Глава 2
К утру от кожемякинского дома остались лишь пепел и зола. Машины метались к болоту, возвращались и вновь поливали крыши. Деревню отстояли. А дом…Бог с ним, с домом. Все равно он сильно пострадал. Даже если бы его потушили, кому они нужны, головешки! Зато теперь легче убираться. Сгреб золу совочком и снова строй, если бабки в кармане ляжку жгут. Хотя совочком здесь, конечно, не обойтись будет. Бульдозер разве что употребить…
А к обеду из Ушайска прибыла оперативно-следственная группа. Кому-то показалось недостаточным заключения органа дознания МЧС. Начали впрямь ковырять прутиком в золе, а потом взялись чесать деревню. Вычесали одного Федора Палыча.
– Сколько лет тебе, дед?! Показания давать можешь?! – спросил старший опер.
– А?!
– Что видел, говорю, ночью?! Рассказывай…
– Я слышу, не ори! – огрызнулся дед. – Я еще, может, скоро женюсь, так что не надо. Не глухой… – И ощерился в плотоядной улыбке, сверкая зубами.
– Тогда рассказывай…
Молодой опер подсказал старшему:
– Дед якобы ночью видел, как белоголовый мужик с красным знаменем бежал. По улице от толпы…
– Видал, – подтвердил дед. – Бегал. Туда и обратно мимо моего дома. Башка вся седая, а в руках красный петух.
– Вот! Теперь уже петух образовался.
– Именно! Двухголовый! На знамени… Как его называют… Герб! Вот… Сено-солома…
– При чем здесь сено?
Дед не удостоил начальника ответом. Презрительно посмотрел и отвернулся. Потом вновь развернулся и продолжил:
– Народ какой раньше был? Его возьмут в армию, а он команды не знает – ни направо, ни налево. Привяжут ему к левому сапогу клок сена, а ко второму – солому и командуют: «Сено! Солома!» Поговорка это такая у меня…
– Может, и погоняло у тебя есть?
– Чо?
– Кличка…
– А чо это такое?!
– Ну, прозвище!
– Это есть, коне-е-шно… Водяной я был. И есть. Рыбачить потому что всю жизнь любил и всю жизнь с водой…
Еще у Федора Палыча имелось прозвище Жареный, потому что действительно однажды по молодости его решили поджарить на костре. Но пожалели! Из-за кучи ребятишек, которых он к тому времени успел настрогать. Посадили для острастки сиденьем в костер и отпустили с миром, слегка подпалив мягкое место. Ну и мокрым веслом угостили по уху. Отпустили. Ревел больно, просил пощадить ради детей. Любитель был по чужим сеткам рыбачить. Однако об этом Федор Палыч промолчал. Уж больно уголовная кличка получалась.
Записав вкратце показания деда, оперативники потеряли к нему интерес и подвели к девушке – та вела протокол осмотра места происшествия.
Увидев молодую особу, Федор Палыч принялся пудрить ей мозги о замужестве.
– Ах, дедушка, перестаньте. Распишитесь в протоколе, а я потом внесу ваши показания.
– В чистом бланке? Это преступление… Я подожду.
Когда протокол закончили писать, дед с удовольствием поставил под ним жирный крест, прорвав от усердия бумагу. Расписываться он не захотел. Велика честь для новых властей.
Не успел дед удалиться, шагая тихонько проулком, как ему вновь закричали вслед, требуя остановиться. Обстановка осложнялась: в золе обнаружились человеческие кости. Не будь они обнаружены на пожарище, точно можно было бы считать: человек почил давным-давно. Так давно, что даже косточки его успели сопреть. Однако пожарище – не археологические раскопки. Здесь еще вчера стоял вполне приличный дом. Принадлежал же он кому-то. Не тому ли человеку, кости которого случайно обнаружились у самой стены дома. Будь они чуть дальше, ближе к печи, – лежать бы им еще, потому что ни у кого нет желания опускаться в бывшее подвальное помещение. Там одна зола, и до сих пор как в пекле.
Кости извлекли из золы, остудили, наспех упаковали в мешок и предложили Федору Палычу вновь расписаться. Дед поставил на этот раз размашистую подпись.
