Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера. Глава 3. Один в поле не воин (Н. А. Кричевский, 2016)

Общинные черты русского экономического характера в современной российской экономической теории то ли считаются незаслуживающим внимания фантомом, то ли до них у исследователей еще не дошли руки. Известных работ по этой тематике практически не существует, социально-экономические решения нынче принимаются исходя из пролиберальной максимы homo economicus, то есть человека, представляющего собой молниеносного вычислителя выгод и удовольствий, а население в это время никак не может взять в толк, почему власть его не понимает. В этой главе мы поговорим о семейно-родовых чертах возникновения общины, не обойдем стороной роль варягов в русской истории, остановимся на общинной специфике прав собственности, посмотрим на общину как на демократический институт, а также обсудим русский социальный капитал.

Общинный, коллективистский образ мышления русского человека является общепризнанным фактом, но все же нуждается в некоторых пояснениях, вносящих дополнительную рельефность в экономическую мотивацию современного социума. Действительно, как можно строить планы, составлять прогнозы, разрабатывать стратегии без осознания ментальных факторов, движущих людьми? По словам Фрэнсиса Фукуямы, это хорошо понимал еще Адам Смит: “Экономическая жизнь глубоко укоренена в социальной жизни и ее невозможно понять отдельно от обычаев, нравов и устоев конкретного исследуемого общества – одним словом, отдельно от его культуры”¹.

На протяжении столетий Россия была преимущественно аграрной страной, где ключевым общественным институтом выступала крестьянская община. Общинный менталитет твердо впечатался в наше общественное сознание. Отвечая на вопрос, каковы наши общинные корни, нам не обойтись без краткого исследования процессов происхождения и развития русской общины как институционального феномена, а также причин, порождающих историческую устойчивость общинного менталитета. Важно это в связи с тем, что “социальные институты не только сами есть результат процесса отбора и приспособления, формирующие преобладающие или господствующие типы отношений и духовную позицию; они в то же время являются особыми способами существования общества, которые образуют особую систему общественных отношений и, следовательно, в свою очередь выступают действенным фактором отбора”². Иными словами, “неэффективный”, по мнению приверженцев индивидуализма, общинный менталитет не только выстоял в процессе естественного отбора (время от времени показывая поистине выдающиеся результаты в самых разных сферах), но и по-прежнему, как я полагаю, в значительной мере формирует господствующий тип общественных отношений в России.

Родня

Большинство историков XIX–ХХ вв. склонялись к тому, что община имеет ярко выраженные родовые корни. Вот что писал о началах русской общины Кулишер: “Исходную точку в области аграрного строя древней Руси составляет, по-видимому, то же групповое (общинное), а не индивидуальное землевладение, которое мы находим в наиболее раннюю эпоху хозяйственной жизни и других народов… Такой родовой характер землевладения соответствует и свойствам первобытной обработки земли – выжигание и выкорчевывание лесов являлось делом настолько тяжелым, что его могла осилить лишь группа людей, лишь “большая семья”, но никак не семья в современном смысле”³.

“Из Днепровского бассейна к северу и востоку за Волгу и Оку[10], – продолжал Кулишер, – подвигалось население и здесь, в окско-волжском междуречье, поглотив туземцев-финнов, оно образовало плотную массу и завязало народнохозяйственный узел. Посреди непроходимых лесов и болот поселенцы отыскивали сухие места, открытые пригорки, оазисы плодородной земли, здесь они ставили починки, выжигали леса, выкорчевывали пни, поднимали целину”⁴. Очевидно, что осуществлять хозяйственные перемещения было удобнее группами, связанными не только общими целями, но и родственными узами.

Историк Сергей Соловьев также указывал на подвижный, кочевой характер русской жизни как на отличительную черту древнерусской нации, правда, причины кочевания были далеки от склонности к бродяжничеству: “…движимого так мало, что легко вынести с собою, построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала, – отсюда с такою легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село; уходил от Татарина, от Литвы, уходил от тяжкой подати, от дурного воеводы или подьячего…”⁵. От татаро-монгольского нашествия, от литовских захватчиков, от непомерных налогов, от самодура-начальника шел русский человек вглубь Руси, “проваливаясь” в территориальную пустоту, слыша лишь шум девственного леса или степного ветра.

Были ли русские колонистами в привычном понимании колониализма как системы порабощения менее развитых государств и народностей? Нет. “Россия никогда не была “колониальной державой” в общепринятом смысле и тем качественно отличалась от западноевропейских империй. У нее никогда не было метрополии как таковой: исторический центр был, а метрополии не было. Российская территориальная экспансия (позднее. – Н.К.) носила главным образом стратегический характер, диктовалась потребностями военной и государственной безопасности”⁶.

Здесь же процитируем современного ученого Александра Неклессу, высказавшегося о России как о стране экстремального пути, так: “Сотни лет мы шли навстречу вьюгам с юга вдаль, на северо-восток” – в строчках Максимилиана Волошина зафиксированы два существенных тезиса. Во-первых, Россия опознана как страна пути, а во-вторых, отмечена экстремальность ее маршрута. Русь, затем Россия была соорганизована посредством пути, путепроводов речных и сухопутных”⁷.

