Глава 4
Добравшись до своих покоев в Чудове монастыре, архипастырь Московский и всея Руси Макарий первым делом склонил слух к словам своего комнатного боярина[19], еще днем отправленного до царевича Димитрия Иоанновича. Потом слегка развел в стороны руки и ненадолго замер, помогая служкам снять с себя подризник[20] и гамматы[21]. Отослав затем их всех прочь мягким движением руки, седовласый старец вздохнул и чуть сгорбился, ощущая на плечах всю тяжесть своих без малого восьми десятков лет. Привычно ныла спина и колени после долгой службы, чуть покалывало в висках… Еще один долгий день, ниспосланный ему Господом, подходил к концу. Омыв прохладной водой лицо и руки, Макарий утерся небольшим рушником[22] с затейливым узором по краям. Чуть задержал его в руках, припоминая ту, кто самолично вышил эту красоту, – то есть покойную (царствие ей небесное!..) царицу Анастасию.
Затем мысли перескочили на ее детей, перебрали их и окончательно остановились на первенце и наследнике престола. Медленно присев на лавку рядом с треугольным столом, в несколько слоев заваленным свитками, митрополит парой небрежных движений расчистил место для собственного локтя, опер на него голову и призадумался. Успехи девятилетнего отрока в учении… Странные успехи, очень странные. Наставники мальчика не устают поражаться его способностям к цифири, а кое-кто из них и вовсе утверждает, что Дмитрий дольше записывает готовый ответ на листе бумаги, чем, собственно, слагает числа или же умножает их. И ведь неизменно ПРАВИЛЬНЫЕ ответы!.. Читает тоже выше всяческих похвал, не всякий опытный дьяк за ним угонится. Слову Божию учится хорошо, хоть и без особого усердия, зато в храмы ходит с явным удовольствием, несколько даже раз видели, как улыбается. Н-да!.. А вот с изучением языков не все так благостно, как хотелось бы, потому как царевич изрядный молчун. И боярин Канышев им тоже не вполне доволен, говорит, что тот, пока болел, совсем разучился сабельку в руках держать. Даже Иван, средний брат, с ней лучше управляется, а ведь младше наследника на два года! Ну да то и ладно. Как-никак будущему государю сабля да языки чужеземные не самое главное. У мудрого в делах правления царя и толмачи сведущие всегда найдутся, и воеводы опытные. А уж желающих да умеющих саблями помахать на Руси завсегда в достатке было – с такими соседями, как Литва, шведы да Крымское ханство, поневоле и научишься, и захочешь.
– Владыко?..
Еще один комнатный боярин тихонько вошел, подождал, пока его заметят, не дождался и почтительным голосом обозначил свое существование. После властного жеста передал из рук в руки небольшой свиток – послание из Кирилло-Белозерского монастыря, еще раз поклонился и вышел. Пергамент, ненадолго задержавшись в иссохшей от времени и церковных постов руке, выпал и присоединился к другим свиткам на столе. С делами да посланиями он будет разбираться завтра!.. Тем более что если было бы что-то срочное, ему бы так и сказали. Тем временем мысли с наследника повернули на самого государя, Иоанна Васильевича. Давно ли они, вся его Избранная рада, собирались в царских палатах за неспешным разговором да думами, как лучше обустроить Русь?.. А теперь – иные в опале, а иных и вовсе нет. Любимец государя и большой умница окольничий Адашев Алексей уехал в добровольную ссылку в Ливонию, третьим воеводой Большого полка. Через полгода переведен в Юрьев. Тут же взят под стражу, а спустя каких-то два месяца тихо умер в темнице от горячки. Кое-кто говорит – отравлен недругами! Ближник царя, священник Благовещенского собора Сильвестр – сослан навечно в Соловецкую обитель. Князь Курлятьев отправлен воеводой в Смоленск, и поговаривают, что он вот-вот получит полную отставку. Князья Воротынские, Горбатый-Шуйский, Шереметевы… Вроде бы и при дворе, но прежнего доверия, а вместе с ним и влияния на дела государственные больше не имеют. Часть доверенных бояр уехала с посольствами: дьяк Иван Висковатов в Литву насчет ливонских дел; а бояре Вокшерин и Мякинин отбыли сватать дочку у князя-валии[23] Малой Кабарды Темрюка Идаровича. И кто остался при великом князе? Он, митрополит Макарий, да князь Курбский, вот и все.
