Наблюдая за гончаром, или Жизнь полна подарков. Рустам (Венера Гизатулина)

Наблюдая за гончаром

Есть такая татарская поговорка: чулмэкчедэн курмакчи. Смысловой перевод этой поговорки на русский язык – подражатель, человек, повторяющий чужой стиль, опыт. А если дословно перевести, то это будет «наблюдающий за действиями гончара».

И оба эти перевода подходят к тому, чем я вдруг занялся. Если по смыслу поговорки, то да, подражатель я – сын пишет, жена пишет, и меня вдруг потянуло туда же. И дословный перевод здесь будет уместен – сквозь прожитые годы я как будто наблюдаю за действиями неведомого мне гончара, который, как из глины, лепит мою судьбу и меня.

Пятьдесят лет назад я, правда, недолго, баловался стихами, но с тех пор ничем подобным не занимался и склонности к беллетристике не имел.

Нет, был ещё один маленький опыт бумагомарания, из которого вышел большой конфуз. В 1967 году после возвращения на свой родной Чирчикский электрохимкомбинат из Красноярска я работал в отделе главного энергетика старшим инженером. Как раз в том году случился арабо-израильский конфликт, который в активной или пассивной форме продолжается до сих пор.

О причинах этой войны я знал очень хорошо, начитавшись тогдашних газет. И гнев к израильской военщине (это словечко пользовалось большим успехом у советских журналистов) меня переполнял. Переполнял так, что я взял и написал хлёсткий памфлет, изобличающий агрессора.

Мало того, что написал. Мне, как всякому пишущему, хотелось этим с кем-то поделиться. И я не нашёл ничего лучшего, как прочитать свою писанину двум своим непосредственным начальникам – главному энергетику комбината Евгению Петровичу Калинину и его заместителю Михаилу Ильичу Шерману. Оба они были евреями. Они прослушали мой памфлет, переглянулись между собой и ничего мне не сказали – не похвалили и не похулили.

Только потом я понял, как неудачно выступил.

К слову сказать, оба слушателя моего памфлета ко мне очень хорошо относились. Как до памфлета, так и после. До самой своей смерти.

Через десять лет после моего неудачного выступления мы с Евгением Петровичем Калининым уже жили по соседству в роскошных по тем временам коттеджах. Он был заместителем генерального директора по капитальному строительству крупнейшего в городе предприятия, производственного объединения «Электрохимпром», в которое преобразовался наш комбинат, а я – главным энергетиком там же.

Этих коттеджей было всего десять, и жило там руководство города и нашего предприятия. С одной стороны нас забор разделял с Калининым, а с другой стороны – с председателем горисполкома Владимиром Алексеевичем Лариным. Он был очень славным человеком, Владимир Алексеевич, добрым соседом, хоть и коротал каждый вечер после работы с тремя бутылками дешёвого портвейна «Чашма». После выхода на пенсию количество «Чашмы» увеличил до пяти бутылок в день. Он всегда был невесел и задумчив, казалось, что-то его гнетёт – то ли фронтовое прошлое, то ли горисполком.

А позади нашего дома были дома генерального директора и главного инженера «Электрохимпрома» Вахида Кадыровича Кадырова и Василия Яковлевича Сосновского.

Рядом с домом директора был дом тоже Кадырова – первого секретаря горкома партии Гайрата Хамидуллаевича Кадырова.

У нас были очень добрые отношения с Евгением Петровичем. Скажу только, что жена его умирала буквально на руках у моего сына.

Что касается Михаила Ильича Шермана… Через пять лет после моего памфлета, когда Е. П. Калинин уходил на другую должность, встал вопрос, кем его заменить. И было принято естественное решение назначить главным энергетиком его заместителя М. И. Шермана. А меня планировали сделать его замом. Однако Михаил Ильич неожиданно предложил меня назначить главным энергетиком, а он так и останется заместителем, теперь уже не Калинина, а моим. Михаил Ильич сказал тогда, что он уже в возрасте, а я молод и энергичен и лучше его знаю производство.

Мы прекрасно работали с ним до самой его пенсии. И после у нас были самые тёплые отношения до самого его отъезда в Израиль.

Через много лет на своё восьмидесятилетие я получил от Михаила Ильича из Израиля очень трогательное поздравление. Ему тогда было 103 года. Мы часто с ним общались по телефону в последние годы, и я мечтал съездить к нему в гости, но не успел, к сожалению. Михаил Ильич умер через год после моего восьмидесятилетия.

Хорошо хоть мой сын с женой и дочерьми успели побывать у Михаила Ильича в гостях. Они были очень тепло приняты, и старик, расставаясь с ними, даже прослезился.

Р. М. Гизатулин руководит штабом учений по гражданской обороне.

С тех пор, слава богу, в этом плане всё было хорошо – за перо я не брался. А теперь, очевидно, рецидив случился, и захотелось мне выложить на бумагу что-то из своей жизни, что я ещё помню. Этого осталось немного, но всё равно, кому-то умеющему хорошо писать, хватило бы материала на небольшую повесть. Лучше всех это мог бы сделать мой сын Марат. Не потому, что он самый лучший писатель, просто он, как сейчас говорят, в теме. Но нет, я не хочу его загружать, да, думаю, и особой надобности в этом нет. Как удастся нацарапать, так пусть и будет.

Если голова моя не подведёт. Она совсем плохо стала работать. Но ничего, я буду делать перерывы, перечитывать и переписывать, вспоминать, как смогу. Надеюсь, в этот раз избежать конфуза.

1

Родился я летом 1933 года на станции Каракуль Бухарской области. Почему так далеко от исторической родины? В эти годы, подавив сопротивление басмачей, советская власть начинала развивать свои среднеазиатские владения. Для этого нужны были грамотные люди. Не специалисты какие-нибудь особые, а хотя бы элементарно грамотные. И из России начинают активно переселять людей в среднеазиатские республики. Платят им подъёмные, предоставляют работу. Вот тогда очень много татар переселилось в Узбекистан, в частности. Почему татары? Потому, что они хоть как-то могли изъясняться с коренным населением, ведь узбеки русского языка не знали. А татарский и узбекский – языки родственные. В своих голодных аулах в Татарии и Башкирии делать было нечего, поэтому те, кто знали, кроме родного, ещё и русский язык, хотя бы немного, с удовольствием ехали в новые места и работали там в школах и в государственных органах. А если ещё и считать немного умели, то уже могли работать и в госбанке.

Так мои родители попали в Узбекистан.

На этих фото Рустам и Вилия в 1939 году. Рустаму шесть лет, а Вилие 1 год.

О первых годах своей жизни мне сообщить нечего, я не помню практически ничего. Поэтому начну я с войны. Летом 1941 года мне было семь лет. Мы тогда с отцом, матерью, сестрёнкой Вилиёй и братиком Ревмиром жили, как я уже сказал, на станции Каракуль.

