Анна
Клеве, ноябрь 1539 года
Получилось! Я выиграла! Буду английской королевой. Амелия прижимает платок к глазам, она простужена, но делает вид, что плачет о моем отъезде. Маленькая лгунья! Она совершенно не расстроится, когда я уеду. Ей же лучше – останется единственной герцогиней в Клеве, это гораздо приятнее, чем быть при мне младшей сестренкой. А когда я выйду замуж – ах, что за брак! – ее шансы на удачный союз значительно повысятся. Мать тоже не выглядит особенно счастливой, но ее тревога совершенно искренна. Хотелось бы думать – она не хочет расставаться со мной, но дело не в этом. Ее беспокоит, сколько денег из казны моего брата придется заплатить за путешествие и за свадебные наряды. Она его казначей, его домоправительница, и, хотя Англия не требует приданого, эта свадьба обойдется дороже, чем хотелось бы моей матери.
– Даже если герольдам не надо платить, их надо кормить, – раздраженно ворчит она.
Как будто герольды – дорогая, редкая игрушка, на которой я настаиваю из тщеславия. Сибилла, одолжившая нам герольдов, откровенно написала мне – ее репутация в Саксонии будет подпорчена, если я отправлюсь к одному из величайших монархов Европы только что не в телеге и всего с парочкой стражников.
Брат все больше помалкивает. Это его величайший триумф, громадный шаг для герцогства вперед, в мир. Он в союзе с остальными протестантскими герцогами и принцами Германии, все они надеются – этот брак побудит Англию присоединиться к ним. Если протестантские державы объединятся, то смогут атаковать Францию или земли Габсбургов, принести туда реформу. Они смогут и до Рима дойти, ограничить влияние папы его собственным городом. Во славу Господу послужит, если я стану хорошей женой мужу, который ни разу еще не был доволен.
– Выполняй свой долг перед Богом так же, как перед супругом, – напыщенно заявляет брат.
Что именно он имеет в виду? Я жду продолжения.
– Его религия идет от жен. Женился на испанской принцессе, и сам папа назвал его защитником веры. Леди Анна Болейн привела его от суеверия к свету реформы. С королевой Джейн он вернулся к католичеству, и, не умри она, он бы помирился с папой. Теперь, хоть он и не друг папе, Франция остается почти католической. В любой момент он снова может стать настоящим католиком. Но если ты поведешь его куда должно, он объявит себя протестантским королем и объединится с нами.
– Постараюсь, – неуверенно говорю я. – Но мне только двадцать четыре, а ему сорок восемь, и он стал королем еще в юности. Он может меня не послушаться.
– Знаю, ты исполнишь свой долг.
Брат сам себя уговаривает, но чем ближе мой отъезд, тем больше у него появляется сомнений.
– А ты за нее не боишься? – тихонько спрашивает мать.
Брат сидит за вечерним бокалом вина и смотрит в огонь, будто пытается прочесть там будущее без меня.
– Будет хорошо себя вести, ничего с ней не случится. Но бог его знает, он привык ни в чем себе не отказывать.
– Ты о его женах? – шепотом спрашивает мать.
Вильгельм пожимает плечами:
– Она никогда не даст ему повода для сомнений.
– Надо ее предупредить. Он властен над ее жизнью и смертью. Он может сделать с ней что угодно.
Я прячусь в глубине комнаты, последнее замечание брата вызывает у меня улыбку. Он сам себя разоблачил, наконец я поняла, что тревожило его все эти последние месяцы. Ему будет меня не хватать. Он будет скучать по мне, как хозяин скучает по ленивой собаке, которую утопил в припадке гнева. Он привык придираться ко мне, выискивать ошибки, мучить меня по мелочам десять раз на дню, и теперь, когда другой человек получает надо мной власть, ему досадно. Если он хотя бы любил меня – ревность можно понять. Но его чувство ко мне – не любовь. Больше похоже на застарелую ненависть, настолько ставшую привычкой, что мысль вырвать меня, как больной зуб, не приносит облегчения.