Девушка-следователь покачала головой. Интересные все-таки экземпляры эти старики. Вчера приехал. Ночь не спал. Все видел: и седого мужика, и царский герб. И грамоте обучен, хотя и родился в начале прошлого века в этом же дыре под названием Нагорный Иштан.
Проворного на ноги сержанта послали к реке. Нужен еще один понятой, потому что протокол осмотра без участия двух понятых – не документ, филькина грамота. Сержант вскоре вернулся и, водя боками, объявил:
– Абсолютно никого! Лодка моторная у берега стоит…
– Чья? – спросили у сержанта, как будто он мог знать.
Сержант не знал. Федор Палыч тоже не ведал, но быстро сообразил: кто-то еще приехал в деревню, кроме него. Возможно, вчера. И теперь затаился дома. Кому охота с полицией вязаться. А может, человек по незнанию копошится у себя в огороде.
Делать нечего. Нужен позарез еще один понятой. Гурьбой отправились по домам в сопровождении Федора Палыча и его собаки-лайки. У лайки был крутой, можно сказать, что подлый, характер – норовила исподтишка, сзади ухватить за ноги. Щелкнет зубами рядом с пятками, отбежит и сядет, пожирая нахальными глазами. Шельма, одним словом. Подлая тварь. И что только надо собаке. Федор Палыч подманил ее к себе и посадил на короткий поводок. Так безопаснее.
Обошли всю деревню, заглядывая в каждый дом. Действительно, на садоводческих участках в будний день никого. Вечером разве что приедет кто.
На обратном пути, следуя центральной улицей, вновь остановились у Елизаровского дома с наглухо задраенными воротами.
– Изнутри закрыто, – сказал догадливый сержант и развил мысль: – Снаружи-то ни замка, ни палочки какой.
– Так многие сейчас делают… – Федор Палыч пытался спасти положение. – Закроют изнутри, как будто дома, а сами огородами. Выйдут и на теплоход. Или к автобусу…
– Какой пароход! Какой автобус! – шумел сержант, словно он, а не девушка-следователь, руководил группой. – У них и огород-то не засеян. Тихо!
Сержант прижался ухом к воротам, слушая двор, и отпрянул, округляя глаза.
– Там кто-то есть. Дышит стоит. Может, пьяный.
Федор Палыч вмешался: ворота не к чему ломать, когда можно проулком, через городьбу. Перешагнул и спокойно заходи задними воротами.
Двое оперативников, а также и сержант пошли в обход и вскоре уже открывали ворота: во дворе с надетой на морду торбой стоял сиротливо конь и жевал свой овес. Со двора в дом вела высокая лестница.
Обнажив оружие, все те же оперативники, а за ними еще человек пять направились в дом и там обнаружили спящим на кровати мужичка лет сорока.
– Чо спишь средь бела дня?! Пьяный, что ли?!
Уж и выпить нельзя гражданскому люду в мирное время. Даже у себя в родном доме, хотя это теперь всего лишь дача. Но для него дом. Мужик сел в кровати, обнял ладонями косматую голову. Он ничего не понимал.
– Чей конь, у тебя спрашивают?
Мужик лишь тряс головой.
– Вот, значит, какие у нас дела, Николай, – выступил вперед Федор Палыч, усиленно мигая обоими глазами. – Пожар ведь у нас приключился. И даже косточки нашлись. Но тебя-то, конечно, вчера еще не было, а то бы ты знал…
– Брось чепуху молоть, дед. Не мешайся… – быстро среагировали оперативники.
Деда оттеснили к окнам, мужика подняли под руки и повели ко двору – просвежиться, а то в доме воздух настоялся – надышал этот перегаром своим. У ворот присели и стали по душам беседовать – то да се, откуда родом и как зовут. И еще: не имел ли в прошлом судимостей, занят ли работой, а если нет, то на что живет?
На все вопросы Бутылочкин только и сказал, что голова болит после вчерашнего. С похмелья то есть.
Федора Палыча кобель между тем все рвался в избу, целясь там цапнуть кого-то, а может, он чуял там дичь. Федор Палыч, устав глядеть на кобелиные ужимки, изловчился и наотмашь вытянул того поводком прямо по нахальным глазам, после чего непослушный зверь вырвался и убежал вместе с поводком. Эта гремучая смесь, винегрет из рыжей собаки и серого волка, знала свое дело. Она чуяла в доме еще одного человека. Федор Палыч это понимал, но про себя решил: «Пусть кто-то другой найдет, но только не эта настырная скотина…»
– На чем ты приехал, Коля? – интересовались оперативники.
