5
Владетель, престарелый господин исступленных и прочих обитателей Земли, смирился с тем, что уже миновал предел отмеренной ему жизни, и с некоторых пор медлит в пограничном пространстве между осязаемым бытием и безвестным миром, который бесцеремонно предъявляет на него свои права. И куда вскоре предстоит короткий, как падение, путь – не отвертишься, не избегнешь.
Изнурительные боли, накатывающие приливами, свидетельствовали о близком скорбном часе, вызывая отвращение ко всему на свете, и, прежде всего, к суетливым безгласным теням, что без смысла мечутся рядом и беззастенчиво именуют себя врачами.
Конец неотвратим, думал он отрешенно. Он упираться не станет, уймется, не посмеет молить богов о лишнем – сверх отпущенной нормы – сладком глотке воздуха. Забытая долгожданная воля, о которой втайне мечтают подданные, – так доносят услужливые соглядатаи – наконец-то вернется и оживит Землю…
Он сознает, что естественный уход предпочтительней, к тому же точно не знаешь час решительного мгновения. Когда-то на Земле так уходили все. Никто никуда не спешил. Но на такой конец земного существования он едва ли смеет рассчитывать, ведь тогда придется нарушить заявленный им самим принцип разумной конечности пребывания всякого смертного в этой жизни. Потому он продолжал упрямо повторять самому себе: каждый исступленный должен быть готов в любое мгновенье покинуть светлый мир. Исключения недопустимы. Даже для него.
Но прежде предстоит нелегкий выбор. Согласиться на операцию – добровольно принять мучения, выжить. Туман рассеется, но надолго ли? Альтернатива проще, и уж во всяком случае, достойнее – уйти, закрыв за собою дверь.
Он знал, что новые поколения начисто лишены свободы выбора. Уходят, едва возникает потребность общества. Исключение старики – родились раньше, не попали в Систему, теперь доживают в редеющей очереди к естественному концу – дарованному им благу. Продолжают увиливать, отчаянно превозмогая немощи, напрягают врачей… До чего же унизительно цепляться за жизнь, так не похожую на жизнь, – унылое зябкое существование. Он не позволит себе пристроиться в эту убогую очередь. Ни за что…
И все же он не спешил уходить. Опасался, что на произвол судьбы будет брошено множество незавершенных дел, неосуществленных затей, неразрешенных споров. Но главное, что последнее время особенно мучит, придется добровольно отдать себя на суд тех, кто явится на смену, и кто по обычаю предков не удержится и первым делом состряпает разбирательство жестокое и бессовестное, осознав, что ответить на обвинения он уже не сможет.
Он скоро уйдет, навсегда избавит народ от страха. Простит современников, пожелает им беззаботного счастья. Они, бедные, не понимают, думал он печально, что следом явится новое время, и всех этих нескладных людишек придавит еще больший страх. Так бывало всегда и так, к сожалению, будет вечно…
Сдерживая неприязнь к людям, невзначай попадающим в поле зрения, он в который раз вспоминает, сожалея, что на последнем заседании Сената так и не настоял, чтобы в обслуживающем персонале и охране дворца остались одни роботы.
Раздражение копится, кажется, еще мгновение и он не совладает с собой, сорвется в ярость – в пропасть, из которой не выбраться без потерь. Особенно невыносим этот шустрый живчик – юный врач Герд. Откуда он взялся такой непонятный, откуда свалился на его голову? Но вспомнил: тщедушного паренька с твердым и ясным взглядом, свидетельствующим о независимом характере, он сразу же, не сомневаясь, предпочел из группы соискателей на должность личного врача – чем-то этот мальчишка задел его за живое…
«И вот надо же, второй день пошел, как паршивец упрямо прячет глаза, – вдруг подумал Владетель. – Человека, прячущего глаза, следует презирать, но и опасаться следует. Того же, кто смотрит дерзко, не мигая, презирать не стоит, но опасаться нелишне… По Закону мальчишку надобно наказать. Но как же редко случается – чтобы прямо в глаза…»
Противоречие неразрешимо. Прямой взгляд – опасность, исходящая извне. Приходится принимать решение – немедленно, не раздумывая. Он понимает, что спешит, и тотчас – расплатой – учащенное сердцебиение, слабость в теле, муть в голове.