Служка, двигаясь неслышимой тенью, принес и поставил простой деревянный кубок с горячим медовым сбитнем. А хозяин митрополичьих покоев, даже его не заметив, сокрушенно вздохнул и покачал седой головой: что-то будет дальше? Нрав великого государя переменился, от прежней мягкости, почитай, ничего и не осталось – жестокосерд, скрытен, на ближних своих глядит так, будто в чем подозревает… О-хо-хо, как-то оно сложится дальше? Впрочем, как бы ни переменился Иоанн Васильевич, одно у него осталось по-прежнему. Даже более того – как начинает вести речь о детях своих, так явно умиротворяется, а если касается первенца, так и вовсе светлеет ликом. Радует его наследник, радует. Смышленостью своей, даровитостью, разумением, а особенно – тем, как держит себя. Будто и не девять лет ему, а все пятнадцать. Истинная царская кровь!.. Макарий огладил бороду и внезапно вспомнил то, что видел сам: седмицы две назад, на заутрене в Успенском храме, дядя наследника боярин Никита Романович положил племяннику руку на плечо, вернее, попытался положить, – как ее тут же резко сбросили, и окольничий Захарьин-Юрьев повторять своего начинания не рискнул. Потому как не в том уже возрасте царевич Дмитрий, чтобы ему прилюдно обиды чинить. Хм… правду, значит, ему поведали – не терпит мальчик чужих прикосновений, только от батюшки, братьев да личной служанки. Нелюдим, на сверстников внимания не обращает. Занятно… Еще людишки поговаривают, что временами у него очень тяжелый взгляд становится – особенно когда он чем-то раздражен. И веет чем-то таким, нехорошим. Собственно, именно это и послужило одной из причин сегодняшнего приглашения наследника на небольшую беседу. А второй причиной была необходимость совета государю – вчера он, радостный и одновременно слегка озадаченный, поведал Макарию о просьбе своего первенца. Который очень настойчиво пожелал научиться лекарскому делу, видя в наставниках личного царского врачевателя Арнольда Линзея. Хм… не только личного, но и вообще единственного на данный момент. Потому как врачеватель Ральф Стендиш второй месяц не встает с ложа и, по всему, вряд ли вообще когда-то встанет, медленно угасая от грудного кашля. Что же он за врачеватель такой, что самого себя вылечить не в состоянии? Тьфу!.. Кхм, о чем это он? Ах да! Попросил его государь о совете – стоит ли дозволить сыну подобную блажь? И приличествует ли наследнику православного царя вообще заниматься подобными науками?
– Владыко?
Кивнув комнатному боярину, Макарий почти сразу ласково улыбнулся, приветствуя царевича Дмитрия.
– Проходи, отрок. Садись вот здесь, поближе, дай на тебя посмотреть. Вырос как, окреп! Совсем скоро взрослым станешь…
Мальчик в ответ на приглашение со всем вежеством еще раз поклонился, уселся и принял предложенный ему сбитень. Чуть-чуть отпил, устроил кубок в переплетении кистей, кои опустил на колени, и вопросительно уставился на хозяина. Вопросительно и ОЧЕНЬ выразительно. Что же, улыбнулся про себя митрополит, слухи определенно не врали.
– Батюшка твой, великий государь Иоанн Васильевич, поведал мне о твоей просьбишке малой. Скажи, отрок, для чего ты хочешь познать лекарское дело?
– Чтобы исцелять болезни.
Перед мысленным взором церковного иерарха промелькнуло видение толп нищих и убогих, заполоняющих Кремль.
– У кого же?
– Своей семьи.
– И только?
Еще один выразительный кивок, и видение нищих и калек бесследно растворилось. Остался лишь мальчик, мать которого умерла от неизлечимой болезни, и его детское желание защитить братьев и сестру от подобной участи.
– Гм… отрадно.
Глядя на то, как мальчик опять пригубил подостывший сбитень, митрополит начал склоняться к тому, что врачевательское учение можно и разрешить. С некоторыми ограничениями, конечно, – но все же.
– Что ж, благословляю тебя на сей труд. А ведь у меня для тебя и подарок есть. Мне сказали, что ты книги любишь?.. Подай-ка вон тот сверток. А лучше сам его и разверни.
Освобождаясь от плена посконной тряпицы, на свет показалась небольшая, но изрядно толстая книга в невыразительно-коричневой кожаной обложке, без каких-либо надписей и украшений. Юные руки аккуратно огладили заметно засаленные уголки переплета, подцепили и перевернули первую страницу…
– Книга глаголемая Вертоград Прохладный, избранная от многих мудрецов о различных врачевских вещах, ко здравию человекам пристоящих.
Отметив на удивление звонкий голос царственного молчуна, Макарий негромко пояснил:
– Книгу сию собственной рукой написал Николай Любчанин, лечец деда твоего, государя Василия Иоанновича, в году семь тысяч сорок втором от Сотворения мира. За три года до своей смерти.
– И через год после смерти деда моего.
– Хм?..
Разговор определенно начинал приносить удовольствие. Как-то резко вспомнились слова духовника царевича Агапия про то, что подопечный частенько ставит его в затруднительное положение своими вопросами… Острый ум в столь малом возрасте – это очень хорошо!..
– Все верно. Быть может, ты хочешь спросить меня о чем-то еще?
Согласный кивок тут же предварил первый вопрос:
– Отче, ты знал бабку мою, государыню Елену Васильевну. Какая она была?