Очевидно, что ветер странствий, перемен, через терпеливость, выносливость, неприхотливость, недоверчивость, подозрительность, готовность к отражению природной или человеческой агрессии и другие качества, свойственные путешественнику поневоле, внесли свой отпечаток в русский экономический характер. Также, впрочем, как и выработанная за долгие годы стратегия преобладания краткосрочных собственных интересов, причем часто – хищнических (“После нас – хоть потоп”). Вот, к примеру, одно из впечатлений афроамериканского рабочего из США Роберта Робинсона, оказавшегося в России в начале 1930-х: “Для русского человека выживание важнее благопристойности”⁸.

Но вернемся к общине. Вот что писал об общинно-родовой природе землепользования историк Борис Чичерин: “Само разделение русских славян на племена указывает на господство естественной, кровной связи между людьми. Где народное единство основывается на союзе племенном, там все гражданские отношения вытекают из отношений естественных, патриархальных. С племенем неразлучен и род; это меньшая его единица. А где есть род, там есть и родовая собственность… наша сельская община имела свою историю и развивалась по тем же началам, по каким развивался и весь общественный и государственный быт России. Из родовой она сделалась владельческой, а из владельческой государственной”⁹. Ниже мы будем придерживаться “чичеринских” этапов трансформации крестьянской общины.

Зарубежные исследователи при изучении происхождения русской общины также придерживались по большей части “родовой” точки зрения. К примеру, прусский историк и экономист XIX в. барон Август фон Гакстгаузен, совершивший в 1843 г. при финансовой и организационной поддержке императора Николая I путешествие по российским провинциям, впоследствии писал, что “слово община, Gemeinde, означает у народов западных собрание лиц, которых сблизил случай, и которых отношения были установлены столько же правительственной и законодательной деятельностью, идущей сверху, сколько нравами и обычаями. Но как отлична от нее община славянская, первоначально бывшая только расширением патриархальной семьи, и представляющая доныне семейство фиктивное, владеющее землей сообща, и в которой глава имеет как бы отеческую власть над другими!”¹⁰.

Как бы отеческая, патриархальная власть! Трудовые, семейные династии вместе с наставничеством, когда профессиональное мастерство и жизненный опыт передавались из поколения в поколение, культивировались не только в царской России, но и в Советском Союзе. Только основы такой субидеологии появились не в ходе “мозговых штурмов” в кремлевских партийных кабинетах, но произрастали из самой соли русского общества. Ныне под воздействием тупикового либерального индивидуализма, насколько упорно, настолько и безуспешно насаждаемого в России, те традиции кажутся утерянными. Но генетическая память – вещь непредсказуемая, предполагающая реинкарнацию семейного и профессионального патриархата в любой самый неожиданный исторический момент времени. Социальные традиции в одночасье не отмирают. В советский период государство интуитивно нащупало не связанный с принадлежностью к власти способ нематериального поощрения, нравственного возвышения отдельных граждан. Прием, так же как почитание ценности социального капитала[11] и родственных уз, в значительной мере “заржавевший”, но все же мирно ожидающий воскрешения в арсенале мотивационных методов стимулирования экономического роста.

Оглядываясь назад, можно констатировать, что отчасти лубочное наставничество тех времен разбивалось о советский же (а ныне и российский) непотизм, или покровительство в форме предоставления родственникам, друзьям, близким знакомым самых разных преференций независимо от их профессиональных качеств и общественной пользы – от продвижения по карьерной лестнице и занятия “хлебных” должностей до получения выгодных государственных контрактов и всесторонней поддержки и защиты на самом высоком уровне. Советское наставничество было предназначено для “массового” употребления, а для представителей высшего света действовали совсем другие, неполитические нормы. Диктатура пролетариата во все годы существования советской власти также была социальной ложью – в повседневной жизни наши родители имели дело с диктатурой номенклатуры. Уверен: многие при воскрешении из памяти подзабытого термина “номенклатура”, в советские времена означавшего когорту партийных, государственных и хозяйственных бонз, презрительно сморщатся.

Вот как описывал свои впечатления о России 1920-х немецкий философ и теоретик культуры Вальтер Беньямин: “Россия сегодня – не только классовое, но и кастовое государство. Кастовое государство – это значит, что социальная значимость гражданина определяется не представительной внешней стороной его существования – скажем, одеждой или жилищем, – а лишь исключительно его отношением к власти. Это имеет решающее значение и для всех, кто с ней непосредственно связан. И для них возможность работы открывается тогда, когда они не становятся в демонстративную оппозицию к режиму”¹¹.

Корни же современного российского непотизма – в той самой родовой, владельческой общине, когда наверху волею отваги, доблести или хитрости с подхалимажем часто оказывались случайные люди, проходимцы, карьеристы, общественный жизненный цикл которых ограничивался периодом нахождения у власти “патрона”, причем неважно, как этого “патрона” величали – удельный князь, государь или руководитель министерства. Нужно ли говорить, что с тех древних времен и по сию пору в неписаных законах привилегированной социальной страты мало что изменилось?