«Герд не робок, – признает он, остывая. – Один у мальчишки ущерб: заметно дрожат руки. И еще: руки у него ледяные, их прикосновения – всегда неожиданные – вызывают долго не отпускающий озноб. Его руки причиняют боль. Но они же избавляют от боли…»
«Скрытен мальчишка, не договаривает. Какая-то тайна мучит его. Возможно, ищет и не находит ответа. А что, если Герд последний по-настоящему преданный человек? Но как же хочется оттолкнуть – вдруг обман. Становится страшно, а что потом, дальше?»
Дотерпел, дождался – изнурительные процедуры позади. Оставалось напоследок проглотить через силу полстакана мутной сладковатой жидкости, вызывающей тошноту.
Он сделал знак неверной рукой – отмахнулся, чтобы оставили одного – единственное движение, на которое он еще способен. Послушно вышли, один Герд замешкался: какие—то склянки позванивают в его руках, он что-то делает с ними…
Боль покидает тело. Но он знает, она вернется – обвалом, когда не ждешь. Никуда от нее не деться. Пора отпустить врача, все же принесшего облегчение от боли, лишающей рассудка. Расслабиться и уснуть, если удастся…
Неожиданно, не дождавшись разрешения, Герд рывком поднялся и вышел вон.
«Понятно. Мальчишка запоздало исполнил приказ или не выдержал напряжения и сбежал – отдышаться, унять нервы. Опасается, что отвечать заставлю, вопрос висит на языке. Но как же хорошо жить без боли…»
Вновь, как наказание, возвращается скользкая мысль: как ни крутись, а придется выбрать – что дальше. Продолжать издеваться над собственным телом, из которого по каплям точится жизнь. Или закрыть за собою дверь – добровольно, как положено по Закону. Пока в силах стоять на ногах спуститься на нижний хозяйственный уровень дворца, подойти к неказистой двери… Дверь перед ним распахнут – с удовольствием. И поспешно, испугавшись, что передумает, затворят за спиной. Вспомнились умники, создавшие это удобство. Стоя перед ним, простаки утверждали с пылом удачливых творцов, что переход в иной мир, который они придумали и блестяще осуществили, потрясающе прост – вспышка, безболезненное мгновение… Точно кто-то из них, побывав там, за страшной дверью, вернулся и теперь делится опытом. Он настоял на том, чтобы они испытали новшество на собственной шкуре – первыми. Однако уперлись придурки, отчаянно выдвигая смешные доводы против, но скоро сдались – победила логика: каждый эксперимент должен быть завершен, как положено… Помнится, ни один не вернулся из тех, кому… Их имена давно стерлись в памяти…
Герд вошел, уселся напротив. Спокоен, невозмутим. Почерпнул за дверью уверенность. Ничего не скажешь, хорошо воспитан мальчишка – не лезет в душу.
Владетель застыл, уставившись в полированную столешницу разделяющего их стола.
Герд упрямо молчал. Он прислушивался к натужному – через силу – дыханию старика, и ему становилось не по себе. Каждый вдох начинался протяженным ступенчато нарастающим всхлипом, в котором чувствовалась беспомощность. Следом ровное шипение выдоха – подготовка к очередному вдоху.
Давила звенящая тишина огромного пустого дворца, где последнее время он обязан бывать ежедневно. Он с ужасом понял, что наконец со всей очевидностью обнаружилось то, о чем он осторожно, примеряясь, думал последние дни: Владетель безнадежен, он обречен.
От этой опасной и такой определенной мысли сделалось страшно.
Не удержался, исподтишка коротко глянул на старика, прямо смотреть на него нельзя – недопустимая вольность. Категорически запрещается Законом.
Глаза старика широко открыты. Гордое лицо покойно и непреклонно. Как на портретах – их множество. Художники не льстят – не осмеливаются, напротив, на последних портретах он выглядит старше и немощнее, чем на самом деле. «Портреты хороши тем, – осторожно думает Герд, – что, рассматривая их, не слышишь дыхания того, кто на портрете».