– Хм?.. Царственная. Сильная, если ты понимаешь, о чем я, отрок. Умная и весьма прозорливая.
Вспомнив дела дней минувших, Макарий немного расслабился, отпил сбитня и настроился на благодушный лад.
– Отче. А ты не знаешь, кто именно из ближних бояр ее отравил?..
– Кхе-кха-кха!..
– Отчего же, сыне мой Уар[24], ты не даешь себя остричь? Ведь сказано святым апостолом Павлом: не сама ли природа учит вас, что если муж растит волосы, то это бесчестье для него?[25]
Вместо ответа довольно рослый для своих девяти (уже три месяца как) лет мальчик повернулся к небольшой книжной полке, что была до этого у него за спиной, уверенно подхватил средних размеров том и раскрыл его на одной из многочисленных закладок. Затем отошел немного в сторону, оставив указательный палец на нужном месте.
– Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла, глава одиннадцатая, стих четырнадцатый. Гм… Что же, сыне, хвалю за знания твои и усердие. Отрадно мне видеть…
Но вслед за первой книгой пришел черед и второй. Тихонько зашуршали листы желтоватой пергаментной велени, вновь коснулся строчек древнего устава палец, и духовник царевича Дмитрия заметно упавшим голосом прочитал:
– Притча о Самсоне и Далиле.
Новый шелест пожелтевших от времени пергаментных страниц и легкое движение руки, слегка чиркнувшее кончиками ухоженных ногтей по блеклой, но (к некоторому сожалению священника) очень четкой миниатюре, изображающей трех апостолов. К сожалению – потому что у всех троих, как на грех, были длинные волосы.
– Э-э?.. М-да.
Отец Агапий отчетливо вздохнул и в очередной раз вспомнил того милого и послушного мальчика, коим был его духовный сын всего какой-то год назад.
– Хорошо, оставим это, до времени.
Подойдя к массивной подставке для книг и лежащему на ней громадному фолианту, он ненадолго задумался, затем рассеянно перекинул десяток страниц.
– Чти, отрок. Отсель и до самого конца.
Царевич тут же согласно кивнул и удивительно быстро заскользил специальной резной костяной указкой по ровным наклонным строчкам младшего полуустава[26].
– Вслух?..
Движение указки даже не замедлилось. Да и вообще было незаметно, что царственный ученик услышал своего наставника, что последнего весьма и весьма огорчало.
– М-мдам!..
Через довольно короткое время костяной кинжальчик замер на последней строке «Сказания о десной руке святого Иоанна Предтечи, крестившей Господа», а внимательный взгляд насыщенно-синих глаз приобрел явственный вопросительный оттенок. Агапий на это лишь беззвучно вздохнул, в который уже раз сокрушаясь упрямству царевича. А заодно поражаясь его же умению донести до остальных все свои желания. Вот как сейчас, например, – даже и малого звука не сорвалось с юных губ, а духовнику стало понятно, что от него ждут новых заданий или поучений.
– На сем ныне и закончим. Уроком[27] же твоим будет переписать до дня субботнего кафисм[28] осьмнадцатый из Псалтири. Все ли понял, отрок?
Увидев согласный кивок, святой отец еще раз тихонечко вздохнул, одним слитным движением перекрестил ученика, после чего и убыл из светлицы. Оставив дальнейшую заботу о тяжеленном фолианте с интригующим названием «Жития святых» на девятилетнем хозяине покоев.
«Вот интересно, и с кого это такую толстую кожу содрали на обложку, а? Листы-то понятно, безвозмездный дар от новорожденных телят на богоугодное дело».
Быстро подсчитав общее количество страниц из белого полупрозрачного пергамента, переплетенных в большущую книжищу с потемневшими от времени бронзовыми застежками (в закрытом виде «Жития…» больше всего напоминали ему маленький сундучок), Дмитрий уважительно качнул головой. Чуть больше трехсот листов!.. Учитывая же тот факт, что из одной телячьей шкурки при всем желании получалось не более двух страничек… Можно было смело утверждать, что перед ним лежало целое стадо. Только, так сказать, в очень концентрированном виде.
– И-иуф!
Бум.
Сборник биографий и мемуаров высокочтимых православной церковью святых заметно прогнул совсем нетоненькую книжную полку с учебными пособиями царевича.
«Тяжеленный какой! В следующий раз пусть этот Купидон[29] сам свои книжки таскает. Хм… а с другой стороны, ее можно использовать в качестве штанги, что открывает интересные перспективы».
Достав с той же полки новехонький томик Псалтири, прилежный ученик повертел его в руке и задумался – сейчас переписать порядком поднадоевший уже кафисм или заняться чем-нибудь поинтереснее?
«Мне эти псалмы скоро уже сниться начнут. Такое впечатление, что меня в монахи готовят или писцы!»