Варяги и дружины

Община, основанная на патриархальных, семейных, родовых началах, вряд ли могла долго существовать статично, без каких-либо преобразований, в непрерывно меняющемся внешнем окружении. В немалой степени этому способствовало неизбежное соприкосновение с нравами, обычаями, принципами общественного устройства других народностей. В Древней Руси ключевыми акторами таких изменений были варяги (выходцы из Скандинавии и берегов Балтики), у которых внутренне устройство дружин было в корне отличным от уклада российской родовой общины (черты татаро-монгольского этоса русские переняли несколько позже – в период раннего русского Средневековья). Дружины объединяли в себе не только и не столько представителей одной семьи или рода, сколько людей, изначально чуждых друг другу, но соединившихся в единый общественный организм под воздействием общих целей, где старшинство определялось не по главенствующему положению в роде, но силой и воинской доблестью. Соответственно, и на Руси, с одной стороны, взяла старт трансформация полномочий главы локального социума от старшего в роду к предводителю воинского формирования (князю), а с другой стороны, началось сословное расслоение, когда князь и приближенные к нему лица постепенно прибирали к рукам все больше правомочий.

Следы значительного влияния дружинных порядков на русский общественный быт можно обнаружить во многих исторических документах, например, уже в ранних списках древнерусского сборника законов “Русская Правда”, где, в частности, представлен порядок наследования имущества после смерти смерда (крестьянина): “Аже смердъ умреть, то заднивдо князю; аже будуть дщери у него дома, то даяти часть на не; аже будуть за мужем, то не даяти части им”. (Если умрет смерд, наследство отходит к князю; если после смерда останутся незамужние дочери, то выделить часть имущества им; если же дочери замужем, то не давать им ничего, муж обеспечит. – Н.К.) А вот как регулировались права наследования после смерти боярина или дружинника: “Аже в боярехъ любо в дружине, то за князя задниця не вдеть, но оже не будеть сыновъ, а дчери возмуть”. (Если умрет боярин или дружинник, то имущество не передается князю, а отходит к сыновьям-воинам, если же сыновей нет, тогда к дочерям. – Н.К.) Еще одна законодательная новелла, на этот раз о цене жизни привилегированного человека и простолюдина: “Аже кто убиеть княжа мужа в разбои, а головника не ищуть, то виревную платити, в чьей же верви голова лежить, то 80 гривен; паки ли людин, то 40 гривень”. (Кто убьет княжеского слугу или дружинника-воина и убийцу не найдут, то штраф в 80 гривен в пользу князя уплачивает та община, на территории которой произошло убийство, если же будет убит простолюдин, не имеющий отношения к ратной службе, штраф составит 40 гривен. – Н.К.)

Из тяжести наказания за убийство видно, что уже в начале второго тысячелетия (появление Русской Правды совпало с правлением Ярослава Мудрого в XI в.) бояре и дружинники имели не в пример более высокое сословное положение. Впрочем, крестьянство было отнюдь не низшей кастой, позади него в сословной лестнице стояли холопы (рабы из местных) и челядины (рабы-иноземцы, ставшие собственностью дружинников в ходе войн и междоусобиц). Так, денежное возмещение за убийство людей статусом ниже простолюдина были существенно меньше: к примеру, за убийство ремесленника полагалась уплата 12 гривен, робы (женщины-служанки в холопском статусе и фертильном возрасте) – 6 гривен, холопа – 5 гривен¹².

Сословные перемены во многом стали предтечей организационного перехода общины из родового во владельческий статус, причем владельческие полномочия князей становились все более значимыми по мере того, как скитальческий образ жизни общинников уходил в прошлое. Земли князей становились вотчинами, сами они превращались в вотчинников, задача привязать крестьян к земле делалась все насущней, и община переформатировалась в союз людей, объединенных не столько родственными узами, сколько общими повинностями в пользу землевладельца. Логично, что русские князья раннего Средневековья, также как западные феодальные короли, главным своим жизненным предназначением видели способствующее увеличению обложения расширение границ своих владений как посредством купли, так и при помощи многочисленных войн.

Особняком стояли вольные Новгород и Псков, но и они, по большому счету, были вотчинами с той разницей, что во главе “обычных” вотчин были князья, а в этих городах – вече[12], или собрания свободных лиц, решавшие ключевые вопросы на народных сходах, и, конечно, князья (“сити-менеджеры”, призывавшиеся со стороны). Как пишет Алексей Автономов, “управление Новгородом и Псковом строилось в целом одинаково, хотя имелись и некоторые отличия. В обоих городах главенствующее положение оставалось за вечем. Оно избирало и увольняло всех должностных лиц, приглашало и изгоняло князя (во избежание усиления княжеской власти в 1136 г. новгородское вече приняло законодательный акт, по которому князь и представители его свиты не имели права приобретать землю в собственность в пределах территории, находившейся во власти города. – Н.К.). В частности, на вече избирался посадник (в Пскове – двое посадников). Он председательствовал на народном собрании, контролировал деятельность князя и других должностных лиц. Судебные функции князь осуществлял только в присутствии посадника. Избирался также тысяцкий, который в мирное время ведал торговлей и осуществлял суд по торговым делам, а в военное – командовал новгородским ополчением. Вече избирало и архиепископа (в Пскове – епископа)… Новгород делился на пять концов (Псков – на шесть). В каждом конце, на каждой улице созывалось свое вече, избирались соответственно кончанские и уличанские старосты. Пригороды также пользовались определенным самоуправлением”¹³.

