Наджин. От войны к свободе в инвалидной коляске. Часть первая. Потеря страны. Сирия, 1999–2014 (Наджин Мустафа, 2016)

1. Чужаки на своей земле

Я не коллекционирую марки, монеты или футбольные карточки – я коллекционирую факты. Больше всего мне нравятся факты о физике и космосе, особенно теория струн. Еще я собираю факты о королевских династиях, таких как Романовы. И мне интересно читать о противоречивых людях, таких как Говард Хьюз и Эдгар Гувер.

Мой брат Мустафа говорит, что стоит мне услышать что-то один раз, и я в точности все запоминаю. Я могу перечислить всех Романовых, от первого царя Михаила до Николая II, который был убит большевиками вместе со всей семьей; не пощадили даже младшую дочь Анастасию и мальчика-наследника. Я могу сказать точную дату, когда Елизавета II стала королевой Англии, дату, когда умер ее отец, дату коронации и дату ее дня рождения. Мне бы хотелось встретиться с ней однажды и спросить: «Каково это – быть правнучкой королевы Виктории?» и «Не странно ли то, что все поют песню о Вашем спасении?»

Еще я могу сказать, что единственное животное, не производящее звуков, – это жираф, так как у него нет голосовых связок. Это один из моих любимых фактов, но потом я предпочла помалкивать о нем, потому что люди начали называть жирафом нашего диктатора Башара аль-Асада из-за его длинной шеи.

А вот этот факт вряд ли кому-то понравится. Известно ли вам, что один из 113 людей в мире сегодня – беженец, вынужденный покинуть свой дом? Многие бегут от войн, как та, что разорила нашу страну Сирию, от войн в Ираке, Афганистане и Ливии. Другие бегут от террористов, как в Пакистане и Сомали, третьи – от преследования режима, как в Иране и Египте. Еще бегут от диктатуры в Гамбии, принудительной воинской повинности в Эритрее, от голода и нищеты в странах Африки, которые я никогда не видела на карте. Я постоянно слышу, как репортеры говорят по ТВ, что поток беженцев из стран Ближнего Востока, Северной Африки и Центральной Азии в Европу – самый крупный со времен Второй мировой войны. В 2015 году в Европу бежали более 1,2 миллиона. Я – одна из них.

Я ненавижу слово «беженец» – refugee — больше, чем любое другое слово в английском языке. В немецком это слово такое же жесткое – Flüchtling. На самом деле оно означает второсортного гражданина с номером, нацарапанным на руке или же выбитом на браслете, и этот гражданин, как все надеются, куда-нибудь исчезнет. В 2015 году я стала цифрой статистики, стала номером. Как бы я ни любила факты, мы – не номера, мы – люди, и у каждого есть история. Эта история моя.

Меня зовут Наджин, что означает «новая жизнь», и можно сказать, что я для своих родителей была неожиданностью. У мамы и папы было уже четыре мальчика и четыре девочки. Я появилась на свет в новый, 1999 год, через 26 лет после рождения первого ребенка в нашей семье, старшего брата Шиара. Некоторые их моих старших братьев уже женились, а младшей сестре Насрин было уже 9 лет. До моего рождения все думали, что наша семья уже не пополнится, но… Моя мама чуть не погибла при родах и была так слаба после них, что за мной приглядывала моя старшая сестра Джамила, и я всегда думала о ней как о своей второй матери. Поначалу все были счастливы новому ребенку в доме, но затем я начала плакать, не переставая. Единственное, что могло меня успокоить, – это проигрыватель рядом со мной, играющий «Грека Зорбу», но эта мелодия так же сводила с ума моих братьев и сестер, как и мой плач.

Мы жили в пыльном, запущенном городке Манбидж в Северной Сирии, недалеко от границы с Турцией, в двадцати милях к востоку от Евфрата и дамбы Тишрин, которая обеспечивала нас электричеством. Мое самое раннее воспоминание – широкий взмах платья моей мамы, светлого кафтана, ниспадающего до ее лодыжек. У нее были длинные волосы, и мы звали ее Айи, а отца – Яба, и это были не арабские имена. Первое, что я узнала о себе, – я курдянка.

Мы были одной из пяти курдских семей на нашей улице, в городе, населенном арабами; арабы-бедуины смотрели на нас свысока и называли наш район «холм чужаков». По неписаным правилам мы должны были говорить на их языке в школе и в магазинах и только дома могли говорить на нашем курдском языке, курманджи. Это было очень трудно для наших родителей, которые не говорили по-арабски, они вообще были неграмотные. Над моим старшим братом Шиаром в школе смеялись другие дети, потому что он, как и наши родители, не мог говорить по-арабски.

В Манбидже были сильны традиции ислама, поэтому мои братья должны были ходить в мечеть, и если Айи хотела пойти на базар, один из них или мой отец должны были пойти с ней. Мы тоже мусульмане, но не настолько строгие. В старшей школе мои сестры и кузины были единственными, кто не покрывал головы.

Наша семья уехала с родовых земель в курдской деревне к югу от города Кобане из-за вражды с соседней деревней. Мы, курды, племенной народ, и моя семья принадлежит большому племени кори бег, берущему начало от знаменитого лидера курдского сопротивления Кори Бега. Это означает, что почти каждый курд приходится другому кузеном. Вторая деревня тоже была населена кори бег, но клан там был другой. Историю, из-за которой возникла вражда, знали все. Это случилось задолго до моего рождения. В обеих деревнях были овцы, и однажды пастухи из соседней деревни привели свою отару на наш выпас. Из-за этого случилась драка. Вскоре после этой драки несколько наших родственников отправились в соседнюю деревню на похороны, и по пути в них начали стрелять двое парней из той деревни. Наши родственники начали стрелять в ответ, и один из тех двоих, начавших стрельбу, был убит. Жители соседней деревни поклялись отомстить, так что нам всем пришлось бежать. Вот так мы и оказались в Манбидже.

Люди очень мало знают о курдах – иногда мне кажется, что курды совершенно незнакомы остальному миру. Мы – гордый народ со своим языком, культурой и долгой историей, уходящей на две тысячи лет в прошлое, когда нас впервые зафиксировали в источниках как курти. Несмотря на то что нас сейчас 30 миллионов, у нас никогда не было своей страны. По факту мы самое большое в мире племя без государства. Была надежда, что курды получат свою страну, после того как британцы и французы разделили побежденную Османскую империю, когда закончилась Первая мировая война, в точности как арабы надеялись на независимость после Арабского восстания. Союзники даже подписали в 1920 году соглашение – Севрский мирный договор, – которое признавало автономный Курдистан. Но новый турецкий лидер Кемаль Ататюрк – это он привел свою страну к независимости – не принял его, а затем в Мосуле, на территории, которая должна была быть Курдистаном, нашли нефть, и соглашение не было ратифицировано.

Как я узнала потом, на самом деле два дипломата из Британии и Франции, Марк Сайкс и Жорж Пико, подписали секретный пакт о разделе Леванта между этими европейскими странами; тогда же была нарисована печально известная линия на песке от Киркука в Ираке до Хайфы в Израиле, условно обрисовавшая границы современных Ирака, Сирии и Ливана. То есть арабы были разделены границами, которые не учитывали племенные и этнические реалии, а мы, курды, оказались разбросаны по четырем странам, ни одна из которых не относилась к нам особенно хорошо.

Сегодня около половины курдов живет в Турции, некоторые – в Ираке, некоторые – в Иране, и около двух миллионов живут в Сирии, где мы – крупнейшее меньшинство, примерно 15 процентов. И пусть наши диалекты различаются, я всегда отличу курда от любого другого человека на Земле – сначала по разговору, потом по внешнему виду. Некоторые из нас живут в таких городах, как Стамбул, Тегеран и Алеппо, но большинство живут в горах и на плато, где сходятся территории Турции, Сирии, Ирака и Ирана.

Мы окружены врагами, и это значит, что мы должны быть сильными. Великий Шекспир курдов Ахмед Кхани в семнадцатом веке написал, что мы как «башни в четырех углах, окружающих турков и персов… все стороны сделали курдов мишенями для стрел своей судьбы». Мой отец Яба верит, что однажды появится Курдистан, может быть, на моем веку. Он всегда говорит «будущее есть у того, у кого есть история».

Интересный факт состоит в том, что многие знаменитые «арабские» герои на самом деле курды, но никто этого не признает. Например, Саладин, боровшийся с крестоносцами и выгнавший европейцев из Иерусалима, или Юсуф Аль-Азма, который вел сирийские войска в борьбе против французской оккупации в 1920 году и погиб в бою. В зале приемов дворца Асада есть огромная картина, на которой изображены Саладин и его арабские армии. У нас есть много памятников Юсуфу Аль-Азму и много площадей, носящих его имя, но никто не говорит о том, что они курды.

Вместо этого сирийский режим называет нас аджаниб — «чужаки», несмотря на то что мы жили здесь еще до времен Крестовых походов. У многих курдов в Сирии нет паспортов, а без этих оранжевых карточек люди не могут приобретать имущество, работать в государственных структурах, голосовать на выборах и даже отправлять своих детей в старшую школу.

Я думаю, что труднее всего быть курдом в Турции. Ататюрк запустил кампанию под названием «туркификация», и Турция даже не признает курдов как отдельный народ – они называют нас горными турками. Наша семья раскидана по обе стороны границы, и одна моя тетя, которая живет в Турции, даже не могла назвать своего сына курдским именем, ей пришлось дать ему турецкое имя – Орхан. Моя сестра Насрин однажды приезжала к ней и рассказывала потом, что они не говорят по-курдски и выключали радио, когда она включала курдскую музыку.

Вот еще один факт о курдах. У нас есть свой алфавит, который не признается Турцией, и до недавнего времени можно было попасть под арест, используя буквы Q, W и X, которые не существуют в турецком языке. Представляете, сесть в тюрьму за использование букв!

У нас есть выражение: «У курдов нет друзей кроме тех, что в горах». Мы, курды, любим горы и верим, что мы – потомки детей, спрятанных в горах от Зухака, злого гиганта с двумя змеями, растущими из плеч. Каждой из этих змей он скармливал мозги маленького мальчика, ни одного дня не пропускал. Наконец смышленый кузнец по имени Кава, которому надоело жертвовать своих сыновей, начал приносить мозги овец, а мальчиков прятал до тех пор, пока он не собрал целую армию, чтобы победить злого гиганта.

