Глава четвертая. Побег из отцовского дома
«„Наконец настало решительное время действовать по предназначенному плану! Казаки получили повеление выступить; они вышли 15 сентября 1806 года; в пятидесяти верстах от города должна быть у них дневка. Семнадцатого был день моих именин, и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или непреодолимой наклонностию, но только определено было мне оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни. В день СЕМНАДЦАТОГО СЕНТЯБРЯ я проснулась до зари и села у окна дожидаться её появления: может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждёт меня в бурном свете! Не понесётся ли вслед за мною проклятие матери моей и горесть отца! Будут ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего! Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце моё стеснилось, и слёзы заблистали на ресницах. В это время занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный след её, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля, висевшая на стене прямо напротив окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула её из ножен и, смотря на неё, погрузилась в мысли; сабля эта была игрушкою моею, когда я была ещё в пеленах, утехою и упражнением в отроческие лета, и почему ж теперь не была бы она защитою и славою моею на военном поприще“. „Я буду носить тебя с честию“, – сказала я, поцеловав клинок и вкладывая её в ножны. Солнце взошло. В этот день матушка подарила мне золотую цепь; батюшка триста рублей и гусарское седло с алым вальтрапом; даже маленький брат отдал мне золотые часы свои. Принимая подарки родителей моих, я с грустью думала, что им и в мысли не приходит, что они снаряжают меня в дорогу дальнюю и опасную.
День этот я провела с моими подругами. В одиннадцать часов вечера я пришла проститься с матушкою, как это делала обыкновенно, когда шла уже спать. Не имея сил удержать чувств своих, я поцеловала несколько раз её руки и прижала их к сердцу, чего прежде не делала и не смела делать. Хотя матушка и не любила меня, однако ж была тронута необыкновенными изъявлениями детской ласки и покорности; она сказала, целуя меня в голову: „ПОДИ С БОГОМ!“ Слова эти весьма много значили для меня, никогда ещё не слыхавшей ни одного ласкового слова от матери своей. Я приняла их за благословение, поцеловала впоследнее руку её и ушла».
В сентябре 1806 года Надежде Андреевне исполнилось 23 года. За плечами у неё уже было замужество, неудачно сложившаяся семейная жизнь, фактический, но не юридический развод с В.С. Черновым. Возможно, она действительно куда-то уезжала с мужем из Сарапула на год-два. Но теперь вернулась в дом отца вместе с сыном, которому было три года и восемь месяцев, и жила на первом этаже садового дома, отдельно от семьи А.В. Дурова. Для её деятельной и энергичной натуры эта жизнь, не имевшая определённой перспективы, лишенная высокой цели, была скучна. Она могла бы посвятить себя воспитанию сына, могла бы хлопотать о втором браке, предварительно оформив церковный развод в вятской епархии. Однако после печального опыта с Черновым Дурова, по-видимому, с большой осторожностью относилась к мужчинам, опасаясь повторения прежней истории.
Единственным её спутником и другом в тот период был Алкид, верный добрый конь. Мать, угнетённая болезнью и сложными отношениями с Андреем Васильевичем, который завёл себе новую молодую любовницу, ослабила контроль за старшей дочерью. Потому Надежда Андреевна беспрепятственно предалась своему давнему увлечению – верховой езде. На прогулки она ездила на мужском седле. Сопровождал её отец. Обширные пространства степей у реки Камы располагали к быстрым и долгим скачкам, и Андрей Васильевич охотно учил дочь приёмам строевой верховой езды. Надежда Андреевна делала большие успехи. Отец восхищался её природной ловкостью, бесстрашием, умением крепко держаться в седле и точно управлять лошадью. Он говорил ей, что место хорошего всадника – в кавалерийском полку, что при таких способностях она в короткий срок могла бы там стать офицером.
Эта мысль приходила в голову Дуровой и раньше, когда она только приручала Алкида, тайком ездила на нём без поводьев и седла. Но теперь, доведя навыки наездника до совершенства, Надежда Андреевна поняла, что таким образом она приобрела настоящую военную мужскую профессию. Имея в руках подобное достояние, можно было решиться на следующий шаг: «выйти из сферы, предназначенной природою и обычаям женскому полу», «сделаться воином, быть сыном для отца своего», «дойти до места, где стояли регулярные полки»[87].
С лета 1805 года полки русской конницы и пехоты находились очень далеко от Сарапула. На полях Западной Европы развернулись военные действия против Наполеона. Россия вступила в коалицию с Великобританией, Австрией, Швецией и Королевством обеих Сицилий и в августе 1805 года двинула армию под командованием генерала от инфантерии М.И. Кутузова (50 тыс. чел.) в Австрию. Там произошло несколько крупных сражений: в октябре – при Амштеттене и Кремсе, где русские разбили корпус маршала Мортье; в начале ноября – у Шенграбена, где отряд под командованием князя П.И. Багратиона героическими действиями задержал продвижение многотысячного французского авангарда; и, наконец, 20 ноября 1805 года – при Аустерлице, где союзники (16,5 тыс. австрийцев и 70 тыс. русских при 340 орудиях) встретились с армией под командованием Наполеона (74 тыс. чел. при 157 орудиях).
Битва при Аустерлице стала одной из самых блестящих побед французского императора. Союзники потерпели в ней сокрушительное поражение, потеряв убитыми, ранеными и пленными около 27 тыс. человек. Потери русских при этом составили около 21 тыс. человек, в том числе до 10 тыс. пленными. Также русской армией было утрачено 160 орудий и 29 знамён.