– На лодке, – отвечал тот.
– А конь тогда чей?
– Мой…
– Как твой?!
– В аренду. У мужика… В школе вместе учились…
– Так, так, так…
Ребята задумались. Возможно, что этот мужик и человек, кости которого обнаружены, были раньше знакомы.
Бутылочкин соглашался: знакомы. Вчера виделись и даже отметили сделку – аренду лошади. Полковник разочаровался в фермерстве и решил уезжать домой.
Мужик говорил. Ему ни на ноготь не верили. Слишком гладко у того получалось. Однако и возразить ничего не могли. Поэтому с удовольствием уцепились за спасительную версию: напоролись до потери чувств оба друга, а потом и дом загорелся. По неосторожности.
– Может, у тебя и документы на кобылу имеются? – спросил догадливый сержант. Он словно шуруп лез во все щели.
– Конечно, есть. Но только это не кобыла, – ответил Бутылочкин и посмотрел на зануду испепеляющим взглядом. В кармане у него лежала расписка о получении полковником Кожемякиным предоплаты за предоставленную в аренду лошадь по кличке Резидент.
– А деньги где?
– У него, конечно… остались. Неужели он правда сгорел. Он же мой товарищ. В школе вместе учились…
Бутылочкин опустил голову и принялся рыдать, размазывая кулаками слезы. Оперативники принялись его уговаривать. Не дело для мужика – сопли распускать. Еще неизвестно, чьи кости на пожаре обнаружены. Человек-то, может, живой – живее некуда. Разве так не бывает? Не реви, мужик.
Еле уговорили, успокоился, чмокая налимьим ртом и шмыгая носом.
– Подпиши протокол, Николай Григорьевич.
Бутылочкин, не глядя, подписал его.
– Читать надо, Коля, – подсказал Федор Палыч.
– Да ладно…
Не до чтений убитому горем мужику. Сейчас он пойдет и добавит на старые дрожжи, помянет товарища. Чтобы ему жить и никогда не умирать.
– Ну, мы пошли тогда. Ты уж как-нибудь тут сам. Мужик все-таки…
Опергруппа возвратилась к пожарищу. Подвели итоги. Получалось негусто. Если ворошить дело – точный «глухарь» получится, который никогда не раскроешь. По неосторожности, получается, пострадал человек, по пьяному делу, из-за собственной глупости. На том и порешили: паяльная лампа виновата. Паял, лудил, а может, бочку из-под бензина обжигать надумал – она и взорвись. Иначе для чего человеку в хозяйстве паяльная лампа. Вон она стоит. Из золы тоже выскребли.
Посмотрели вокруг дома. Следы от машинных колес на земле отпечатались. В них залили гипс и, дождавшись, когда он схватится, на всякий случай приобщили к протоколу осмотра, приписав к основному тексту факт их обнаружения и изъятия. Машины, однако, след простыл. Что это была за машина? Кто в ней приезжал и для каких дел? Точно, к Кожемякину приезжали. Иначе зачем ставить ее в притык к дому в самом проулке. Значит, были какие-то дела к полковнику. И на этой же машине уехали. И никто их не видел. Смотреть некому потому что. Известно, кто на таких нынче ездит. Шайбовороты все одни. Короче говоря, мало пищи для восторга после этого осмотра.
И опергруппа, сев в микроавтобус, убралась в Ушайск. А Федор Палыч, почесав в лысой голове под фуражкой, вновь надел ее, поправил и вдруг испытал жуть одиночества, стоя у пустого места. Никогда с ним такого не было, а ведь еще предстояло провести ночь в пустом доме. До первого катера. Завтра же надо смыться в город. По будням в деревню теперь он больше не ездок…
Бутылочкин между тем, заперев за убывшей группой ворота, обошел и тщательно проверил двор и огородные ворота. Затем поднялся в сени и, глядя вверх, позвал:
– Михалыч, а Михалыч…
В чердачном проеме появилось лицо Кожемякина.
– Слезай, Михалыч, – позвал он, – кажется, пронесло…
– Меня чуть тоже не пронесло. Ослабел что-то я в последнее время.
