ХII
Даже в лагерной обстановке государь оставался верен тому порядку жизни и распределению времени, которое установил себе издавна. Он занимал небольшой домик в две комнаты. Из них одна – его кабинет, другая – спальня. Кроме того, имелись галерея, обтянутая полотном, и маленькая передняя.
Рядом с этим домиком находилось несколько домов просторнее: для охраны, офицеров связи, лечащего врача, для прислуги и ряда других столь необходимых лиц, с которыми государя связывала еще та, гражданская жизнь, и чье присутствие не было обременительным для него и сейчас. Среди офицеров ходили разные шутки. Однако, насколько я понимал, такое количество лиц, не связанных с войною, воспринималось людьми военными с долей не только снисходительности, но и некоего сочувствия.
– Это все клиенты господина Верхотурова, – пошутил ротмистр.
Распорядок жизни государя был хорошо известен Синельникову. Теперь и я узнал, что государь вставал около 8 часов утра и натощак пил чашку крепкого кофе. Как бы ни был он утомлен накануне, какие бы дела и заботы ни изнуряли его, он не менял этого часа.
– И если доктор замечал ему, что он почивал мало, государь отвечал: «Я не могу встать позже, потому что не успею иначе все сделать». Вот так-то, ваше преподобие, – усмехнулся Синельников. И было непонятно, то ли с одобрением он это сказал, то ли с тем же сарказмом, который мне присутствовал в прежних его замечаниях.
Генерал весьма придирчиво осмотрел меня, поблагодарил Синельникова за точное исполнение распоряжения.
– А к вам, отец Сергий, у меня маленький разговор. Государь непременно предложит присесть, и вы, конечно, присядьте, но как только Государь обратится с вопросом, то извольте подняться и говорить стоя…
– Конечно, ваше высокопревосходительство, конечно, – смиренно склонив голову, отвечал я, слабо представляя, о чем может говорить со мной государь-батюшка и какие у него могут быть ко мне вопросы.
От волнения почему-то потели ладони, и я проводил ими по ризе, что не ускользнуло от генеральского взгляда. Он кивком головы подозвал стоявшего у входа в царский домик и разговаривавшего с офицером охраны Синельникова и что-то сказал ему. Через несколько минут тот принес красивый, аккуратно сложенный шелковый платок.
– Возьмите, ваше преподобие, – генерал протянул платок, – спрячьте его так, чтобы при надобности вы его смогли легко достать.
Платок у меня имелся. Правда, не такой красивый и не шелковый, но от смущения я позабыл о его существовании.
Невдалеке на лоснящихся лошадях проскакали драгуны. Они весело переговаривались и смеялись. Со стороны огромного бело-голубого шатра легкий ветерок доносил запах кофе, жаркого, специй. В шатре находилась царская столовая. За ней краснел яблоками сад. Из сада тоже доносились веселые голоса. Казалось, что войны и вовсе нет, что я попал на загородную прогулку с участием этих смеющихся офицеров. Моя боль, мои переживания, а вместе с ними кровь, пот, страх, радость – все там, в полку осталось, где охрипшие от команд офицеры, запыленные, уставшие от неустанных турецких атак, пили привезенное болгарами кисло-сладкое вино прямо из горлышка больших кувшинов, передавая эти кувшины друг другу… Пили так, как пьют родниковую воду, чтобы раз и навсегда утолить невесть откуда взявшуюся жажду. И говорили о том, что было сегодня, и думали о том, что будет завтра. Я знал, что их завтра опять начнется с молитвы и Божьего благословения на ратный труд.