Поражение под Аустерлицем потрясло русскую армию и русское общество. Чувство национального унижения хорошо выразил Алексей Петрович Ермолов, участник битвы, в то время подполковник конной артиллерии: «Я не описал Аустерлицкого сражения с большей подробностью, ибо сопровождали его обстоятельства столь странные, что я не умел дать ни малейшей связи происшествиям… Можно сказать, что каждой части войск предоставлено было действовать отдельно, с условием при том ни себе не ожидать, ни другим не давать вспомоществования, и для лучшего успеха полезно было бы даже забыть, что на том же самом поле и в то же самое время были еще и другие русские войска. Так разделенных нас и лишенных взаимного вспоможения представила судьба пред лицо неприятеля, и он, трепещущий именем русского, осмелился быть победителем. Не должен россиянин простить поражения при Аустерлице, и сердце каждого да исполнится желанием отмщения!..»[88]
Так началась новая эпоха в истории России, которую часто называют эпохой наполеоновских войн. Многие в нашей стране тогда понимали, что борьба с великим завоевателем Европы потребует от русского народа и русского государства небывалого доселе напряжения сил, будет стоить огромных жертв. В преддверии будущих столкновений с врагом на полях сражений каждый честный человек должен был подумать о том, чем он может быть полезен Отечеству.
Для лучших представителей российского дворянства иного выбора, чем служба в императорской армии, в тот период не существовало. Надежда Андреевна тонко передала это общее настроение в своей книге. Она поэтически описала отцовскую саблю, которая висела в ее комнате на стене и в лучах восходящего солнца ей «казалась горящею». Холодное оружие издревле считалось символом военных занятий благородного сословия, и Дурова перед побегом из дома отца берет в руки саблю, целует клинок и дает слово носить оружие с честью, прославить его в бою. Таким образом «кавалерист-девица» как бы вступает в русло многовековой сословной традиции. Это – одно из целого ряда объяснений ее необычного поступка, которые она предлагает читателям. Его можно назвать патриотическим.
Другое объяснение – чисто психологическое. Испытания войны: смертельная опасность, трудности и лишения боевых походов – ничуть не пугают героиню. Наоборот, ей всегда хотелось проверить себя, свой характер, свою волю в экстремальных обстоятельствах.
«С каждым днем я делалась смелее и предприимчивее и, исключая гнева матери моей, ничего в свете не страшилась. Мне казалось весьма странным, что сверстницы мои боялись оставаться одни в темноте; я, напротив, готова была в глубокую полночь идти на кладбище, в лес, в пустой дом, в пещеру, в подземелье. Одним словом, не было места, куда б я не пошла ночью так же смело, как и днем; хотя мне так же, как и другим детям, были рассказываемы повести о духах, мертвецах, леших, разбойниках и русалках, щекочущих людей насмерть; хотя я от всего сердца верила этому вздору, но нисколько, однако ж, ничего этого не боялась; напротив, я жаждала опасностей, желала бы быть окруженною ими, искала бы их, если б имела хотя малейшую свободу…»[89]
Но, пожалуй, самое важное из объяснений относится к разряду социальных. Упомянув о «гусарском детстве» и мифическом «фланговом гусаре Астахове», о своем интересе к оружию и «неодолимом влечении к лошадям», о любви к отцу, который всегда мечтал о наследнике сыне и сожалел, что его первенец – не мальчик, а девочка, Дурова дает резко негативную оценку положения женщины в обществе конца XVIII – начала XIX века. Причем вкладывает ее в уста своей матери: «Она говорила при мне в самых обидных выражениях о судьбе этого пола; женщина, по ее мнению, должна родиться, жить и умереть в рабстве; что вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; что она исполнена слабости, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; что, одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное и самое презренное творение в свете…»[90]
Без сомнения, Надежда Андреевна вполне отдавала себе отчёт в том, что её деяние очень похоже на бунт – дерзкое выступление одиночки против обычаев, нравов и предрассудков современного ей общества, против той системы общественных ценностей, где женщине отведена только одна роль – полное подчинение чужой воле и только одно место деятельности – в доме её хозяина-мужчины. Однако сформулировать эту мысль чётко и прямо в своём произведении она не решилась, а прибегла к иносказанию и персонифицировала зло.
Как ни странно, носителем общественных предрассудков Дурова сделала… свою мать. Этот персонаж по отношению к героине книги явно выступает отрицательным. Он диаметрально противоположен другому персонажу – отцу, который обрисован самыми яркими, радужными красками и представляет собой настоящий идеал человека и мужчины. У него, по словам автора, есть только один недостаток – он неравнодушен к женской красоте и чрезмерно влюбчив: меняет молодых любовниц как перчатки.
Отец любит дочь. Он учит её ездить верхом, рассказывает о своей боевой молодости и военной службе, дарит верховую лошадь. Мать не любит дочь. Она жестоко наказывает её за малейшие проступки, заставляет с утра до вечера заниматься шитьём, вышиванием и плетением кружев, никуда не отпускает из дома и ведёт бесконечные беседы о том, как тяжело быть женщиной. Однако эти обычные воспитательные приёмы дают совершенно необычный результат.