Он опустился по прибитым в углу перекладинам и принялся обирать с себя паутину.
Бутылочкин, наклонившись под умывальником, плескал в лицо воду.
– Изревелся весь, – ворчал, – пока с ними разговаривал. Прямо не знаю, как увижу полицая, так плачу. Даже тошнит, ей богу. Там же машина оставалась. Куда она могла деться? Выходит, там четвертый был? Где он торчал, когда мы к ней подходили? Она же должна сгореть. Там же рядом совсем…
– Получается, упустили мы его. Услышал стрельбу – и в кусты. Возможно, там и выжидал. А припекать стало, сел в машину и ушел…
Друзья поникли. Было от чего. Шарики за ролики заходят от нынешней жизни. И если тот гусь видел их, значит, обоих могут взять в оборот. С Бутылочкина и взять-то нечего – гол как сокол. Тайнами никакими не обладает, валютными запасами тоже. Влиянием в правительственных кругах не пользуется. Зато влез не вовремя со своим мушкетом, куда не просили. Кто он такой, Колька Бутылочкин?! Взял и вляпался. Рвать надо помаленьку из деревни, пока трамваи ходят. Пока не перекрыли как есть все дорожки. Если сорвался с крючка водитель, то в городе уже известно о происшедшем в деревне. Полиция съехала – жди гостей. Все тех же. Настоящих бандитов. Большой руки…
– Машиной мы не смогли бы воспользоваться. Слабое это звено, – рассуждал полковник. – Доедешь до города, а там бросай.
– Зато след от деревни отвели бы…
– Какое это теперь имеет значение? Человек-то жив остался. Может, это к лучшему. Пока бы в машине копались, он бы нас издырявил…
– И такое могло быть, – соглашался Бутылочкин. – Хорошо, хоть оружие собрали. Не побрезговали…
Они сидели на кухне в углу, на широкой лавке, и широкая закопченная кастрюля стояла перед ними на столе.
– Продолжим? – спросил Кожемякин и достал из сумки початую бутылку. – Пока еще есть время… Значит, говоришь, прапором на Кавказе служил?
– И на Кавказе. И на Дальнем Востоке потом. Теперь сижу на мели, поджав хвост. Пенсия, сам знаешь, – для поддержки панталонов. Дети не определены, ученики. Служил бы, может, до сих пор, но полк расформировали…
«Служил бы… но расформировали…» Беда. Зато полковник сам ушел, вдребезги разругавшись с начальством, дав волю собственным чувствам.
Елизаров и Кожемякин были рады встрече, хотя и получилась она кровавой. Они не виноваты. Их к этому принудили. Оба они любили свою деревню, потому и встретились здесь. Оттого и Федор Палыч сюда наведывается. И это не случайность.
Полковник наполнил граненые стаканчики. Прапорщик открыл кастрюлю. Оттуда шел пар – молодая картошка сварилась.
– Что ж ты огород весь не засеял, полоску оставил?
– Как чуял, что бегать летом придется, – усмехнулся прапорщик. – А на самом деле – семян не хватило.
Они подняли стаканчики и чокнулись. Они давно не виделись. Однако чем так видеться, лучше совсем не встречаться…
– Жива у тебя «драгунка»? – вспомнил полковник.
Бутылочкин лукаво прищурил глаз. Затем приподнялся, подошел к печи и, нагнувшись, стал искать в подпечке. Вытащил оттуда за веревку продолговатый предмет, обмотанный куском простыни. Сидя на коленях, принялся разматывать, пока в руках не оказалась шашка. Настоящее холодное оружие. С ножнами и рукоятью.
Бутылочкин вынул клинок. Чистая сталь тускло блестела.
Он тронул сталь ладонью и, уцепив за эфес, чуть приподнял над собой.
– До сих пор жуть берет, – сказал. – Не верится, что таким оружием когда-то воевали. Как возьму в руки, так и робею… Масло снять надо. В армию уходил – смазал. Боялся, заржавеет. Вот чем наши деды доставали себе победу. Настоящие были казаки. Не чета нам…
Полковник помнил об этом. О «расказачивании», когда казак вдруг сделался обычным крестьянином, о репрессиях.
Они бы еще поговорили, но пора им было уже уходить. Об этом полковник помнил больше всего. Время поджимало. За ними придут. И то будут совершенно другие люди.