Курды часто рассказывают друг другу легенды. Самая знаменитая из них – про курдских Ромео и Джульетту, Мам и Зин. Я вам ее немножко расскажу.

На одном острове жил принц с двумя прекрасными сестрами, которых он держал взаперти. Одну из сестер звали Зин. Однажды Зин со своей сестрой, переодевшись мужчинами, сбежали на праздник, где повстречали двух красивых стрелков, одним из которых был Мам. Молодые люди влюбились друг в друга, а потом с ними происходило множество всяких событий. В конце юношу Мама сажают в тюрьму и убивают, а прекрасная Зин умирает от горя на могиле своего возлюбленного. Грустно, но даже после смерти их разлучает куст терновника, проросший между ними.

Легенда начинается словами: «Если бы только среди нас была гармония, если бы мы подчинялись одному вождю, он бы сделал вассалами и турков, и арабов, и персов, всех до единого». Многие курды говорят, что эта легенда символизирует нашу борьбу за родную землю. Мам – это народ курдов, а Зин – курдская земля, но они разделены трагическими обстоятельствами. Очень многие верят в правдивость этой истории и даже говорят, что существует могила, которую можно посетить.

Если честно, мне эта легенда не нравится. Она довольно длинная и, как мне кажется, совсем нереалистичная. Куда больше мне нравится история про Красавицу и Чудовище, потому что она рассказывает о настоящей любви, о любви к личности, а не за красоту.

Мой отец Яба был торговцем овцами и козами. Он владел шестьюдесятью акрами земли, и тут надо сказать, что и его отец, и все его предки до седьмого колена владели верблюдами и овцами. Состарившись, отец начал постоянно говорить, что его сыновья не ходят в мечеть. Покуривал и ворчал.

Мои старшие братья и сестры рассказывали мне, что, когда отец был молодым и только начинал работать, он покупал на рынке в субботу одну козу и затем продавал ее где-то еще, получая за это небольшую прибыль. Со временем он собрал стадо около двухсот голов. Но, наверное, овцы и козы не приносили особой прибыли, так как в нашем доме было всего две комнаты, ну, еще двор с небольшой кухней, так что такому большому семейству, как наше, было тесно. Мой старший брат Шиар, начав работать, посылал деньги, на которые мы построили еще одну комнату; Айи держала там свою швейную машинку, с которой я играла, пока никто не видел. Я спала там же, рядом с машинкой, если только в дом не приходили гости.

Шиар – режиссер в Германии, где он снял фильм под названием Mes (Walking) – о сумасшедшем старике из курдской деревни на юге Турции. Старик знакомится с бедным мальчиком, который продает жвачку. В фильме их район захватывают турецкие войска. Картина моего брата спровоцировала протест в Турции, потому что в нем старик курд дает пощечину турецкому военному, а это, по словам некоторых, нельзя показывать – зрители могут не понять, где в фильме реальность, а где вымысел.

Я никогда не видела своего старшего брата Шиара, потому что он уехал из Сирии в 1990 году, когда ему было семнадцать, задолго до моего рождения. Он уехал из дому, чтобы избежать призыва в армию и не быть посланным на войну в Персидском заливе. В те дни мы дружили с американцами. Сирия не хотела, чтобы курды учились в ее университетах и работали на государственных должностях, но зато она хотела, чтобы мы воевали в сирийской армии и вступали в партию Баас. Каждый школьник должен был вступить в партию Баас, но Шиар отказался и смог сбежать, когда его с другим мальчиком вели подписывать бумагу о членстве. Он всегда мечтал стать режиссером, что странно, потому что, когда он рос, в нашем доме в Манбидже не было даже телевизора, только радио, так как старейшины нашего племени телевизоры не одобряли. Когда Шиару было двенадцать, он создал свою радиопередачу с несколькими одноклассниками и пользовался любой возможностью, чтобы посмотреть у кого-нибудь телевизор. Каким-то образом моей семье удалось собрать $ 4500, чтобы купить ему фальшивый иракский паспорт в Дамаске, после чего он полетел в Москву на учебу. В Москве он надолго не задержался и поехал в Голландию, где получил политическое убежище. Режиссеров-курдов не так уж много, поэтому он знаменит в нашей общине, но нам не рекомендовалось упоминать о нем, так как режиму не нравились его фильмы.

На нашем фамильном древе показаны только мужчины, но там нет Шиара – если кто-то проследит его связь с нами, начнутся проблемы. Я не понимаю, почему на древе не должно быть женщин.

Наша мать Айи была неграмотной, ее выдали замуж за моего отца, когда ей было тринадцать. К моему нынешнему возрасту она была замужем уже четыре года и родила сына. Она обшивала всю нашу семью, могла показать любую страну на карте и всегда помнила, кто откуда должен вернуться. Ей также хорошо давался счет, и торговцы на базаре даже не пытались ее обсчитать. Всем в нашей семье хорошо давалась математика, кроме меня.

Мой дедушка по маминой линии был арестован французами за ношение оружия и оказался в одной камере с ученым человеком, который научил его читать. Мама хотела, чтобы мы все получили образование. Моя самая старшая сестра Джамила ушла из школы, когда ей было двенадцать, так как девочки нашего племени не должны получать образования и обязаны вести домашнее хозяйство. Но все сестры после нее – Нахда, Нахра и Насрин – пошли в школу, как и мальчики – Шиар, Фархад, Мустафа и Бланд. У нас, курдов, есть поговорка: «Мужского или женского пола, но лев всегда остается львом». Яба всегда говорил, что дети могут выжить, если будут учиться, получат хорошее образование и будут хорошо сдавать экзамены.

Каждое утро я сидела на крыльце и провожала братьев и сестер взглядом, смотрела, как они, размахивая портфелями, идут и болтают с друзьями. Крыльцо было моим любимым местом, где я играла с глиной и наблюдала, как приходят и уходят люди. Больше всех я ждала одного человека – продавца салепа. Если вы не пробовали салеп, то это что-то вроде изумительно вкусного молочного коктейля с молотыми клубнями горной орхидеи и с добавлением розовой воды или корицы для вкуса. Салеп разливают по чашкам из алюминиевой тележки. Я узнавала, что идет продавец салепа, по строчкам из Корана, переложенным на музыку, которую он всегда включал на своем динамике. Другие торговцы включали другую музыку.

Когда наступал вечер и все торговцы уходили, мне становилось одиноко, и только Яба иногда выходил покурить и пощелкать своими четками, если ему не спалось. С правой стороны от дома, между нами и нашими родственниками – мой дядя и мои двоюродные братья и сестры жили рядом, – росло высокое кипарисовое дерево, которое в темноте казалось жутким. На нашей крыше постоянно появлялись бродячие кошки и собаки, и они заставляли меня дрожать от страха, потому что я знала – если бы они за мной погнались, я бы не смогла убежать. Я не люблю кошек, собак и вообще тех, кто быстро бегает. У нас там была семья белых кошек с рыжими пятнами, которые шипели на любого, кто подходил близко, и я их просто ненавидела.

Единственная пора, когда мне нравилась наша крыша, это когда наступали летние ночи. Мы все спали на крыше, окруженные густой темнотой; свежий ветерок из пустыни приятно холодил щеки. Я любила лежать на спине и глядеть на звезды, которых было так много и которые были так далеко. Они разливались по всему небу, будто мерцающая тропа. Глядя на звезды, я мечтала стать астронавтом, потому что в космосе можно парить в невесомости и ноги там не нужны.

Интересный факт, который я узнала не так давно, состоит в том, что в космосе невозможно плакать. Из-за нулевой силы притяжения слезы не будут падать, а будут собираться на глазах как водяной шарик, а потом расползаться по всему лицу, так что лучше не плакать.

2. Стены Алеппо

Алеппо, Сирия, 2003–2008

Люди всегда смотрели на меня по-другому. Мои сестры – настоящие красавицы, особенно Насрин с ее длинными блестящими волосами цвета красного дерева и белой кожей, которая на солнце слегка покрывается веснушками. А я – ну, я больше похожа на аравийку, у меня большие передние зубы, мои глаза постоянно крутятся во все стороны, а очки вечно спадают на нос. И это еще не все.

Может, из-за того, что Айи была в возрасте, когда рожала меня (ей было целых сорок четыре года), я родилась слишком рано – раньше на сорок дней. Моему мозгу не хватило кислорода, и произошло что-то неладное, в результате чего мозг теперь посылает неверные сигналы моим ногам, и они как будто живут своей собственной жизнью. Когда я разговариваю, они дрыгаются, коленки выворачиваются в обратном направлении, пальцы скручиваются, пятки поднимаются вверх, и я совершенно не могу ходить. То есть могу, но такое впечатление, что я постоянно пытаюсь встать на цыпочки. Еще мои ладони и пальцы выкручиваются в обратном направлении, если я теряю концентрацию. Все мои странности напоминают китайских «рыбок судьбы», что сворачиваются в трубочку и их невозможно расправить.

Когда мои родители увидели, что у меня не получается ходить, как у других детей, они отвели меня к врачу, который сказал, что в моем мозгу отсутствует какая-то важная связь и что она образуется годам к пяти. Он посоветовал родителям давать мне много белка и кальция. Моя мама заставляла меня есть яйца и делала мне витаминные инъекции, но мои ноги по-прежнему отказывались работать. Мы обошли кучу врачей. Даже мой брат Шиар звонил из Германии и дал родителям адрес специалиста в Алеппо, к которому меня нужно было отвести. Специалист уложил меня в машину МРТ, которая была похожа на пластиковый гроб. После этого он сказал, что у меня что-то такое под названием «дефицит баланса», один из видов церебрального паралича. Я этих длинных слов не понимала, но видела, как были напуганы Айи и Яба. Затем врач сказал, что мне нужны операция и физиотерапия.

