Глава 3. Как все начиналось
Очнувшись, Улан обнаружил себя лежащим в какой-то избе на лавке и укрытым неприятно пахнущей чем-то кисловатым звериной шкурой. Он осмотрелся и понял, что домик явно не дядькин. Не было у того столь здоровенной печи, причем – вот диво-то! – не имеющей сверху никакой трубы. Ошибка исключалась – верхний край печи вообще не доходил до потолка, точнее… Буланов заморгал глазами, фокусируя зрение. Так и есть, самого потолка тоже не имелось.
Чудеса-а.
Имеющаяся в избе мебель не баловала ни обилием, ни разнообразием форм – здоровенный стол, у стены напротив – грубо сколоченная лавка. Сиденье ее было откинуто вверх, и от этого она сильно походила на откидные нары в каком-нибудь районном КПЗ. Впрочем, даже в самом убогом КПЗ Улан никогда не встречал некрашеных нар. Да и таких столов тоже.
Небольшая дверь с легким скрипом отворилась, и в образовавшийся проем, согнувшись в три погибели, с трудом прошел здоровенный бугай. Выпрямившись, он мельком глянул на Улана, но, заметив, что глаза его открыты, радостно пробасил:
– Ну вот и молодцом. А я, признаться, сумневался, выживешь, ай как, уж больно раны у тебя тяжкие были. А ты, вишь, хошь и худой, ан жилистый, сдюжил. Это хорошо. Таперь и домовину[5] стругать не занадобится.
Улан молчал, продолжая недоуменно разглядывать здоровяка, разряженного, словно для ролевой игры по временам древней Руси. Для вящего сходства со своими предками бугай даже напялил портянки, а на них лапти. Пауза затягивалась. Увалень растерянно потоптался на месте и с явным облегчением вспомнил:
– Да чего я тута. Надо ж побратима твоего известить. То-то обрадуется.
Он нырнул обратно, а через пару минут в избу не вошел – влетел Сангре, одетый, точнее сказать, обряженный в какую-то безрукавку, надетую поверх драной рубахи, безразмерные штаны и в точно такие же лаптях, как и здоровяк.
– Ага, жив басурманин! – радостно завопил он, ринувшись обнимать друга. – Ну ты и спать горазд! – довольно улыбаясь бормотал он. – Я уже ждать замучился, когда ты наконец в себя придешь, татарская твоя морда, – он вдруг осекся, испуганно закрыв ладонью рот, и с непривычной серьезностью произнес: – Я сказал татарская? Вот блин! Слушай, ты меня одергивай.
Как ни был слаб Улан, но от такой просьбы его брови изумленно взметнулись вверх. Было с чего.
…Это потом их отношения перешли в дружбу, а поначалу была вражда. Правда, однобокая, исключительно со стороны Петра. Началась она с малого – затеянного на абитуре шутливого соревнования по рукопашному бою. Увы, но Сангре, невзирая на свое недавнее десантное прошлое, потерпел позорное фиаско. Трижды узкоглазый соперник валил его на землю, причем делая это до омерзения легко и непринужденно. Возмутила Петра и эдакая снисходительность Улана, когда он, по окончании соревнования, как бы извиняясь с улыбкой развел руками:
– Извини, капитан Блад[6].
Тогда-то в Сангре и зародилось неприязненное чувство к этому добродушному синеглазому калмыку. Нет, Петр по натуре не был завистливым и не рвался заполучить на свою голову все лавровые венки – хватало заслуженной славы покорителя женских сердец и прозвища Дон Жуан Одесский, вскоре сокращенной до короткого Дон. И когда в Академии в первый год учебы организовали официальные соревнования, он, оказавшись с Уланом в одной весовой категории и честно сознавая, что тягаться с ним на равных не выйдет (оказывается, тот служил не просто в десанте, но в разведроте), вовсе отказался от участия в них. И все бы ничего, но по ушам больно резанула ироничная фраза, походя брошенная кем-то из курсантов: «Буланова боишься?» И неприязнь к сокурснику усилилась.