«…Угнетение (матери. – А. Б.) дало зрелость уму моему. Я твёрдо приняла намерение свергнуть тягостное иго, – пишет Надежда Андреевна. – Мать моя, угнетённая горестью, теперь ещё более ужасными красками описывала участь женщин. Воинственный жар с неимоверной силою запылал в душе моей; мечты зароились в уме, и я деятельно зачала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение своё…»[91]
Здесь судьба преподнесла «кавалерист-девице» подарок: «В город наш пришёл полк казаков для усмирения беспрерывного воровства и смертоубийств, производимых татарами». Когда это случилось, Дурова в своей книге не указывает. Но, судя по архивным документам, Донской казачий майора Балабина 2-го полк прибыл в Сарапул в конце 1802 года. Целью его пребывания было «истребление всякого рода разбоев, воровства и грабежей, сохранение казённых лесов от самовольных порубок и пожогов, поимка всякого рода дезертиров и препровождение по Сибирскому тракту колодников…»[92]
Следовательно, казаки находились в Сарапуле почти четыре года – до осени 1806-го. За столь длительный срок офицеры полка (вместе с командиром их было десять человек), расквартированные по домам состоятельных жителей, конечно же, хорошо познакомились с семьями городской знати. По этикету той эпохи градоначальник должен был принимать их у себя. Видимо, Андрей Васильевич подружился с казаками, потому что Дурова говорит об их совместных верховых прогулках за городом, однако утверждает, будто бы она «имела предусмотрительность никогда не быть участницей этих прогулок».
Возможно, в таких невинных развлечениях она и вправду не участвовала, зато оказалась замешана в другом. Народная молва приписывает ей роман с каким-то казачьим офицером, который на самом деле помог «кавалерист-девице» бежать из отцовского дома. Об этом рассказал в своих статьях Н.Н. Блинов. Версий данного происшествия у него изложено две.
В первой фигурирует офицер в чине полковника. Согласно легенде, Дурова «близко познакомилась с ним», хотя он и был женат. Когда полк уходил из Сарапула, то она, «переодевшись в солдатское платье, поступила к нему денщиком-конюхом и под этой личиной жила потом в его доме на Дону»[93].
Во второй версии речь идёт о молодом офицере в чине есаула (соответствует капитану армии). Вроде бы он не был женат. Надежда Андреевна «сошлась с ним, отчего, очевидно, и произошли те семейные несогласия, после которых она, переодевшись в казачий мундир, бежала из дома со своим возлюбленным»[94]. Намерения у них были серьёзные, но родственники казака не одобрили его выбор, потому ей и пришлось уйти в армию.
Формулярные списки офицеров и урядников Донского казачьего майора Балабина 2-го полка за 1803–1806 годы сохранились полностью. Есаулов в этом полку, состоявшем из пяти сотен, было всего два: Гаврила Ефремович, из казачьих детей Войска Донского, 38-ми лет от роду, женатый, имеющий четырёх детей, и Илья Михайлович Трофименко, из штаб-офицерских детей Войска Донского, тоже 38-ми лет от роду, тоже женатый, но имеющий одного сына[95].
Как видно из этих записей, ни тот, ни другой есаул по своим биографическим данным не подходит под описание Блинова, опубликованное в журнале «Исторический вестник». Полковником же, скорее всего, назван командир полка майор Степан Фёдорович Балабин 2-й (1759, по другим данным 1763–1818). Но он, его жена и старший сын, дом Балабиных в станице Раздорской достаточно подробно описаны самой «кавалерист-девицей», которая была очень признательна этим людям за помощь в осуществлении её «гигантского замысла», за доброту и участие.
Какие же отношения в действительности связывали командира казачьего полка и дочь сарапульского городничего Надежду, по мужу Чернову? Почему он взял её с собой на Дон и поселил в своём доме? Почему помог «дойти до места, где стояли регулярные полки», и даже пытался по дороге устроить на службу в Брянский мушкетёрский полк генерала Лидерса? Наконец, почему Надежда Андреевна в книге не назвала ни имени своего благодетеля, ни его фамилии, а лишь вскользь, рассказывая о его сыне, указала первую букву фамилии: «повеса Б.»?[96] На эти вопросы нет ответов. Однако значительная роль, которую сыграл Степан Фёдорович Балабин в судьбе первой русской женщины-офицера, совершенно очевидна, а документы позволяют рассказать о нём гораздо больше, чем было известно самой Дуровой.
Во время их встречи в Сарапуле ему исполнилось 44 года. Балабин происходил из «протопопичьих детей Войска Донского», владел крепостными: 2 человека жили в его доме в станице Раздорской и 58 душ «мужска пола» – в деревне в Малороссии. Службу в чине рядового он начал в возрасте 17 лет в Донском полку генерала от кавалерии Иловайского. Офицером (сразу поручиком) стал только через 14 лет, в феврале 1790 года. За это время Балабин успел повоевать с горцами на Кубани, с турками – у Кинбурна, Килии, Бендер. Он участвовал в знаменитом штурме крепости Измаил, успешно проведённом А.В. Суворовым, был там ранен пулей в ногу и получил за храбрость первую награду – золотой крест с памятной надписью[97].
Как правильно указывает Надежда Андреевна, в ноябре 1806 года Степан Фёдорович был назначен командиром Атаманского казачьего полка и вместе с этим произведён в подполковники. Полковником Балабин стал позже – в 1810 году. Он доблестно сражался с французами в 1807, 1812, 1813–1814 годах. Снова был ранен, два раза награждён орденом Св. Георгия (4-й и 3-й степени) и за отличие в бою при Суассоне во Франции пожалован в генерал-майоры.
Балабин был женат на дочери священника Доминике Васильевне. «Это была женщина средних лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с чёрными глазами, бровями и волосами и смугловатым цветом лица, – пишет о ней Дурова. – Свежие губы её приятно улыбались всякий раз, когда она говорила. Меня очень она полюбила и обласкала; дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, как она говорила, по свету: „Вам, верно, не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне; сыну моему осмьнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли…“»[98]
У Балабиных было четверо детей: сыновья Филипп 17-ти лет, Фёдор 5-ти лет и Василий 2-х лет, дочь Екатерина 3-х лет. Старший сын Степана Фёдоровича Филипп (1786–1818) начал служить рядовым казаком в отцовском полку с 15 лет. Он показан в списке урядников этого полка, составленном в Сарапуле в 1803 году. Затем вместе с отцом Филипп перешёл в Атаманский полк и принял участие в походе в Восточную Пруссию в 1807 году. С 1809 года он – корнет лейб-гвардии Казачьего полка, впоследствии – поручик, штаб-ротмистр и ротмистр, сражался с французами в 1812 году под Витебском, Смоленском, при Валутиной горе и на поле Бородина[99].
