ЗАБЫТОЕ БОГАТСТВО
Помню мерное покачивание на коленях, нежная мамина рука гладит меня по плечу. Мне худо, горячее дыхание обжигает губы. «Ай-нани…», – тихо напевает мама, склонившись надо мной, и ко мне нисходит спокойствие… Но вот уже иные, скорбные мелодии возникают. Мелодии, ставшие для меня символом неумирающего духа народа. Маленькой, мне хотелось бежать от них на край света, чтобы не слышать их пронзительно печального зова. Я просила, я требовала: «Не пой!», – не понимая, что они были малой частью тебя самой… Слепая детская жестокость, жгучее нетерпение сердца… Терпеливая, ты научила меня пересиливать эту острую, почти физическую боль-жалость, научила понимать, осмысливать и… навсегда полюбить их, твои песни. С той же настойчивостью и страстью просила я потом: «Мамочка, милая, пой!», – робко подхватывая грустный тягучий напев, и в глазах твоих в эти минуты сверкали слезы радости… Сколько вдохновенных ночей без сна провела я наедине с песнями, сколько горячих слёз пролила над школьной тетрадкой с переводами – этого никто не знал, даже ты!
Они стали нужны мне, твои песни, как влага, как воздух. Передо мной вставали живые образы тех, кто сложил эти песни. Я жадно впитывала их горькую правду о древнем крошечном тюркоязычном племени крымчаков, к которому принадлежим мы с тобою, о маленьком, но великом в своих страданиях народе, обретшем счастье после Великой Октябрьской революции и теперь, после постигшей его трагедии, почти исчезнувшем.
Прошли годы, десятки лет. По сей день во мне не угас живой родник народной поэзии, что так щедро открыла ты мне в детстве. Я бережно собрала твои песни слово в слово, перевела на второй мой родной язык – русский и рассказала о них людям. Их полюбили мои мальчики – твои внуки, ими заслушивались мои ученики, ими восхищались поэты и композиторы Кубани. О них, твоих песнях, перед самой своей кончиной взволнованно отозвался Самуил Яковлевич Маршак. «Мне показалось, – писал он, – что я слышу голос самого народа».
Мамины песни… Как тревожно звучат они…
Если б реки и море
Наводнили чернила —
Описать мое горе
Тех чернил не хватило б!
Если б я вместо перьев
Камышами писала,
Чтоб излить все, поверь мне,
Камыша было б мало!.. —
рыдает девушка, проданная в рабство (песня «Анэм дэрсэм»).
Юноша-крымчак, впервые любящий, проклявший японскую войну, из окопа в полусгнившем рубище, как живой, в глаза мне заглянул:
Если, мама, под оконцем
Загорланит воронье,
Значит, впился нож японца
В сердце бедное мое…
Сядут голуби на крышу —
Не гони тех голубей!
А друзья придут утешить —
Дай им нежности своей!..
Позади дни, месяцы, годы работы. Все, что явилось моему внутреннему взору, сознанию, чувствам, обрело конкретные черты в записях, переводах, документах, письмах. Итогом долгого труда стала небольшая книжечка «Народные песни крымчаков», которая – увы! – остается пока только в рукописи… Снова и снова обращаюсь я к строкам этих песен. Вот «Песня бедняка», в которой образно показана разница между богатым (зенгын) и бедным (зюгурт):
Эй, старики! Я – нищий Гасан —
Между баем и рабом разницу открою Вам!
Открою вам!
Богач – напрямки, сквозь лес на конях —
На дороге, на прямой вдруг заблудится бедняк!
Эх, бедняк!
В долгах как в шелках, плутает бедняк,
Куриный помет хватает бедняк, неужто пятак?
Эх, пятак!
Нельзя без душевной боли слушать, а тем более петь старинную «Песню крымчаков, изгоняемых из Крыма»:
Покидаем милый Крым… Эй, яр[1]!
Будьте же здоровы…
Как не заплакать нам?
Слезы в горле, как полынь… Эй, яр!
Это нам не ново…
Как же не плакать нам?
Я за дверью позабыл… Эй, яр!
Молоток с киркою…
Как не заплакать нам?
В основном, у нас песни-плачи. К примеру – песня «Горе». Пела ее лет сто назад моя бабушка.
Беда меня гонит в путь.
Беда не дает свободно вздохнуть.
……………………………………..
Рассказала б лесам – к ним слова не дойдут!
Рассказала б полям – ничего не поймут!
Рассказала бы людям – не примут участья,
А в себе схоронить – сердце рвется на части!
Это было в конце XIX столетия. Бабушка неожиданно узнала о болезни брата, который жил в Карасубазаре. Там, на ее родине, начиналась эпидемия холеры. Бабушка выехала в дилижансе из Керчи в Карасубазар, чтобы спасти детей брата, взять их к себе. И вот, оставляя свою семью, своих малышей, она пела эту старинную песню. Моя мама, тогда еще маленькая девочка, запомнила ее на всю жизнь.