Полковник вдруг представил, как у ворот останавливается сразу несколько автомашин. Из них выходят молодые люди в шортах и футболках. Мальчикам жарко, в них кипит юный задор. Они деловито передергивают затворы и стальными струями прошивают ворота. Раненый Резидент падает, поднимает голову на слабеющей шее, ища глазами хозяина, жалобно вздрагивает голосом и вновь роняет в бессилии голову. Из шеи фонтанчиками бьет конская кровь.
Кожемякин содрогнулся от видения.
– Что с тобой?
– Надо уходить. Я лесом – ты рекой. Могу подвезти мотор до лодки.
– Я прячу его у реки…
– В таком случае в Моряковке встретимся. Часов в десять у дебаркадера. Впрочем, я не настаиваю.
– Да что ты! За кого меня принимаешь?
Бутылочкин замотал шашку в простыню и протянул Кожемякину.
– Давно ты хотел ее… Дарю… И ружье возьми. Бьет под обрез мишени… Поезжай старой дорогой, на новую не выходи…
– Понял…
Недопитую бутылку сунули в зев печи, за перегородку, где раньше пеклись хлебы. Хорошее было времечко. Беззаботное. Мишка-кинщик привозил по воскресеньям киноленты.
– Забыл спросить… Как сестра твоя?
– А все то же, – ответил Бутылочкин. – До сих пор жениха ждет. Того самого. Единственного…
По лицу у полковника побежала волна. Не хватало лишь покраснеть от смущения. Тем единственным был он сам, а Бутылочкин служил передаточным звеном. Таскал Кожемякину в поселок записки от младшей сестры. Кожемякин с матерью тогда уже переехал в поселок на жительство. Полковник отверг любовь и теперь краснел…
За огородами они спустились в лог и густым пихтовником направились к лощине. Там пути их разошлись. Бутылочкин двинулся к реке, среди крутых стен, поросших кедровником, а Кожемякин вновь поднялся в гору, все больше удаляясь от деревни. Часа через два, по его подсчетам, должны были наступить сумерки.
Дорога вывела его на елани. Он оказался высоко над рекой, на бывших покосах. Колесные ступицы задевали за подросший осинник. Елани вскоре закончились, и дорога приблизилась к реке. Конь иногда оступался. Внизу виднелась среди зарослей серо-чугунная полоса реки. С деревьев иногда срывались, подпуская близко, рябчики и, отлетев на несколько метров, вновь садились.
Далеко позади, возможно у деревни, послышался наконец монотонный звук мотора. Кожемякин остановился и слез с телеги. Вынул из-под остатков травы ружье, положил на толстый сосновый сук и, прижавшись щекой к прикладу, стал смотреть вниз. Видна рябь на воде. И противоположный берег виден, словно он рядом. Кустарники. Дебри непролазные. Бутылочкин обгонит и будет ждать в условленном местом. Возможно, он даже успеет сбегать домой.
В самом деле, вот и он. Моторка идет вверх по течению, зарываясь носом в набегающую волну. А вот идет навстречу быстроходный катер. И еще один. Они мчатся навстречу Бутылочкину, не снижая скорости. Они зажимают его, берут в клещи. Кожемякин впился глазами в происходящее.
Бутылочкин сбавил ход, а затем остановился, но мотор не глушил. Под кормой вскипала вода. Катера подошли вплотную. Бутылочкина о чем-то спрашивали. Он молчал, сжав широкие губы. Неожиданно его лодка дернулась и стала уходить к берегу. Расстояние быстро увеличивалось, и в этот момент с двух направлений по нему открыли огонь. Бутылочкин вдруг сжался и упал на днище лодки. Потом вновь поднялся, шатаясь, и попытался выровнять лодку, но ему не дали: почти сразу же две очереди, одна за другой прошили его насквозь, опрокинули навзничь, в воду.
Полковник тоже стрелял. Было видно, как свинец падал в воду, не долетая. Он сделал поправку, и стал бить чуть выше. Однако с такого расстояния, на излете, от картечи лишь оставались круги на воде. Зато его услышали. В его сторону показали пальцем, и катера сразу направились к берегу. Тут же по вершинам сосен резанула пронзающая струя.