Филипп Степанович Балабин был весёлым, непосредственным человеком. Его знакомство с «кавалерист-девицей» продолжалось, судя по документам, несколько лет: с конца 1802 до начала 1807 года. Наверное, он так же, как и его отец, знал тайну превращения жены чиновника 14-го класса Надежды Андреевны Черновой, урождённой Дуровой, в дворянина Александра Васильевича Соколова (это имя Дурова взяла для себя, переодевшись в казачий мундир). Она же вполне добродушно относилась к его проделкам и в книге назвала Балабина-младшего шалуном. Похоже, они немало времени проводили в походах полка вместе.
Во всяком случае, у неё описан эпизод в городе Любаре Гродненской губернии, где она с Филиппом была в гостях у двух монахов иезуитского монастыря. Святые отцы отличались невероятной толщиной. «Молодой казак давил себе нос и зажимал рот, чтобы не захохотать над странным видом двух своих чудовищ в рясах и вместе моим…»[100]
В середине октября 1806 года казачий майора Балабина 2-го полк вступил в пределы Донской области. В это время в Западной Европе возобновились военные действия. Теперь с Наполеоном боролись государства 4-й коалиции: Великобритания, Россия, Пруссия, Саксония и Швеция. Главная роль отводилась России и Пруссии. Но французский император разгромил прусско-саксонскую армию в Иена-Аэрштедтском сражении и в течение шести недель занял почти все королевство Пруссию с ее столицей Берлином. В ноябре 1806 года он двинул свои войска (около 160 тыс. чел.) навстречу русской армии, сосредоточенной в районе Пултуск – Остроленка – Брест-Литовский под командованием престарелого генерал-фельдмаршала графа Михаила Федоровича Каменского.
В декабре 1806 года произошли столкновения противников на реке Вкре, у села Голымин и у городка Пултуск, расположенных в Варшавской губернии. Наполеон рассчитывал окружить и уничтожить здесь русскую армию, но этот его план был сорван. Наши войска отошли в Восточную Пруссию, к городу Прейсиш-Эйлау. Около него и развернулось в конце января 1807 года большое полевое сражение, в котором участвовало 78 тысяч союзников (70 тысяч русских и 8 тысяч пруссаков) при 400 орудиях.
Сражение длилось два дня. Сначала на подступах к Прейсиш-Эйлау арьергард под командованием князя Багратиона сдерживал натиск превосходящих сил противника, что дало возможность главным силам русской армии занять господствующие высоты севернее города. С рассветом 27 января 1807 года боевые действия вспыхнули вновь. Корпус маршала Даву (около 25 тыс. чел.) нанес удар по левому крылу русских позиций. Его поддержал своим выступлением корпус маршала Ожеро. Но из-за сильной метели французская пехота сбилась со своего направления и наткнулась на центр нашего боевого порядка с замаскированной большой батареей (70 орудий), которая с близкого расстояния картечью расстреляла несколько вражеских полков. Чтобы спасти солдат и офицеров Ожеро, Наполеон бросил в атаку свою прославленную кавалерию – 75 эскадронов под общим командованием Мюрата и Бессьера (драгунские и кирасирские дивизии генералов Клейна, д’Опуля, Милье и Груши). Эту атаку наблюдал и весьма выразительно описал в своих мемуарах Денис Васильевич Давыдов, в то время штаб-ротмистр лейб-гвардии гусарского полка и адъютант генерала князя Багратиона.
«Более шестидесяти эскадронов обскакало справа бежавший корпус и понеслось на нас, махая палашами. Загудело поле, и снег, взрываемый 12 тысячами сплоченных всадников, поднялся и завился из-под них, как вихрь из-под громовой тучи. Блистательный Мюрат в карусельном костюме своем, следуемый многочисленною свитою, горел впереди бури, с саблею наголо, и летел, как на пир, в середину сечи. Пушечный, ружейный огонь и рогатки штыков, подставленных нашею пехотою, не преградили гибельного прилива. Французская кавалерия все смяла, все затоптала, прорвала первую линию армии и в бурном порыве своем достигла до второй линии и резерва, но тут разразился о скалу напор волн ее. Вторая линия и резерв устояли, не поколебавшись, и густым ружейным и батарейным огнем обратили вспять нахлынувшую громаду. Тогда кавалерия эта, в свою очередь преследуемая конницею нашею сквозь строй пехоты первой линии, прежде уже ею же смятой и затоптанной, а теперь снова уже поднявшейся на ноги и стрелявшей по ней вдогонку, – отхлынула даже за черту, которую она занимала в начале дня. Погоня конницы была удальски запальчива и, как говорится, до дна. Оставленные на этой черте неприятельские батареи были взяты достигшими до них несколькими нашими эскадронами; канониры и у некоторых орудий колеса изрублены всадниками, но самые орудия остались на месте от неимения передков и упряжей, ускакавших от страха из виду»[101].
В этой легендарной атаке участвовали и кавалеристы польского конного полка – будущие сослуживцы Дуровой. Командовал ими подполковник Жигулин. В рукопашной схватке у орудий он был тяжело ранен и от этой раны вскоре скончался. Вообще потери Польского полка были значительными, но точное количество убитых и раненых конников и погибших строевых лошадей неизвестно.