Вилие было четыре года, а Ревмиру всего год. Не могу не упомянуть о происхождении их имён. Обычное татарское имя было только у меня. Родители наши, видимо, крепко были идеологизированы – первые три буквы имени Вилия – это аббревиатура Владимир Ильич Ленин, а Ревмир расшифровывается как революция мировая. Таких экстравагантных имён в ту пору было множество, например, Вилен, Октябрина – народ был очень воодушевлён своей страной, своей революцией. Люди были убеждены, что строят большое и справедливое государство, и конечная цель – коммунизм – это счастье всего человечества.

Была у нас ещё сестра, постарше меня. Её звали Кимия – опять революционное имя: Коммунистический Интернационал Молодёжи – предвестник комсомола. Эти имена были адаптированы на татарский лад – с ударением на последнюю букву – Вилия́, Кимия́. Саму нашу маму звали Галия́ – очень созвучно с именами дочерей, и несведущему человеку могло показаться, что у дочерей такие же татарские имена, как у матери.

Кимия умерла, когда я был маленьким, и я её не помню. Мне мама о ней не рассказывала, но своему внуку, через много лет, когда боль уже улеглась, она рассказала, что Кимие было восемь лет, у неё был день рождения, и гости её подбрасывали к потолку. И у неё получился заворот кишок. Так это было или не так, теперь уже узнать не у кого.

Райцентр Каракуль со всеми институтами административного управления – райкомом партии, райисполкомом, отделением госбанка, почтой, судом, прокуратурой и милицией – находился в четырёх километрах от железнодорожной станции, где жили мы.

Название Каракуль на русский язык переводится как Чёрное озеро. Когда мы там жили, никакого озёра уже не было, тем более теперь нет. Но тысячу лет назад на этом месте было большое озеро. Кстати, знаменитый мех каракуль называется так именно по названию этой местности. Для получения такого меха резали одно-двухдневных ягнят от овцы каракульской породы.

Двор наш двумя стенами примыкал к хлопкозаводу, третья сторона двора смотрела на кинотеатр, а четвёртая с калиткой и воротами выходила непосредственно на железную дорогу. Выйдя из калитки, мы сразу оказывались перед железнодорожными рельсами, которых было три пары. Никакого перехода через них не было. Поэтому мы все – и взрослые, и дети – ходили через железнодорожные пути, так как всё – школа, базар, столовая, детсад и прочее – располагалось по другую сторону путей. Правда, поездов было очень мало, и, услышав шум проходящего состава, люди специально выходили посмотреть на это событие. Поездов было мало потому, что это была короткая ветка – от станции Каган, что была возле Бухары, до Чарджоу (ныне Туркменабад). И хотя Чарджоу был уже в Туркмении, длина маршрута была всего сто пятьдесят километров. Километрах в десяти от нас была станция Алат, где нам тоже довелось пожить короткое время, а дальше – железнодорожный мост через могучую тогда реку Амударья, и сразу на другом берегу реки был расположен город Чарджоу. Туда иногда ездила наша мама заказать в ателье обновку.

Братик мой, видимо, родился не очень здоровым и вскоре умер. Бытовые условия, в которых мы тогда жили, назвать благоприятными никак нельзя: дефицит воды, даже очень некачественной, летом – жара сильно за 40 градусов, песчаные бури, несносные твари – комары, скорпионы. Туалет, естественно, на улице.

Отец наш работал кассиром на хлопкозаводе. Теперь я понимаю, что слово кассир не совсем правильно отражает тогдашние реалии – кроме того, что он деньги выдавал, он выполнял и все бухгалтерские функции. Видимо, это были немалые деньги – колхозы получали деньги за сданный на завод хлопок наличными.

Итак, мы жили на станции Каракуль, а мои дедушка Хасан и бабушка Миньлесофа жили в райцентре Каракуль, в четырёх километрах от станции и от нас. Я иногда бывал у них и даже жил там по нескольку дней. Об этих днях у меня самые тёплые, приятные и яркие воспоминания из моего детства. Дед и бабушка были очень спокойными и добрыми, не чересчур набожными, хотя соблюдали какие-то мусульманские обряды и обычаи. Они очень меня любили и во всякий удобный случай старались увезти меня к себе. Дедушка работал конюхом, заведовал конюшней, обслуживающей райисполком. Когда я приезжал к ним, дедушка брал меня с собой на базар, где мы покупали что-то к столу. Обязательно он покупал мне нишаллу. Это была такая сладость белого цвета, полужидкий вид халвы, консистенцией похожая на сгущённое молоко. Когда мы приходили с базара домой, у бабушки уже был накрыт стол, кипел самовар, сварен был суп, всё было очень вкусно. Мы садились втроём и ужинали, и это осталось в моей памяти самыми счастливыми моментами моего детства.

Рустам со своей любимой бабушкой незадолго до её смерти.

Иногда мы все вместе – мама, папа, я и Вилия – ездили в Каракуль к дедушке с бабушкой. Особенно запомнилась одна из поездок. Чтобы въехать в сам райцентр, нужно было проехать по большому деревянному мосту через реку Зарафшан. Так вот в один из наших приездов мой отец с друзьями поймали под мостом огромного сома, гораздо больше меня. Поймали просто руками, видимо, сом нашёл тихую заводь и отдыхал там. Мужики впятером еле вытащили сома из укрытия и выволокли на берег. Мне было очень интересно, радостно и страшновато – голова и пасть сома были огромными!

Я тогда частенько приходил на работу к отцу, прямо в его кабинет с окошечком для выдачи денег, и просил его:

– Ати, бир сум бар? (Папа, у тебя рубль есть?)

И мама, и папа мои хорошо знали русский язык, но дома мы разговаривали по-татарски, так было удобнее. А вот дети наши, и тем более внуки, и мои, и Вилии, совсем не знают этого языка. За исключением Марата, который, когда подрос уже, просил своих бабушек разговаривать с ним по-татарски и как-то немножко научился. Почему-то ему это было интересно.

Папа давал мне рубль, и я тут же убегал, и мы с друзьями покупали какое-нибудь лакомство. На тогдашний рубль можно было купить одну или даже две дыни.

Мама тогда не работала, заботилась о детях. Почти половину лета 1941 года мы с друзьями ходили купаться на реку Зарафшан, километрах в двух от того места, где мы жили. В воде мы барахтались и «топили» друг друга. Я особенно преуспевал в этом, оглушительно крича: «Бей жидов, спасай Россию!» Почему нужно кого-то бить и как это может поспособствовать спасению России, я тогда не понимал. И сейчас не понимаю. Просто услышал где-то этот призыв, и он понравился ребёнку. Видимо своей задорностью и простотой исполнения великой задачи.

Я хорошо нырял и плавал и однажды так «удачно» нырнул, что пробил голову о камень, лежащий на дне. У меня и до сих пор ямка на макушке осталась.