Тема чужбины, одиночества, страданий варьируется во многих песнях. И одновременно часто встречаются и такие, где любящие, близкие, родные ищут, зовут, скитаясь по незнакомым дорогам, своих детей, любимых.
Песня «Салгир-сую» («Воды Салгира»):
Я исходила версты-пути Бахчисарая,
Я истомилась, только никто об этом не знает.
Джан мой ярем, где отыщу в мире тебя я?
О, мой аллах! Дай мне сил и терпенья!
Так пела моя мама эту, ставшую ей близкой песню, провожая на войну в 1914 году моего отца через несколько месяцев после их свадьбы.
Образ матери часто появляется в строках повествующих о страданиях. В песне «Ашик-Кериба» влюбленный спешит не к невесте, как в лермонтовской сказке, а в первую очередь в матери: «Как ни красивы, как ни красноречивы слова певца, они не имеют надо мной такой власти, как слова моей бедной матери, которые стрелами вонзились в мое сердце. Нет слов сильнее материнского слова! Останови же, Эраз-река, воды свои, дай пройти!..».
Но вот другие мелодии и другие образы. Как ни тяжело жилось народу, испытывавшему на себе двойной гнет в дореволюционной России, он умел радоваться жизни, любить, смеяться и петь веселые свадебные и жанровые песни.
«Песня смуглянки, обиженной своим женихом». Отец любил эту песню и часто ее пел. Она свидетельствует о том, что крымчакские девушки не были лишены остроумия и чувства собственного достоинства.
Я – смуглянка, спору нет.
Не кори меня за это,
Не гнушайся черным цветом:
В рис бросают перца зерна —
Разве перец тот не черный?
Льнут джигиты к белолицым —
Ночью им смуглянка снится:
Кто с ней в скромности сравнится?
И не черною ль сурьмою
Брови белые подводят?
Ты простак неисправимый,
Ведь зовут тебя, любимый,
«Караджа Оглу Алиме»[2].
И чернила, чем ты пишешь,
Посмотри, какого цвета!
За тобой (ты не приметил)
Я следила в минарете.
Этот чуб и брови эти
Не подкрасил ли случайно
Сам ты черною сурьмою?
Особое место занимают обрядовые, свадебные песни. Они разнообразны по содержанию, ритму, мелодии.
Скромность, уважение к невесте, трепетно-нежное отношение к ней встречаю в каждой песне. «Бахчисарай» (свадебная):
Бахчисарай – город-сад.
В нем – вино и виноград.
А позволят старики,
Эй, яр, эй гюзель!
Счастью нет теперь преград,
Эй, яр, эй гюзель!
Две гвоздички – две зари.
Ты одну мне подари.
Если мама разрешит, невеста моя,
Будь со мною до зари, невеста моя!
Образ гвоздики очень популярен в песнях крымчаков. Гвоздика – карамфиль – символ любви, красоты, дружбы, доверия. Гвоздику дарят любимой.
Невеста после свадьбы шьет маленькие конвертики – 2×1,5 сантиметра из «золотой» бумаги, кладет туда несколько зерен гвоздики и дарит друзьям в знак уважения.
А вот одна-единственная песня, где женщина корит мужа-бездельника, мужа-пьяницу. В нашем народе это был из ряда вон выходящий случай – соплеменники мои отличались благонравием, скромностью, трудолюбием.
«Эри́м»:
Шило, дратву, верстак – все пропил ты, Эрим.
А хозяин нас – за дверь.
Всем трактирам надоел ты, Эрим,
Что же делать нам теперь?
……………………………………
Все цветы, что в моем сердце, Эрим,
Поистоптаны тобой.
Как назвать тебя любимым, Эрим?
Легче в петлю головой! —
вот такая горестная песня.
А это о жене-капризнице – «Моя Зейнаб»:
Для моей Зейнаб – золотой оймах[3].
А моя Зейнаб только «ох!» да «ах!».
Для моей Зейнаб – из золота маша́[4].
А моя Зейнаб в доме, как паша.
Для моей Зейнаб из золота колечко,
А у моей Зейнаб недоброе сердечко.
Разве можно в одной небольшой статье раскрыть душу целого народа? За пределами этого рассказа остались многие неповторимые крымчакские песни, веселые свадебные частушки, возникающие прямо в разгар гулянья. В притчах, сказках, пословицах, поговорках – маленьких, не умирающих веками шедеврах, также запечатлены быт, нравы, характер крымчаков.
История появления крымчаков на Крымском полуострове, особенности их быта и культуры почти никем не изучены и представляют, думается мне, немалый интерес для историков, археологов, этнографов, лингвистов, литературоведов, музыковедов.