В целом потери русской армии в этом упорном и кровопролитном сражении составили около 26 тысяч человек убитыми и ранеными, в том числе было ранено 9 генералов. Французы потеряли около 50 тысяч человек убитыми и ранеными, в том числе было убито 3 генерала и ранено тоже 3. После битвы при Прейсиш-Эйлау наша армия отошла к Кёнигсбергу (совр. Калининград). Военные действия прекратились. Отчасти из-за тяжелых погодных условий, так как в феврале начались сильные морозы, снегопады и метели. Отчасти из-за большого утомления войск и расстройства в воинских частях, потерявших много людей, строевых лошадей, оружия и снаряжения. Оба противника приступили к подготовке весенне-летней кампании 1897 года…
Слова майора Балабина 2-го о том, что новый поход казаков на войну не замедлится, сказанные до прибытия в станицу Раздорскую, были пророческими. По приказу войскового атамана генерал-лейтенанта М.И. Платова он вскоре уехал в Черкесск принимать в командование Атаманский полк. Надежда Андреевна осталась в его доме, где и находилась примерно два с половиной месяца.
Это был весьма важный для нее период. Хотя у отца в Сарапуле она морально готовила себя к «совсем новому роду жизни», действительность все же внесла свои коррективы в замысел, казалось бы, продуманный до мелочей. Теперь требовалось время, чтобы привыкнуть к новой, мужской, роли, к мужскому обществу, и эта перестройка далась «кавалерист-девице» нелегко.
«Теперь я казак! В мундире, с саблею; тяжелая пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос и хохот трогают меня! Чувство, похожее на желание плакать, стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась к ней лицом!.. Лошадь эта была подарок отца! Она одна осталась мне воспоминанием дней, проведенных в доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта, поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною добровольно избранном…»
«Как теперь я весела от утра до вечера! Воля – драгоценная воля! – кружит восторгами голову мою от раннего утра до позднего вечера! Но как только раздастся мелодическое пение казаков, я погружаюсь в задумчивость, грусть налегает мне на сердце, я начинаю бояться странной роли своей в свете, начинаю страшиться будущего!..»[102]
Однако доброжелательная атмосфера в семье Балабиных, сердечное отношение Доминики Васильевны и Филиппа к их сарапульской гостье в значительной степени помогли Надежде Андреевне быстрее осознать свое новое положение. Кроме того, ей очень понравились сами жители Донской области, уклад их жизни и обычаи. Она описала все это в отдельной статье («Добавление к „Кавалерист-девице“», М., 1839).
Нравы донских казаков Дурова называла «чистыми» и восхищалась их трудолюбием, видя, что не только рядовые казаки, вернувшись из долгих походов домой, но даже и полковники, и есаулы не гнушаются полевых работ на своих земельных наделах: косят траву, сметывают ее в стога. Надежда Андреевна с удовольствием слушала песни казаков. Она отметила, что в основе их сюжета почти всегда лежит какое-то трагическое происшествие: смерть героя на поле боя или его ранение. Понятно и близко было ей особое отношение донцов к своим боевым товарищам – лошадям. Дурова несколько раз упоминает в произведениях песню «Душа добрый конь» и все детали конной службы, в ней фигурирующие: «седло черкесское», «уздечка шелковая», «стремена позолочены», «сабля вострая».
В доме Балабиных ничем не стесняли гостью. Предоставленная самой себе, она целыми днями гуляла в окрестностях станицы, ездила на верховые прогулки, ходила с ружьем на охоту. Но вскоре эта идиллия была нарушена. «Кавалерист-девица» лишилась покоя потому, что женская прислуга Доминики Васильевны заподозрила, что дворянин Соколов – переодетая женщина. Когда Дурова, обрезав косы, у себя дома перед зеркалом в ночь побега примеряла темно-синий казачий чекмень на крючках и шаровары с широкими красными лампасами, то ей казалось, что это никому и в голову не придет.
Теперь же стало ясно, что это было заблуждением. «Я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных казаков; у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования; к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день даже и в дурную погоду…»[103]
«Приемы и самый способ изъясняться», то есть манеру поведения, Дурова могла изменить и впоследствии изменила. Например, она научилась курить трубку, стоять, уперев руки в бока, сидеть, закинув ногу на ногу, что для женщины светского общества тогда считалось верхом неприличия. Внешний вид изменить было невозможно, и Надежда Андреевна потом не раз в своей армейской жизни попадала в сложные ситуации. Дело в том, что она совсем не была похожа на мужчину, не относилась к тому типу женщин, которых теперь называют «маскулизированными», то есть мужеподобными.
Потому в 1807 году в Витебске хозяйка трактира, присмотревшись к юному унтер-офицеру Польского уланского полка Соколову, называет его «Улан-панна»[104], в 1808 году жены офицеров Мариупольского гусарского полка дают корнету Александрову, прибывшему из Петербурга, прозвище «гусар-девка»[105], сослуживцы из Литовского уланского полка подшучивают над поручиком Александровым в 1814 году, спрашивая, когда же у него наконец вырастут усы.
«Разумеется, это шутка, – пишет Дурова, – они не полагают мне более восемнадцати лет; но иногда приметная вежливость в их обращении и скромность в словах дают мне заметить, что если они не совсем верят, что я никогда не буду иметь усов, то, по крайней мере, сильно подозревают, что это может быть. Впрочем, сослуживцы мои очень дружески расположены ко мне и весьма хорошо мыслят; я ничего не потеряю в их мнении: они были свидетелями и товарищами ратной жизни моей…»[106]
Вероятно, в этом замысловато написанном абзаце и заключается ответ на вопрос, который обычно очень сильно занимает всех читателей книги «Кавалерист-девица. Происшествие в России»: догадывались ли окружающие, что господин Соколов, переименованный по воле императора Александра I в Александрова, – на самом деле женщина? Судя по всему, некоторые догадывались, но это вовсе не являлось поводом для разоблачения или скандала.