Он бросил в телегу ружье, схватил под уздцы коня и быстро отвел от косогора. Над головой все еще клацали, визжа, пули стрелкового оружия, но они были теперь не страшны.
Полковник торопился. Он выдал себя, и за ним наверняка организуют погоню. Его могут догнать. Он на телеге, ступицы на каждом шагу цепляются за каждый ствол. Далеко на телеге не уйти. Руки сами собой распрягали коня: супонь, хомут, гужи, оглобли. Выхватив из-под вороха сена седло, он набросил его на Резидента и быстро подтянул подпругу. Еще через секунду он уже летел лесом, держа наготове оружие. Ветки хлестали по лицу. Был у него друг Бутылочкин, а теперь не стало его. Эх, Бутылочкин…
Лошадь утомилась и с галопа перешла на рысь.
Перед глазами у полковника все еще жил и не горевал Бутылочкин. Мальчишка Бутылочкин. Восьми лет отроду. У школьников карболитовые чернильницы в мешочках к портфелям привязаны, а у Коли Елизарова – стеклянная бутылочка. Соответственно и руки у него испачканы – от ногтей до запястья. Словно он ими писал. Прямо пальцами.
«Ну и чернильница у тебя, Бутылочкин. Где достал такую?!»
«Бабушка Марья приготовила…»
Прости, Коля, что помочь не смог… Как видишь, тоже бежать приходится.
Старинная казачья шашка бьет ножнами в сапог. А вот и поляна. Та самая. Крошечная, словно блюдце. И большой муравейник, похожий на копну застарелого сена.
Кожемякин спешился, привязал коня, выхватил из ножен шашку и принялся резать дерн. В самый раз была бы саперная лопатка, но ее не было. Приходилось пользоваться тем, что есть. Дерн по прошествии года успел переплестись корнями. Вынув его, полковник принялся выгребать землю руками, взрыхляя шашкой. Вот и крышка контейнера. Обобрав по краям остатки земли, чтобы не мешала, потянул ручку на себя. На все ушло не больше полчаса.
Привязал тару за пластиковую ручку к луке седла. Ногу в стремя – и пошел прочь, оставив яму неприкрытой. Некогда закапывать. Сзади могла быть погоня. Он не хотел вынимать контейнер, но его вынудили.
Еще через два часа, петляя между деревьями, обходя непролазные чащобы, периодически останавливаясь и слушая звенящую тишину, он подошел к Большому логу. За логом находилась Моряковка. Мычали коровы, тявкали собаки. Резидент тянулся к траве.
Полковник вновь спешился и взглянул на часы. Десять часов. Время встречи у Сенной Курьи. Время встречи, которая никогда не состоится…
Пока что еще достаточно светло. Входить в поселок опасно. Его могут увидеть и опознать. Слишком много у полковника в последнее время развелось знакомых. Ведь он перешел на легальную жизнь. Ему не нужно было впредь таиться и жит по легенде.
Вот и съездил опять в деревеньку и даже фермером едва не стал. Однако к чему ему это занятие?! Действительно, к чему?! Ведь говорили же: богу богово, а кесарю – кесарево… Пироги все же должен печь пирожник. Напек… Кто их есть теперь станет?! Кому расхлебывать кашу?! Впрочем, он ее не заваривал… Это сделал кто-то другой.
Он сел в траву и прислонился спиной к березе. Интересная у полковника получалась жизнь. Бывший специальный агент в течение какой-то минуты вдруг стал изгоем в родном краю. Его намерены травить собаками, потому что теперь он кость в горле. Из него собирались вынуть нужные сведения, а самого уничтожить. Точно так, как уничтожают буйных собак. Однако вышло наоборот. Ирония судьбы. Кто-то слишком размашисто шагает, не боясь порвать штаны. Наверно, этот кто-то думает, что у него все под контролем и нужно лишь удостовериться, что прошлогодний отпускник не накопал здесь чего-то еще. Значит, есть чего бояться. Узнать бы, кто этот самый кто-то. Наверняка он считает, что держит всех за ухо.
Кожемякин анализировал информацию годичной давности. Резидент с подвязанными к узде поводьями, чтобы не оборвал копытами, сосредоточенно щипал траву. У полковника в прошлом году не было коня. У него вообще ничего не было. И о фермерстве он не мечтал. Он лишь собирался отдохнуть в родных краях. И отдохнул бы, не стань он случайным свидетелем, а потом и подозреваемым. Пришлось бежать из местной каталажки, связываться с Учреждением и просить о помощи. Помощь пришла, а вместе с ней – контейнер. Помощь с гнильцой оказалась.