Почти сразу, как началась война, отец стал ездить в посёлок Каган, который был за 70 километров от нас. Это возле Бухары, мужчин призывного возраста со всей области собирали там и обучали военному делу. Каждый день папа рано утром уезжал и поздним вечером возвращался. На работу он уже не ходил. Но однажды, вернувшись из Кагана, он сказал маме, что завтра на учёбу не поедет, а послезавтра поедет уже с вещами – их отправляют на фронт.

Горестная была обстановка в доме, мама плакала.

Мы остались одни, жить было не на что. Маме пришлось искать работу. Она была грамотная, ей предложили должность в госбанке, и мы переехали в райцентр, где, как я уже выше писал, жили мои дедушка и бабушка. Раньше жили. Но теперь их там давно уже не было. Дедушка умер задолго до войны, в 1939 году, а бабушку забрала к себе в Шафиркан их дочь, моя тётя Марвия.

2

Переезжали мы на арбах. Квартиру в райцентре Каракуль нам дали в том же здании, где располагался госбанк. Здание было большое, в виде буквы П.

На новом месте долго жить нам не довелось, но я успел обрести друзей. И успел увидеть трагедию, случившуюся с моими новыми друзьями. Один из них – Юра Литвинов, его отец был большим начальником в районе и, как тогда было принято, имел личное оружие. Имя второго мальчика я забыл.

Юра, конечно, всем хвастался, что у его папы есть пистолет. И, конечно, остальные мальчишки ему завидовали. И вот они поспорили с одним мальчиком, долетит ли пуля с одного берега Зарафшана до другого. Там метров сто было, наверное, между берегами, ну, может, поменьше немного, если посмотреть взрослыми глазами. Юра побежал домой и стащил пистолет, пока папа был на работе. Тот мальчик, имя которого я забыл, перешёл по мосту на другой берег и встал в качестве мишени. А Юра стрелял. Пистолет – не очень прицельное оружие, и попасть из него в кого-то очень трудно даже на коротком расстоянии. Но… пуля попала прямо в грудь. И тот мальчик, имени которого я не помню, умер сразу.

Очень жаль, что я не помню его имени, хоть имя от него осталось бы, и мои дети и внуки узнали бы, что жил такой мальчик.

Мы с Вилиёй были маленькие, и мама не могла разрываться между работой и нами, поэтому нашла нам няньку, хорошую добрую девушку по имени Миннигуль, которая приехала из Башкирии. Младший наш братишка Ревмир уже умер к этому времени.

Рустам и Вилия с нянькой Миннигуль.

К сожалению, Миннигуль вскоре сбежала от нас – она вышла замуж за какого-то узбека или таджика. Другой няньки маме найти не удалось, и нам пришлось уехать в Шафиркан, где жили младшая сестра моего отца Марвия-опа и моя бабушка. Кто лучше бабушки присмотрит за внуками? Никто и никогда. И она никуда не сбежит.

И снова мы со всем своим немногочисленным домашним скарбом отправились в путь. Ехали уже не на арбах, а на грузовике. Путь неблизкий – до Бухары 70 километров, и потом ещё от Бухары до Шафиркана километров 50. Мама с маленькой Вилиёй в кабине, а я на вещах в кузове.

Маджид Саидов. На всякий случай надо сказать правнукам, что цифрового фото тогда ещё не придумали и эта фотография раскрашена рукой.

У моей тёти тоже были маленькие дети, и бабушка помогала с ними управляться. Марвия-опа работала заведующей библиотекой, а её муж таджик Маджид Саидов был зоотехником и работал при райисполкоме – он заведовал колхозными бараньими стадами, которые паслись в Кызылкуме. Не в самой пустыне, конечно, а перед ней, где весной ещё бывала травка.

Тётя Марвия с детьми. Стоит дочь Румия, а на коленях у матери сидит сын Марс (умер в детстве).

Приехали на место к вечеру и разгрузили вещи в уже приготовленный для нас дом на окраине посёлка, недалеко от библиотеки, где работала моя тётя. Дом был глинобитный, состоял из одной большой комнаты и чуланчика. Комната была без окон.

На новом месте маму сразу устроили завхозом в детдом. Из того времени я мало что помню. По-моему, довольно скоро маму позвали на работу в госбанк и нам дали новую квартиру в современном по тогдашним временам одноэтажном доме на несколько квартир. Их было два таких современных дома в посёлке, они стояли параллельно друг другу. Я не буду подробно описывать эти чудо-дома, скажу лишь, что это были бараки – «чудо-дома». Хотя… что такое барак, теперь поймут лишь только люди старшего поколения. Остальным ведь надо объяснять.

Или не надо? Зачем им знать о бараках и о тех, кто в них жил?

Квартира наша небольшая была по нынешним временам и без удобств – одна комната метров двадцать с одним окном. Но главное достоинство нашей новой квартиры было в том, что она была в 50 метрах от дома, где жила семья моей тёти.

Стали мы обживать наши владения. Расставили мебель, хотя, с точки зрения современных людей, назвать это мебелью было бы большим преувеличением, разложили вещи. Нас всё вполне устраивало, и о большем комфорте мы и не мечтали. Да и как мы могли мечтать? Ничего лучшего мы ведь никогда и не видели.

Сразу после первого дома, а мы жили во втором, находилась русская школа. Напротив школы – военкомат, а справа, если идти от нас в школу, протекал арык, довольно широкий, метров восемь в ширину. Если идти от нашего дома направо, тропиночка приводила к арыку, недалеко, метров в ста, наверное. Этот арык был основным источником нашего водоснабжения, а летом мы в нём и купались. Я уже писал, что Шафиркан находился на краю оазисной части Бухарской области. Северная часть района через пару кишлаков примыкала к пустыне Кызылкум. «Гуль» называли эту часть местные жители-узбеки.

Я пошёл в первый класс. Занятия уже начались, но я опоздал к началу учебного года буквально на несколько дней, так что быстро вписался в коллектив. Мама ходила на работу, а за Вилиёй присматривала моя бабушка. Очень удобно было, что Марвия-опа жила совсем рядом с нами.

Мама работала уже управляющей сельхозбанком. И однажды из Ташкента приехали два проверяющих. Мама очень боялась, что могут найти какие-нибудь ошибки или нарушения. Время было военное, наказание могло быть страшным.

Но ревизоры уехали довольные, и жизнь потекла по-прежнему. Некоторые события нашей жизни того времени я не хочу вспоминать. Но, наверное, надо.

Вот одно из них. Это было осенью 1942 года. В центре Шафиркана, напротив горисполкома и райкома партии, был небольшой парк, состоящий из полусотни акаций и нескольких десятков талов. Тал – это дерево, похожее на российскую вербу, и росло оно только по берегам арыков. Как раз одной из сторон, огораживающих парк, был тот самый арык, из которого мы брали воду для всех наших нужд. Интересно, что арык течёт большей частью по пескам, а не по твёрдому грунту. Но настолько вода нашего арыка была насыщена глиной, что сумела загрунтовать все поры своего дна.