В свое время Петр получил хорошую выучку у бабы Фаи и за словом никогда в карман не лез, но его шутки в основном можно было отнести к разряду юмора, а не сатиры, то бишь были они добродушные и беззлобные. Однако тут в Доне что-то переключилось и его подколки в адрес Улана оказывались в большинстве своем достаточно злыми. Его папу с мамой он не затрагивал, недостатков внешности не касался, но в остальном хлестал беспощадно. А когда он подметил, что его подковырки Улану до одного места, ибо реакция парня на них заключалась в неизменной добродушной улыбке, Петр вовсе озлился и впервые в жизни преступил грань, начав проходиться по его национальности, каковую все время «путал».
Но «Сивка-Бурка», он же «длинный узбек», «потомок Чингисхана» и железного Тимура (отчество Улана было Тамерланович), лишь отшучивался, а порою пытался на полном серьезе пояснить шутнику кое-что из истории. От его деловитых пояснений Петр распалялся еще сильнее, неоднократно проходясь как по имени Улана, величая его то Гусаром, то Драгуном, то Кирасиром, а вскользь и по буддизму, благо, он вообще отрицал все религии – такое уж воспитание.
Но Улан и тут не выходил из себя, не психовал, а хладнокровно пояснял, что его имя ничего общего с армией не имеет, ибо на калмыцком языке означает «красный», а буддизм – самая древняя из мировых религий и по своим заповедям вообще весьма схожа с христианством, разве сам Христос отсутствует.
И надо ж такому случиться, что и на стажировку их отправили вместе. Петр чуть не взвыл, когда об этом узнал, но что делать…
Старому капитану, под чье начало их сунули, было не до молодых стажеров, поскольку дело, что он вел, грозило получить общероссийскую огласку: речь шла об очередном серийном маньяке, и капитан дневал и ночевал в своем кабинете. А куда деваться: на счету изувера было уже четыре жертвы, а день приезда курсантов совпал с обнаружением тела пятой.
– Они ищут, а мы его найдем, – упрямо выпалил Петр на третий день, когда капитан в очередной раз устало отмахнулся от них, поручив перебирать какие-то старые уголовные дела десятилетней давности. В ожидании возражений Петр зло уставился на «нехристя», листавшего здоровенный том какого-то замшелого уголовного дела. Однако их не последовало.
– Само собой, – невозмутимо кивнул тот, продолжая бережно переворачивать пожелтевшие страницы.
– Да брось ты этот талмуд, – возмутился Сангре. – От него нафталином за версту несет! У меня идея получше. Ну-ка сделай внимание, я буду говорить за серьезные вещи.
Улан послушно отложил толстенное уголовное дело, предварительно сделав закладку, и, сложив руки на коленях, безропотно уставился на Сангре, принявшегося излагать свою идею.
– Ну как? – торжествующе осведомился Петр, закончив свой расклад.
Улан почесал в затылке. Увы, но она лишь звучала изумительно, а по сути была настолько фантастической, что реализовать ее на практике нечего и думать. Даже в половинном объеме. И теперь ему предстояла сложнейшая задача: сказать правду, при этом не причинив напарнику смертельной обиды.
– А возражения принимаются? – осторожно осведомился он.
– Но по существу, – предупредил Сангре, – без личных нападок.
«Кто бы говорил», – невольно подумал Улан, но покладисто согласился:
– По существу. Во-первых, как мне кажется у тебя не предусмотрено…
Через пять минут приунывший Петр плюхнулся на старенький раздолбанный диванчик и угрюмо насупился. Было с чего: от его идеи остались одни ошметки. И не подкопаешься – звучало все логично. Но как оказалось, Улан не закончил, а всего-навсего сделал паузу.