Потыкав пальцем в тоненькую пачку желтовато-сероватой рыхлой бумаги с неровными краями и презрительно покривив губы (какое убожество!), он перевел взгляд на три гусиных пера. И тут же почувствовал, как весь его трудовой порыв бесследно уходит в никуда – одна только мысль, что перед упражнениями в каллиграфии ему придется вдосталь потренироваться еще и в очинке перьев[30]… Фу! Одна из тех немногих премудростей, коей он так и не смог освоить. Пока. Может, мелкая моторика пальцев хромала, а может, просто отсутствовало должное желание, но на одну удачную попытку заострить и расщепить перо так, чтобы им можно было писать, приходилось самое малое три неудачных. Особую же пикантность его мучениям придавало невысокое (и это еще ОЧЕНЬ мягко сказано!) качество бумаги. Слабо надавишь острием – перо не пишет. Сильно надавишь – тут же рвет рыхлую бумажную гладь, вдобавок щедро окропляя ее брызгами и кляксами. Кругом одно расстройство…
«Эх, сейчас бы мне сюда десяток листиков собственного производства!»
Дмитрий мечтательно прикрыл глаза, вспоминая, какие шедевры порой выходили из-под его рук. С орнаментом из живых цветов, с узорами из трав, оттенками самого разного, но неизменно сочного цвета, затейливо обрезанными краями!.. Лепота, одним словом.
Донн!..
Густой и протяжный звон самого большого колокола Успенского собора тут же подхватило множество его меньших собратьев в звонницах других храмов и мелких церквей, намекая тем самым православному московскому люду, что неплохо было бы порадеть и о душе. Хотя бы мимолетно. А заодно переводя мысли наследника в более практическую плоскость: до прихода следующего наставника оставалось не больше двух часов, и следовало поскорее решить, чем он займет свободное время. Можно было поработать пером, но делать это девятилетнему отроку совсем не хотелось. Голода он не чувствовал, желания побездельничать тоже. Подышать свежим январским воздухом?.. Было бы неплохо, да. Но – увы, не пустят. Без надзора и сопровождения не пустят, понятное дело – царственный отец желал полностью исключить из жизни своего первенца любые неприятные неожиданности. Так что поморозить щеки можно, но это будет не прогулка, а медленное шествие под конвоем из доверенной верховой челядинки и парочки постельничих сторожей. То есть сплошная тоска да скука – туда нельзя, сюда тоже (царевичу невместно!), и даже просто побегать всласть и то не получится – ибо негоже наследнику престола Московского уподобляться каким-то там простецам. Если желает игр и увеселений, так к его услугам есть специальная ледяная горка (с которой он, как идиот, будет кататься в полном одиночестве), потешные палаты со специально обученными людьми (ага, скоморохи и карлы наше все, как и балалаечники) и даже артисты разговорного жанра, называемые верховыми богомольцами. Могучие старики, всегда готовые поведать пару-тройку поучительных баек на любую заданную тему или поделиться избранными воспоминаниями о своем участии в дальних странствиях и славных походах. А ежели будет на то желание слушателя – то и подробно, с многочисленными примерами, рассказать о всех дрязгах и раздорах знати на Руси. Причем самое малое – за последние сто лет.
«Коты-Баюны московского розлива, блин!»
Но если и это чем-то не устраивало царственного отрока, он мог разогнать скуку с наставником в воинских умениях. Благо тот всегда был рад нагрузить чем-нибудь полезным своего воспитанника. Сабелькой помахать до слабой испарины, пометать из детского лука стрелы в мешок с соломой, растрепать копьецом соломенное же чучело… Был бы ученик, а занятие ему всегда найдется!..
«Эх, бедный я, несчастный! Пройтись, что ли, по дворцу?»
Но по зрелом размышлении и эту идею пришлось забраковать. Ближе к вечеру – возможно, а пока в переходах и горницах Теремного дворца явный переизбыток постороннего боярского люда. Соответственно, слишком много любопытствующих или просто внимательных взглядов будет его встречать и провожать. Как ни крути, а удовольствие крайне сомнительное.
«Ну что же, тогда остается одно. Пойти и предаться усердной молитве – и время скоротаю, и аппетит, хе-хе, нагуляю».
Крестовая комната встретила его теплом от солнечных лучей на заиндевевшей слюде, ровными квадратами заполнявшей глухой оконный переплет, сладковатым запахом масла от небольшой лампадки и служкой, подметающим пол. Уже привычно не обращая на челядь ровным счетом никакого внимания, Дмитрий преклонил колени перед центральной иконой в иконостасе (причем не абы как, а на специальную войлочную подушечку) и неспешно перекрестился. Еще медленнее закрыл глаза, и доселе спокойное средоточие тут же пробудилось, засияв жемчужными переливами света в такт ударам сердца. Чуть сжалось, затем резко расширилось, ощетинившись иголками разрядов, отдающихся по всему телу, заструилось ласковым теплом по… Каналам, линиям, сосудам, а быть может, и тем самым пресловутым чакрам?.. Он по сию пору затруднялся описать словами все то, что чувствовал и ощущал. Да и так ли это важно? За год новой жизни он продвинулся дальше (или глубже), чем за добрый десяток лет старой. И еще продвинется. Чего бы ему это ни стоило!..