Второй год шла война, люди уже в полной мере ощутили все тяготы войны. Жизнь резко ухудшилась, и начались выступления против советского строя.

Я присутствовал на одном суде, который состоялся прямо в парке. Басмачи со связанными руками сидели прямо на земле, судьи – за столом, покрытым красной материей. Басмачей было много, человек, наверное, двадцать или тридцать, все с бородами – и старые, и молодые. А за их спинами – милиционеры: кто с винтовкой, кто с наганом, кто с саблей.

Я очень хорошо запомнил этот день. Суд длился недолго, кое-кого из подсудимых о чём-то спросили, и вскоре нас, зевак, прогнали, а арестантов повели в сторону милиции.

Таких судов было много тогда, все о них говорили, но я на них больше не ходил. Сейчас я думаю, что эти басмачи, люди призывного возраста, спасаясь от призыва в армию и на фронт, уходили в пустыню Кызылкум и промышляли грабежами.

А война продолжалась, и жизнь устраивалась на новый, военный, лад. Мне такая жизнь не казалась какой-то особой. Мама работала, я ходил уже во второй класс, за Вилиёй по-прежнему смотрела бабушка.

3

Но спокойная наша жизнь продолжалась недолго.

В начале 1943 года к маме на работу снова приехали ревизоры из Ташкента. Проверили работу банка, сравнили результаты с предыдущей проверкой. Результаты им понравились, и маму перевели на новую работу в соседний район – Вабкентский. На ту же должность управляющей районным отделением сельхозбанка.

Вабкент находился всего лишь в 12 километрах от Шафиркана. Это был очень древний город, гораздо старше Москвы. Когда-то Вабкент имел очень высокий статус, в нём даже был собственный монетный двор. До сих пор в Вабкенте стоит красивейший минарет высотой почти в сорок метров, ровесник Москвы. И по сей день это самый высокий минарет в Бухарской области.

Вабкентский минарет.

Но к тому времени, когда мы приехали в Вабкент, это уже не был величественный город, это был неказистый посёлок. Обычный, такой же, в каких мы жили до того.

Нас поселили на центральной улице, метрах в семидесяти от знаменитого минарета, но дом наш был старой глинобитной развалюхой.

Здесь, в Вабкенте, у меня появилась своя постоянная обязанность – сбор дров. У матери отпала забота о дровах. Заготавливать дрова там – это совсем не то же самое, что в России. Не то, что леса – деревьев почти не было. Дровами у нас были сухие ветки, сучья тала, который рос по берегам Зарафшана. Где-то я нашёл колесо на оси, несколько деревяшек и соорудил тачку. Эта тачка очень помогала мне при сборе дров. За одну поездку я мог собрать и привезти достаточное количество дров, чтобы нам приготовить пищу и чай и обогреть комнату. Глинобитные дома хорошо держали температуру – зимой было не очень холодно, а летом прохладно.

Так жило большинство тогдашних мальчишек – у нас даже какие-то коммерческие сделки были в ходу по приобретению колеса для тачки или чего-то другого. И эту ситуацию понимали и оценивали все, в том числе наши учителя, ведь они жили рядом с нами. Если на уроке кто-то не мог ответить на вопрос, ему не ставили двойку, а поднимали другого ученика, второго, третьего, пока не получится полный ответ на заданный вопрос. И всем нам становился ясен ответ, все получали какие-то знания.

Помню, я частенько не мог сразу ответить на вопрос учителя. Делать дома уроки – такого понятия у меня не существовало.

Дом, в котором мы жили, был старый, глинобитный, как я уже сказал, хотя и в центре посёлка. Нас мучила малярия. В километре от посёлка протекала та же река, что была и в Каракуле – Зарафшан. По весне река разливалась. А когда возвращалась в своё русло, по берегам оставались заводи и болота, кишащие комарами.

В этих болотцах ловили рыбу. Прямо руками. Садились на дно по пояс в воде, раздвигали ноги и продвигались к берегу. Руками между ног вылавливали рыбу. Пойманную рыбу либо выбрасывали на берег, либо – если рыба большая – выходили на берег и насаживали на кукан.

Очень неприятными были комары, которые нас нещадно кусали. Я постоянно болел малярией. Эта болезнь в той местности была очень коварной. Температура тела повышалась до 40 градусов и выше, а потом вдруг падала, и начинался озноб. Так колотило от холода, что даже два-три одеяла вместе с тёплой одеждой не помогали. Лечили нас акрихином и хиной – очень горькие лекарства были.

Я ходил в школу, мама работала, Вилия оставалась дома одна. Однажды её укусил скорпион. Ей было очень больно, она кричала, плакала, но никого из взрослых рядом с ней не оказалось.

В Вабкенте мы прожили года полтора или два. Шёл последний, четвёртый, год войны. Мама иногда читала нам письма отца с фронта. Чем-то особенным нам это не казалось, это была обычная жизнь, к которой мы привыкли.

Как-то утром я шёл с бидоном за молоком по направлению к минарету. Недалеко от минарета меня догнал взрослый мужчина, потом оказалось, что это был начальник милиции. Он мне сказал, чтобы я бежал за ним. Когда мы добежали до минарета, он крикнул хозяину чайханы, находящейся под минаретом, чтобы тот принёс лестницу. Когда принесли лестницу и приставили к проёму (дверце) минарета, мы с чайханщиком стали подниматься по винтовой лестнице в теле минарета наверх. Перед этим нам вручили молоток с гвоздями и красное знамя с древком, которое мы прибили на самом верху рядом с гнездом аиста.

Это было 9 мая 1945 года.

4

Все ждали возвращения отцов с войны, но мы так и не успели дождаться – маму снова перевели на новую работу. Теперь уже даже не в Бухарской области, а в Самаркандской – поближе к Ташкенту. Ей там предложили возглавить отделение сельхозбанка в Акдарьинском районе.

Нам предстояло новое переселение. Почему-то детали этого переезда я не помню, хотя я повзрослел уже на два года.

Район получил название по названию реки Акдарья, что в переводе на русский язык означает Белая река. А главный посёлок района носил название Лаиш. Происхождение названия таково: лай по-узбекски – это грязь, а иш – это команда ослу, чтобы остановился.

Приехали мы на место, и поселили нас в здании, где находились и госбанк, и сельхозбанк, так же, как когда-то в Каракуле. Квартира здесь была получше, но туалет всё равно только во дворе.

Это был центр Лайиша, метрах в 100 от нас был базар и всё остальное. А вот школа была на окраине посёлка, рядом с пожарным депо. К этой, уже третьей на моём счету, школе, я привыкал гораздо труднее, чем к предыдущей. В чужом классе я чувствовал себя неуютно, к тому же в детстве я был очень стеснительным.

Далеко не сразу, но появился в новой школе у меня друг Гриша. Он был гораздо выше меня и старше. По национальности он был еврей. Жили они в пожарном депо, и я стал часто бывать у них. И Гриша часто бывал у нас. Мама его была уже пожилой женщиной, а его старшая сестра, как я позже понял, работала в органах госбезопасности, учреждение это находилось рядом с пожарным депо.