В русских Новгороде и Пскове еще в XI–XII вв. было очевидным то, что почти через тысячелетие “открыл” Хайек: “Предостаточно признаков того, что неограниченная демократия движется к гибели, и крах будет сопровождаться не криками радости, а слезами сожаления. Уже сейчас ясно, что многие сформировавшиеся ожидания могут оправдаться только при условии передачи права принятия решений из рук выборных органов коалициям организованных интересов и их наемным экспертам”¹⁴.

В отличие от большинства стран Европы, в России вольные города так и не стали самостоятельными государствами. Со временем посредством войн, где дополнительным фактором инициирования боевых действий было стремление захватить и установить на территориях единый налоговый, правовой и хозяйственный порядок через физическое уничтожение или порабощение конкурентов, эти города растворились в русском государственном единоначалии. Новгород был присоединен к Московскому государству в 1478 г., а Псков вошел в состав Московии в 1510 г.

Кстати, вече как способ решения насущных политических и социально-экономических проблем было древним механизмом, берущим свое начало еще в первичной славянской догосударственной формации. Как показал Игорь Фроянов, “с переменами, происходившими в социальной структуре восточнославянского общества, менялось и учреждение: племенное вече эпохи первобытного строя отличалось от волостного веча второй половины XI–XII веков”¹⁵. То есть по мере перехода от родовой общины к владельческой возрастало и значение совместно выработанных и одобренных решений, но уже не на межсемейном или родовом, а на общинном, а после – межпоселенческом уровнях, причем в строгих государственно-правовых рамках.

Впрочем, на отдельных территориях внутреннее уложение общин долгое время оставалось относительно самостоятельным. Это прежде всего так называемые “поморские” города (Великий Устюг, Вятка [прежнее название Вятки – Хлынов], Кайгородок, Каргополь, Кевроль, Кола, Пермь, Соликамск, Сольвычегодск, Тотьма, Черанда, Яренск), а также территориальные образования в Сибири и на юге России, где еще долгое время существовал упраздненный в центральной части страны порядок перехода крестьян с места на место. Особый статус “поморских” городов сохранялся вплоть до 1699 г., когда Петр I отдал все поморские уезды в ведомство земских бурмистров. Однако главная причина, по которой “поморские” города и приравненные к ним территории обладали свободным статусом, – это недостаточный контроль за удаленными территориями.

Черты относительной неуправляемости регионов мы можем найти и в современной России. Однако нынешняя “свободность” не является наследственной чертой русского социума в чистом виде, а возникла во многом вследствие разрушения советской сетевой структуры государственного управления, в первую очередь партийной матрицы, когда решения, принимаемые в Центре, в короткий срок принимались как руководство к действию в самых дальних уголках страны[13]. Несмотря на все потуги, новой системы государственного управления в России до сей поры так и не создано (скорее всего, не будет создано и дальше – “изобретение велосипеда” ни к чему хорошему не приводит), и единственными сетевыми организационно-управленческими структурами, пронизывающими все общество как по вертикали, так и по горизонтали, остаются правоохранительные органы с отличными от системы государственного управления задачами. К слову, одним из факторов беспримерного экономического прорыва Китая в конце ХХ – начале XXI в. стала как раз партийная сеть (и ось), сознательно сохраненная, пусть и в видоизмененном качестве, китайскими реформаторами во главе с Дэн Сяопином.

Кто первый встал

Ошибочно полагать, что в период перехода общины из родовой во владельческую вся земля в вотчинах стала принадлежать исключительно князьям. Это не так. Во-первых, землевладельцами были многочисленные потомки дружинников и бояр, а во-вторых, серьезным влиянием, как позитивным, так и негативным, на экономическое развитие тех лет обладала церковь. Многочисленные монастыри были собственниками огромных земельных ресурсов и промыслов, прибывавших к ним через пожертвования, жалованные грамоты и различного рода договора купли или обмена, кои в Средние века представляли настоящий кладезь самых разных способов обходить государственные (княжеские) ограничения и запреты. Правилом было и освобождение монастырских крестьян от волостных податей и повинностей. В тот период земельные участки стали подразделяться на белые (свободные от повинностей и податей), дворцовые (основным предназначением которых было снабжение княжеских дворцов всем необходимым) и черные (наибольшие земельные массивы, раздаваемые с целью взимания с них самых разнообразных сборов в пользу князя-землевладельца). Монастырские земли принадлежали к ресурсам первой категории.

Не является ли неявно пренебрежительное отношение власти к организационному развитию бизнеса ментальным наследием той поры, когда черные земли предоставлялись с целью уплаты тягла? В современной России все именно так: несколько сотен крупных предприятий формируют до половины доходной части федерального бюджета, а остальные пять миллионов юрлиц и индивидуальных предпринимателей существуют как бы сами по себе. Являясь не столько налогоплательщиками, сколько травой на “поляне”, предназначенной для извлечения нелегальных доходов бюрократией, временно (до смены “караула”) приватизировавшей государственные функции и превратившей свои обязанности в приносящие доход активы.

И еще. Многие наверняка не раз обращали внимание на поверхностное отношение в современной России к правомочиям собственности, причем не только на личное имущество, но и на производственные активы, особенно в части контроля за соблюдением этих прав. Специфическое российское рейдерство середины нулевых отчасти получило столь широкое распространение (тезис об откровенных провалах в нормотворчестве и правоохранительной системе принимается без обсуждения) вследствие вековечной русской привычки не придавать сколько-нибудь серьезного значения охране собственных имущественных прав.