Служка, закончивший свои хозяйственные дела и уже собирающийся уходить, поглядел на замершего перед святыми ликами царевича и почтительно перекрестился. А Дмитрий… Легким усилием воли изменив ритм пульсации средоточия, он стал давить волей, заставляя его пылать, – и почти сразу проявился тусклый рисунок. Чем больше ярилось средоточие, тем сильнее наливались светом энергетические линии тела, отчетливее проявлялось разветвленное древо нервной системы и обретали четкость очертания сосудов, сплетаясь воедино в невероятно красивый, и вместе с тем сложный и запутанный, Узор. И тем быстрее прежнее ласковое тепло становилось солнечным зноем. Пока терпимым, но это только пока.
«Еще на полчаса меня точно хватит».
С каждым ударом сердца, с каждым ровным вздохом, с каждым мгновением он все глубже и глубже погружался в удивительный, затягивающий неукротимым водоворотом новый мир…
Неторопливо доев свой утренний кусок пирога с вязигой и запив его сочный рыбный вкус горячим взваром иван-чая, верховая челядинка Авдотья привычно глянула на небольшое окошко, еще недавно плотно прикрытое обитой войлоком ставней. Потянулась сытой кошкой, подхватила и приладила на место головной плат, после чего ненадолго замерла, наслаждаясь последними мгновениями безделья. А еще ей в последнее время очень нравилась тишина…
Тук-тук!
К двери ее личной горенки кто-то негромко приложился костяшками пальцев, и почти одновременно с этим она бросила последний взгляд на окошко: еще недавно темная, слюда на знакомом до последнего изгиба и заусенца переплете из свинцовых полосок посерела и налилась полупрозрачным светом, знаменуя скорый восход солнышка. Значит, пришла пора и ей приниматься за привычные дела. Под ноги ложились полутемные переходы Теремного дворца, раскрашенные тенями от колеблющихся под сквозняком огней факелов и редких масляных светильников, часть постельничих сторожей приветственно ей улыбалась и подмигивала, провожая статную семнадцатилетнюю служанку долгими взглядами… Как и большая часть попадающихся ей навстречу челядинок. Только их взоры были ой как далеки от дружелюбных.
– Доброго здоровьичка, Евдокия Фоминишна!
На губах улыбка, а в глазах скрытый яд и зависть.
– И тебе доброго, Лукерья.
Мало кто не заметил, как она расцвела и посвежела за последние полгода, превратившись из серой мышки в довольно хорошенький цветок. Второй причиной тихой нелюбви был сам царевич Димитрий Иоаннович. Не допускающий до себя никого из других челядинок и прежних мамок и нянек (даже на свою кормилицу смотрит так, словно она ему чужая!) и резко пресекающий любые чужие прикосновения. А как не тянуться к такому чуду? Большие глазищи затягивают в себя синими омутами, губки что спелые вишенки, золотистая кожа нежна как шелк, волос густой и блестящий, а зубки белы, ну словно жемчужины… Прямо ангел во плоти! Поймав себя на движении, характерном для расчесывания тех самых волос, она поджала губы, чтобы невольно не рассмеяться. Ну да, нравится ей это дело, чего уж скрывать – тем более от себя самой?
А третьей причиной, заставляющей дворцовую челядь нервничать и коситься на Авдотью, было скорое прибытие в Москву кабардинской княжны Гошаней Темрюковны. Гонцы, что привезли эту весть с месяц назад, всем желающим рассказали об изрядной красоте и грациозности сей юной девы, и никто из них даже и не сомневался, чем именно закончатся царские смотрины. Крещением княжны в православную веру, а потом венчанием! Первая жена государя была хозяйкой доброй и милостивой: всем у нее находилось слово ласковое, дело посильное, а к нему и хлеба кусок. Новая же царица еще неизвестно какого нрава будет, к тому же и ближнюю челядь с собой, как это водится, из отчего дома заберет. Значит, кому-то из дворцовых старожилок придется уйти, чтобы дать им место. Кому-то, но только не личным служанкам царской семьи! У царевны Евдокии их аж три, у царевичей Федора и Ивана по две, и только у наследника великого государя всего одна. Пробовали вторую приставить – так он ее словно и не замечает. И это еще хорошо, если просто не замечал. А то у самых докучливых то голова болеть начинала, то кровь носом идти. Поначалу-то народ об этом немало судачил, да постельничий боярин Вешняков живо все длинные языки поприжал. В общем, дело ясное, что дело темное!.. Но, как бы то ни было, Авдотью большая часть верховых челядинок немного недолюбливала.
– Что, уже? Знать, скоро сменят.