Там, в Акдарьинском районе, мы прожили тоже недолго – до 1946 года. Наверное, поэтому я мало что помню из этого периода своей жизни. Почти ничего не сохранилось в моей памяти. Помню, как стали возвращаться фронтовики.

Те, кому повезло вернуться, возвращались не с пустыми руками, а с трофеями. Не все, конечно, только офицеры. Появились даже немецкие и американские мотоциклы. Такое могли привезти уже только высшие офицеры – полковники, наверное, не ниже. Мы, мальчишки, с интересом окружали эти чудеса техники, рассматривали их и с испугом отскакивали, едва мотоцикл трогался с места. Эти мотоциклы нам казались чем-то невероятным.

Война давно закончилась, фронтовики всё возвращались и возвращались, а нашего папы всё не было. Я видел, как встречают каждый день фронтовиков их жёны и дети, и мне было очень грустно.

Но наконец-то и наш папа приехал! Он был в гимнастёрке и в пилотке с вещмешком за плечами. На гимнастёрке его сверкали медали, но трофеев он не привёз.

Отец стал искать работу. В Лайише ничего подходящего не нашёл и поехал в Самарканд. Поехал, да так и остался там – нашёл себе другую жену.

Мой друг Гриша частенько приходил к нам. Однажды, когда он был у нас, в комнату зашёл незнакомый мужчина и, не сказав ни слова, поставил у двери полмешка муки и две поллитровые бутылки подсолнечного масла. Поставил и ушёл.

Вскоре маму вызвали к следователю прокуратуры по поводу получения ею взятки. Гриша, видимо, рассказал дома о подарках, которые неожиданно свалились на нас, а его сестра проявила бдительность.

Маму всё чаще и чаще вызывали к следователю и вскоре арестовали. Мы с сестрёнкой остались одни. Я учился в четвёртом классе и не знал ещё, что моё школьное образование и закончится этими неоконченными четырьмя классами.

Не помню, кто и как сообщил плохую новость отцу, который жил в Самарканде. Отец приехал и забрал нас к себе.

И стали мы жить в Самарканде с отцом и мачехой. Но недолго мы с ними пожили – отец вдруг заболел, и его положили в больницу. Я узнал, что у него язва желудка.

Через много лет, когда мне будет столько же лет, сколько было тогда моему отцу, мне врачи поставят такой же диагноз. Но нам совместными усилиями врачей и моими, удалось подавить эту болезнь, а вот отцу моему – нет, он мучился этим недугом до конца своей не очень долгой жизни.

Отец долго лежал в больнице, видимо, язва его была в запущенной стадии.

Спасибо мачехе, что мы не оказались на улице. Вилию она сдала в детский дом в Самарканде. Повезло Вилие. Наверное, потому, что её звали по первым буквам Владимира Ильича Ленина. А мне не повезло – меня в детдом не взяли. Сказали, что взрослый уже. Действительно, уже в четвёртом классе учусь – самому пора о себе заботиться. Порасспросили меня в детдоме и, узнав, что я родился в Каракуле, сказали, чтобы я ехал к себе в Каракуль, в тамошний детдом.

И я сел на поезд и поехал в Каракуль, естественно, без билета – денег ведь у меня не было. Поэтому я ехал в тамбуре. Мы уже проехали полпути, я всё стоял в тамбуре и, устав стоять, не успел убежать, когда в тамбур вышел проводник. До сих пор помню его широкое мясистое лицо. В руках у него были смотанные вместе жёлтый и красный флажки на коротеньких толстых древках. Я хотел убежать в соседний вагон, но не успел открыть дверь, как он ударил меня этими флажками по голове. Я на мгновение потерял сознание, а он тем временем схватил меня за шиворот и, продолжая наносить удары, потащил меня к наружной двери.

Хорошо, что поезд в это время шёл в горку, поэтому медленно. Ударив меня в последний раз, он вышвырнул меня наружу, и я упал на острую щебёнку, которой был усыпан железнодорожный путь. Падая, я здорово поранил лицо и руки. И ещё потом у меня долго болело левое плечо. Но не мог я оставаться здесь в пустыне на полпути к заветной цели, и, превозмогая боль, я вскочил на ноги и, пробежав немного, уцепился за поручни последнего вагона с трудом преодолевающего подъём поезда.

Я стоял на ступеньках, держался за поручни и пытался открыть дверь, но она оказалась закрытой на ключ. Что делать? И тут я увидел, что на крыше поезда тоже едут люди. Там ехали такие же ребята, как и я, и даже девчонка одна. Забравшись на крышу, я увидел, что там ехало народу едва ли не больше, чем в вагонах. Кроме беспризорников, вроде меня, были там и взрослые. И взрослые, и подростки были одной профессии – майданники, как их тогда называли, то есть вокзальные и поездные воры и воришки, пока только овладевавшие этим ремеслом.

5

Так, не слезая с крыши, я благополучно добрался до родной станции Каракуль, а там, уже не помню как, добрался до райцентра и до детдома.

Меня вспомнили, мы же здесь не так давно жили. Особенно хорошо ко мне отнеслась старшая воспитательница, помнившая не только моих родителей, но и бабушку и дедушку. Меня обо всём расспросили и посочувствовали. Я рассказал, что моя сестрёнка находится в детдоме в Самарканде, и просил, чтобы её тоже сюда забрали, поближе ко мне. Они обещали.

Я осваивался в новой для себя детдомовской жизни, в новых порядках и правилах. Быстро узнал, что главный тут порядок – не официальный, а другой. Этот порядок был заимствован из криминальной, лагерной жизни. И это неудивительно, ведь в детприёмники собирали детей, выловленных на базарах или в «малинах», и распределяли их потом по детским домам. Эти дети и устанавливали здесь свои порядки. Они имели абсолютное превосходство над детьми, подобными мне. Пришлось провести немало жесточайших драк, большинство из которых я проиграл, но в конце концов блатные приняли меня за своего, за равного.

О моём детдомовском периоде можно ещё написать, и память моя потухающая готова напрячься, но не хочется.

Как-то старшая воспитательница сказала, что, если я хочу, могу привезти сюда мою сестрёнку. Видимо, с директором детдома она этот вопрос согласовала.

И вот я выхожу из дверей Каракульского детдома, с разрешения, неофициального, конечно. Я снова отправляюсь в Самарканд. Опять, конечно, зайцем, но зато еды мне в детдоме дали на дорогу.

…Иногда думаю, какое счастье, что меня не захватила беспризорная криминальная жизнь, в которую судьба меня неуклонно вела. Ведь почти все, с кем мне выпало детство общее, сгинули в тюрьмах и лагерях. Видимо, удержало меня чувство ответственности за свою сестрёнку, которая совсем маленькая, одна, в чужом городе, без близких, в самаркандском детдоме. И это беспокойство, эта забота снова погнали меня в путь, обратно – в страшный город Самарканд.