Обратите внимание, как общинники владельческих времен идентифицировали права собственности на землю, лесные угодья или водные участки рек и озер. Историки неоднократно указывали, что границы общинных владений изначально определялись не искусственным размежеванием, а старинным, невидимым в правовой плоскости договорным обычаем, часто встречающимся в грамотах той поры: “Куда топор, соха и коса ходили”, “Что к той деревне изстари потягло”, “Расчисти и твое”, “Кто первый пришел с косой, тот и прав”, “Кто бере, тот и оре” (орало – плуг. – Н.К.).

Но даже когда вопрос о разграничении прав собственности встал во весь рост, русские по-прежнему не спешили четко идентифицировать и документировать свои правомочия. Такое поведение отчасти было связано с неэффективностью работы органов кадастрового учета и контроля, а отчасти – с упованием на традиционный русский авось. Ведь какова ментальная подоплека самостроев и самозахватов, возникавших и в новейшие, и в советские, и в древние времена? Русский человек размышлял так: раз я построил (переоборудовал, переделал) или самовольно захватил землю с последующими облагораживанием и возведением строений, значит, я вложил в этот актив свой труд, следовательно, государство должно пойти мне навстречу и постфактум зарегистрировать права собственности на принадлежащее мне по праву вложенного труда имущество. Удивлению, разочарованию людей после того, как им отказывают в правах собственности на тот или иной актив, больше того, указывают на необходимость сноса незаконно возведенных конструкций или устранения незаконных технических усовершенствований, нет предела.

А что же починки, разве это не свидетельство зарождения частной собственности на Руси? Поначалу, когда неосвоенной земли было вдоволь, а окрест других домохозяйств не наблюдалось, починки, возможно, и были предвестниками частного землевладения. Однако по мере разрастания починков, превращения их в более крупные населенные пункты, а также учитывая то, что община имела свойство селиться разрозненно и общинной единицей, как правило, считалось не село, а волость, все чаще возникала ситуация, когда починки либо входили в состав более крупных общин (вариант – изначально были частью общин), либо, что было редкостью, сами становились ядром новых обществ.

Если уж и говорить о частной собственности в тот период, то, скорее, речь зайдет не о починках, а о наместниках – княжеских представителях, вершивших на вверенных им территориях судопроизводство и, посредством временного присвоения правомочий собственности на судебное отправление, превращавших судебную власть в источник дохода. В Средние века (и не только в России) нередкими были случаи, когда суд “жаловался в виде временной или даже постоянной аренды. Общины обязаны были давать судьям корм и поборы, да уплачивать виру (денежное возмещение, штраф. – Н.К.) за убийства, в случае если убийцы не было на лице (убийца не был взят с поличным. – Н.К.). Это было древнее установление, основанное на взаимном поручительстве членов родовой общины, но которое теперь превратилось в доходную статью: кормленщик имел право на известный доход с убитого тела, и если он не мог взять его с убийцы, то взыскивал деньги с общины, в округе которой найдено было тело”¹⁶.

Вот как иллюстрировал средневековую российскую судебную систему австрийский дипломат барон Сигизмунд фон Герберштейн, побывавший в Москве в 1517 и 1526 гг.: “Хотя государь очень строг, тем не менее, всякое правосудие продажно, причем почти открыто. Я слышал, как некий советник, начальствовавший над судами, был уличен в том, что он в одном деле взял дары и с той, и с другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше. Этого поступка он не отрицал и перед государем, объяснив, что тот, в чью пользу он решил, человек богатый, с высоким положением, а потому более достоин доверия, чем другой, бедный и презренный. В конце концов государь хотя и отменил приговор, но только посмеялся и отпустил советника, не наказав его. Возможно, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является сама бедность, и государь, зная, что его подданные угнетены ею, закрывает глаза на их проступки и бесчестье как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом”¹⁷.

Российское судопроизводство и поныне многими воспринимается как способ получения стабильного коррупционного дохода – ментальные корни уходят в давние века. Более того, в среде организованной преступности неформальный третейский судья, руководствуясь неписаным воровским уставом, по-прежнему имеет право потребовать определенный процент от спорных активов двух несогласных с позициями друг друга сторон. Как в который уже раз выясняется, институциональная живучесть не тождественна институциональной доброкачественности.

Выше упоминались источники происхождения российского непотизма. Дополним сословную ветвь собственнической. Как писал Стефан Хедлунд, “как только большевики подавили денежное обращение, они вернулись к старой системе вознаграждения своих служащих при помощи кормления и поместья, принятой еще в Московии (в “доромановский” период. – Н.К.). Местным партийным начальникам позволялось набивать карманы примерно так же, как кормленщикам старых времен. Служилые высокого уровня в новом служилом государстве превратились в современных помещиков, которым предлагалось ограниченное использование различной государственной собственности; примерно на таких же условиях владели землей бояре и даже монастыри в Московии. То, как военным начальникам было позволено использовать рекрутов в качестве бесплатной рабочей силы, иногда отдавая их работать на предприятия, которым не хватало рабочих рук, также напоминало старую систему приписных крестьян”¹⁸. Люди, конечно же, были недовольны столь одиозной государственной системой, но недовольство их было своеобразным и основывалось на неистребимом желании встать в один ряд “с небожителями”. И, надо признать, у многих это получалось: социальные лифты, пусть с советской спецификой, работали хорошо.