У входа в небольшой каменный домик с красивым резным деревянным крыльцом расхаживало взад-вперед четверо гусар-гвардейцев из личной охраны государя. Большой сад, несмотря на сентябрь, был не похож на осенний, и мне почудилось, что горный склон прогибался под его тяжестью. Длинные ветви доставали до земли… От ветра они раскачивались, и яблоки ударяли в сухую пожухлость травы, словно земля была для этих веток огромным барабаном. Сад полз вверх по склону. Золотисто-зеленая листва, еще упорно сидевшая вместе с яблоками на ветках, не могла противостоять порывам ветра, с лихостью гусара врывавшегося в сад из ущелья, срывалась, кружилась, опускалась, устилая склон…
Я смотрел на все это, и мне казалось: сад двигался, уходил в горы, неся свою яблочную тяжесть туда, к войскам. В саду вздувались парусиновыми боками палатки. Из них иногда выплескивался молодой, задорный, громкий смех, и генерал недовольно морщился, озабоченно посматривал в сторону царского домика, дескать, не тревожило ли такое громкое излияние чувств его обитателя. За домиком, почти рядом с раскидистыми кронами яблонь, была устроена коновязь. Сочные яблоки скатывались прямо к лошадиным копытам. Лошади нехотя подбирали плоды мокрыми от слюны губами, сочно хрустели, косили друг на друга умными глазами, иногда азартно вскидывали головы… С металлических цуглей капала на землю сладкая яблочная пена.
К генералу словно мимоходом, показывая всю свою значимость и занятость, постоянно подходили, сверкая высокими начищенными сапогами, то военные чины, то гражданские лица в таких же сверкающих штиблетах. И тех, и других сновало здесь премного. У царского домика дорожки были подметены и посыпаны свежим песком. На них не виднелось ни единого отпечатка. «Видимо, первым по ним должен пройти государь», – подумал я и опять машинально провел потными руками по ризе.
– Батюшка! – рассерженно произнес бдительный генерал. – Извольте-с придерживаться этикета. Это же ставка государя, а не ваш пехотный полк.
Я смущенно откланялся, и в этот момент дверь распахнулась. На крыльце появился весь строгий, нахмуренный, затянутый в темно-синий повседневный мундир царский советник и, как мне показалось, несколько небрежно подозвал генерала:
– Вы уже здесь? Хорошо-с, хорошо-с… Итак, дорогой Василий Петрович, вам с вашим героем для аудиенции пять минут. Не более того…Сегодня у государя большая почта, и он должен ее просмотреть, и непременно-с до завтрака. А где командир полка, в котором священствует наш герой? – он с особым ударением проговорил «наш герой». – Кажется-с, подполковник также приглашался?!
Генерал почтительно наклонил голову перед рослым советником:
– Приглашался, естественно, приглашался, Иван Николаевич. О том отдельно писано в приказе в 30-ю пехотную дивизию. И писано, что вместе с полковым священником 54-го Минского пехотного полка обязан прибыть в ставку и подполковник Кременецкий. Но он, к сожалению, получил ранение.
– Ну-с, если ранение, это хорошо! А то вы частенько забываете в точности исполнять мои поручения.
– Иван Николаевич, как возможно, как возможно…
– Очень даже возможно-с.
В маленькой передней у окна, зашторенного тонким полотном, стояли два молодых высоких офицера в новенькой наглаженной полевой форме, перекрещенной ремнями и саблями с темляками. На руках ослепительно белые перчатки.
Государь сидел за столом, на котором аккуратными стопками лежали как сами газеты, так и их обзоры, которые исправно делало и присылало министерство иностранных дел, другая разнообразная корреспонденция. Удивительно доброе, располагающее к себе лицо: короткие, гладко причесанные волосы не закрывали глубоких залысин, бывших продолжением высокого, с двумя глубокими продольными морщинами лба. Густые, пышные усы почти закрывали рот, нависнув над нижней пухлой губой. Усы переходили в такие же густые курчавые бакенбарды, крепкий, волевой, чуть выдвинутый вперед подбородок был гладко выбрит. И усы, и бакенбарды, и редкие волосы отливали сединой. Оттененная темно-синим сукном мундира, эта седина не столько подчеркивала возраст, сколько придавала государю величия и мудрости. Над плотным воротом мундира офицера драгунского полка белела полоска свежего подворотничка. У петлички под самым воротом был прикреплен георгиевский крест. Невероятная простота царской формы была поразительной на фоне ярких мундиров, и даже несколько праздных костюмов его окружения, проживавшего в ставке в Горном Студне.
Перед государем, несколько в стороне, стоял его адъютант. Как я понял, это был князь Суворов – человек, известный своим остроумием, умением сочинять четверостишия, которые затем с большой охотой воспроизводились офицерами. Особое место занимали едкие пародии в адрес нашего неприятеля. Ходили слухи, что и туркам они известны, и среди них даже объявились охотники выследить и убить Суворова.