Проводницей вагона, в тамбуре которого я теперь ехал, была женщина. Когда она выходила в тамбур на остановках, чтобы впустить и выпустить пассажиров, я старался вжаться в стенку, чтобы быть незаметным. Но она меня всё равно видела. Видела, но не выгоняла. А потом она заговорила со мной, и я рассказал ей свою историю. Рассказал, что еду за сестрёнкой. Проводница выслушала меня и впустила в вагон. Там она нашла место и усадила меня.

В Самарканде мы попрощались с ней, и на прощанье она мне сказала несколько добрых слов по-татарски.

Выйдя из поезда, я сначала направился не в детдом, а к отцу. Но опять его не застал, он опять лежал в больнице. Ему сделали операцию, вырезали большую часть желудка.

Тогда я отправился в детдом. Но мне не хотелось идти к сестрёнке, которую я давно не видел, с пустыми руками. Горсть сушёного урюка я на базаре украл, а пол-лепёшки у меня было заранее для Вилии припасено.

В детдоме дети как раз были на прогулке, и я увидел среди них свою сестру. Но сначала не стал её подзывать, а обошёл весь детдом вдоль забора, чтобы найти укромное местечко, откуда я буду её вызволять.

Нашёл и, дождавшись, когда Вилия будет близко ко мне, тихонько, чтобы другие не услышали, подозвал её. Она опешила, увидев меня, и после секундного замешательства подбежала к забору. Мы плакали, оказавшись рядом друг с другом.

Но, как мы ни старалась, Вилия не смогла перелезть через забор. И я никак не мог ей помочь. Наконец, воспитательницы заметили шевеление Вилии возле забора и отогнали её. Я успел только сунуть ей в руки свои гостинцы и убежал.

Отбежав от детдомовского забора на безопасное расстояние, я задумался – куда мне теперь податься, Мачеха не предлагала мне остаться, и я решил добираться обратно в каракульский детдом, хотя мне очень не хотелось. Но воспитатели мне поверили и отпустили под честное слово на пять дней, я не мог их подвести.

Забрался опять на крышу поезда и уехал. Даже к отцу в больницу заходить не стал. Это было самое начало 1948 года, по-моему.

Прожил в детдоме я ещё около полугода, наверное. За это время я успел посидеть в милиции. До сих пор думаю, что это случилось не столько из-за моего проступка, а исключительно из вредности или, точнее, из-за неприязни ко мне моей новой воспитательницы.

Дело было так. В детстве я был непоседа. Забор детдома в одном месте имел пролом, и туда, за забор, ходили не только мы, дети, но и работники детдома выносили туда, на пустырь, всякий ненужный хлам – сломанные кровати, тумбочки и прочее. Этот пустырь за забором детдома для нас, воспитанников, был одним из излюбленных мест. Не помню уж, как его звали, моего тогдашнего друга, но, видимо, в нём тоже сидел будущий инженер. Вот мы с ним вдвоём стали разбирать один из выброшенных лежаков. На пустыре нас заметила наша воспитательница. Она стала истерично кричать, почему-то только на меня. Она кричала, что я – враг народа, потому что намеренно порчу государственное имущество. Она добилась того, чтобы меня забрали в милицию. Там на меня тоже кричали и грозили. Грозили, что сейчас меня выведут отсюда и расстреляют – защита социалистической собственности была в надёжных руках крепких и умелых мужчин, наверняка, на фронте не бывавших. В войну они занимались более важным делом – борьбой с детьми, оставшимися без родителей.

Я был очень напуган, хотя мне в ту пору было уже 14 лет. Только поздно вечером меня отпустили в детдом. Но предупредили, что я у них теперь на примете как вредитель, и что меня надо бы прямо сейчас посадить в тюрьму. Но они пока это отложат.

Но в детдоме мне недолго оставалось жить. В августе 1948 года нас, троих или четверых старших ребят, отправили в город Чирчик Ташкентской области, в ремесленное училище №3. Кто-то нас сопровождал, не помню уже – то ли из чирчикского училища за нами приехали, то ли кто-то из наших детдомовских работников.

6

Так началась моя новая жизнь. Стало немного полегче. Это ремесленное училище курировал Чирчикский электрохимкомбинат. Для этого комбината и готовили здесь рабочих разных специальностей. Специальность, на которую меня определили, называлась «слесарь по ремонту и обслуживанию контрольно-измерительных приборов». Как оказалось, это была элитная, как теперь сказали бы, рабочая специальность. Основными работниками комбината были аппаратчики, которые непосредственно управляли технологическим процессом. Делали они это по приборам, измеряющим различные физические и химические показатели – расход реагентов, давление, температуру и прочие. А моя специальность была не основной, а вспомогательной – ремонт и обслуживание приборов. Но это была куда более сложная, более интеллектуальная работа. Почему меня, недоучку, определили на эту специальность, не понимаю.

Курсанты чирчикского ремесленного училища №3. Рустам слева.

Итак лето 1948 года, я – учащийся ремесленного училища. Нам выдали красивую форму. Порядки в ремесленном училище сильно отличались от детдомовских порядков, потому что в большинстве здесь были не детдомовские, а домашние дети. То есть те, кто благополучно жили в своих семьях, окончили семь или даже восемь классов нормальной средней школы и после этого пришли в ремесленное училище для получения рабочей специальности.

В ремеслухе я подружился с Васей Сосновским, тоже из беспризорников. Васька был очень открытый и весёлый мальчишка и очень любил играть на аккордеоне. Мы навсегда оказались самыми близкими друзьями, до самой его смерти. Удивительные совпадения преподносит жизнь – когда дети наши подросли и пошли в школу, моего сына и дочку Васи учительница в первом классе посадила за одну парту. А в последние годы мы и соседями ближайшими стали – главный инженер Чирчикского производственного объединения «Электрохимпром» Василий Яковлевич Сосновский занимал соседний с нашим коттедж.

Вася прожил немногим более пятидесяти лет – его, как и всех друзей моей юности, – победила жестокая болезнь, очень распространённая у нас, к сожалению. Я один остался.

В нашем училище были не только ребята, но и девочки. Но они учились по другим специальностям – на аппаратчицу или на лаборантку. Девочки жили в другом общежитии довольно далеко от нашего. Район Боз-су и сейчас – окраина Чирчика, а тогда это вообще было за городом.

Наше общежитие и учебный корпус были рядом со школой, а сразу за школой был лагерь. Заключённых оттуда каждый день на грузовиках под охраной возили на работу на химкомбинат и на другие объекты. Всё это для меня было необычно, и я чувствовал напряжённость.

Уже позже я узнал, что заключёнными были японские военнопленные, это их возили на строящиеся промышленные объекты и на строительство десяти больших двухэтажных коттеджей для руководства города и электрохимкомбината.