Это подтверждают и воспоминания Д.В. Давыдова. Он написал письмо А.С. Пушкину, когда в 1836 году поэт готовил публикацию фрагмента рукописи Дуровой в своём журнале «Современник»:
«Дурову я знал, потому что я с ней служил в арьергарде во все время отступления нашего от Немана до Бородина. Полк, в котором она служила, всегда был в арьергарде вместе с нашим Ахтырским гусарским полком. Я помню, что тогда поговаривали, что Александров – женщина, но так, слегка. Она очень уединена была и избегала общества столько, сколько можно избегать его на бивуаках. Мне случилось однажды на привале войти в избу вместе с офицером того полка, в котором служил Александров, именно с Волковым. Нам хотелось напиться молока в избе (видно, плохо было, что за молоко хватились, – вина не было ни капли). Там нашли мы молодого уланского офицера, который, только что меня увидел, встал, поклонился, взял кивер и вышел вон. Волков сказал мне: это Александров, который, говорят, женщина. Я бросился на крыльцо – но он уже скакал далеко. Впоследствии я её видел во фронте, на ведетах – словом, во всей тяжкой того времени службе, но много ею не занимался, не до того было, чтобы различать, мужского или женского она роду; эта грамматика была забыта тогда…»[107]
Иначе говоря, своей отвагой и смелостью на поле боя, стойкостью в перенесении тягот походной жизни, добросовестным исполнением служебных обязанностей строевого офицера, скромностью в быту, замкнутым, сдержанным поведением в офицерском обществе Надежда Андреевна завоевала уважение однополчан. Они приняли её в свою среду и уже не обращали внимания на внешний вид поручика Александрова, которого в лучшем случае можно было бы назвать подростком, юношей 16–17 лет, но никак не мужчиной.
К сожалению, не существует ни одного достоверного портрета «кавалерист-девицы», сделанного во время её военной службы. Тот, всем известный портрет в гусарском мундире из первого издания её книги в 1836 году, в большой степени является плодом фантазии неизвестного художника. Скорее всего, Дурову (ей в это время было около 53 лет) он видел, но получил задание изобразить юного гусара. Потому Надежда Андреевна у него одета в гусарский мундир эпохи Николая I, а он многими своими деталями отличался от форменной одежды обер-офицеров гусарских полков в 1808–1811 годах. В чертах лица есть кое-какие особенности, переданные потом художниками, уже рисовавшими Дурову с натуры: высокие дугообразные брови, небольшой прямой нос, губы «бантиком», круглый подбородок.
Такой изобразил её на акварельном портрете Карл Брюллов, которому она позировала где-то между 1836 и 1838 годом. Эта работа известна мало, она хранится во Всероссийском музее Пушкина в Санкт-Петербурге. Героиня одета по мужской моде того времени. На ней тёмно-коричневый фрак с большим отложным воротником, тёмный двубортный жилет, чёрный шёлковый шейный платок. Видно, что у неё узкие покатые плечи, высокая шея, овальное лицо, карие глаза. Брови, нос, губы, подбородок – всё, как на «гусарском портрете».
Широко известен ещё один её портрет, приписываемый художнику Гау. Он был сделан по заказу книгоиздателя А. Смирдина для серии книг «Сто русских литераторов». В 1839 году в Санкт-Петербурге вышел в свет первый том с повестью Дуровой «Серный ключ». На портрете в этой книге она одета по-другому – в чёрный казакин на крючках с небольшим стоячим воротником, на шее – плотно навёрнутый чёрный галстук. Лицо – овальное, брови – высокие, нос – прямой, губы «бантиком», подбородок – круглый. Впоследствии этот портрет, значительно ухудшенный ретушёрами, тиражировался неоднократно: в журнале «Исторический вестник» в 1890 году, в «Военной энциклопедии» издательства И. Сытина в 1912 году, в издании Татарского книжного издательства в 1866 году (Надежда Дурова. Записки кавалерист-девицы), в каталоге выставки «200 лет со дня рождения Н.А. Дуровой» (Ижевск, 1983) и многих других.
В 1837–1840 годах Надежду Андреевну видели две её современницы. Они оставили в мемуарах своеобразное литературное дополнение к портретам, написанным Брюлловым и Гау.