Пропустив мимо ушей ворчание отчаянно зевающего сторожа, стоящего в обнимку с бердышом в неприметной нише рядом с дверью в покои царевича, женщина толкнула толстую арочную дверь и проскользнула в приоткрывшийся проем. Прошла сквозь две горницы и одну светлицу, не забыв перекреститься на иконы в крестовой, и замерла на пороге второй и самой маленькой из светлиц. Мимоходом поправила завернувшийся угол большого персидского ковра на полу опочивальни, тихонечко присев после этого на укрытое мехами ложе. Прислушалась к ровному дыханию, провела кончиками пальцев по своевольной прядке иссиня-черных волос…
– М-му?..
Веки мальчика слегка дрогнули, ненадолго приоткрываясь, тут же успокоенно закрылись, а сам он перевернулся на другой бок. Вздохнул, замер, а потом едва заметно потянулся.
– Потягуше-эчки да растягуше-эчки!..
Под этот ласковый речитатив сонный ангелочек нехотя сел на ложе, свесив голые ноги, чуть привалился к Авдотье и опять задремал – а она, тихонечко засмеявшись, достала из поясного кошеля небольшой гребешок. Некоторое время священнодействовала, медленными движениями приводя в порядок чуть спутавшуюся за время сна гриву упруго-жестких волос. Затем просто пропускала отдельные пряди между пальцами, получая от этого нехитрого действа ни с чем не сравнимое удовольствие… Тихую идиллию прервал сам Дмитрий: внезапно отстранившись и едва заметно дернув головой, он уставился на закрытую дверь. Которая, впрочем, тут же пришла в движение. Мелькнул в образовавшейся щели любопытный глаз, затем створка открылась еще сильнее, и на пороге образовалась рядовая челядинка, держащая на вытянутых руках повседневные одеяния царевича.
– Крестовый дьяк[31] пришел?
– Нету его пока, матушка.
– Ступай.
Тихо стукнула закрывающаяся дверь, и тут же полетело в сторону одеяло. Юный хозяин покоев нехотя утвердился на ногах, медленно потянулся всем телом (отчего все его ребра весьма четко обтянуло кожей) и, посверкивая голыми ягодицами, прошагал в угол, к нужной бадейке[32] и рукомойнику.
Недолго пожурчал, с фырканьем умылся, а по возвращении запнулся о ковер (завернув наружу тот самый угол) и недовольно пробурчал что-то себе под нос. Все с той же недовольной миной на хорошенькой мордашке плюхнувшись рядом с аккуратно сложенной кучкой вещей, он поднял руки над головой. Нательная рубаха из простой камки[33], белые штанишки-портки, штаны из толстого темно-серого фламандского сукна, мягкие замшевые полусапожки, серо-синий кафтанчик с простенькой вышивкой на спине, усыпанный небольшими аметистами золотой крест, дополняющий маленький нательный… В закрытую дверь тихонечко поскреблись, подавая тем самым знак – дьяк пришел и с нетерпением ждет царевича на утреннюю молитву.
– Сплошные жаворонки вокруг!..
Привычно сделав вид, что даже и не слышала никакого бурчания (тем более что она и в самом деле не поняла, при чем здесь эти птички), Авдотья навела порядок на ложе. Приняла и расставила на небольшом столике в соседней комнате несколько блюд из поварни, мимоходом отщипнув себе от каждого из них небольшой кусочек. Напоследок чуть отпила клюквенного киселя – и с обычным для любой женщины умилением наблюдала, как вернувшийся с молитвы Дмитрий аккуратно и очень быстро сметает с тарелок все их обильное содержимое. Да и то сказать: может, он и ел за двоих, зато учился сразу за четверых. А голодное брюхо, как известно, к учению глухо!.. И так эвон какой тощенький.
– Государь мой Дмитрий Иванович, ви готови приступать?
Засмотревшись на юного господина так, что пропустила появление Арнольда Линзея, женщина непроизвольно вздрогнула, обозвав подкравшегося врачевателя чертом нерусским. Впрочем, себя он величал исключительно доктором медицины и астрологии и требовал того же от дворцовой челяди и не сильно знатных пациентов. Согласный поклон маленького ученика, и уже через несколько мгновений в светлице зазвучала чужеземная речь, редко перемежаемая понятными ей словами, а также скрипом гусиного пера по бумаге и шорохом перелистываемых страниц. Где-то спустя примерно полтора часа, заполненных исключительно скукой и сонливостью (для служанки, понятное дело), личный царский врачеватель закруглился, напоследок выдав длиннющую фразу на своем неприятно-лающем языке и потыкав пальцем в принесенную с собой книгу.
– Ja, de laar[34].