Полковник с трудом тогда выполз из дерьма. На радостях он думал, что все позади. Нет больше первых лиц в местном княжестве, претендующих на исключительность. Нет губернатора Безгодова, погрязшего по уши в должностных преступлениях, как и нет того специального агента, купленного местным царем. Но, выходит, полковник ошибся, потому что существовал еще один перевертыш – Бичевкин. Тот не поленился, приехал на разборки за три тысячи километров и даже физиономию не прикрыл. Он считал, что это ему ни к чему. При этом он намеревался получить сразу двойное удовольствие. Он хотел пытать строптивого полковника и желал при этом быть узнанным. Не садист ли Бичевкин после того! Интересно, когда он переметнулся? Вероятно, даже оправдание у него имелось: «Это ведь только курица в разные стороны лапами норовит, а человек все под себя гребет, родимого!» Ему не хотелось тащиться в хвосте «мирового рейтинга», поэтому приходилось спешить. И, как это часто случается, он внезапно надорвался… А ведь и у него вначале все было хорошо. Впереди ждала карьера. Вначале, возможно, угодил руководству, прежде чем попасть на службу в Учреждение. Возможно, был известен тем, что выкручивал бомжам руки. И тем прославился…
Прости, но это не твоя вина, что ты дурак, произнес вслух Кожемякин. Он почему-то не испытывал больше злости к бывшему врагу…
В лесу сгущались сумерки, но до потемок еще было далеко. Кожемякин вновь сел в седло, опустился в лог и направился в сторону реки, пока не уперся в болото. Здесь он поднялся на другую сторону лога и оказался у огородов, а еще через полчаса завел лошадь на материнский двор.
Дома почему-то никого не оказалось. Даже ворота нараспашку. Прикрыты лишь избные двери. Вероятно, мать на огороде. Михалыч вышел в огород, но и там ее не оказалось. Тогда он вошел в дом и на столе увидел записку: «Уважаемый Анатолий Михайлович! Ты знаешь, как поступают в подобных случаях. Ты нам нужен. Звони. Матушка твоя у нас. И, пожалуйста, не делай быстрых движений…»
Внизу был приписан номер телефона.
Он осмотрелся и сел на кровать. Маленький. Беззащитный. Крохотный человек… Он вдруг показался себе даже неповоротливым. Где его гибкостью хребта? Он не может проникать без мыла в узкое место. Всю жизнь он шел напролом: думал жить лишь по уставу. И вот нарвался… Раб инструкций. Бешеный Толя, ты потерял Бутылочника и потеряешь мать, если дашься в руки. Звони. И тебе откроют… Ворота в рай. Обоим с матушкой, потому что никому не нужны лишние глаза.
«Прости, мама, но торопиться нельзя, даже ради тебя», – подумал он, быстро вставая. Вышел в сени, достал из угла большой брезентовый мешок и принялся складывать в него пожитки. Лишь самое необходимое: спички, соль, зеленый полог от комаров, что растягивали когда-то в деревне над кроватями, котелок, мешок сухарей (мать сушила остатки хлеба) и даже матрас и одеяло.
Навьючил все на коня и, взяв за поводья, пошел со двора. Время поджимало. У него вообще могло не оказаться времени. В любой момент могли захватить, и тогда точно два трупа были бы обеспечены – его и материн. Кроме того, у него нет больше овса. Он оставлен вместе с телегой в лесу. И травы тоже нет. У него даже нет прошлогоднего сена, а ведь Резидента надо кормить. Это не собака какая-нибудь, которой кинул кость, и она уже довольна, улыбка до ушей. И хвост калачиком.
По пути никто не встретился. Света в поселке на улицах не было с давних пор. Темно. Фонари разбиты с началом перестройки.
На краю поселка Кожемякин не выдержал неизвестности и, вынув из кармана сотовый телефон, набрал оставленный номер, однако никто не ответил. На опушке леса телефон злобно проверещал. Полковник нажал нужную клавишу:
– Слушаю…
– Как чувствуешь себя, полковник?
Конец ознакомительного фрагмента.