Слияние земель

Разделение земель на белые, дворцовые и черные, сохранялось до начала XVIII в. и окончательно исчезло после Указа Петра I от 1724 г. о введении подушной подати. Отныне налогом облагались все мужчины податных сословий независимо от возраста (исключая дворян и лиц духовного сословия), а ставки подушной подати для различных категорий податного сословия были неодинаковыми: так, бывшие владельческие крестьяне, включая монастырских, ставшие государственными, платили больше, чем крепостные.

Отмирание владельческой общины, возникновение общины государственной, а с этим – очередной передел земель, произошли вследствие действия нескольких обстоятельств. Во-первых, так как отныне подать взималась с конкретного лица, каждый плательщик должен был получить достаточный участок земли, используя который он мог бы исполнять свои податные обязанности. Во-вторых, по мере увеличения численности членов общины возникла необходимость в переделе земли, что и осуществлялось относительно легко, поскольку земля принадлежала либо казне, либо частному лицу, а крестьяне признавались лишь временными владельцами, прикрепленными к земле с целью содержания государства (землевладельца). В-третьих, с введением подушной подати, для упрощения передела и взимания тягла села начали укрупняться, а мелкие деревни и хутора – исчезать, стираться. Как писал Чичерин, “теперь уже мы не видим разбросанных деревень, везде лежат большие села, окруженные широкими, пустынными полями”¹⁹.

В то же время подобные трансформации если и отразились на экономическом менталитете русских, то несущественно: как и прежде, наши предки воспринимали права собственности в первую очередь через результат вложенного труда, никуда не исчез общинный порядок бытия, а патернализм оставался основой отношений между народом и властью.

Вот как выглядело перелицевание общины из владельческой в государственную через призму нормотворческих новаций. В 1754 г. государственная межевая инструкция предписала возвратить земли, отчужденные после смерти их владельцев людьми, не положенными в подушный оклад, и утвердить продажи земель между посадскими людьми и крестьянами. Межевая инструкция 1766 г. ввела запрет на любую продажу и отчуждение земель, хотя прежние приобретения посадских людей остались в силе. В 1775 г. черносошные крестьяне вместе с другими поступили под начало казенных палат. Наконец, в конце XVIII в. государство окончательно утвердило внутреннее управление общин, на примере Екатеринославской губернии выглядевшее так: в селении более тысячи дворов учреждался сельский старшина, на каждые пятьсот дворов – сельский староста, двое разборщиков и сборщик податей, причем старшин и старост положено было выбирать через три года, разборщиков и сборщика – ежегодно. Выбирать можно было только чиновного человека или селянина не моложе 25 лет, владеющего в селе двором или землей, женатого, имеющего детей, не замеченного в подозрениях и пороках. Для исполнения полицейских функций на каждые сто дворов учреждались сотские, а на каждые десять дворов – десятские (нечто подобное за столетия до этого наблюдалось в вольных Новгороде и Пскове). Община могла распоряжаться бесхозными дворами, пашнями, сенокосами, сдавать пустующие земельные участки в аренду, привлекать новых поселенцев, меняться земельными участками с соседями или выкупать их, наконец, защищать свои земли от посягательств сторонних лиц, в том числе при помощи подачи челобитных. Общине также дозволялось иметь свою казну, избу и писаря, нанимать сторожей и пастухов, исключать прежних и включать новых членов. Община стала частью подчиненной государству русской системы местного самоуправления.

Демократия и коллектив

Как видно, община, став государственной, вместе с тем не утратила черт вечевого демократического института. Однако в отличие от общины семья на Руси вплоть до XX в. оставалась институтом патриархальным, где ни о какой демократии речи не шло и где всевластным правителем был большак – старший из активных и здоровых мужчин. К слову, у многих иностранных исследователей истории общественно-политического быта России по мере знакомства с русской ментальностью возникал когнитивный диссонанс (познавательное несоответствие): с одной стороны, налицо были элементы демократии при управлении общиной, с другой – незыблемой традицией оставался жесткий внутрисемейный патриархат.

Отмена крепостного права в 1861 г. не повлияла на статус общины – «крестьянское “общество” стало той сельской административной единицей, с которой власть была готова иметь дело (сами крестьяне слово “община” не использовали, а свои объединения называли миром или обществом, причем последнее название фигурировало и в государственных бумагах)… На начало XX столетия в Российской империи насчитывалось 107 815 сельских обществ, объединявших 232 907 населенных пунктов (для сравнения: на 1 января 2015 г. в России насчитывалось 22 923 муниципальных образования, в том числе городских округов – 535, а сельских поселений – 18 654²⁰. – Н.К.) …Эти образования не только подчиняли порядку крестьянский труд, но и обеспечивали своим членам серьезные социальные гарантии, поэтому многие видели в крестьянской общине прообраз социального государства будущего»²¹.