Свое название народность получила с тех пор, как полуостров стал называться Крымом – то есть примерно в XIII веке. Язык у крымчаков был крымчакский, корень его кипчакско-половецкий. За время пятисотлетнего пребывания на полуострове татар, естественно, в крымчакский язык влилась масса татарских слов.
В основном, крымчаки были мастеровыми людьми – лудильщиками, башмачниками, жестянщиками, камнерезами… Они хорошо понимали свое бесправное положение в царской России, так как испытывали двойной гнет. В их пословицах звучит протест против бесправия: «Народ плюнет – будет озеро!», «То, что народилось, – не задушить!»
До революции крымчаки оставались совершенно безграмотными. Путей к знаниям у них не было никаких. Отец мой, Илья-Шомель Гурджи, будучи призванным на действительную службу в 1908 году, мог сказать по-русски лишь два слова: «Дворченко знаешь!» Он даже не представлял, что надо говорить «знает». Дворченко был русским солдатом, соседом по казарме, который понимал крымчакский и как-то мог объяснить отцу, что от него требует придирчивый взводный. Мама моя. Вера (Берха) Петровна Гурджи, научилась говорить по-русски будучи взрослой девушкой. Трудились мои родители «в людях» с восьми-девятилетнего возраста.
Мы, их дети, стали учителями всех специальностей. Среди внуков есть инженеры-механики, инженеры-электрики, учитель музыки и концертмейстер…
Невообразимая бедность в дореволюционной России, жизнь впроголодь не задушили в моем народе любви к прекрасному. Свято хранят крымчаки свои песни, пословицы, притчи, а также предметы быта, одежду – свою древнюю культуру, «Видеть прекрасное глазам полезно», – гласит наша пословица. Даже в бедной мазанке на полках, как украшение, сияла луженая посуда. Простенькие постолы, папучи, женщины украшали яркой, нарядной вышивкой. Кушак невесты (а был у нас такой обряд – одевание этого кушака в день свадьбы под прощальную песню, в которой невеста просит родителей простить ее за все хлопоты, которые она причинила отцу и матери), высокая шапочка с тремя рядами монеток, отвороты на рукавах кафтана – все расшито золотой нитью, тесьмой, бисером, стеклярусом.
Людей разных поколений и в семье, и вне ее связывали трудолюбие и преданность. По обычаям крымчаков мужчина никогда не обидит женщину. Очень сильна у нас привязанность к семейному очагу. Больше всего в семье ценится верность. Мужчины – тихого и доброго нрава. Младшие дети с уважением называют старшую сестру «апай» (тетя), старшего брата «акай» (дядя).
Хоть и тяжело жили до революции крымчаки, а всегда оставались остряками и насмешниками. Они любят поговорку: «Нет еды – пусть же будет улыбка!» Только от мамы и отца я записала двести пословиц, которые были у них постоянно в ходу (многие живут и теперь в наших семьях). В них нравственное кредо народа… «Догур юру – корхма! Догур соле – утанма!», – любил повторять отец («Прямо иди – не бойся! Правду говори – не стесняйся!»). Слово «догур» у нас имеет сразу два значения – «прямо» и «правда».
«Бахсан – баг олур, бахмасан – даг алур» («Будешь ухаживать – сад вырастет, не будешь – дремучий лес»). «Если бы от одного смотрения можно было стать мастером – все собаки были бы мясниками». Отношение к таким понятиям, как «народ» и «закон», «богатство» и «бедность», «знание» и «невежество», тоже запечатлено в наших пословицах.
В 1987 году печать рассказала о потрясающей сердце трагедии: уничтожении немцами в годы войны в Крыму десятков тысяч людей. Убиты и сброшены в противотанковый ров на 10-м километре Феодосийского шоссе и в других местах Крыма 80 % крымчаков! А. Вознесенский написал об этом поэму «Ров». О трагической судьбе крымчакской семьи Гурджи рассказал в статье «Поле Памяти» Э. Поляновский («Известия» от 9 января 1987 года). Всё это мне особенно больно ранит душу не только потому, что я по национальности крымчачка, а еще и потому, что девичья моя фамилия – Гурджи. В страшном рву на 10-м километре Феодосийского шоссе, где расстреляли фашисты двенадцать тысяч человек, лежат все родные и близкие моих родителей – те, кто не смог эвакуироваться с Крымского полуострова, Поляновский взволнованно пишет о том, что у каждого погибшего, даже самого маленького, было имя. Надо восстановить имена погибших, призывает он, собрать фотографии, документы, создать Музей памяти. «Когда на корню истребляется семья, – говорит литератор, – обрывается род, навсегда и бесследно. Что может быть трагичнее?»