В Москве «кавалерист-девицу» принимала в своём салоне Татьяна Петровна Пасек, урождённая Кучина (1810–1889). «Понедельники были наши, – пишет она. – Кроме упомянутых личностей (М.Н. Загоскин, С.П. Шевырёв, М.П. Погодин, В.И. Даль. – А. Б.), у нас бывали: Фёдор Николаевич Глинка, профессор Фёдор Лукич Морошкин, знаменитый романист того времени Иван Иванович Лажечников, – когда приезжал в Москву… Временами посещала нас девица кавалерист Дурова. Она была уже в пожилых летах, роста среднего, худощавая, с женским добродушным кругловатым лицом, одевалась в сюртук с солдатским „Георгием“ в петлице…»[108]
Известная во второй половине XIX века писательница Авдотья Яковлевна Панаева (1819–1893), дочь актеров императорской сцены Брянского (Григорьева) и Степановой, описала Надежду Андреевну подробнее: «Не могу сказать, как отец познакомился с девицей-кавалеристом Александровой (Дуровой). Она приехала к нему и пожелала видеть всех его детей. Мать привела ее в нашу комнату. Я знала, что она была на войне и ранена. Александрова уже была пожилая… Она была среднего роста, худая, лицо земляного цвета, кожа рябоватая и в морщинах; форма лица длинная, черты некрасивые; она щурила глаза, и без того небольшие. Костюм ее был оригинальный: на ее плоской фигуре надет был черный суконный казакин со стоячим воротником… Волосы были коротко острижены и причесаны, как у мужчин. Манеры у нее были мужские; она села на диван, положив одну ногу на другую, уперла руку в колено, а в другой держала длинный чубук и покуривала…»[109]
В петербургском светском обществе встречал в это же время «кавалерист-девицу» драматург Н.В. Сушков: «Солдат Дуров заслужил Георгиевский крест. Далее, переходя из чина в чин, он произведен в штаб-ротмистры. Некоторое время предводительствовал эскадроном… Я видел этого заслуженного воина в доме графа Шереметева. К обеду он повел одну из хозяек. После обеда курил табак из своей гусарской трубки…»[110]
Однако в середине декабря 1806 года дочь сарапульского городничего и жена чиновника 14-го класса Чернова едва ли предполагала, что когда-нибудь станет почетным гостем («к обеду он повел одну из хозяек дома») во дворце Шереметева. Она только радовалась, что ожидание, с некоторых пор ставшее для нее тягостным, закончено. Балабин-старший вернулся домой уже командиром Атаманского полка и с предписанием немедленно выступить в поход со своей воинской частью. Путь казаков лежал к западным границам империи. Полк был назначен в состав корпуса генерала Буксгевдена, действовавшего против французов в Восточной Пруссии.
Напоследок женщины-казачки отомстили ей за намерение отрешиться от участи пола, проклятого Богом, и заставили усомниться в успехе «гигантского замысла». «Погрузясь… в размышления, я не слыхала, как все уже ушли, и зала сделалась пуста. Шорох позади меня пробудил мое внимание и извлек из горестных мечтаний очень неприятным образом; ко мне подкрадывалась одна из женщин полковницы: „А вы что же стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши на лошадях, и Алкид бегает по двору!“ Это сказала она с видом и усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью; я поспешно ушла от мегеры…»[111]
Но в походе, который продолжался почти два месяца, Дуровой стало легче. Во-первых, казаки не отличались столь дьявольской наблюдательностью. Во-вторых, она почувствовала, что мало-мальски освоила мужскую роль. Во всяком случае, Надежда Андреевна теперь знала, какие вопросы могут ей задавать по поводу ее внешности, возраста, поведения, и научилась, не смущаясь, отвечать на них. Кроме того, «офицеры Атаманского полка, будучи образованнее других, замечают в обращении моем ту вежливость, которая служит признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут быть со мною вместе…»[112]
Здесь все подмечено верно. Атаманский полк действительно считался элитной частью Войска Донского. В нем служили лучшие офицеры и лучшие рядовые. Создан он был в 1775 году по представлению тогдашнего войскового атамана А.И. Иловайского для того, чтобы, «будучи всегда в особом присмотре и попечении атамана, исправностью своею во всех нужной казацкой службе оборотах, служить мог образцом для всех прочих полков». Поначалу полк состоял из пяти сотен. Атаманцы приняли активное участие во Второй русско-турецкой войне и были при осаде и взятии крепостей Очаков, Бендеры, Измаил, в полевом сражении при Мачине. Павел I в январе 1801 года отправил донцов в «индийский поход», и лишь воцарение Александра I остановило эту безумную экспедицию. В 1806 году Атаманский полк состоял уже из десяти сотен (136 офицеров и урядников, 1094 рядовых казака). К обмундированию, снаряжению и вооружению чинов здесь предъявляли особые требования.
«Все казаки Атаманского полка носили тогда бороды, и у всех бороды были почти до пояса. Одеты казаки были в голубые куртки и шаровары, на голове – бараньи шапки, подпоясаны они были широкими патронташами из красного сафьяна, за которыми имелось по два пистолета, за плечами – длинное ружье, на ремне – ногайка со свинцовой пулей на конце. Еще из оружия – сабля, пика. Люди были подобраны все высокого роста, плотного телосложения, черноволосые»[113].
Согласно сведениям, приведенным П.М. Красновым в книге «Атаманская памятка», в начале февраля 1807 года казаки прибыли в город Гродно. Здесь им назначена была дневка. После двух дней отдыха они отправились дальше и уже 28 февраля участвовали вместе с гусарами Павлоградского полка в столкновении с французами у деревни Гронау, где С.Ф. Балабин был легко ранен.
Дурова осталась в Гродно. Она впервые очутилась в таком большом и старинном городе. Гродно упоминался в летописях с XII столетия как резиденция князя Всеволода Давидовича. Затем его заняли литовцы. Они построили на правом берегу реки Неман замок с высокими башнями, стенами и валом. В середине XIII века сюда пришли войска князя Даниила Галицкого и вытеснили слабый литовский гарнизон, но оставались недолго. Литовский князь Тройден вернул себе город. В течение XIV века Гродно дважды разрушали рыцари Ливонского ордена. В конце этого же столетия литовский князь Витовт сделал его своей столицей. В XVI веке Гродно избрал местом пребывания польский король Стефан Баторий. Во второй половине XVII века город два года был занят русскими, потом четыре года шведами, а во время Северной войны (1700–1721) не раз переходил из рук в руки при борьбе двух армий: Петра Великого и Карла XII.