– Может, в Англии от нее будет толк, – цедит брат. – Здесь она совершенно бесполезна. Пусть приведет его к истинной вере. Пусть король объявит себя лютеранином. Если, конечно, она не испортит дело.
– Да что она может испортить? – возражает мать. – Всего-то и нужно – родить ему ребенка. Дело нехитрое. Здоровье у нее в порядке, месячные приходят регулярно, двадцать четыре – подходящий возраст.
Мать на минуту задумывается, потом беспристрастно продолжает:
– Он захочет ее. Она хорошо сложена, умеет себя держать, я за этим проследила. Он похотлив, не раз уже влюблялся с первого взгляда. Поначалу он, возможно, получит от нее немало удовольствия, хотя бы потому, что она будет для него в новинку, к тому же девственница.
Брат вскакивает на ноги. Щеки у него пылают не только от огня.
– Стыд и позор! – кричит он.
Все вокруг замолкают, поспешно отворачиваются, стараясь не встречаться с ним взглядом. Тихонько поднимаюсь со скамеечки и отхожу вглубь комнаты. Когда брат начинает гневаться, лучше исчезнуть.
– Сын, я не имела в виду ничего дурного. – Мать старается его успокоить. – Я просто хотела сказать – она и долг свой выполнит, и мужа ублажит.
– Мне невыносима сама мысль… – Голос брата прерывается. – Это невозможно, она не должна соблазнять его. Ничего нецеломудренного, никакого разврата. Внушите ей – она прежде всего моя сестра и ваша дочь, а потом уж жена. Пусть держит себя холодно, с достоинством. Она ему не шлюха какая-нибудь, нечего ей изображать из себя бесстыжую, жадную…
– Нет, конечно нет, она совсем не такая. Вильгельм, дорогой мой сын, ты же знаешь, она воспитана в строгости, в страхе Божьем, в уважении к старшим.
– Еще раз повторить не помешает.
Он опять орет. Ничем его не унять. Лучше тихонько уйти. Он будет вне себя, если заметит, что я видела его таким. Пошарила позади себя, нащупала уютное тепло гобелена на задней стене. Продвигаюсь потихоньку, темное платье почти незаметно в полумраке.
– Я ее видел, когда этот художник был здесь. Тешила свое тщеславие, выставляла себя напоказ. Туго… туго… зашнурована, вся грудь наружу, только бы вожделение вызвать. Матушка, она способна на грех. Она склонна к… Она склонна к… Она полна… – Он не в силах продолжать.
– Нет, нет, – увещевает мать. – Она для нас старалась.
– Похоти!
Одно-единственное слово падает в тишину комнаты, оно может относиться к кому угодно, скорее к брату, чем ко мне.
Я уже у самых дверей. Тихонько приподнимаю задвижку, придерживаю пальцем, чтобы не щелкнула. Три придворные дамы привычно поднимаются, загораживают мой побег от тех двоих у камина. Дверь открывается, смазанные маслом петли даже не скрипнули, только пламя свечей колыхнулось от сквозняка, но брат и мать, поглощенные друг другом, придавленные ужасным словом, ничего не замечают.
– Ты уверен? – доносится до меня вопрос матери.
Ответа я уже не слышу. Закрываю дверь и быстро иду в нашу комнату. Фрейлины сидят вместе с сестрой у камина и играют в карты. Попытались их спрятать, когда я открыла дверь и шагнула в комнату. Увидев меня, облегченно рассмеялись – их не поймали. Во владениях моего брата азартные игры для незамужних женщин – запрещенное удовольствие.
– Иду спать, голова болит. Не приставайте ко мне, – резко объявляю я.
Амелия понимающе кивнула:
– Давай попробуй. А что ты наделала?
– Ничего. Ничего, как всегда.
Я прохожу в спальню, швыряю платье в сундук в изножье кровати, в одной сорочке забираюсь в постель, задергиваю полог и натягиваю одеяло. Дрожу под холодными простынями и жду приказа, знаю – он вскоре последует.
Всего через несколько минут Амелия открывает дверь и торжественно объявляет:
– Матушка тебя требует.
– Скажи, я заболела. Я уже в постели.
– Я так и сказала. Она велела накинуть плащ и идти. Что же ты наделала?