Так как Манбидж был забытым Богом пыльным местом, а еще, возможно, из-за стай диких собак и кошек, я заболела астмой, да так сильно, что кашляла до посинения. Когда мне было четыре, мы переехали в Алеппо, где я могла получать качественную медицинскую помощь и где моя сестра Нахда и брат Бланд могли пойти в университет. Нахда была такой умной, что стала первой среди студентов, и она была первой девочкой из нашей семьи, поступившей в университет. Нахда изучала право, и я думала, что она станет знаменитым адвокатом.

Алеппо – это историческое место и самый большой город в Сирии. Некоторые даже говорят, что это самый старый город в мире. Там можно раздобыть все что угодно. Мы жили в курдском квартале Шейх Максуд на северо-западе; он находился на возвышении, с которого открывался чудесный вид на весь город с его каменными зданиями, сиявшими миндально-розовым цветом в лучах вечернего солнца. В центре, на холме, стояла крепость, обнесенная стеной, которая сторожит Алеппо уже, наверное, тысячу лет.

Наш новый дом был теперь на пятом этаже дома номер 19 на улице Джорджа Аль-Асвада; улица эта названа в честь христианина, который раньше владел здесь землей. Около десяти процентов населения в нашем районе были христианами, и христианское кладбище располагалось совсем недалеко.

В Алеппо мне нравилось больше, чем в Манбидже, потому что здесь не было никаких собак и кошек, царапающих крышу и воющих на ней, и там не было страшного темного дерева, из-за которого я раньше пряталась под одеялом. А еще теперь у нас была большая квартира с четырьмя комнатами, ванной комнатой и двумя балконами, откуда можно было смотреть на мир. Моя мама была счастлива оказаться в окружении многих курдов. А самое главное – одна из комнат была гостиной, где мы смотрели телевизор.

Мои братья Шиар и Фархад жили за границей, а Мустафа остался в Манбидже управлять компанией, которая занималась бурением водяных скважин, что было прибыльным бизнесом, так как районы были засушливыми. В начале все мои сестры жили с нами в Алеппо, но затем Джамила, Нахда и Нахра по очереди вышли замуж (и каждый раз я плакала!). После свадьбы Джамилы, когда к нам домой пришли люди поздравить жениха и невесту, я сидела на диване и пристально глядела на нашего двоюродного брата Мохаммеда, за которого она выходила замуж. И пусть у Джамилы был тяжелый характер – она могла взорваться, особенно если кто-то вмешивался в ее дела по дому, но так же быстро и успокоиться, как порыв ветра, – я знала, что она добрая; она всегда заботилась обо всех нас.

После замужества Джамилы в семье из детей остались я, Бланд и Насрин. Бланд и я спали в гостиной, с нами спал и Мустафа, когда приезжал в Алеппо. А у Насрин была своя крошечная комната.

В доме, где мы жили, было шесть этажей, но на тот этаж, что над нами, был наложен арест, поэтому мы были выше всех. В нашем доме все были курдами, но приехали они из других городов. У наших соседей по этажу было много детей – четыре девочки, Парвен, Нермин, Хемрин и Таллин, и один мальчик, Кава, самый младший из всех. Я их любила, но, когда мы играли вместе, чувствовала себя слабым звеном. Я всегда оставалась далеко позади, что и понятно при моих ногах, и к тому же я выглядела как заяц благодаря своим большим торчащим зубам. У другой семьи, жившей двумя этажами ниже, была черепашка, которую они иногда приносили наверх. Мне нравилось держать ее на коленях, и я часто оставалась с ней, пока другие дети бегали. В их играх и в их мире я никогда не была желанным гостем, и мне никогда не было комфортно с ними.

Заменой общения с другими детьми для меня стал телевизор. Я смотрела все подряд, но особенно любила диснеевские мультфильмы. Моя семья очень любила футбол, так что мы смотрели его все вместе. Когда мне было восемь лет, у нас появилась спутниковая тарелка, и я смогла смотреть документальные фильмы про историю и науку. Гораздо позже, когда мы приобрели компьютер, я открыла для себя Google и начала собирать каждую частичку информации, до которой могла добраться. Спасибо вам, Сергей Брин, я была бы счастлива однажды встретиться с вами.

В Алеппо я пошла в центр физиотерапии по названием «Братство». Он выглядел как традиционный сирийский дом с большим двором, во дворе были качели и фонтан. В доме не было лифта, и мне каждый раз приходилось буквально тащить себя по лестнице, хватаясь за перила. Терапевты центра улыбались мне; они заставляли меня выполнять всякие сложные упражнения, например тренировать чувство баланса при помощи резиновых мячей. С помощью устройства, которое закреплялось вокруг моей талии и тянулось к ногам, меня пытались заставить встать прямо. Мне казалось, что это выглядит примерно так же, как в камере пыток Асада.

В «Братство» я должна была ходить два раза в неделю, но меня постоянно настигали приступы астмы, и я попадала в больницу так часто, что доктора там начали меня узнавать. Приступы всегда начинались к середине ночи, и иногда из моих хрипящих легких вылетали такие звуки, что Айи думала, будто я умираю. Ласковая Джамила всегда успокаивала меня. После того как она вышла замуж и покинула наш дом, за мной ухаживали Бланд и Насрин. Казалось, что все на свете может спровоцировать мои приступы. Самым худшим был дым от сигарет – почти все мужчины и даже некоторые женщины в Сирии курят. Никому не разрешалось курить в нашей квартире, но я могла учуять этот запах хоть с первого этажа. К моему огромному сожалению, приступы постоянно случались на праздники – из-за них мне пришлось пропустить четыре фестиваля Ид аль-Фитр, так как я лежала в госпитале.

Из-за астмы я не могла ходить в школу, к тому же в нашей стране практически нет удобств для инвалидов. У моей третьей сестры Нахры оценки были недостаточно высокими, чтобы пойти в университет, поэтому до тех пор, пока она не вышла замуж, она тоже жила дома. Ее гораздо больше, чем остальных сестер, интересовала тема красоты, и нам постоянно приходилось дожидаться ее, пока она сделает макияж и соберется.

Моя сестра не думала, что мое состояние – это повод не учиться. Сначала она научила меня правилам футбола, а потом, когда мне было шесть, научила меня читать и писать по-арабски. Сидела рядом и заставляла писать одно и то же предложение раз за разом, пока оно не заполнит всю страницу и пока я не сойду с ума.

Училась я быстро. Насрин ходила в местную школу и выпрашивала для меня учебники, которые мне удавалось прочитывать за пару недель. Как только я научилась читать, моим миром стали книги, телевизор и посиделки на балконе. Сидя среди горшков с цветами, я могла разглядывать соседние крыши с полощущимся на ветру бельем, спутниковыми тарелками и бочками с водой. За ними виднелись тонкие, как карандаши, минареты, откуда по пять раз в день слышался призыв к молитве, а по вечерам эти башни сияли магическим зеленым светом. Но в основном я наблюдала за нашей улицей. Обе стороны были заставлены жилыми домами, как наш. Рядом был продуктовый магазин и еще один, где продавались футболки. Дорога была не очень загружена – изредка проезжала машина или мотоцикл, а по утрам проходил мужчина, толкающий перед собой корзинку с газовыми баллонами для обогрева и готовки. Думаю, он был христианином, так как из его приемника постоянно доносились рождественские песенки.

На его корзине, как и везде вокруг, были изображения нашего диктатора Башара аль-Асада. В этой части света лидеры обожают все вокруг называть своим именем. Асад, Асад, Асад… Озеро Асада, академия Асада, даже литературный клуб Асада. Рекламные щиты с разными его фотографиями появлялись на улицах практически каждую неделю. На одних он был серьезным политиком, встречающимся с главами государств. Другие представляли его как отеческую фигуру: вот он улыбается и машет рукой, вот едет на велосипеде с одним из своих детей на раме; все эти фотографии сопровождались жизнеутверждающими слоганами типа Kullnamaak — «Мы с вами». Люди говорили, что его глаза на фотографиях окрашивают, чтобы они казались более голубыми, и у меня было неприятное чувство, что меня обманывают.

Еще на щитах были фотографии его почившего отца Хафеза, который положил начало семейному правлению еще в 1970 году. Хафез родился в бедной семье, где было одиннадцать детей, но сумел подняться до уровня главы Военно-воздушных сил примерно к тому времени, как мой отец отслужил в армии. Страной он управлял в течение десятилетий после захвата власти в результате переворота. Как и мы, Асады принадлежат к меньшинству – они родом из клана алавитов, – но они были шиитами, в то время как большинство сирийцев – сунниты, как и наша семья. Возможно, это держало в напряжении клан Асадов, и они, чтобы обезопасить себя, превратили страну в полицейское государство; у нас было не меньше пятнадцати разных спецслужб, и если люди решались протестовать, их сажали в тюрьму или убивали. Хафез пережил несколько покушений, но умер собственной смертью от сердечного приступа в 2000-м, том самом году, когда родилась я.

Его план был в том, чтобы передать власть своему старшему сумасбродному сыну Базилу, который был офицером армии и чемпионом верховой езды. Но Базил слишком любил дорогие и быстрые машины – он попал в смертельную аварию в 1994 году, разбившись на своем «мерседесе» по дороге в аэропорт Дамаска. В итоге власть перешла к скромному, худощавому Башару, второму сыну Хафеза; люди прозвали его маменькиным сынком. Сначала народ был счастлив. В отличие от своего отца, который учился на летчика в Советском Союзе, Башар учился в Англии на офтальмолога и там же проходил офтальмологическую практику. Его жена Асма была родом из Британии, ее отец работает кардиологом в Лондоне. Мы гордились своим молодым, привлекательным президентом и его красавицей женой. Башар путешествовал по миру и даже встречался с королевой Великобритании. Мы думали, что он мог бы быть более открытым к переменам. Вначале все так и было – он освободил сотни политических узников, позволил интеллигенции устраивать политические собрания и разрешил выпускать первую за десятилетия независимую газету. Он снизил возраст выхода на пенсию в армии, чтобы избавиться от «старой гвардии» его отца. Люди называли этот период Дамасской весной.

Но, к сожалению, через два года все вернулось к тому, что было раньше. Возможно, из-за той самой «старой гвардии», которая не приветствовала перемены. Люди снова начали жить в страхе. Мухабарата – наша тайная полиция – не дремала, и все знали, что нельзя говорить то, что ты на самом деле думаешь, потому что могли прослушивать.