Конечно, в самом фантастическом сне мне не приснилось бы тогда, что через много лет в одном из этих десяти коттеджей в самом центре города, возле площади Ленина, доведётся и мне жить со своей семьёй. Однако случилось. Вот какие необычные повороты бывают в жизни!

Летом 1949 года после окончания первого курса ремесленного училища я ехал из Ташкента в Самарканд навестить отца. Время было ночное, приятно было стоять в тамбуре и думать о чём-то хорошем под монотонный стук колёс. Вдруг в тамбуре появились трое парней моего возраста и, приставив финский нож, заставили меня снять мою новенькую форму ремесленного училища. Взамен они отдали мне свои завшивленные лохмотья.

Меня иногда тянет к осмыслению тогдашней криминальной обстановки в стране. Криминал есть всегда и везде, но то, что было в послевоенном СССР, в таких жестоких формах и масштабах, наверное, выходило за рамки обычного. Так мне кажется.

Это было одной из главных характерных черт послевоенного времени. Тысячи, а, может, и миллионы людей, особенно детского возраста, были оторваны от своих корней и, как перекати-поле, скитались по стране в поисках лучшей доли. Самым доступным способом заработать на хлеб было воровство. В какой-то степени и меня это коснулось, не могло пройти мимо.

Приехав в лохмотьях в Самарканд, отца я дома снова не застал. Он опять лежал в больнице.

От мачехи я узнал, что маму мою освободили, она забрала Вилию из детдома и увезла её, и теперь они живут в Таджикистане, на железнодорожной станции Ханака в Сталинабадской области.

Ехать к ним я уже не имел ни средств, ни времени и вернулся в Чирчик. Нескоро нам придётся свидеться. Только через несколько лет, когда я, уже служа на флоте, получу отпуск, я смогу съездить к ним.

В ремесленном училище я проучился два года, и после его окончания в 1950 году меня, естественно, отправили работать на электрохимкомбинат.

Мне было 16 лет, и по закону мне не позволялось работать на вредном производстве, поэтому меня зачислили не в технологический цех, а в цех КИПиА, где централизованно ремонтировали приборы из всех цехов комбината.

Зачислить-то зачислили, но всё равно вскоре меня отправили в основной технологический цех, цех №1, который производил аммиак. Отправили обслуживать тамошние приборы.

Аммиак – это и завершённый химический продукт, и в то же время сырьё для других цехов комбината, где из него делали другую продукцию: азотную кислоту, аммиачную селитру, карбамид…

На заводе приняли меня очень хорошо, и я был счастлив. А в цехе КИПиА меня все звали не иначе, как Рустамчик. Давно я не видел такой ласки. Наверное, с тех пор, как жизнь разлучила меня с моими дедушкой и бабушкой.

В ремесленном училище я как будто бы закончил пятый и шестой классы средней школы. Или мне так просто написали, что я их закончил – там у них даже программы такой не было. Предполагалось, что в ремесленное училище поступают люди после седьмого класса как минимум.

И вот теперь, оказавшись на передовом химическом предприятии, я задумался – стыдно это, пожалуй, среди такого умного коллектива оказаться с образованием шестилетней школы. Частично придуманным, к тому же. Поэтому, работая на электрохимкомбинате, я поступил в вечернюю школу и до армии успел закончить седьмой и восьмой классы.

После этого меня призвали в армию.

Начальник цеха Евсей Аронович Соколовский на пятиминутке перед коллективом цеха напутствовал меня хорошими словами, пожелал мне хорошей службы и возвращения после армии в родной цех. Многие выступили и тоже поддержали меня. Мне было очень приятно.

Два года я проработал на заводе. За это время я узнал завод, как дом свой родной, – в разных цехах поработал. И в КИПиА, и в синтезе аммиака, и в конверсии метана, в компрессии и в цехе №5 – производстве азотной кислоты.

Электрохимкомбинат, на котором я начал свою трудовую деятельность после окончания ремесленного училища, на всю жизнь привязал меня к себе. Отсюда я ушёл в армию, а после армии вернулся снова.

Потом ещё несколько лет перерыва было, когда я в институт дневной уходил учиться, и после института, когда мы с женой завербовались на секретный завод в Сибири. И всё – больше перерывов не было.

7

На службу я попал на Балтийский флот.

Бравый морячок Рустам Гизатулин.

Везли нас на службу в далёкую Эстонию в товарных вагонах. Везли долго, с частыми и длительными остановками на совсем маленьких станциях и полустанках. Погода стояла тёплая. Даже когда мы выехали из Средней Азии в Россию, всё равно было тепло. На стоянках высыпали из теплушек и гоняли в футбол. В вагоне, где ехал я, в основном были ребята из Чирчикского химико-технологического техникума. Там я познакомился с Валерой Воронцовым и Николаем Павловичем Гороховым – так, по имени-отчеству, его величали одногруппники по техникуму. Почему-то их призвали в армию, не дав закончить учёбу. Мы очень подружились втроём, пока ехали до места, и пока были в учебном отряде. А потом нас распределили по разным кораблям, и пути наши разошлись. Воронцов навсегда исчез из нашего поля зрения, видимо, он после армии в Чирчик не вернулся.

А с Колей Гороховым мы встретимся после армии и будем вместе работать всё на том же нашем родном химзаводе. Всю жизнь будем вместе работать, до самой преждевременной кончины Коли. Я был главным энергетиком уже не электрохимкомбината, а производственного объединения «Электрохимпром», а Горохов у меня был энергетиком в разных цехах. И однажды я послал его в командировку на Кубу на два года. Да, в те времена, когда выезд за границу был чуть ли не равнозначен полёту в космос, я мог посылать своих специалистов за рубеж, в социалистические страны для строительства и эксплуатации там таких же, как наш, заводов… Сам я выезжать не мог – невыездной был из-за допуска к секретным сведениям, а посылать специалистов со своего предприятия мог. В конце своей жизни Николай Горохов был энергетиком одного из самых больших производств нашего объединения – капролактама.

Второй слева я, Рустам.

В то время во флоте срочная служба была пять лет. Я со службы писал письма в родной цех, рассказывал о своём житье-бытье в армии. Евсей Аронович на пятиминутках перед началом рабочего дня зачитывал мои письма всему коллективу. Почему я им писал? Видимо, потому, что цех стал моим родным домом, таким, какого у меня не было раньше. И всю мою службу во флоте я не терял связи со своим трудовым коллективом.

После окончания учебного отряда меня сначала направили на эсминец «Статный», но вскоре отозвали обратно на «Вихрь», корабль, приписанный к учебному отряду, где я начинал свою службу. Причиной тому было следующее. Пока был в учебном отряде, я как специалист-электрик помогал офицерам делать учебные пособия для политзанятий. В частности, я делал огромный макет карты Советского Союза с обозначением лампочками городов и регионов, где были расположены значимые промышленные объекты. Например, в Новокузнецке шахты обозначались лампочками одного цвета, а электромашиностроительные заводы – лампочками другого.