– А теперь перейдем к хорошему, – мягко сказал он. – Ты знаешь, мне кажется, в твоем предложении имеется немало мудрого. Например, ты очень верно заметил про…
Спустя еще пять минут Сангре воспрял духом – оказывается, не все у него безнадежно плохо. А кроме того он, мгновенно подметив в уточнениях и дополнениях, внесенных Уланом, ряд недостатков, не без некоторого внутреннего злорадства указал на них. Тот не спорил, безропотно согласившись, но осведомился, как их поправить. Окончательно восторжествовав, капитан Блад принялся выкладывать собственные соображения. На сей раз возразил Улан, но тоже конструктивно, то есть внеся кое-какие коррективы. Словом, пошел, как принято говорить в таких случаях, мозговой штурм, а, с учетом молодости штурмующих, нес он в себе, помимо уймы шелухи и мусора, кое-что интересное.
Вот это интересное они вечером добросовестно изложили капитану. Тот, даже не дослушав их до половины, отмахнулся, сославшись на занятость и велев делать то, что им сказано. И тогда они решили самостоятельно осуществить свой план. Смелые, гласит пословица, города берут. Оказалось, что не только их, но и… Словом, им повезло.
Им, хотя сам Сангре глубоко в душе, скрепя сердце, самокритично признавал: везение это на самом деле на девяносто процентов, если не больше, заключалось в виртуозной работе со свидетелями. А работал с ними в основном Улан, и как блистательно работал! Поначалу Петр возмущался медлительностью своего напарника, напоминая, что коль на самом деле ни один из опрашиваемых не является непосредственным свидетелем преступления, то нечего с ними рассусоливать. Однако Улан оказался непреклонен, и сумел выудить из них столько информации, сколько не смог вытянуть ранее ни один опер или следователь. Разумеется, на 99 % она была бесполезной, но оставался один крохотный процент…
И постепенно неприязнь Петра к нехристю-сарацину начала перерождаться в совсем иное чувство – невольного уважения к нему.
– И как у тебя здорово получается, – невольно вырвалось у него однажды. Улан, смутившись, пояснил:
– На самом деле все очень просто: поначалу требуется не торопясь и не спеша выслушать человека, дать ему возможность поделиться с тобой наболевшими проблемами, а их у каждого навалом. Нужно-то ему всего ничего – капельку участия и крошку сочувствия, но за это внимание он проникнется к тебе самой горячей симпатией и в лепешку расшибется, но припомнит то, что может помочь в расследовании.
…Они вычислили маньяка. По всему раскладу получалось, что это некто гражданин Загоруйко, но расклад – одно, а на деле предъявить подозреваемому было нечего, поскольку дело обстояло из рук вон даже с косвенными уликами, не говоря о прямых. С таким количеством не факт, что руководство даст добро установить за Загоруйко хотя бы наблюдение. Впрочем, может, и даст, но произойдет это не раньше, чем обнаружится седьмой труп (шестой нашли двумя днями ранее). Кроме того, Сангре чертовски хотелось довести начатое до конца, а процесс ожидания мог затянуться не на один месяц.
И тогда он решился, твердо заявив Улану:
– Будем колоть гада на чистосердечное, – и, насупившись, добавил: – А твое ха-ха также уместно, как шашлык из свинины субботним вечером на столе у тети Сары.
– Я не смеялся.
– Но собирался – я же не слепой. И зря. Против моего вдохновения ему ни за что не устоять. Но для начала нам нужно поговорить за серьезный момент и прикинуть, в чем мы уверены наверняка касаемо этого шлимазла.
– А толку? Суду нужны доказательства, а не наши домыслы.
– Суду – да, а этому козлу хватит и наших домыслов. Главное, преподнести их так, чтобы он поверил, будто они – доказательства, а его чистосердечное признание нужно лишь для проформы, и коль он не хочет колоться, ему же хуже.
– Ты ведь даже допрашивать не имеешь права, – напомнил Улан.
– Тю, – усмехнулся Сангре. – Но за это знаю я, а не он. Зато я могу принять от него собственноручно написанное покаяние.
– Только вначале надо довести человека до того, чтобы он написал. Уверен, что сможешь?
– Ты фильм «Блеф» видел? – вместо ответа спросил Петр. – Ну-у, старенький такой, с Челентано в главной роли. Наивный, конечно, но суть передана верно: ежели сам жулик искренне верит в свой обман, остальные тоже в него поверят. Я Загоруйко не просто доведу до нужной кондиции. Он у меня еще на коленях ползать будет, чтоб я его явку с повинной принять согласился.