Вежливый ответ вкупе с уважительным поклоном явно подняли настроение выходца из далекой Фландрии. Между прочим, и без того очень даже не низкое – во-первых, потому что за уроки ему платили дополнительно. Во-вторых, юный принц крови проявлял неподдельный интерес к сложной науке врачевания тел человеческих, с первого раза запоминая все его лекции, – а перед этим, словно бы мимоходом, всего за месяц научился понимать на слух родной для голландского медикуса язык (разумеется, и те уроки принесли ему некую толику полновесного серебра). А еще, пользуясь случаем и щедростью московского властителя, Арнольд заказал у знакомых купцов десяток списков[35] довольно дорогих трактатов. Большую часть из них, конечно, впоследствии придется отдать в жадные руки казначея… Но вот одну, довольно редкую арабскую инкунабулу «О движении тел небесных» он рассчитывал оставить полностью в личном пользовании. Наверное, еще именно поэтому его ответный полупоклон и прощальная улыбка были полны самых искренних чувств. Все же, что ни говори, положение царского медикуса дает немало приятных возможностей!..
– Испить?
Проводив высокомерного чужеземца прочь, обратно Авдотья вернулась с кувшинчиком, до краев полным сладкого ягодного морса. Звонкоголосой струей плеснула в небольшой деревянный кубок, поднесла и с удовольствием заметила, как ей в ответ благодарно кивнули. В передней громко хлопнула дверь, и личная служанка тут же засобиралась на выход: из всех наставников царевича только двое не обращали на ее присутствие никакого внимания. Недавно ушедший Арнольд Линзей, который смотрел на нее как на пустое место. И царский аптекарь Аренд Клаузенд, – но до уроков этого во всех смыслах достойного господина (с государева согласия потихонечку пользующего почти всю верховую челядь своими чудесными мазями и порошками) был остаток утра, весь день и некоторая толика вечера. Остальные многомудрые мужи не терпели никого постороннего на своих занятиях, а тихонечко сидеть в соседней светлице и слушать, как тот же духовник наставляет своего подопечного в Законе Божием, а потом читает вслух Благую весть[36] на греческом… Нет, это было не по ней. Хотя, надо признать, рассказы тех же посольских дьяков об иноземных нравах и обычаях были довольно интересными. Жаль только, что в последнее время и они все больше и больше начинали звучать на татарском да гишпанском[37] языках. Пользуются тем, что Дмитрий Иванович на них не жалуется, ироды этакие, и наваливают на него раз от раза все больше и больше!..
– Сегодня, сыне мой, взалкаем слова Святителя Иоанна Златоуста. Эм?.. Пожалуй, вот с этой главы и до следующей. Чти, отрок.
Впрочем, благодаря такой занятости царевича у нее всегда была возможность и время зайти в дворцовые мастерские, навестить знакомых вышивальщиц и прочих мастериц. Или вместо этого вдосталь поболтать с немногочисленными подружками – дело нужное и очень важное для любой обитательницы Теремного дворца. Так что, оставив за спиной едва слышно покашливающего Агапия и шелест перелистываемых страниц, она неспешным шагом спустилась в поварню для легкого перекуса. Затем дошла до швей, где весьма приятно провела время за обсуждением новой летней одежки для царевичей и царевны (растут прямо на глазах, а уж ее Митенька в особенности!), напоследок полюбовавшись затейливой многоцветной вышивкой на почти готовой большой плащанице. Затем вернулась на третий поверх[38] дворца, едва разминувшись в дверях с дьяком из Разрядной избы[39], важным, словно целый думный боярин. Постояла в крестовой, прислушиваясь к тихому пыхтению из соседней комнаты. Покивала сама себе – царевич как обычно проказничал, таская на руках тяжеленную книгу из своей порядком разросшейся либереи[40]. Еще, бывало, на полу по-всякому катался, приседал по полсотни раз подряд – ерунда, конечно, но раз ему это нравится!.. Тем более что она о таких забавах никому и в жизнь не скажет, а кто другой их просто не увидит – потому что царевич всегда чувствовал чужое присутствие рядом с собой. Довольно быстро это подметив, она так никому про такое чудо и не поведала: ведь доверие юного господина заслужить трудно, зато потерять легче легкого… Очнувшись от мыслей, Авдотья глянула в окошко и быстро-быстро зашагала в поварню, поругивая себя за невольное опоздание. Отвела душу, крутанув ухо попавшемуся под руку служке, чуть не отдавившему ей ногу (вот растяпа!), после чего лично отведала с каждого блюда, предназначенного ее господину. Проконтролировала доставку обильного полдника в покои, где очередную, и на сей раз последнюю, пробу снял специально приставленный для этого дела ключник. Все ушли, и тут же на вкусные запахи пожаловал ее Митенька – полыхающий ярким румянцем, чуть-чуть запыхавшийся и безмерно довольный. А еще с таким волчьим аппетитом, что любо-дорого было смотреть, как исчезает выложенная на поставце[41] снедь. Вот ведь как оголодал со всех этих премудростей, соколик!.. Беззвучно вздохнув, она тихонечко покачала головой. Какое уж тут у наследника детство, коли он с утра до вечера пером скрипит да за книгами глаза портит? Другие-то детки (даже царевич Иван!) день-деньской на свежем воздухе бегают-резвятся, несмотря на позднеапрельскую грязь, будь она неладна!..