Справедливые слова, но я должна добавить к ним: «А когда умирает почти полностью целый народ, пусть крошечный, малоизвестный, это трагедия вдвойне». С моим маленьким народом произошло именно такое. Было крымчаков до войны пять тысяч, осталось после войны полторы! Быт, нравы, богатое устное народное творчество умирает вместе с теми немногими, что остались в живых. Ушедшие на фронт крымчаки лишь после победы узнали, вернувшись на родное пепелище, о страшной участи своих семей, расстрелянных в противотанковом рву…
Можно не слушать народных сказаний,
Не верить газетным столбцам.
Но я это видел. Своими глазами.
Понимаете? Видел сам.
Вот тут – дорога. А там вон – взгорье.
Меж ними
вот этак —
ров.
Из этого рва подымается горе.
Горе без берегов…
……………………………………
Лежат, сидят, всползают на бруствер.
У каждого жест. Удивительно свой!
Зима в мертвеце заморозила чувство,
С которым смерть принимал живой…
Это из стихотворения поэта-фронтовика Ильи Сельвинского, крымчака по национальности…
Еще один поэт, поэт-комиссар Яков Чапичев, геройски погибший в боях за польский город Вроцлав за два месяца до Победы, был посмертно удостоен звания Героя Советского Союза.
В Феодосийском рву родители Якова Чапичева. Там же семья моего двоюродного брата – коммуниста-фронтовика Якова Пурима. Он узнал о смерти жены и детей после войны, в Симферополе. В той же могиле семья еще одного родственника – Давида Гурджи, тоже фронтовика. Его талантливый сынишка, десятилетний скрипач, был зарыт в ров вместе со своей маленькой скрипкой… Я никогда не забуду полные страдания глаза Давида, глаза пожилого солдата, когда он рассказывал мне об этом.
Весной 1950 года мне довелось быть в Симферополе на вечере памяти крымчаков, погибших во рву и на фронтах. Собралась небольшая горсточка бывших фронтовиков, раненых, прошедших с боями до Берлина, переживших все тяготы военной жизни. Они делились воспоминаниями, и больно, страшно было слушать их горькие повествования. Потом они запели скорбную крымчакскую песню. Она, вырвавшаяся, вероятно, из застенков гестапо, звучит во мне с тех пор.
Тогда же я перевела ее на русский:
В сорок первом, в сорок первом
Сжег нас пламень страшной силы:
Сотни, тысячи крымчаков
В пепел, в пепел превратил он.
В декабре, в девятый день.
Прозвучал приказ жестокий:
Собиралися крымчаки
В путь недобрый в путь далекий…
Тёмной ночью, темной ночью
Нас, как скот, толкали в спины.
На десятом километре
Всех – под корень! Всех скосили!
……………………………………….
В голос, в голос зарыдайте
Все, кто жив. Не бойтесь плакать!
Не забудьте! Отомстите!
Мы – убитые крымчаки!
Вместе с русскими, украинцами, евреями, караимами в противотанковом рву на 10-м километре Феодосийского шоссе похоронен почти целый народ – крымчаки. Похоронен и… забыт – вот что ужасно!
Старики уходят из жизни. Веками хранившаяся культура исчезает с лица земли. Это делает особенно важным, необходимым глубокое исследование происхождения, истории, культурных ценностей этнической группы крымчаков. Академик Д. Лихачев сказал о малых народах: «Малые народы постепенно исчезают. Генофонд в мире уменьшается, и мы должны успеть записать их язык и фольклор, создать сборники…» В письме, которое я получила от Дмитрия Сергеевича в ответ на свою горячую просьбу поддержать мои усилия сохранить фольклор крымчаков, он сказал о песнях: «Их непременно надо издать… Мы должны сохранить культуру малых народов…».
Нам нелегко будет собрать последние, чудом сохранившиеся остатки культуры, повторяю: материалов о крымчаках почти нет. Да и само название народности – крымчаки – долгие годы воспринималось, как туляки, сибиряки, то есть как обозначающее территориальный признак расселения, а это – подчеркну еще раз – самостоятельная, неповторимая тюркоязычная этническая группа со своими особенностями, антропологическими отличиями, своеобразными чертами характера, небывалыми фамилиями, указывающими на другие народы. Так возникли Пиастро, Ломброзо, Мизрахи, Пехлеви, Измерли, Ачкинадзе, Гурджи, Чапичо, Хондо, Леви, Манто, Бакши, Варух, Пурим…
Мне приходилось читать в газете красивые слова о том, что огромное богатство советской социалистической культуры определяется ее многонациональным характером, образующим неповторимой красоты бриллиант, утрата любой грани которого нанесла бы серьезный ущерб общему духовному достоянию…
Да, такова была политика партии и народа в этом вопросе… Но что мне делать с моим богатством?
Бо́льшая часть песен и пословиц записана от родителей моих – мамы Веры (Берха) Гурджи и отца Ильи-Шомель Яковлевича Гурджи