– Ну а если он на суде от всего откажется, сославшись на то, что ты его запугал?
– Ой, ну я тебя умоляю – сделай тихо, – перебил поморщившийся Сангре. – Для того нам и надо его чистосердечное признание, чтобы помимо всего прочего узнать, куда он спрятал не найденные трупы пропавших в последние полгода девушек. Уверен, что минимум половина – его жертвы. А если он укажет хоть на одну захоронку, все, выкручиваться бесполезно. И даже наш гуманненький суд признает его виновным.
И столь мощно веяло от напарника уверенностью в сказанном, да что там веяло – разило – что Улан тоже заразился от него убежденностью в успехе и коротко спросил:
– Что с меня?
– Во-первых, ты должен через сослуживцев, соседей и родню выявить его слабые стороны. Срок – вчера. Во-вторых, по ходу моего допроса будешь дежурить в коридоре на подстраховке – чтоб никто не мог войти и помешать, а кроме того есть и в-третьих. Слушай сюда…
Улан расстарался, превзойдя самого себя и раздобыл о Загоруйко кучу информации. Но и Петр выполнил обещание – допрашиваемый спустя пару часов и впрямь в буквальном смысле слова брякнулся перед ним на колени. С ужасом косясь на ржавые клещи, моток проволоки и толстое, плохо оструганное полено в бурых пятнах засохшей крови, он принялся умолять принять явку с повинной, а взамен поместить его непременно в одиночную камеру.
Остальное было делом техники, народу в обезьяннике хватало, нашлось кому копать, так что ближе к ночи не один, а три полуразложившихся трупа пропавших девушек находились в морге, а маньяк сидел в камере СИЗО…
…Об остальных преступлениях, в раскрытии коих они успели принять участие за остаток стажировки, рассказывать не имеет смысла. Да и не в них суть. Главное, каждый четко осознал, в чем силен он, а в чем его товарищ, и при этом оба понимали, что их сила удесятеряется лишь будучи объединенной в единый кулак.
К тому же выяснилось, что и в часы досуга им есть о чем поговорить, да и с дележом девушек не возникало никаких проблем – уж слишком сильно отличался у них вкус в вопросах внешности и фигуры.
«С ума сойти! И как мне выдержать ежедневное лицезрение этой монгольской рожи китайского разлива», – тоскливо размышлял Сангре, трясясь в вагоне по пути на стажировку.
«Вот чёрт! И чего я на него наезжал?! Парень-то золото!» – недоумевал он, возвращаясь обратно, и прямо в поезде, извинившись перед Уланом за свои подколки, пообещал никогда не проходиться по его имени, тем паче по его национальности или вероисповеданию.
Каково же было его удивление, когда Буланов со своей неизменной добродушной улыбкой незамедлительно освободил его от этого обещания, заметив, что ему было даже забавно слушать и вообще он очень благодарен Петру.
– За что?! – изумился тот.
– Кличку приличную получил, – пояснил Улан. – С твоей легкой руки меня Буддистом прозвали. Не то что раньше, до Академии.
– А раньше как?
Буланов помедлил. Все это время он ждал, когда парень, сидящий напротив него, наконец-то образумится. Ждать пришлось долго, но Улан был терпелив – к этому его приучили с раннего детства. Мачеха, появившаяся, когда ему исполнилось четыре года, спуску пасынку не давала, взвалив на него добрую половину всех домашних дел. Отец понимал, что творится, но, разрываясь между женой и сыном, ничего поделать не мог и грустно уговаривал Улана потерпеть. Ну а в качестве наглядного примера частенько рассказывал о Будде, в том числе и о его пути к совершенству, основанному как раз на терпении. Понимая, что и отцу приходится несладко, мальчик кивал, соглашался и… терпел.
