.
В итоге остаток этого памятного дня обиженная, зарёванная Людочка с тоской наблюдала из окошка на весело, как ни в чём не бывало, перепрыгивающую на одной ножке из класса в класс, Вику. Подружку так и не наказали. Её вообще редко наказывали, а Людочка на целую неделю была отлучена от любимой игры, т.к. мама её была, как тогда говорили, – «добрая, но справедливая». Людочку, как и Натку, родители держали в «чёрном теле», но всегда доходчиво объясняли, что можно делать, а что нельзя и почему.
Однажды, когда маленькая Люда, ещё ничего не знавшая о национальных различиях, услышав, как кто-то окликнул соседского мальчика: «Эй ты, жид!», повторила за подростком то же самое, – случайно оказавшийся рядом старший брат Люды – Гарик без раздумий звонкой оплеухой разъяснил сестрёнке, что почём в этом мире. Так для маленькой девочки раз и навсегда был решён национальный вопрос.
Рассказ о дворе Парамоновых был бы неполным, если не упомянуть о более старшем поколении дворовой ребятни – братьях и сёстрах наших героинь и их друзей. Они – старшеклассники или студенты младших курсов – собирались по вечерам, когда малышня давно уже сидела по домам. На площадке обсуждались десятки раз смотренные кинофильмы, книги Конан-Дойля и Диккенса; под звуки гитары и губной гармошки певались песни и как-то незаметно определялись «парочки». Позднее, когда девочкам-подружкам было уже лет по девять-десять, и Юра, брат Людочки, известный всем радиолюбитель, провёл из своей квартиры на площадку (чуть ли не через весь двор) «музыку», со всех окрестных дворов, как мотыльки на свет, слеталась совсем ещё «зелёная» молодёжь – потанцевать и повеселиться. И танцевали: девушки с крепдешиновыми шарфиками, наброшенными на плечи, с кружевными носовыми платочками, зажатыми в ладошках, и юноши с едва пробившимися усиками, в парусиновых, отбеленных зубным порошком, туфлях – молодые, красивые, стесняющиеся своей «взрослости», и две малолетки – Вика и Люда, подражая танцующим парам, неловко переставляли непослушные ноги, обутые в «выходные» сандалии.
Стремительное время разбросало членов неразлучной когда-то троицы, впрочем, как и друзей их детства, по городам и весям. Вика раньше всех, где-то лет в десять-одиннадцать переехала после смерти деда в его освободившиеся шикарные апартаменты. Люда на тринадцатом году своего существования – в большую, но, как и прежде, коммунальную квартиру в другом районе города. Уже по отдельности встречались и продолжали дружить Люда с Викой и Люда с Наташей.
По-разному сложились судьбы трёх подружек. Все успешно отучились в школе, все поступили в институты и закончили их, все вышли замуж, нарожали детишек. Со временем и Наташа съехала со двора на окраину Ростова – в дом своего мужа, но через несколько лет вернулась с семьёй в родительский дом. Взрослая Вика укатила (уже с мужем и детьми) на родину супруга, в Дагестан. Людочка единожды успела побывать у неё в гостях, но известные события на Кавказе замели Викины следы. Люда вслед за сыном уехала в Израиль.
Годы – как птицы: пролетели – не догнать! На дворе Парамоновых уже двадцать первый век! Судьба разбросала обитателей двора по городам и странам. Кто теперь где? – В Канаде? В Германии? В Австралии? В США? А верится, ах, как верится, что в сердце каждого из друзей остался кусочек родной землицы, истоптанный вдоль и поперёк босыми, в цыпках, ногами. И этот кусочек памяти, кусочек безоблачно-ясного детства – Двор Парамоновых, что в самом сердце Ростова, где все ещё живы – все, все, все…
Теперь в этом дворе живут лишь единицы, остатки той детской братии, с которыми общались, учились и дружили три симпатичные девочки из далёких послевоенных лет.
И вот, в память о тех нелёгких, но прекрасных временах, после многолетней разлуки с родным городом, в преддверии встречи с ним и с Наташкой, единственной из девчоночьей троицы оставшейся жить в этом дворе, и написала маленькую повесть ставшая давным-давно бабушкой та самая Людочка, а ныне – Людмила Михайловна Ермакова.
Конец ознакомительного фрагмента.