Он знал, что прошлой весной Владетель был плох. Тогда рискнули, сначала заменили легкие, следом – желудок. Импланты прижились без осложнений. Но надежда, едва затеплившись, обернулась очередной напастью – прошло всего несколько месяцев и началось разрушение печени и почек. Одновременное, лавинообразное. Врачи не смогли хотя бы приостановить процесс. И еще: угнетенное дыхание… Точно какая-то преграда не дает свободно дышать.
Оставался единственный выход – немедленная имплантация. Органы замещения заранее выращены и исследованы в живых плебеях, готовы к пересадке в любой момент. Накануне эту тайну доверительно поведал Герду встреченный на прогулке главный хирург Крон, директор Института здоровья. Но согласие пациента на операцию обязательно, напомнил он строго, таков порядок, испокон закрепленный в одном из специальных разделов Закона…
– На что я смею рассчитывать? – нарушил тишину Владетель.
– Я не готов отвечать. – Герд сжался от звука собственного голоса, его интонация показалась ему слишком безучастной и неуверенной. – Не имею права, если быть точным.
– Это почему же?
– Квалификация… не позволяет… На такие вопросы может ответить только консилиум…
– Послушай меня, мальчик… – сорвался Владетель, – кончай морочить мне голову. – В голосе старика угроза. – При чем здесь квалификация? Ты должен отвечать за себя. Других – консилиум, как ты изволил выразиться, – я сам спрошу, придет время. Не юли, говори как есть. Слушаю.
– Понимаю, – выдохнул Герд, холодея. – Вы вынуждаете меня… но я скажу… Итак… печень и почки разрушены. Это более чем серьезно. Если не предпринять немедленных мер, процесс станет необратимым. Начнется умирание… не только этих органов, но и некоторых других, зависимых… Медленное, мучительное… – Он помолчал, унимая волнение, лихорадочно подбирая слова и не находя нужных слов. – Остается два варианта, вы знаете не хуже меня. Первый – терапия, лекарства, изнурительная диета, жизнь, отдаленно напоминающая жизнь. Деградация… Балансирование на грани. Если просто, растительное существование навсегда подключенным к системе жизнеобеспечения. Дарованные дни и весны в неподвижности… Впрочем, риск минимальный, учитывая наш опыт… За вас будет трудиться техника. Но и перспектив никаких. И второй – радикальный – имплантация. Вариант рискованный, но если удастся его реализовать, вернетесь к полноценной жизни. Разумеется, на какое-то время. На какое именно, не скажу. И никто не скажет. Но, уверен, сможете стоять на ногах, словом, жить, как привыкли… – Он помолчал, и продолжал жестко, не жалея: – Не исключено, что имплантация невозможна – поздно. Господин Крон сообщил мне, будто с вами уже согласовали первый вариант. Он сообщил также, что органы для пересадки подобраны… в живых плебеях. Тщательная проверка на совместимость подтвердила – они идеальны. Ошибки исключены. Точнее, маловероятны. Окончательное решение за вами. Без вашего согласия, никто ничего делать не будет. И настаивать не осмелится. Знаю, что Крон будет протестовать – слишком велик риск…
– Ясно, – оборвал Владетель. – Слова, слова… Ты лучше скажи мне, Герд, ты-то сам готов? Не кто-то другой, не великий незаменимый Крон, а именно ты, лекарь по имени Герд. Готов?
– На что?
– Ты легко говоришь, мальчик, но понимаешь трудно. Скажи мне, готов ли ты действовать?
– В этом мое назначение, – неуверенно произнес Герд, выдержав тяжелый взгляд собеседника. И, собравшись, добавил бодро: – Я всегда готов.
– Ладно, ступай, буду думать. Хотя нет, погоди. Скажи, сколько мне осталось, если… ничего не делать?
– Думаю и надеюсь, три недели, или немного больше, судя по динамике… Точнее скажу… через два дня. Но, уверен, на обезболивающих долго не протянуть – самообману придет конец и тогда…
– Это приговор, – глухо определил Владетель. – Ступай, Герд! Да не оставят тебя боги своими милостями…
Герд немедленно выпал из поля зрения старого человека – исчез.