Мое любимое выражение – «смейся, пока дышишь, и люби, пока живешь». Я не понимаю, почему кто-то выбирает страдания, когда мир вокруг так прекрасен. Это один из моих принципов. Другой – это то, что я не верю, что кто-то может родиться злодеем, даже Асад. Проблема в том, что он вырос испорченным мальчиком, и этот испорченный мальчик затем унаследовал королевство своего отца. Было впечатление, что семья Асадов владела нами и верила, что это право дано им навсегда. Мы никогда не говорили об Асаде даже дома, внутри семьи. Мы знали, что у него есть агенты повсюду. Мы часто говорили: «Стены все слышат, так что помалкивай».

Я наблюдала за тем, что происходит вокруг. Я наблюдала за тем, как мужчины возвращаются домой с работы поздно вечером. Я чувствовала, как сладкий запах табака поднимался от кальянов и трубок, начиная щекотать мои предательские легкие. Иногда, следя за тем, как тени пересекают улицу, и ловя взглядом человеческие фигуры, я мечтала гулять сама. Каково это – потеряться в лабиринте узких улочек Алеппо?

В наш город приезжало много туристов, и все говорили, что это прекрасное место: средневековая крепость, Великая мечеть и самый старый в мире крытый базар, на котором продаются товары со всего Шелкового пути: индийские специи, китайский шелк и персидские ковры. Наша квартира была высоко над землей, поэтому, если кто-то из моих родных помогал мне встать, я даже могла увидеть, как ночью зажигается огнями цитадель на холме в центре города. Как же я мечтала пойти посмотреть на нее! Я умоляла маму взять меня с собой, но она говорила, что это невозможно из-за всех тех ступенек, что мне нужно будет преодолеть.

Кроме взгляда с балкона, каждый день я только и видела, что наши комнатушки, куда я могла добраться своими кроличьими прыжками. Мои родные пытались брать меня с собой на прогулки, но это было невероятно сложно из-за того, что у нас не было лифта и им приходилось нести меня все пять этажей на руках. На улицах было столько выбоин, что даже здоровому человеку идти по ним было трудно. Единственное место, куда я могла ходить с помощью близких, был дом моего дяди, потому что он был совсем близко и там был лифт. Со временем из-за всех этих сложностей я все меньше хотела выходить на улицу. А когда я все-таки выходила, мне уже через пять минут хотелось обратно, так что, можно сказать, я сама была виновата в своем заточении.

Иногда я ловила на себе грустный взгляд Ябы. Он никогда не ругался на меня, даже когда я затопила ванную, пытаясь играть в водное поло. Он всегда баловал меня, доставал все, что мне хочется, – или сам ходил, или посылал моих братьев, – будь то жареный цыпленок из ресторана посередине ночи или торт с шоколадом и кокосом, который я так любила. Ради отца я старалась выглядеть счастливой. Он никогда не позволял мне делать что-то самой, и Насрин из-за этого злилась. Если мне хотелось пить, Яба настаивал, чтобы сестра принесла мне воды, даже если бутылка была всего лишь на другом конце стола от меня. Однажды я увидела, как Насрин плачет. «Яба, – сказала она, всхлипывая, – пока мы все здесь, но что будет делать Наджин, когда мы все умрем?»

Самое плохое в инвалидности – это то, что ты не можешь уйти куда-нибудь и поплакать в одиночестве. У тебя нет никакого личного пространства. Иногда, если ты просто в дурном настроении и тебе хочется поплакать и освободиться от всей этой негативной энергии, ты все равно ничего не можешь сделать, потому что не в состоянии встать. Мне всегда приходилось надеяться на людей вокруг себя. И я старалась избегать тех, кто обращал внимание на то, как я хожу. Когда в нашем доме появлялись незнакомцы, мама, чтобы сгладить неловкость, вспоминала историю моего рождения, а затем говорила о том, какая я умная. За ее словами стояло: «Ну да, она не может ходить, но хотя бы она психически здорова». В такие моменты я просто молчала или утыкалась в телевизор.

Телевизор стал моей школой и моим другом. Кроме телевизора, я проводила много времена со взрослыми, например с моими дядями, которые все жили неподалеку. Я никогда не играла с детскими игрушками. Иногда, когда приезжали родственники, они дарили мне кукол и мягкие игрушки, но я ставила их на полку, и на этом дело заканчивалось. Мустафа говорит, что я родилась с разумом взрослого человека. Когда я пыталась подружиться с ребятами моего возраста, это не приводило ни к чему хорошему. У моего старшего брата Шиара есть дочь Раван, она на полтора года младше меня, и она несколько раз приезжала к нам погостить со своей мамой. Я очень хотела стать ее другом и была согласна на все. Я играла с ней в самые скучные игры и даже позволяла использовать меня для упражнений в парикмахерском искусстве. Но как только в гости приходил кто-то, кто мог ходить, Раван сразу отодвигала меня на второй план. Однажды, когда мне было семь, а ей пять, я спросила, почему она не хочет играть со мной. «Потому что ты не можешь ходить», – ответила она. Порой мне казалось, что я лишняя в этом мире.

3. Девочка, помешанная на ТВ

Алеппо, 2008–2010

Кроме фактов, мне еще нравятся даты. Например, я знаю, что 19 апреля 1770 года капитан Джеймс Кук открыл Австралию, а 4 сентября 1998 года была основана компания Google. Моя самая нелюбимая дата – 16 марта. Это – черный день в истории курдов. В 1988 году, в последние дни ирано-иракской войны, около двадцати истребителей Саддама, спикировав к самой земле, сбросили на курдов в городе Халабджа – он находится в Северном Ираке – бомбы со смертельной смесью слезоточивых и нервно-паралитических газов. Халабджа была захвачена иранцами, которые объединили усилия с местными курдами, и Саддам хотел наказать их за это. Мы зовем этот день Кровавой пятницей. Тысячи мужчин, женщин и детей были убиты – мы до сегодняшнего дня не знаем точных цифр, но, наверное, около пяти тысяч, – а те, кто остался жив, были обожжены и с трудом могли дышать. После этого младенцы часто рождались с отклонениями в развитии.

Каждый год 16 марта курдский телеканал пускает в эфир скорбные песни о Халабдже и показывает фильмы, которые вводят меня в тоску. Ужасное зрелище – видеть облака белого, черного и желтого дыма, высокими столбами поднимающегося над городом после бомбежки, видеть, как люди бегут с криками, таща за собой или неся на своих плечах детей, а вокруг – груды мертвых тел. После одного фильма, в котором люди говорили, что после газовой атаки пахнет сладкими яблоками, я больше не могу есть яблоки. Я ненавижу этот день, я хотела бы навсегда убрать его из календаря. Саддам был диктатором еще хуже Асада. Но почему-то западные страны поддерживали Саддама годами, даже давали ему оружие.

Иногда кажется, что все вокруг ненавидят курдов. Список наших трагедий бесконечен.

Обычно март – это одновременно и лучшее и худшее время в году для курдов, потому что в это время мы справляем Навруз, это наш общий с персами праздник, который символизирует начало весны. Считается, что именно в Навруз злой Зухак, поедающий мозги детей, был побежден кузнецом Кавой.

В последние дни перед Наврузом наша квартира всегда наполнялась божественными запахами еды. Айи и мои сестры делали долму, заворачивая в виноградные листья начинку из помидоров, цуккини, баклажанов и лука. А еще готовили картошку, начиненную фаршем со специями (кроме одной картофелины, которую мы всегда оставляли пустой – на удачу тому, кому она попадется).

За несколько дней до Навруза мы со всеми нашими соседями украшали балконы разноцветными фонариками и флажками: красными, зелеными белыми и желтыми, как на флаге Курдистана. А в день праздника мы наряжались в национальные платья и отправлялись в путь на микроавтобусе. В этот день я всегда выходила на улицу.

То, что мы празднуем, очень не нравилось режиму, и они выставляли много полиции на улице. Нам разрешалось праздновать только потому, что они знали, как упрямы могут быть курды: если запретить праздник, могли вспыхнуть протесты. Но нам все равно требовалось официальное разрешение, которое достать было трудно. Обычно нам не позволялось проводить праздник на улицах. Вместо этого нам приходилось ехать на нечто вроде пустыря под названием Хак аль-Рми на окраине Алеппо, где армия обычно тренировалась в стрельбе, так что если перевести название дословно, то получится «стрельбище». Место было невзрачное и каменистое, и мы брали с собой много подстилок, на которые усаживались, и устраивали пикник.

Честно говоря, иногда я мечтала о том, чтобы этот праздник запретили, потому что мне очень не нравилось туда ездить. Во-первых, спуститься вниз с пятого этажа для меня было мукой, даже несмотря на помощь родных. Затем, когда мы наконец-то добирались, на пустыре всегда было очень шумно и многолюдно, и еще было очень некомфортно сидеть на твердой земле. И я, конечно, не могла увидеть национальные танцы или людей, поющих наши национальные песни. К тому же нам постоянно нужно было следить за тем, что мы говорим, потому что в толпе были продавцы надувных шариков, мороженого и сладкой ваты, о которых шептались, что они – шпионы Асада. Но мы и так всегда были очень осторожны. Было и хорошее. Вечером разжигали большой костер, вокруг которого люди танцевали, а в темное небо запускали фейерверки.

Затем, через неделю или около того, появлялись новости об арестах организаторов, арестовывали также людей, которые строили сцену для музыкантов и настраивали звуковую аппаратуру. В 2008 году полиция во время Навруза застрелила трех молодых парней, и стали раздаваться призывы запретить праздник. Потом режим объявил, что отныне вместо Навруза будет отмечаться День матери. Видите, какие лукавые эти Асады.

В тот год я не попала на праздник, потому что доктора решили провести операцию по удлинению моих ахиллесовых связок, чтобы я могла распрямить ноги и поставить пятки на землю, а не стоять постоянно на цыпочках. Операцию мне сделали в госпитале Аль Салам, и когда я очнулась, нижняя половина обеих моих ног полностью была в гипсе. Ноги болели так, что казалось, они охвачены пламенем. Я много плакала после операции, и я очень скучала по своей старшей сестре, по ласковой Джамиле, которая в прошлом году вышла замуж и уехала от нас. Бланд к тому времени закончил учиться и нашел работу бухгалтером в торговой компании. Насрин поступила в университет Алеппо и стала изучать физику, то есть пошла по стопам моей сестры Нахды. Я была очень счастлива за них, но это означало, что теперь я весь день была дома одна, с Айи и Ябой.