– Спаси бог.
Негромко прозвучавшее слово благодарности и легчайшее поглаживание руки одним махом вымели из ее головы все безрадостные мысли. Редко, очень редко царевич говорил что-то не в ответ на прямой вопрос (и то вопрошающему для этого надо было немало постараться). И еще реже прикасался к кому-то по своей воле. Когда же он, допив до донышка свой ореховый сбитень, ушел на послеобеденный отдых (поди, опять будет подаренную владычным митрополитом книгу листать!), Авдотья недоверчиво покосилась на собственную ладонь, все еще ощущающую тепло мимолетного прикосновения, как-то рассеянно собрала посуду в одну стопку и… Присела. Чуть больше года назад она была всего лишь одной из дюжины комнатных боярышень царицы-матушки Анастасии Романовны. И даже не смела и мечтать, что так резко возвысится. Потому как у Дмитрия и без того уже все было: и няньки с мамками, тетешкавшие его с самого рождения, и две личных служанки, баловавшие ребенка едва не больше нянек, а на пятом году жизни появился и опытный дядька[42]. И все было хорошо… Пока на одной из выездок[43], когда семилетний всадник уже проехал первый десяток кругов на своей любимой кобылке, она вдруг невесть чего испугалась и резко взбрыкнула. Чего уж там ей почудилось? Поначалу не разобрались, а потом поздно стало – великий государь, разгневанный случившимся, предал лютой казни дядьку и двух конюхов, а вместе с ними лишилась головы и гнедая Рябинка. Нянек и мамок матушка-царица услала от мужнина гнева в Коломенское, а ее определили вместо них. Временно, конечно, пока отцовское сердце не остынет да мальчик от недуга не оправится. И кормилицу Дмитрия Ивановича тоже оставили при нем. Время шло, лекари бессильно разводили руками, ярился и тосковал государь. А потом занедужила сама царица…
Воспоминания и все связанные с ними переживания пришлось резко обрывать – по причине прихода дородного дьяка Посольского приказа. Брезгливо глянув на подскочившую и тут же склонившуюся в неглубоком поклоне Авдотью, мельком покосившись на грязную посуду (и тем самым без всяких слов укорив ее в преступной праздности), он величаво прошествовал мимо. Густо покраснев и встревожившись возможными слухами, девушка самолично снесла невысокую стопку серебряных блюд обратно в поварню. Немного поела сама (настроение такое было, что и кусок в горло не лез) и долго молилась, успокаиваясь, в Благовещенском соборе. Вернулась назад вовремя, как раз чтобы увидеть довольную улыбку уходящего из покоев царевича господина Аренда Клаузенда: тяга царственного ученика к знаниям голландского фармацевта весьма и весьма воодушевляла (как, впрочем, и новенькие серебряные талеры, которые он получал за свои дополнительные труды). Перехватила у подошедшей челядинки поднос со скромной вечерей, дождалась ключника, нехотя отщипнула и отпила сама… Чем ближе была ночь, тем медленнее тянулось для нее время. Или, может, наоборот, тем сильнее становилось ее нетерпение? Появился и через четверть часа громогласной молитвы ушел крестовый дьяк, коего замерший перед образами царевич едва ли услышал. Шушукались в передней две челядинки, пришедшие забирать в полотняную казну[44] сегодняшние одеяния Дмитрия, тихо ходила по опочивальне она сама, готовя комнату и ложе к его скорому приходу.
– У-ух!
Появился, уставший, чуть осунувшийся и с едва заметными тенями под глазами. Сладко зевнул, потянулся, еще раз коротко зевнул и встал перед ней. Тихо затрещали в умелых руках серебряные пуговки, опал на ковер серо-синей кучкой материи кафтанчик, легли рядом сапожки, повис, покачиваясь на опущенной вниз руке, золотой крест…
– А ну-ка поживее, бездельницы!..
Стоящий в одной нательной рубашке наследник раздраженно тряхнул гривой волос, молчаливо подгоняя замешкавшихся было за сбором одежды девушек. Благожелательным взглядом встретил еще одну, явившуюся, чтобы налить в рукомойник горячей воды. И с едва заметной смешинкой в глазах проследил, как его личная служанка энергично освободила спальню от всех трех челядинок. Тут же без всякого смущения скинул с себя тонкий шелк, перетерпел быстрое обтирание тела смоченным в рукомойнике рушником и с отчетливым возгласом облегчения упал на расстеленное ложе.
– Уф!!!
Словно сам собой появившийся в руке Авдотьи гребешок легкой птицей заскользил по своевольным черным прядям засыпающего прямо на глазах мальчика, а на душе стало легко-легко. Как же она любила минуты такой вот безмятежной тишины…