Царского адъютанта за его острословие любили в войсках, но побаивались в ставке. Со стороны эта боязнь выглядела как почтение, ибо Суворов ко всему был и храбрым человеком, готовым в любую минуту жизнь положить за государя. Положить без промедления. И государь это осознавал. Это была не та показная преданность, которой грешили многие из царского окружения. Они-то знали, почему к своему адъютанту государь весьма благоволит.
Император, не отрывая взгляда от разложенных бумаг, кивнул головой, что означало «можно входить», довольно разгладил усы и постучал пальцем по бумажной стопке:
– Однако, судя по донесениям, успех намечается, как вы считаете, князь?
– Несомненно, Ваше Величество, определенно.
– Сие надо отметить! – Государь поднял голову, взглянул на стоявшего впереди меня советника: – Иван Николаевич, подготовьте-ка грамоту о награждении Владимиром с мечами князя Александра Александровича. Первой степени, несомненно. Князь Суворов, как это по-вашему должно звучать?
– Ваше Величество, определенно так, – и князь Суворов выдернул из-за обшлага мундира уже заготовленный им текст, – извольте посмотреть наброски.
– Так, так… «Благоразумные распоряжения Вашего Императорского Высочества во время командования отдельным отрядом в действующей армии, вполне соответствующие видам главнокомандующего и общему плану кампании, дают вам право на особенную нашу признательность. Храбрые наши войска отражали все нападения превосходившего их численностью неприятеля и выказали при этом свои превосходные боевые качества». Хм, недурно-с. Вполне, вполне… – Затем, подумав, он заметил: – Надо бы перед храбрыми войсками поставить «предводимые вами».
– Ваше Величество, перед храбрыми войсками стоите только вы как государь император, а затем уж… – улыбнулся Суворов, – но если вы так считаете…
– Ах, князь, ах, проказник, – рассмеялся государь, – как у вас все получается. Увольте-с, я стою позади войск.
– Ваше Императорское Величество, извольте не согласиться, только не позади. А даже и если там, где вы определили, то лишь только для того, чтобы стать той сильной опорой, от которой отталкиваются наши войска, дабы потеснить неприятеля и выиграть поход.
Государь всплеснул руками и улыбнулся:
– Вот ведь как воспринимается моя позиция!!.. Мда-с! Красноречиво! За это вас и ненавидят турки. Однако, Иван Николаевич, – государь посмотрел на советника, – обязательно поставьте «предводимые вами». Думаю, что и Александру Александровичу, и его офицерам это будет приятно.
– Будет сделано, Ваше Величество!
Суворов приблизился и что-то шепнул на ухо государю.
– Да-да, согласен… – Он помахал в сторону советника пальцем: – Иван Николаевич, и командира 12-го армейского корпуса великого князя Владимира Александровича также Владимиром с мечами второй степени. Оба сии награды заслужили.
– Будет исполнено, Ваше Императорское Величество, – советник поклонился и вышел.
Только после этого государь взглянул в мою сторону, поднялся и развел руками:
– Вот так богатырь! Наслышан, наслышан, особенно лестно отзывался о вашем преподобии князь Суворов. Да и не только он, вся ставка говорит о тех чудесах храбрости, которые проявляют наши священнослужители на поле брани. Князь, а где «Биржевые Ведомости», которые описали подвиг, совершенный отцом Сергием? – Государь взял протянутую князем газету: – Да, прекрасно, восхитительно! Истинно православный герой-священник, перед которым не устояли враги. – Он вышел из-за стола и направился ко мне, и я почувствовал, как предательски задрожали колени, даже не помню, как император обнял меня и трижды по христианскому обычаю поцеловал, как взял меня за локоть, подвел к большому кожаному креслу и усадил в него, сам сел в такое же напротив: – Рассказывайте обо всем, как участвовали в деле, мне очень интересно. В газете, наверное, не все так прописано, как оно было?
Памятуя наказ генерала, я поднялся, чтобы ответить, но государь повелительно махнул рукой:
– Если я вас усадил, то сидите, негоже такому богатырю ваньке-встаньке уподобляться. А я не в обиде буду, что вы посидите в моем присутствии, – и он хитровато улыбнулся, – ведь кроме нас с вами да князя Суворова этого больше никто не видит, не так ли? Теперь сказывайте!