В общине находятся истоки еще одной черты русского экономического характера – не только трудового, но и бытового коллективизма. “Община давала своим членам довольно серьезные социальные гарантии. В случае чрезвычайных происшествий – пожара, болезней и прочих неприятностей, да и просто когда работы становилось слишком много и люди переставали справляться, община приходила на помощь. Крестьянский мир посылал здоровых людей топить печь, готовить еду и ухаживать за детьми в тех домах, где все работоспособные члены семьи были больны. Вдовы и сироты могли рассчитывать на помощь в обработке земли или уборке урожая. В некоторых случаях помощь не была безвозмездной – человек, которому она оказывалась, должен был в будущем в какой-то форме за нее расплатиться. Например, погорелец мог просить мир поставить ему новую избу. Мир выделял лес под вырубку, предоставлял рабочую силу и т. д. Когда же погорелец становился на ноги, он выплачивал долг. Существовала также традиция прощать долги такого рода за угощение, то есть за еду и питье, которыми хозяин потчевал пришедших помочь”²².

Общинное наследие в ракурсе помощи и взаимовыручки никуда не исчезло и после Октябрьского переворота. Многие бывшие крестьяне, ставшие к тому времени пролетариями, в периоды сева или сбора урожая массово покидали рабочие места и разъезжались по родным деревням. Кстати, нечто похожее на дореволюционную и раннесоветскую временную трудовую миграцию можно было не так давно наблюдать в Китае, где бывшие члены крестьянских коммун в начале осени также покидали предприятия и отправлялись в родные деревни для аграрной помощи родственникам. Снизить массовую временную миграцию в советские годы помогли индустриализация и коллективизация, когда работники фактически были закрепощены на своих рабочих местах / ареалах проживания.

В советский период традиция дармовой трудовой помощи нуждающимся была подхвачена и продолжена в формате субботников или воскресников. Разница в том, что в роли “нуждающегося” в субботниках, как правило, выступало государство, в воскресниках – социалистические общины в миниатюре: жилищностроительные кооперативы (ЖСК), объединения жильцов дома или улицы, предприятия сферы жилищно-коммунального хозяйства (ЖКХ). Во всех случаях бесплатная работа подавалась как праздник со всеми общинными атрибутами: оркестровым сопровождением, песнями, застольями по окончании работ, нематериальным поощрением отличившихся.

Как у людей

Общинный менталитет русского человека вряд ли можно назвать чем-то уникальным в мировой истории. Приблизительно те же институциональные рамки можно применить к китайской цивилизации, базовыми чертами которой выступают оптимизм, бюрократический авторитаризм, примат семьи; и, конечно, к индийской, где сельская община была чрезвычайно устойчивым образованием и, как в России, базовой единицей общества была семья, а не индивид²³. Кстати говоря, Лал, описывая материальные представления индийцев, приходил к выводу, что представления эти отнюдь не способствовали развитию торговли и экономическому росту: “Базовый человеческий инстинкт торговать был… разрушителен для оседлого земледелия. Торговцы мотивированы инструментальной рациональностью, которая максимизирует экономические преимущества. Это угрожало бы коммунальным связям, которые все аграрные цивилизации пытались пестовать. Неудивительно, что большинство из них смотрело на купцов и рынки как на необходимое зло и стремилось подавлять первых вместе с рынками, являющимися их институциональным воплощением”²⁴.

В институте общины как весомой части социального капитала русского общества, в особенностях национального экономического характера кроются ответы на многие “скользкие” вопросы – почему современные российские госкомпании часто предоставляют своим иностранным контрагентам особые условия при приобретении тех или иных российских товаров, почему общество традиционно плохо относится к коммерсантам или по каким причинам люди недолюбливают торговые сети. И пусть в современном экономическом мейнстриме общепризнанной считается позиция, согласно которой определяющее значение в современной экономике имеют институты или правила игры в обществе, а “качество игры в большей степени зависит от качества ее правил, чем от мастерства игроков”²⁵, не станем игнорировать не то чтобы альтернативную, но дополняющую предыдущую точку зрения об институтах: экономические акторы “работают хорошо не только потому, что придерживаются официальных правил игры, но также вследствие соблюдения этики, когда внутренняя мотивация подкрепляется этическими воззрениями людей”²⁶.

Навыки демократического решения низовых социальных вопросов у нас, как видно, есть, но одновременно присутствует и стойкое недоверие к демократии как к механизму решения вопросов при управлении государством, поскольку демократия не согласуется с исторически присущим нам патернализмом. В этом плане вполне объяснимы некоторые тенденции общественного мнения России, тонко подмеченные Ричардом Пайпсом в ходе анализа социологических опросов, проведенных в начале нулевых в первый срок президентства Владимира Путина. Тогда (да и сейчас) подавляющее большинство россиян считало демократию разновидностью мошенничества, население чувствовало себя комфортно в государстве с одной партией, многие хотели вновь увидеть Россию великой державой и считали, что этатизм, или активное вмешательство государства в экономическую жизнь, было способом достижения этой цели²⁷. Стоит ли удивляться завидной общественной поддержке действий российского руководства в середине второго десятилетия XXI в. в отношениях с Украиной, Сирией, Турцией, некоторыми другими государствами, мирное сосуществование с которыми по разным причинам было разрушено?