К концу XVIII столетия он считался вторым по величине после Вильно (совр. Вильнюс) городом некогда обширного княжества Литовского. При третьем разделе Польши в 1794–1796 годах Гродно стал центром вновь образованной Гродненской губернии и прочно вошел в состав Российской империи. В это время его население достигало 17–19 тысяч человек и было разнородным по составу: литовцы, поляки, русские, евреи. Современники пишут о нем как о вполне благоустроенном (конечно, по меркам начала XIX столетия). Там имелась каменная ратуша и до 400 каменных домов, мощенные булыжником площади и улицы, до 30 церквей: католических, униатских, лютеранских, православных, несколько монастырей.
После зимней кампании 1806–1807 годов Гродно, как наиболее крупный город у русско-польской границы, стал центром нашей армии. Весной 1807 года в нем располагались военные госпитали, армейские склады, несколько запасных батальонов и эскадронов разных полков, артиллерийские парки.
Дурова прожила в Гродно около месяца, прежде чем сделала окончательный выбор. В принципе она могла поступить вольноопределяющимся (добровольцем) в любую из воинских частей, находящихся там, хотя никаких документов, удостоверяющих личность, у нее не имелось. Но у кандидатов на должность рядового их, видимо, тогда и не спрашивали. Ввиду приближающихся военных действий с французами надо было срочно пополнять людьми поредевшие роты и эскадроны. Офицерам строго указывали не брать в полки только беглых помещичьих крестьян, все же остальные – пусть даже явно асоциальные элементы – имели шанс укрыться в рядах императорской армии от проблем, порожденных их предыдущей, часто не совсем праведной жизни.
Как известно, со времен Петра Великого русская армия пополнялась при помощи рекрутских наборов. Тяжесть рекрутской повинности несли только два сословия: крестьяне и мещане (около 16 миллионов душ мужского пола в эпоху наполеоновских войн). Купечество взамен рекрутов вносило деньги по стоимости рекрутской зачетной квитанции (в 1813 году за одного человека – 350 рублей). Дворянство и духовенство от рекрутской повинности было освобождено. Требования при сдаче рекрутов и при наборе вольноопределяющихся предъявлялись следующие: «Надлежащий рост, совершенные лета и здоровье».
В армию не брали людей ростом меньше, чем 2 аршина и 4 вершка (примерно 160 см). За рослыми новобранцами (более 170 см) шла настоящая охота. Их отбирали в гвардейские, гренадерские и кирасирские полки. Возрастные границы не были столь жесткими: от 17 до 35 лет. В 1812–1813 годах из-за недостатка людей планку подняли до 40 лет. Понятия о здоровье тоже были не слишком сложными. Не брали душевнобольных («глупость, безумие, задумчивость»), имеющих внутренние болезни («сухотка, чахотка, водянка»), а также дефекты внешности («глухота, немота, горб, кривая шея, зоб»).
При поступлении в армию новобранцев должен был осматривать врач. Тогда в полковых документах появлялись записи подобного рода: «Аверьян Савельев сын Лизенков, 19-ти лет от роду, ростом мерою 2 аршина и 4 вершка, лицо бело красновато и немного рябовато, волосы изчерна, глаза черные, нос широковат, на брюхе несколько ямочек, правой руки на плече изкрасна пятно, на правом бедре и повыше колена шрам, на левом бедре и на ляжке знак красной…»[114]
Аверьян Лизенков, как и другие 47 новобранцев Александрийского гусарского полка, поступивших на службу в 1804 году, происходил из крестьян. В армию он попал по рекрутскому набору. Его сдали в счет разнарядки жители Муромской ямской слободы Гадяч, где до того времени Лизенков проживал с молодой женой Авдотьей Ивановной. Такое подробное описание внешности рекрута могло помочь в поисках при его побеге.
Однако ничего похожего на это нет в формулярных списках нижних чинов конного Польского полка, составленных в 1800 году. Их описание заключается всего в нескольких словах: возраст, рост, цвет волос, глаз, лица, особые приметы, но только внешние, без медицинских подробностей:
«Товарищ Иван Иванов сын Орлицкий, 24 года от роду, ростом мерою 2 аршина 5 вершков, лицом рябоват, волосы темно-русые, глаза серые, из польского шляхетства Литовской губернии Сморгоньского повета…
Товарищ Войчех Францев сын Дембинский, 28 лет от роду, ростом мерою 2 аршина 4 вершка, лицом бел, волосы рыжие, глаза голубые, из польского шляхетства Литовской губернии Ошмянского повета.
Товарищ Иван Матвеев сын Юшкевич, 25 лет, ростом мерою 2 аршина 6 вершков, лицом кругл, мало рябоват, глаза серые, волосы на голове и бровях темно-русые, из польского шляхетства Литовской губернии Ошмянского повета…»[115]
Дело в том, что «товарищи» (так называли в этом полку рядовых дворянского звания) были взяты на службу не по рекрутскому набору, то есть принудительно, а сами завербовались на нее. Они подписали контракт и получали деньги. В их побеге из армии не было никакого смысла. Следовательно, по разумению военной администрации, не требовалось и медицинского осмотра.
Скорее всего, именно это обстоятельство повлияло на выбор Надежды Андреевны. К тому же Польский полк был кавалерийским, и здесь она в полной мере могла проявить свои блестящие способности к верховой езде. Ведь Дурова не собиралась весь век оставаться рядовым. Она мечтала о военной карьере, о чине офицера. Для этого, во-первых, нужно было отличиться на службе и в бою, во-вторых, иметь свидетельство о дворянстве. Прощаясь с ней в Гродно, Степан Федорович Балабин советовал «кавалерист-девице» писать домой и просить у родителей нужные документы, а также честно рассказать полковому командиру о побеге из дома: «хотя чрез одно то не примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени, пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или, по крайней мере, надолго оставят рядовым…»[116]