Однажды я сидела на коврике на большом балконе и увидела, как в подъезд входят Айи с моим дядей Али, который недавно навещал наших родственников в городе Хомс. «Твой дядя кое-что тебе принес», – сказала Айи. Дядя Али вручил мне коробку бумажных платков и засмеялся, а у меня внутри все упало. Коробка салфеток не особо похожа на подарок, честно говоря.

Он сказал: «Загляни внутрь». Я так и сделала, и внутри нашла маленькую черепашку. Хомс славился своими черепахами. Я была так счастлива, что продержала коробочку с черепашкой у себя на коленях весь день. Мне очень нравилось водить пальцем по узорам на панцире и наблюдать, как высовывалась маленькая головка, серая и вся в морщинах, как змеиная чешуя, с крохотными глазками-пуговками. В тот первый день, когда ее принесли, черепашка почти не двигалась, и я очень боялась, что повредила ей что-то – в нашей семье все знали, что в моих руках ломается даже то, что не может сломаться. В первые несколько дней я проверяла черепашку каждые две минуты, чтобы убедиться, что она еще жива. Мы держали ее на балконе, кормили салатными листьями и прозвали С’раа, что по-арабски значит «быстрая», но она, естественно, передвигалась еле-еле, даже медленнее меня.

Единственным в нашем доме, кто не любил черепашку, был Яба. Он жаловался что держать ее было «харам» – «не по-исламски». Я тогда посмеялась, но однажды летом, когда мы все спали на балконе, нас разбудила громкая ругань. Черепашка залезла на моего отца, и он был в ярости.

На следующий день я нигде не могла найти свою С’раа. Обыскала весь балкон, и в моей голове все больше росли подозрения. Наконец я пришла к Ябе.

– Где она? – потребовала я ответа.

– Я отнес ее на продажу, – сказал он. – Это к лучшему, Наджин, держать животных в неволе жестоко.

– Нет! – закричала я. – Черепашка была моей, и она была счастлива здесь! Откуда ты знаешь, что с ней теперь будет?

В тот день я рыдала, пока не заболели глаза.

На самом деле у меня не было права перечить отцу, потому что он избавился от черепашки по религиозным соображениям. Затем я понемногу успокоилась. Я страшно переживала о том, что С’раа может умереть. Вот знаете ли вы, что, если поднять черепаху за хвост, она умрет? О нет, я бы не смогла смириться с этим!

Когда я лишилась черепашки, мне не за кем стало приглядывать, и оставалось только смотреть телевизор, особенно когда остальные дети из нашего дома были в школе. Благодаря спутниковой тарелке в моей комнате открылась дверь в совершенно новый мир! Я смотрела National Geographic, History Channel, Arts&Entertainment… Мне очень нравились программы, посвященные истории и дикой природе. Моим любимым зверем стал лев, король джунглей, а самой страшной я считала пиранью, которая может съесть целого человека всего за девяносто секунд!

В основном я смотрела документальные фильмы. Все, что я знаю об инопланетянах, или о космосе, или о Ниле Армстронге и Юрии Гагарине, я почерпнула из документальных фильмов. Признаться, я очень злилась на Гагарина – за его слова о том, что, когда он первым вырвался в космос в 1961 году, он не увидел там никаких признаков существования Бога. Нам, мусульманам, это очень сложно принять. Но позже я видела другую передачу, где говорилось, что Гагарин на самом деле не произносил этих слов. Вот так нас повсюду пытаются обмануть.

Телевизор был включен постоянно, и ночью и днем. Айи или кто-то другой иногда кричали, чтобы я его выключила, а то они не могут уснуть. Из-за того что я не ходила в школу, я смотрела телевизор до трех часов ночи, а затем просыпалась в 8:30 утра, чтобы снова начать смотреть. Моим любимым днем недели был вторник, потому что по вторникам передавали арабскую версию передачи «Кто хочет стать миллионером?». Я обожала телевикторины. Одна из них шла каждый вечер в шесть часов и называлась «Аль-Дарб», что значит «Тропа»; там шло соревнование команд. Обычно у меня получалось ответить на все вопросы.

У нас был небольшой телевизор – всего 20 дюймов, – и у него была здоровенная трещина на боку, потому что однажды я схватилась за тумбочку, на которой он стоял, пытаясь удержаться на ногах, и в результате телевизор свалился на меня. Помню, я тогда я заплакала, не потому, что мне было больно, а потому, что я думала, телевизор больше никогда не будет работать. Иногда Бланд злился на меня: «Наджин, ты убедила себя, что обожаешь сидеть дома и смотреть телевизор и что это намного лучше, чем выходить на улицу, но на самом деле никому не может нравиться постоянно торчать в четырех стенах». Я не обращала внимания на его слова. Но, сказать честно, иногда я пыталась представить, чем занимаются другие инвалиды, как они живут. Я не знала ответа на этот вопрос и, чтобы избавиться от этих мыслей, снова утыкалась в телевизор.

Айи, Насрин и я часто смотрели теннис. Открытые чемпионаты США, Франции, Австралии, и самое лучшее – Уимблдон, где судьи были одеты в элегантную зелено-фиолетовую униформу, а площадки идеально ухожены и выглядели как ковры. В скором времени я наизусть помнила все правила игры. Айи нравился Энди Мюррей, мне больше нравился Роджер Федерер, а Насрин любила Надаля. Кстати, в футболе мне нравилась «Барселона», а ей – «Реал Мадрид».

Один раз мы все вместе собрались у телевизора, шел Кубок мира по футболу 2010 года. Моя семья обожает футбол! Как обычно, все в нашем районе вывесили наружу флаги своей любимой команды. Я повесила на нашем балконе аргентинский флаг, потому что мне нравился Лионель Месси, а у нашего соседа был итальянский флаг. Вообще-то, я была слишком расстроена, чтобы следить за игрой. Я очень скучала по моей второй маме Джамиле и из-за этого постоянно плакала.

Доктора из больницы, где мне делали операцию, сказали что я буду потихонечку поправляться, но мои ноги, которые должны были выпрямиться после операции, совсем меня не слушались, наверное, еще хуже стало. Наконец мой брат Фархад, живший в Англии, нашел в Алеппо знаменитого хирурга-ортопеда. Этот хирург пользовался такой популярностью, что мы потратили кучу времени, чтобы попасть к нему. Когда мы поехали записываться, то увидели деревенских, прождавших под дверью всю ночь. В итоге мы оказались под номером 51. На каждого пациента отводилось пять минут. Очередь до нас дошла только к вечеру.

Когда доктор увидел мои ноги, он нахмурился и сказал моим родителям, что им не следовало так запускать с лечением и что мне с самого рождения нужно было делать упражнения. Еще он сказал, что надо будет сделать три операции подряд, и как можно быстрее. Он отправил нас в больницу, чтобы сдать там анализы, и пообещал через день провести операцию. Первая операция была на моих щиколотках, а две другие должны были удлинить коленные связки, которые стали слишком короткими из-за малой подвижности. Эти операции обошлись моей семье в $ 4000, деньги заплатил мой старший брат Мустафа, а ему помогла компания, в которой он работал. На этот раз после операций мои ноги были полностью в гипсе, от бедер до пяток, и я лежала совершенно неподвижно.

Мне следовало оставаться в госпитале, но я настояла на том, чтобы меня выпустили на одну ночь посмотреть футбол. Я отчаянно хотела посмотреть матч и чтобы Аргентина победила или хотя бы Испания. Но мне было так больно, что я почти кричала от боли по пути домой в такси, да и дома тоже. Мустафа и Бланд не могли долго слушать мои стоны и крики и вынуждены были уйти.

Через некоторое время боль все же утихла. Однако мне нужно было оставаться в гипсе целых 40 дней, которые казались мне вечностью. Затем Мустафа заплатил за специальный корсет, в который нужно было помещать мои ноги, чтобы тренировать мышцы. В этом корсете ноги напоминали ноги робота, и боль тоже была жуткой. Я должна была носить эту штуку по 10 часов в день, мне было тяжело, и я без конца скулила. Но через неделю я все-таки привыкла и даже смогла самостоятельно передвигаться, опираясь на палку. Мне открылись уголки квартиры, куда я раньше не заходила, например кухня, и я наконец могла любоваться крепостью с балкона без чьей-либо помощи. Айи говорила, что я будто заново родилась.

Примерно в то же время я начала смотреть американскую «мыльную оперу». Она называлась «Дни нашей жизни» и рассказывала о двух враждующих семьях, Хортон и Брэйди, живших в придуманном городе в штате Иллинойс. Еще там рассказывалось о семье мафиози ДиМера, о том, какие козни строили ее члены, и о любовных треугольниках. У них у всех были красивые большие дома с кучей домашней техники, полно одежды, а у каждого ребенка была своя спальня. Один из мужчин работал врачом в сверкающей чистотой больнице, совсем не как Аль Салам, в которой лежала я. Здорово их жизнь отличалась от нашей! Сначала я не понимала, что происходит, и иногда сюжет казался мне очень странным, особенно когда персонажи, которых считали умершими, вдруг «оживали», но через некоторое время я во всем разобралась. Я смотрела сериал с Айи, что просто сводило Насрин с ума. «Да что такое вы нашли в этом?» – постоянно спрашивала она.

В нашей семье была своя «мыльная опера». Мои родители отчаивались из-за того, что Мустафа никак не женится. Он был вторым сыном, и ему следовало жениться после Шиара в 1999 году, но он сначала сказал, что будет ждать, пока замуж выйдет Джамила, а затем, когда она вышла замуж, – что он хочет посвятить себя работе, так как он был нашим главным кормильцем. Но теперь ему было уже 35, что в нашей культуре считается очень солидным возрастом для неженатых мужчин. Наши браки все договорные, люди женятся не по любви, что, судя по сериалу «Дни нашей жизни», не особенно хорошая традиция. Моя мама постоянно ходила на встречи с подходящими невестами из нашего племени, но Мустафа либо отказывался развивать отношения, либо просто отшучивался. Неважно, был ли он в этот момент дома или нет, в нашей семье нежелание моего брата жениться было, казалось, единственной темой для обсуждения. Я терпеть этого не могла. Как только они вновь поднимали эту тему, я кричала: «Только не это!» – и закрывала уши ладонями.