Нормы нравственного поведения русского социума со временем не претерпели сколь-нибудь существенных изменений, хотя определенные подвижки, обусловленные естественными преобразованиями, такими, как, например, урбанизация, все же имеются. Менталитет, с одной стороны, может служить тормозом экономического развития (не зря же российские сторонники либеральных экономических устоев часто пеняют, что им не повезло с народом), но с другой стороны, как это видно на примере Китая или Индии, может стать тем подспорьем, что приведет к ускоренному росту экономики и уровня жизни людей.

Кстати говоря, примеры Индии и Китая делают несостоятельной точку зрения, будто русское общество “отстало” в своем развитии от “прогрессивного” западного общества. Как показывает новейшая экономическая история, грамотно, эффективно используя особенности национального этоса, сохраняя уклад социального капитала, довлеющего в обществе на протяжении многих поколений, и одновременно применяя позитивный опыт экономического развития, в изрядном количестве накопленный за последние десятилетия, Россия может продемонстрировать настоящие чудеса экономического развития в том случае, если сможет разбудить не только общинные или семейные, но и другие социальные черты национального характера.

Но об этом несколько позже. Пока же поговорим о такой неотъемлемой части общинного, да и не только общинного, бытия, как круговая порука.

¹Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию: Пер. с англ. – М., 2004. – С. 31.

²Веблен Т. Теория праздного класса: Пер. с англ. / Вступ. ст. и примеч. С.Г. Сорокиной; Общ. ред. В.В. Мотылева. – Изд. 4-е. – М., 2011. – С. 200.

³Кулишер И.М. История русского народного хозяйства. – 3-е изд. – Челябинск, 2012. – С. 5.

⁴ Там же. – С. 49.

⁵Соловьев С.М. История России с древнейших времен. – Кн. 3: Т. XI–XV. – 2-е изд. – СПб., 1895. – С. 664.

⁶Боханов А.Н. Последний царь. – М., 2006. – С. 148.

⁷Неклесса А. Палитра русской цивилизации // Независимая газета. – 2015. – 13 янв.

⁸Робинсон Р. Черный о красных. 44 года в Советском Союзе. Автобиография черного американца / Пер. с англ. Г. Лапиной. СПб., 2012. Цит. по: Коммерсантъ Weekend. – 2016. – № 2. – С. 28.

⁹Чичерин Б.Н. Опыты по истории русского права. – М., 2014. – С. 6, 57.

¹⁰Гакстгаузен А. Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России. – Т. 1. – М., 1869. – С. XVI.

¹¹ Беньямин В. Московский дневник / Пер. с нем. и прим. С. Ромашко; Общ. ред. и послесл. М. Рыклина; предисл. Г. Шолема. – М., 1997. Цит. по: Коммерсантъ Weekend. – 2016. – № 1. – С. 18.

¹² Пространная редакция Русской Правды (По Троицкому списку второй половины XV в.). Цит. по: Хрестоматия по истории СССР с древнейших времен до 1861 года: Учебное пособие для пед. ин-тов по специальности № 2108 “История” / Сост. П.П. Епифанов, О.П. Епифанова. – М., 1987. – С. 48–63.

¹³ Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / Под общ. ред. А.В. Иванченко. – 2-е изд., доп. – М., 2005. – С. 17.

¹⁴Хайек Ф.А. Право, законодательство и свобода: современное понимание либеральных принципов справедливости и политики / Пер. с англ. Б. Пинскера и А. Кустарева; Под ред. А. Куряева. – М., 2006. – С. 22.

¹⁵Фроянов И.Я. Киевская Русь: очерки социально-политической истории. – Л., 1980. – С. 184.

¹⁶Чичерин Б.Н. Указ. соч. – С. 24.

¹⁷Герберштейн С. Записки о Московии. – М., 1988. – С. 120.

¹⁸Хедлунд С. Невидимые руки, опыт России и общественная наука. Способы объяснения системного провала / Пер. с англ. Н.В. Автономовой; Под науч. ред. В.С. Автономова; Нац. исслед. ун-т “Высшая школа экономики”. – М., 2015. – С. 201–202.

¹⁹Чичерин Б.Н. Указ. соч. – С. 45.

²⁰ Россия в цифрах. 2015: Крат. стат. сб. / Росстат. – М., 2015. – С. 49.

²¹Кравецкий А. Общины и следствия // Деньги. – 2015. – № 30–31. – С. 43.

²² Там же. – С. 44–45.

²³ См.: Лал Д. Непреднамеренные последствия. Влияние обеспеченности факторами производства, культуры и политики на долгосрочные экономические результаты: Пер. с англ. Т. Даниловой. – М., 2007. – С. 50.

²⁴ Там же. – С. 138.

²⁵ Бреннан Дж., Бьюкенен Дж. Причина правил. Конституционная политическая экономия / Пер. с англ. под. ред. А.П. Заостровцева. – СПб., 2005. – С. 262.

²⁶ См.: McCloskey D.N. Front matter and Exordium of Bourgeois Equality [Электрон. ресурс]: How Betterment Became Ethical, 1600–1848, and Then Suspect. 2014. // Deirdre N. McCloskey: Home Page. – URL: http://www.deirdremccloskey.org/docs/pdf/McCloskeyExordiumAugust2014.pdf (дата обращения: 13.12.2015).

²⁷ См.: Pipes R. Flight from Freedom: What Russians Think and Want // Foreign Affairs. – 2004. – Vol. 83. – No. 3. – P. 9–15.