Отец вот уж несколько лет как ушел из жизни, но в памяти оставались его слова и многочисленные рассказы-притчи. Припомнив, что лучше всего зарождающаяся дружба скрепляется доверием, Улан решился и, засучив правый рукав рубашки, оголил руку, продемонстрировав большое родимое пятно возле локтя:
– Только быстро – какие у тебя ассоциации?
– Паука напоминает, – недоуменно ответил Сангре.
– Точно, – согласился Улан. – И остальным тоже. Потому так в детстве и прозвали. А я их терпеть не могу, – и застенчиво попросил: – Но ты никому.
– Сказано в писании, – ухмыльнулся Петр, – не открывай всякому человеку твоего сердца, чтобы он дурно не отблагодарил тебя. Но я не всякий, а посему будь уверен – могила.
– Кстати, давно хотел тебя спросить, – поинтересовался Улан. – Я не раз слышал от тебя цитаты из Библии, да и крестик ты никогда с себя не снимаешь, причем какой-то… – он прищурился, вглядываясь, – необычный, а сам ты вроде не больно-то верующий.
– Это точно, – согласился Петр. – Я как и отец с дедом, считаю, что чем ближе к церкви, тем дальше от бога. А касаемо креста и моих познаний в Библии, – он помялся и решительно махнул рукой. – Ладно, откровенность за откровенность, тайна за тайну. Крестик – последняя память о маме Гале. Он и правда выглядит необычно – и буквы латинские и ноги у Христа одним гвоздем прибиты, а не двумя. Это все потому что он не православный, а униатский. Она ж у меня западэнка, вот и окрестила по-своему у себя на галичине. А знание Библии… Когда маму отморозки на улице зашибли, сумочку отнимая с зарплатой, она через месяц попросила забрать ее из больницы. Мол, все равно помирать, так лучше дома. А я в оставшиеся три месяца у нее сиделкой стал, благо, на дворе каникулы были. Такое вот получилось у меня… последнее лето детства, – он горько усмехнулся. – И все это время я по ее просьбе разные куски из Библии зачитывал. Готовилась она… к иной жизни. А когда с десяток раз одно и то же прочитаешь, поневоле в мозгу что-то отложится, хотя я и… – он осекся, махнул рукой и отвернулся.
Чуть поколебавшись, Улан мягко положил ему руку на плечо и попросил:
– Ты прости, что напомнил. Я ж не знал, – и, горько усмехнувшись, добавил: – А я свою маму вообще не помню – при родах умерла. Да и отца три года назад тоже потерял.
– Ничего себе, – присвистнул Петр, удивляясь, как схожи их судьбы. – Слушай, и у меня тоже отца убили и тоже примерно три года назад, – он замялся и неловко осведомился: – А ты правда на меня не сердишься… ну, за узбека, монгола…
– А также за синего драгуна и зеленого кирасира, – с улыбкой подхватил Буланов. – Конечно, нет. И насчет твоих пробежек по моему буддизму тоже. У тебя все так забавно получается, так что бегай и дальше сколько хочешь.
– Ладно, уговорил, – весело махнул рукой Сангре. – оставлю тебя в прежнем высоком звании сарацина и нехристя. Но с условием.
Улан вопросительно уставился на Петра.
– А условие такое, – торжественно произнес тот. – Все должно быть обоюдно. А то, получается, я на тебя всяко разно, а ты в ответ молчок. Так не годится. А посему, милый желтый жандарм, я тебя умоляю в отношении меня забыть за свою природную вежливость.
– Ты ж знаешь, я практически не матерюсь, – смутился Улан. – Да и вообще предпочитаю ни с кем не ругаться.
– Я и не говорю ругаться, – пояснил Сангре. – Огрызнись, пускай полушутливо. А то у нас получается игра в одни ворота.
– Чёрт с тобой, паршивый одессит, – усмехнулся Улан, – ты и мертвого уболтаешь.
– О! – возликовал Петр. – Ведь можешь, когда захочешь. Це дило! Ну, теперь держись, басурманская морда!
– И ты держись, униат поганый, – усмехнулся Улан.
А через каких-то пару месяцев их в Академии звали не иначе, как друзья – не разлей вода…