4. Дни ярости

Алеппо, 2011

Было 25 января 2011 года, вскоре после моего двенадцатого дня рождения. Я смотрела «Дни нашей жизни», подумывая, что могу так стать психопаткой: ну что за дело, все мои любимые персонажи постоянно оказывались злодеями! Вдруг домой с работы прибежал Бланд и схватил пульт от телевизора. Я с удивлением посмотрела на него – все знали, что телевизором заведовала я.

Бланд всегда был очень спокойный, хотя иногда мне казалось, что у него есть другая сторона, о которой никто не знает. Но на этот раз он был не похож на самого себя. Он буквально крутился на месте, как пыльный смерч, что встречаются в пустыне. Схватив пульт, он переключил телевизор на канал на Аль-Джазиру Вся моя семья знает, что я не люблю новости: они всегда плохие – Афганистан, Ирак, Ливан, в соседних мусульманских странах вспыхивает одна война за другой практически с тех пор, как я родилась.

– Что-то случилось! – сказал Бланд.

На экране мы видели тысячи людей, собравшихся на главной площади Каира, машущих флагами и требующих отставки их давнего президента Хосни Мубарака. Я испугалась. Диктаторы стреляют в свой народ, мы знали это, и я не хотела это видеть.

– Эй, я смотрела свою программу! – закричала я.

Одним из моих «бонусов по инвалидности» было то, что мои братья и сестры старались не огорчать меня. Ну, если точнее, не ругать. Меня не ругали даже тогда, когда я выкинула вещи Насрин из окна, ее голубую ручку и CD-диск с курдскими песнями, которые она постоянно слушала. Но на этот раз все было иначе – они все продолжали смотреть.

Как я и думала, скоро полетели баллончики со слезоточивым газом, резиновые пули, а потом в ход пустили водяные пушки, чтобы разогнать толпу. Грохот выстрелов заставлял меня подпрыгивать.

Чуть позже Бланд разрешил мне переключить телевизор на мой канал. Но Мустафа, Бланд и Насрин не могли говорить ни о чем другом, кроме протестов в Каире. Пользуясь любой возможностью, они смотрели новости. Вскоре я прекратила сопротивляться и теперь тоже постоянно смотрела новостной канал. Аль-Джазира без остановки передавала репортажи с площади Тахрир. Толпа протестующих росла. Многие были такими же молодыми, как Бланд и Насрин. На их лицах был нарисован египетский флаг, а головы повязаны красно-бело-черными банданами.

Однажды мы с замиранием сердца увидели, как на площадь въезжает колонна огромных танков. Десятки мужчин храбро преградили им путь, и я с трудом могла смотреть на это. Затем случилось нечто невероятное – танки не открыли огонь, а остановились. Толпа взорвалась радостными криками. Люди начали забираться на броню, царапать на боках: «Мубарак должен уйти!», и экипажи танков не препятствовали этому.

Несколько дней спустя мы с Бландом и Насрин снова сидели на краю дивана, переживая, что будет дальше. На площадь ворвалась толпа людей, поддерживающих Мубарака. Многие были на лошадях и верблюдах, и это напоминало демоническую кавалерию. Протестующие отбили их натиск, кидая камни и вырывая куски брусчатки, которой была выложена площадь. Танки выстроились стеной между двумя группами, и было трудно понять, что происходит, так как в воздух поднялись тучи пыли и все вокруг было охвачено огнем. Наконец толпу, выступавшую за Мубарака, оттеснили, и продемократически настроенные люди стали строить баррикады из уличных знаков, кусков металлической ограды и сожженных машин, чтобы противники не смогли прорваться внутрь.

Мы спрашивали себя: когда же это закончится? Протестующие соорудили на площади что-то вроде палаточного городка и устроили там же полевой госпиталь для лечения раненых. Кто-то в толпе раздавал еду и воду, некоторые даже брили бороды у всех на глазах. Все это выглядело почти как фестиваль и немножко напоминало наш Навруз. Я видела, как дети моего возраста топтались на изображениях Мубарака. Журналисты, которые вели репортаж, были очень взволнованы. То, что происходит, они назвали Арабской весной. Для наших ушей это было похоже на Дамасскую весну, а мы знали, что она закончились плохо.

Все это длилось восемнадцать дней. Затем, примерно в шесть вечера 11 февраля, Нахда и Насрин пришли со свадьбы нашего дяди и разбудили меня. Мы включили телевизор и услышали, как кто-то, кажется вице-президент Египта, объявил, что «президент Хосни Мубарак принял решение уйти со своего поста». Вскоре в новостях сказали, что семья Мубараков улетела на военном вертолете в изгнание. Для изгнания они выбрали на курорт Шарм Эль-Шейх на Красном море. Но как бы это ни звучало, это был их конец, после трех десятилетий правления Мубарак ушел. Я была счастлива за Египет.

Затем были салюты, солдаты, обнимающие демонстраторов, поющие и свистящие толпы людей. Действительно ли это было так просто? А что, если я засну вечером, а утром проснусь и узнаю, что Каддафи ушел из Ливии? Или… Асад?

На Египте все не закончилось. В то время мы и не подозревали, что на самом деле Арабская весна началась еще в предыдущем декабре в Тунисе, когда двадцатишестилетний продавец фруктов по имени Мохаммед Буазизи облил себя керосином и поджег рядом со зданием городской администрации. Для нас, мусульман, это было шокирующим событием, так как Коран запрещает использовать огонь против творений Аллаха, и поступок Буазизи означал, что парень действительно был в полном отчаянии. Куда он теперь попадет, в рай или ад? Его семья сказала, что он был сыт по горло унизительным отношением к нему со стороны местных властей. Он впал в отчаяние, когда на рынке у него конфисковали товар, ведь это было единственным, что его кормило. Когда Буазизи умер от ожогов в январе, произошли массовые протесты в центре Туниса. А через десять дней президент Зин эль-Абидин Бен Али после двадцати трех лет правления бежал со своей семьей в Саудовскую Аравию.

В скором времени практически каждый день по телевизору стали говорить о народных волнениях в новых местах. В Йемене, Бахрейне, Иордании, Ливии, Алжире, Марокко, даже в Омане – везде проходили демонстрации против власти. Это было сродни эпидемии на всей территории Северной Африки и Ближнего Востока. Конечно, мы все знали о сорока годах правления Асада, но мы и не подозревали, насколько долго диктаторы в других странах были у власти. После пятничной молитвы люди выходили на улицы и собирались на одной из центральных площадей. Эти дни назывались Днями ярости.

Когда это докатится до Сирии? – думала я. Как и в других странах, у нас тоже было много молодых и безработных людей, и наши права тоже были растоптаны властным диктатором, которого поддерживала богатая элита. Даже сидя у себя в комнате на пятом этаже, я чувствовала, как вся наша страна затаила дыхание. Насрин сказала, что в университете только и говорят о том, что происходит. Мои братья и сестры приходили домой и рассказывали об ужасных событиях – один мужчина-курд в северовосточном городе Эль-Хасака также сжег себя заживо. То там, то тут проходили демонстрации, даже случился протест в Дамаске, после того как полиция убила лавочника на одном из главных рынков. Но ни одно выступление не было достаточно серьезным и долговременным.

И вот началось. В конце февраля была арестована группа мальчиков-подростков, которые разрисовывали школьные стены слоганами против режима. Это послужило катализатором для дальнейшего. Огонь массовых протестов разгорелся совсем не там, где мы ожидали, – в небольшом фермерском городке Дераа на юго-западе, недалеко от границы с Иорданией. Считалось, что этот тихий город был опорой режима. Я могу что-то напутать, но оттуда родом наш премьер-министр, министр иностранных дел и глава правящей партии Баас.

Мальчики писали Al-Shaab yureed eskat el nizam! – что означает «Народ хочет свергнуть режим!»; именно это скандировали толпы протестующих в Каире. Рядом было «Башара – прочь!» и «Твой ход, доктор». Пока они расписывали стены, их заметила служба безопасности.

В течение нескольких дней было задержано еще десять подростков, всех вместе получилось пятнадцать. Их отвели в местный директорат политической безопасности. Я уже говорила, что у нас много разной секретной полиции, и все эти подразделения находились под контролем генерала Атефа Наджиба, двоюродного брата президента, которого все страшно боялись.

В 1967 году, когда Хафез Асад, отец Башара, командовал армией, произошла Шестидневная война. Тогда Израиль отобрал наши Голанские высоты рядом с Тивериадским озером на юге и горы Хермон на севере. После этого наша полиция и службы безопасности получили право арестовывать и задерживать любого на неопределенный срок без суда и следствия. Они объясняли это тем, что мы находимся в постоянном военном положении из-за «Сионистского образования» – так у нас называют Израиль. Мы воевали с израильтянами еще и в 1973 году, но нам так и не удалось вернуть назад нашу землю. Тюрьмы Асада за свои пытки получили дурную славу. Люди говорят, что умереть легче, чем находиться в сирийской тюрьме, хотя не думаю, что кто-то может знать это наверняка – оттуда не выходят.

Вскоре появились репортажи о том, что мальчишек, писавших лозунги, избивают и пытают, используя традиционные тюремные методы, такие как вырывание ногтей и электрические разряды по интимным местам. Отчаявшиеся родители, обратившись к администрации, получили такой ответ от генерала Наджиба: «Забудьте о своих детях, идите и сделайте других».

Вы можете это представить? После этого молодежь пытались организовать День ярости в поддержку тех ребят. Я видела, как Насрин и Бланд просматривали страничку в Facebook под названием «Сирийская революция против Башара Асада. 2011 год». Но власти почти сразу эту страничку закрыли. Но то, что там было, было страшно.