– Ничего, как всегда, ничего.
Ее лицо сияет. Я неохотно выбираюсь из постели, снимаю плащ с крючка за дверью, завязываю тесемки от подбородка до колен.
– Опять спорила с ним? – ликует Амелия. – Как всегда, не смогла промолчать?
Молча выхожу из притихшей комнаты, спускаюсь в покои матери, они в той же башне этажом ниже.
На первый взгляд она одна, но я замечаю полуоткрытую дверь в спальню, мне не надо его видеть, не надо слышать, я просто знаю – он там, наблюдает.
Мать стоит спиной ко мне, а когда поворачивается, я вижу у нее в руках березовый прут, и лицо ее сурово.
– Я не виновата! – выпаливаю сразу же.
– Дитя, разве это единственный способ войти в комнату? – В голосе звучит раздражение.
Опускаю голову.
– Матушка, – говорю я тихонько.
– Я тобой недовольна.
– Мне очень жаль. Чем я вас огорчила?
– Ты призвана исполнить священный долг, привести своего мужа к реформированной церкви.
Я киваю.
– Тебя ждет великая честь, высокое положение. Ты должна вести себя так, чтобы быть достойной этого.
Бесспорно. Я снова опускаю голову.
– У тебя непокорный нрав.
Опять правда.
Она понижает голос:
– Боюсь, в глубине души ты развратна.
– Неправда, матушка. – Я тоже говорю тихо. – Это не так.
– Так. Король Англии не потерпит развратной жены. На репутации английской королевы не должно быть ни единого пятнышка. Она вне всяких подозрений.
– Матушка, я…
– Анна, подумай! – Ее голос впервые звучит серьезно. – Он казнил леди Анну Болейн за измену, обвинил в том, что грешила с половиной двора, даже с родным братом. Он сделал ее королевой, а потом уничтожил, без каких-либо причин, без повода, просто по собственной прихоти. Обвинил в кровосмешении, колдовстве, самых грязных преступлениях. Следующую королеву не должна коснуться и тень подозрений. Мы не сможем обеспечить твою безопасность, если тебя в чем-нибудь обвинят.
– Матушка…
– Поцелуй розгу, – говорит она, прежде чем я нашлась с ответом.
Касаюсь губами прута. Слышу легкий, совсем легкий вздох из-за двери.
– Держись за сиденье стула, – приказывает мать.
Наклоняюсь, охватываю стул с двух сторон. Деликатно, словно дама, поднимающая носовой платок, она подхватывает подол моего плаща, задирает на бедра, за плащом следует ночная рубашка. Если брату интересно любоваться на мои голые ягодицы – может смотреть, меня выставили напоказ, словно публичную девку. Свист розги, резкая боль. Вскрикиваю, закусываю губу. Безнадежно гадать, сколько ударов мне предстоит. Стиснув зубы, жду следующего. Свист, еще одна порция боли, словно удар мечом на бесчестной дуэли. Два. Третий удар следует слишком быстро, я не успеваю собраться, снова кричу, и слезы текут быстро, горячо, словно кровь.
– Встань, Анна. – Она спокойно одергивает на мне рубашку и плащ.
Слезы льются, я всхлипываю, как ребенок.
– Ступай в свою комнату и почитай Библию. Особенно подумай о своем королевском достоинстве. Жена Цезаря, Анна, жена Цезаря.
Приседаю в реверансе. Неловкое движение вызывает новую волну боли, я скулю, как побитый щенок. Иду к дверям. Порыв ветра открывает дверь, я не могу ее удержать, дверь в материнскую спальню неожиданно распахивается. Брат там, в тени. Его лицо искажено, словно это он стоял сейчас под розгой, плотно сжатые губы удерживают крик. На один ужасный миг наши глаза встречаются, он смотрит прямо на меня с отчаянной надеждой. Опускаю глаза, отворачиваюсь, словно ничего не заметила, словно ослепла. Чего бы он от меня ни хотел, я не желаю об этом слышать. Спотыкаясь, выбегаю из комнаты, сорочка сзади липкая от крови. Бесполезно, мне никогда не избавиться от этой парочки.