– Примерно все, государь-батюшка, «Биржевые Ведомости» изложили. Ее корреспондент Максимов весьма обстоятельно у всех выспрашивал.
– Хорошо писал Максимов, жаль, что его ранили. Очень жаль, и павшего Верещагина, хороший художник был. Помяни Господи его и другое воинство, – государь поднялся, повернувшись к иконе Казанской Божией Матери, широко перекрестился. Вслед за ним перекрестились и мы с князем Суворовым. – Князь, распорядитесь относительно кофе. Думаю, что сей напиток будет полезен и приятен отцу Сергию с дороги… Или вас уже потчевали? Думаю, что нет. Они себя не забывают, а о других пусть государь заботится.
Я стал рассказывать об июньской переправе через Дунай, когда наш полк атаковали большие силы турок, и как мы сдержали их натиск, не позволили, чтобы они утопили нас в реке.
– Значит, турок не осилил вас?
– Нет, государь-батюшка, бежал турок!
– Дайте-ка я осмотрю ваш крест. Удивительно, необъяснимо! Значит, в него попали две пули… выпущенные вам прямо в грудь?!!
– В него, государь-батюшка, в него. Вот эти две отметины ими оставлены. Как я уже говорил, при переправе через Дунай 15 июня.
Я называл государю эту дату, которая стала моим новым днем рождения. И в этот день с особой силой молюсь Господу нашему Иисусу Христу и в молитвах возношу ему свою благодарность.
– От одной пули, раз крест спас вам жизнь, это можно отнести за счет случайности, как говорит наш князь Суворов, а от второй – это своего рода знамение. Не так ли, князь?
Князь поклонился:
– Несомненно. Склонен считать, Ваше Величество, что в этом знамении есть особый знак.
– И какой же?
– Осилим мы турка, с Божией помощью осилим. Вера наша покрепче, чем их, будет.
– Их вера тоже сильна, – государь задумчиво посмотрел в окно. – Мы должны уважать неприятеля с его верой. Уважай веру чужую и горячо люби свою. – Его взгляд остановился на иконе Казанской Божией Матери: – И если мы такого сильного неприятеля побеждаем, значит, наше дело правое, значит, наша вера сильнее, благороднее в этом деле. Болгары нам братья по вере. Это священное братство! Что может быть крепче его? – государь посмотрел на меня, словно этот вопрос адресовался мне, и тут же сам ответил: – Нет такой силы!
Князь Суворов выпрямился:
– Ваше Величество, истинно так! Какие слова! Ваше Величество, я передам их журналистам. Эти слова должен прочесть весь мир.
Император улыбнулся:
– А сколько в этом мире тех, кто вообще не хочет ничего слышать об успехах России, о силе и духовной мощи нашей православной веры.
– Ваше Величество, хоть один турецкий мулла покажет вам свой знак, который спас ему жизнь, и притом дважды?..
– А вы как считаете, отец Сергий, – государь опять посмотрел на икону Казанской Божией Матери, словно этот вопрос относился к ней, – осилим мы неприятеля?
Мне захотелось сказать нечто особенное, но я растерянно пробормотал:
– Осилим, государь-батюшка, ибо на вас возложен перст Божий, чтобы привести нас к победе.
Государь кивнул, на его исхудалом лице засветилась улыбка.
Кофе не подали. Не успели. Вошел Иван Николаевич и с полупоклоном сообщил, что подошло время царского завтрака.
Государь достал из кармана расческу, провел ею по усам и бакенбардам, поправил китель с «Георгием»:
– Что ж, будем соблюдать распорядок. Дисциплина во всем, и прежде всего здесь, на войне… Это особенно важно. Князь, отцу Сергию место за столом! И еще, князь, вам поручение…
Какое поручение государь давал князю Суворову, услышать не довелось, ибо Иван Николаевич аккуратно взял меня под локоть и вывел из царского кабинета во двор, где меня уже поджидал Синельников.
– Господин ротмистр, проводите его преподобие к столовой.
Синельников учтиво наклонил голову.