В районе Дераа ярко выражены племенные отношения, и арестованные подростки были родом из всех крупнейших кланов. Это объединяло. Объединяло и то, что люди там страдали из-за жестокой засухи, которая длилась уже четыре года. У местных производителей не было возможности конкурировать с дешевым товаром из Турции и Китая. Вместо того чтобы помочь им, правительство снизило субсидии. Многие были недовольны тем, что генерал Наджиб управлял этим регионом, будто это его собственное княжество.

Восемнадцатого марта, после пятничной молитвы, семьи арестованных мальчиков пришли к дому губернатора Дераа и начали сидячий протест, требуя освобождения своих детей. К ним примкнули местные общественные и религиозные лидеры. Полиция пыталась разогнать собравшихся водяной пушкой и слезоточивым газом, потом появились вооруженные отряды полиции и открыли огонь. В тот вечер убили четырех человек. Казалось, люди сошли с ума, увидев кровь. Кареты «скорой помощи» не могли пробраться к пострадавшим из-за заграждений служб безопасности, и раненых пришлось нести на руках до мечети в Старом городе, которая была превращена в полевой госпиталь.

Двумя днями позже протестующие подожгли местную штаб-квартиру партии Баас и еще несколько административных зданий. Затем президент Асад отправил официальную делегацию, чтобы выразить соболезнования родственникам убитых, уволил губернатора и убрал с должности генерала Наджиба.

Но было слишком поздно. Настал наш черед действовать. Наша революция началась.

Как и ожидалось (диктаторам точно не хватает изобретательности), первоначальным ответом Асада было послать танки в Дераа и попытаться прекратить протесты. Возможно, из-за того, что наша армия в основном состоит из алавитов, как и клан Асадов, танки не остановились перед протестующими, как это было в Египте. Вместо этого они атаковали мечеть, которая стала чем-то вроде штаба протестующих. После этой атаки древние стены мечети все были в крови. Похороны людей, убитых в тот день, превратились в массовые шествия. Они тоже были расстреляны, еще больше людей было убито, и еще больше пришли на новые похороны.

Затем наше правительство издало указ о снижении налогов и повышении зарплаты госслужащим, что разозлило всех еще сильнее. На следующий день после этого указа собрались десятки тысяч людей. Они скандировали: «Нам не нужен твой хлеб, нам нужно наше достоинство!» В конце марта Асад выступил с речью в парламенте, назвав протестующих «религиозными экстремистами» и «террористами». «Подобные заговоры не сработают в нашей стране и не найдут поддержки у народа, – говорил он в ярости. – Мы можем сказать им, что у них есть лишь один выбор – учиться на своем провале».

Сирийцы были шокированы этим выступлением. «Он относится к нам как к предателям!» – сказал Бланд. Дераа была осаждена, но антиправительственные выступления начались и в других городах, информация об этом быстро разлеталась на Facebook и YouTube. В течение апреля и мая произошли протесты в Хомсе, Хаме, Дамаске и Ракке – от Латакии на Средиземноморском побережье до сельских регионов на севере, граничащих с Турцией, и до восточной провинции Дайр-эз-Заур, откуда поступает наша нефть.

Каждый раз протесты пытались подавить с помощью силы. Сотни людей были убиты, но это никого не останавливало. По всей стране люди кричали: «Свои души, свою кровь мы приносим в жертву тебе, Дераа!»

В каждом доме говорили только о том, что происходит. У нас даже о нежелании Мустафы жениться никто не вспоминал. Воздух был наэлектризован, чуть не дрожал. Революция! Прямо как в исторических программах, которые я видела. Мы были взволнованы до предела, и мы думали, что наконец-то избавимся от Асадов. Теперь вслух обсуждали то, о чем раньше нельзя было и подумать, и это было прекрасно! Молодежь пела насмешливые песни про клан Асадов, а я даже придумала ругательства, которые иногда произносила вслух.

Мы, курды, начали думать, что наконец-то сможем получить свой Курдистан, или Рожаву, как мы это называли. На некоторых баннерах на улицах было написано: «Демократия для Сирии, федерализм для сирийского Курдистана!» Но Яба говорил, что мы ничего не понимаем. Люди старшего поколения знали, насколько опасен режим. Они видели, что происходило в Хаме в начале 1980-х, когда Хафез Аль-Асад и его брат Рифат из-за протестов мусульманского братства разрушили целый город. Погибли, как говорят, десять тысяч человек. Асады и сейчас были готовы пойти на многое, на всё.

Режим был слеп и глух к требованиям народа. Вместо настоящих перемен Асад издавал все новые и новые указы в попытке задобрить разные слои населения. Например, он легализовал ношение никабов в школе, которые были запрещены за год до этого. Пытаясь предотвратить присоединение курдов к протестам, он подписал указ, наделяющий гражданством примерно триста тысяч курдов. Эти люди не имели гражданства с 1960-х годов. Впервые на государственном телевидении появился секретарь Асада, чтобы пожелать курдам счастливого Навруза, там даже исполнили курдскую песню.

Но этого было недостаточно – на самом деле люди хотели меньше коррупции и больше свободы. Призывы к реформам превратились в призывы к свержению Асада. Протестующие сорвали постеры с изображениями президента, на которых он в джинсах сажал дерево, подожгли их, а потом повалили статуи его отца, чье имя мы раньше не смели произносить.

Большинство новостей мы узнавали из репортажей Аль-Джазиры или из YouTube — сирийское телевидение, конечно, ничего не показывало. Нашим персональным источником информации был Мустафа, который теперь занимался перевозкой тягачей из Ливана. Он постоянно ездил по стране и видел все своими глазами. Как и Яба, он говорил, что наш режим жестче, чем все остальные, и сомневался, что его можно свалить. Однако, когда он увидел, насколько быстро протест в Дераа перекинулся на Хомс и Хаму, он изменил свою точку зрения.

Мустафа рассказал нам, что в Хаме было такое ощущение, будто центральную площадь залила человеческая волна. Из-за бойни 1982 года многие, кто был на площади, остались сиротами. Но режим остался верен себе – появились три военных грузовика с большими пулеметами, и был открыт огонь. Семьдесят человек были убиты. Люди в передних рядах кричали: «Мы мирные!», а их расстреливали. Убийства взбудоражили весь город, все выскочили на улицы в поддержку протестующих.

«Это конец, – сказал нам Мустафа. Недели через три все будет кончено».

После этого ему довелось побывать в курдском городке Дерик, он находится на юго-востоке Турции, недалеко от границы. Там проходил праздник в честь дня рождения Абдулхамида Хаджи Дарвиша, главы сирийской Курдской демократической прогрессивной партии. На празднике обсуждалось, как мы, курды, должны ответить на разгорающуюся революцию. В том, что режиму пришел конец, никто не сомневался, и в воздухе витала мысль о создании собственной страны или хотя бы об установлении автономии, как у курдов в Северном Ираке. Была даже отправлена делегация в Багдад на встречу с Джалялем Талабани, президентом Ирака и тоже курдом, чтобы спросить его мнение. Но Талабани сказал, что режим Асада не падет. Это было совсем не то, что люди хотели услышать, поэтому, вернувшись, они сказали, что, должно быть, Талабани стал слишком стар и не понимает, что происходит.

Но оказалось, что он был прав – он прекрасно знал и понимал, что происходило на самом деле.

Сирия не похожа на Египет и Тунис. Асад перенял у своего отца жестокие методы, с помощью которых тот подавил восстание в Хаме. А если копнуть, он перенял еще более ранние методы французских колонистов. В 1925 году, когда Сирия была подмандатной территорией Франции, мусульмане, друзы и христиане собрались вместе и организовали восстание, которое мы называем Великим бунтом. Французы ответили такими мощными артиллерийскими залпами, что в результате до основания был разрушен целый квартал в Старом городе Дамаска. Сегодня это место называется Аль-Харика, что означает «Пожарище». В тот день они убили тысячи людей, а затем устроили публичные казни на центральной площади Марджа в качестве предупреждения. Вскоре после этого бунт был подавлен, и мы жили под французским правлением еще 20 лет, до 1946 года.

Может быть, из-за того, что молодежь не помнила эту историю, она была уверена, что все должно поменяться к лучшему. Когда мы услышали, что Асад собрался выступить с речью в июне 2011 года, мы были уверены, что он наконец-то объявит о какой-то крупной реформе. Но вместо этого он заявил о «заговоре» против Сирии. По его словам, нестабильной ситуацией в стране воспользовались «диверсанты» и «религиозные экстремисты», спонсируемые иностранными властями. Он сказал, что ни о какой реформе не может идти речи, пока вокруг хаос. Было очевидно, что ни он, ни его семья не собираются отказываться от власти. Я уже говорила, им, видимо, казалось, что они владеют нами.

После этого началось организованное сопротивление режиму Асада. Сотни различных повстанческих групп собрались вместе и создали Свободную сирийскую армию, ССА, и начали готовиться к войне. Большинство были совсем молодые и неопытные, но вскоре к ССА примкнули разочаровавшиеся солдаты армии Асада. В репортажах говорилось даже о высших армейских чинах, которые перешли в ССА. Курды к ССА не присоединились, потому что у нас были свои военные подразделения, Отряды народной самообороны.

В ответ на это Асад усилил репрессии. Большая часть его вооруженных сил в начале тех событий тренировалась в Хомсе, откуда была моя черепашка и где вспыхнул один из первых протестов в нашей стране. Хомс – третий по размеру город в Сирии. Сунниты, шииты, алавиты и христиане жили здесь бок о бок, как и в Алеппо. Люди там не сдавались, хотя шла настоящая война. Например, силы Асада упорно пытались разрушить старый квартал Бабр аль-Амр. В скором времени Хомс прозвали столицей революции.

Мы думали, что, узнав про все эти убийства, западные державы вмешаются, как они это сделали в Ливии. Там была установлена бесполетная зона, чтобы не дать Каддафи использовать военно-воздушные силы против протестующих. В апреле начались бомбардировки таких объектов, как лагерь Каддафи в Триполи. Запад тогда вообще всячески помогал повстанцам. К августу повстанцы захватили Триполи и одержали победу. К октябрю Каддафи был мертв, его поймали, как крысу в норе, и выставили напоказ в морозильной камере. Жестоко? Но он точно так же поступал со своими врагами.

В отличие от Ливии, наша оппозиция была слишком разрозненна, и, казалось, Запад не знал, как ответить. Все иностранцы сбежали из страны, посольства начали в срочном порядке закрываться. К концу 2011 года большая часть страны стала полем боя между армией Асада и силами сопротивления. Мустафа говорил, что образовавшийся в результате всего этого хаос играл на руку его бизнесу, так как ему больше не нужно было платить таможенные сборы, но затем ССА начала организовывать пункты контроля и досмотра, точно так же, как это делал режим. Яба ужасно волновался за Мустафу, поэтому брат не особенно много нам рассказывал.

Смешно, что все эти события казались нам чем-то отдаленным, причем так казалось не только мне, сидящей на пятом этаже дома номер 19 по улице Джорджа Аль-Асвада, но даже Бланду и моим сестрам. Хоть мы и были самым большим городом, Алеппо не присоединился к революции. Может быть, из-за того, что это торговый и индустриальный центр Сирии, и здесь жило много обеспеченных людей; многие из них поддерживали режим, опасаясь за то, что изменения могут повлиять на их бизнес. Еще у нас было много представителей меньшинств – христиане, туркоманы, армяне, ассирийцы, евреи, черкесы, греки и, конечно, курды. Не все были уверены, стоит ли им примыкать к оппозиции, практически полностью состоящей из арабов-суннитов, которые, по слухам, получали поддержку от Саудовской Аравии и Катара. Это было очень странно, как будто существовало два параллельных мира. В стране бушевала революция, каждый день умирали люди, Хомс продолжал превращаться в руины, а в Алеппо люди ходили в кино, ездили на пикники, компании продолжали строить дома, будто ничего и не менялось. Это правда был настоящий абсурд.

Одно хорошее воспоминание из того времени – у меня прекратились приступы астмы.

5. Разделенный город

Алеппо, 2012

Говорят, что историю пишут победители, но одно я не могу понять – почему мы постоянно превозносим злодеев? Что бы они ни совершили, руки у них могут быть по локоть в крови, а мы обсуждаем, какие они харизматичные, какие гениальные лидеры. Когда я училась грамоте, моя третья сестра Нахра снова и снова заставляла меня писать предложения на арабском, и одно из них было «Александр – великий герой». Только потом я узнала, что Александр Македонский был эгоистичным, испорченным мальчишкой, и я почувствовала себя обманутой.

Я с ненавистью воспринимаю тот факт, что я почти ничего не знаю о хороших людях, но знаю все о плохих. Я практически ничего не знаю о жизни Ганди или Нельсона Манделы. Я вообще не знала, кто такой Мандела, пока в Южной Африке не начался Кубок мира, – так почему же я знаю так много о Сталине и Гитлере?

Например, я могу с ходу рассказать, что Гитлер родился 20 апреля 1889 года, что его отца звали Алоис, а мать – Кларой, что она умерла от рака груди и что Гитлер страшно горевал по ней. Затем он хотел стать художником, но венская Академия изящных искусств отказала ему два раза подряд, и он в свою очередь подумал, что это произошло из-за того, что большинство отборочной комиссии состояло из евреев, так и начался холокост. Он был влюблен в свою племянницу Гели, которая наложила на себя руки, когда он ушел от нее, а затем – в Еву Браун, которая совершила самоубийство вместе с ним в бункере в Берлине.

Сталин убил шесть миллионов человек в своих лагерях в результате Большого террора. Режим Гитлера повлек за собой еще больше смертей – 11 миллионов было убито и 17 миллионов стали беженцами…

Я могу рассказать вам только о Сталине и Гитлере, но ничего – о жертвах. Неужели через пятьдесят лет то же самое будет с Асадом? Люди будут помнить все о нем, а не о добрых, благодетельных сирийцах. Мы станем просто цифрами, я, Насрин, Бланд и все остальные, в то время как имя тирана будет высечено в истории. От этой мысли становится жутко.

Когда революция наконец-то докатилась до Алеппо весной 2012 года, было такое чувство, что до этого все спали и тут внезапно проснулись. Это похоже на тот момент рано утром, когда солнечный свет просачивается в квартиру и освещает пыль и паутину.

Насрин была счастлива, что первыми вышли протестовать студенты ее университета. Третьего мая она пошла на занятия и увидела большую демонстрацию, которая требовала отставки Асада. Она с друзьями присоединилась к ней, и это было очень волнительно – протестовать впервые в жизни. Затем раздался какой-то хлопок, и практически сразу Насрин почувствовала, что глаза начало жечь. Она решила бежать. Всем было очень страшно, потому что мы знали, что у нас за режим, – если кого-то арестуют, то этого человека сразу можно считать мертвым, а иногда и всю его семью.

В тот вечер Насрин получила сообщение от своей подружки, жившей в кампусе. К ним пришла служба безопасности. Эти люди кричали в мегафоны, что все должны немедленно покинуть здание, а затем начали стрелять слезоточивым газом и резиновыми пулями, чтобы разогнать студентов. Когда некоторые запротестовали и отказались выходить, по ним открыли настоящий огонь и убили четверых. В тот вечер на Facebook появились фотографии погибшего студента в окровавленной майке и горящего общежития.

Студенты конечно же были в ярости, и когда, наблюдатели от ООН приехали из Дамаска, чтобы увидеть своими глазами, что случилось, состоялась еще одна демонстрация, в этот раз на нее вышло не меньше десяти тысяч студентов. Эту демонстрацию даже транслировали по Интернету, чтобы все могли увидеть.

На следующий день после пятничной молитвы молодежь снова вышла на улицы, держа над головами фотографии застреленных студентов с надписью: «Герои Университета Алеппо». Везде слышалось: «Асад – прочь!» и «Народ хочет свергнуть режим» – этот слоган, как я знаю, использовался в Египте.

Яба запретил Насрин идти на демонстрацию. «Ты что думаешь, что несколько студентов заставят режим убраться восвояси? – спрашивал он. – Да они скорее по вам танками прокатятся!» Но я знала, что моя сестра все равно пойдет.

В ту ночь она вернулась очень тихой и больше никогда не ходила на демонстрации. Моя семья всегда следила за тем, что мне говорить, а что нет: по их мнению, плохие новости могли дурно повлиять на меня. Они и в этот раз молчали. Только много позже я узнала, что участники той демонстрации были жестоко избиты и их заставляли целовать портреты Асада. Насрин своими глазами видела, что сделали со студентом-второкурсником по имени Ибрагим, он учился на архитектора. Его схватила служба безопасности и до смерти замучила элекрошокерами. Ибрагим, кстати, был из Хамы, как и многие из протестующих студентов, – практически все из них потеряли своих родителей в бойне 1982 года.

На потоке Насрин был один настолько умный парень, что все его звали Пифагором. Его забрали, ему удалось вырваться, но он был избит до такой степени, что его даже не узнавал никто. Администрация хотела исключить его из университета, но потом оставила с потерей года.

Протесты на этом не остановились. Девушки и парни, которые раньше не думали ни о чем, кроме учебы, музыки, модной одежды и своих друзей, оказались втянуты в борьбу за свержение диктатора. Среди преподавательского состава произошел разлом, половина профессоров поддерживала революцию, а другие остались верны режиму. Ректор университета выступил в защиту протестующих студентов, и его, конечно, сняли с должности, поставив вместо него сторонника Асада. В конце концов уволили всех, кто поддерживал противников режима. Среди студентов тоже были разные группы. Парни и девушки, которые раньше были друзьями, теперь стали доносить друг на друга. Группа Насрин, в ней было шестнадцать человек, разделилась на две половины, а курды стояли особняком, это была третья сторона.

Кроме участия в демонстрациях, студенты занимались волонтерской работой: носили припасы протестующим, отправляли отчеты в социальные сети. Чтобы помочь раненым, организовывали летучие медицинские пункты – в государственные клиники пострадавшие не могли обратиться, их там могли арестовать и убить.

Помогать раненым было опасно. В июне в восточном пригороде Алеппо под названием Нейраб нашли сгоревшую машину, а в ней – три изуродованных обуглившихся тела. У одного руки были связаны за спиной, все конечности сломаны, у других видны были следы от пуль. Выяснилось, что в машине находились студенты, два медика и один лингвист, звали их Базиль, Мусаб и Хазем. Они оказывали первую медицинскую помощь раненым, но их выследил армейский разведывательный отдел.

Моя семья мне ничего не рассказывала, но однажды я увидела фотографию мальчика без головы. Отрезанная голова лежала рядом на асфальте. Когда ветер дул в нашу сторону, мне казалось, что я слышу голоса протестующих, как они кричат свои лозунги. Айи с Ябой были как туго натянутые струны, ожидая, пока Бланд и Насрин вернутся домой.

Протесты в основном происходили в восточной части города, западная часть находилась под жестким контролем режима. В районе Шейх-Максуд на улицах начали появляться пугающие фигуры. Мы называли их «шабиха», что означает «привидение». Это были преступники, которым режим платил за то, чтобы они останавливали людей, собирающихся участвовать в протестах. Режим снова и снова давал нам понять, что за нами следят повсюду.

Мы восхищались храбрецами, которые не собирались сдаваться. Они не хотели, чтобы нами правила одна и та же семья сорок лет. В основном среди протестующих была молодежь – почему? Мустафа говорил, что участвовать в революции интересно людям от 17 до 21 года, а таким, как он, кто постарше, важнее всего иметь работу, чтобы обеспечивать свои семьи. Он сказал, что каким-то людям в Кобани якобы платили за то, чтобы они ходили на демонстрации. Вероятно, Насрин могла бы возразить ему. У нее даже была революционная песня на телефоне, но она, как вы уже знаете, больше не ходила на демонстрации. Я вспомнила, как она сказала Ябе о том, что если они умрут, то за мной будет некому присматривать. Наверное, Насрин переживала из-за того, что она могла бы сделать больше, если бы ей не приходилось постоянно думать обо мне. Что же касается меня… Иногда, вспоминая о тех днях, я жалею, что не могла быть в центре событий. Я могла лишь слушать песни протестующих. Мне даже не довелось сорвать постер с Асадом!

Конец ознакомительного фрагмента.