Пригодился мой опыт работы в цехе контрольно-измерительных приборов. Это и определило характер моей службы.

Вышедшая из тюрьмы мама снова в банковской сфере пригодилась. Теперь уже в Сталинабаде. Эту фотографию она мне морячку на Балтику прислала.

Мне вообще служба нравилась. Советский Союз хорошо кормил своих военных моряков. Во всяком случае, так показалось мне. У нас на корабле практически всегда в свободном доступе стояли бочки с квашеной капустой, с солёными огурцами и помидорами. Жизнь стала сытной и свободной! Рай да и только! К тому же за время службы мне удалось закончить экстерном девятый и десятый классы вечерней школы и получить аттестат зрелости.

Прослужил я не все пять лет, а только три с половиной. А потом в Сталинабаде заболела моя мама, и в часть пришло письмо из какой-то военной инспекции с распоряжением демобилизовать меня, так как я был единственным кормильцем. В общем-то я немного не дослужил до полного срока, если учесть, что как раз в то время срок службы в морфлоте сократили с пяти до четырёх лет.

Демобилизовавшись, я сразу отправился в Таджикистан, в Гиссарский район, где жили моя мама и сестрёнка.

Маму, несмотря на её недавнее уголовное прошлое, на работе ценили. Здесь она на курсах повышения квалификации при министерстве финансов, староста группы. 1953 г.

Побыл я у них очень недолго и вернулся в Чирчик. Оставаться в Гиссаре мне не было смысла, а в Чирчике была какая-то перспектива. На родном заводе я, возможно, получу со временем квартиру и смогу перевезти к себе маму с сестрёнкой.

Пришёл я в свой родной цех на химкомбинате и рассказал Соколовскому о нашей семейной ситуации. Евсей Аронович выслушал меня и пошёл по инстанциям. Был в завкоме, был в парткоме и даже до директора комбината дошёл. Директором тогда был Леонид Аркадьевич Костандов, который через десять лет станет министром химической промышленности СССР и пробудет в этой должности целых пятнадцать лет, пока его не назначат заместителем председателя Совета министров СССР.

Старания Соколовского не пропали даром – мне почти сразу дали квартиру, точнее, отдельную комнату в заводском общежитии по улице Менделеева. Эта улица начиналась прямо от площади, где были заводоуправление и центральная проходная. А напротив общежития располагалась пожарная часть комбината.

Я вызвал маму с Вилиёй, и уже через два месяца они переехали ко мне. Комната была большая и рядом с кухней общежития. Это было удобно и даже создавало ощущение, что у нас была настоящая квартира со своей кухней. Прожили мы там довольно долго.

Моя сестрёнка Вилия.

В те времена это было очень непростым делом, чтобы целую комнату дали одному рабочему в распоряжение. Но на заводе меня помнили и хорошо относились.

Так мы стали жителями Чирчика, вся семья. Я поступил на вечернее отделение Чирчикского химико-технологическолго техникума. Поскольку у меня теперь был аттестат о среднем образовании, срок обучения у меня был сокращённый – два года.

И ещё одно знаменательное событие произошло в это время в моей жизни – я познакомился с Венерой, моей будущей женой.

Ещё когда я работал на первом участке КИП аммиачного производства, в мои обязанности входило проведение обслуживания и мелкого ремонта приборов в лаборатории «Дели». Эта лаборатория занимала отдельное, довольно большое помещение и осуществляла контроль степени очистки конвектированного газа от вредных составляющих – СО₂, то есть углекислого газа, и СО, или, как его называют в быту, угарного газа. Пусть простятся мне некоторые технические подробности – это немногое из того, что я помню хорошо, поэтому они мне помогают вспоминать и другие подробности моей жизни.

Однажды я пришёл по каким-то делам в эту лабораторию, а там группа практиканток из техникума проходит инструктаж. И одна из практиканток мне сразу приглянулась. Это была Венера.

Мы с Венерой через 55 лет после первой встречи. С нами жена нашего сына Маргарита и наша младшая внучка Алия.

8

Зажили мы не хуже других. Я днём работаю, вечером учусь.

Моя сестрёнка Вилия тоже поступила на работу на электрохимкомбинат. Её определили на спецобъект – так в просторечии называли одно из секретных производств нашего комбината – натриево-калийное производство, которое выпускало продукцию для Военно-морского флота и для других нужд. Вилию стали называть Валентиной, и больше она никогда своего настоящего имени не вспоминала, а большинство её знакомых потом и не знали этого имени.

Только мама оставалась сидеть дома. Но просто так сидеть дома она не могла, не такой у неё был характер. Когда мы немного обжились в Чирчике, мама попросила меня купить ей швейную машинку. Она стала шить женские платья, сначала знакомым на заказ, а потом и на рынке стала продавать.

Я работал, как и до армии, в цехе КИПиА. Только уже не на участках в разных цехах, а в центральном КИПе. Тогда в КИПе только-только была создана новая структура – группа автоматики. В группе было семь или восемь человек и среди них только что приехавшие из Москвы Ефанкин и Тюликов. Они там закончили ВУЗ по какой-то ускоренной программе. В те времена очень не хватало инженерно-технических работников, и часто их готовили по ускоренной программе.

Группа автоматики – это была лаборатория по разработке новых контрольно-измерительных приборов для технологических процессов, которые использовались на нашем комбинате. Соколовский перевёл меня в эту группу, и стал я работать с этими корифеями.

Люди в группе автоматики были большими энтузиастами, которые горели своим делом. Мне было очень интересно, и даже после работы я в мыслях моих оставался с теми задачами, которыми был наполнен трудовой день. Мне могут не поверить, но я с нетерпением ждал нового рабочего дня, чтобы снова погрузиться в творческую работу.

Этот период в моей биографии был очень плодотворным. По специфике нашей работы нам сначала нужно было изучить сам технологический процесс производства аммиака, селитры, карбамида, азотной кислоты и других продуктов. Мы вместе с технологами находили участки в производственной линии, куда необходимо было придумать и поставить прибор для наблюдения за параметрами процесса. Думаю, первоначальные инженерные знания и склонность к инженерной работе у меня зародились там, в группе автоматики цеха КИПиА.

И позже, когда я решил уволиться, чтобы учиться в институте, ребята из нашей группы недоумевали, как я могу оставить такую интересную работу.

Одновременно шла другая, личная, жизнь. Мы с Венерой продолжали встречаться. Она уже окончила техникум и работала лаборантом на нашем же химкомбинате. Я познакомился с её родителями и часто бывал у них в гостях. Познакомил я Венеру и со своей мамой.

Я окончил техникум по специальности «техник-электрик по эксплуатации и ремонту оборудования электроустановок», и на работе меня немного повысили – я стал старшим прибористом. Немного прибавилась и зарплата. Я продолжал заниматься любимым делом – автоматизацией производственных процессов, и всё у меня было хорошо.

Но человеку всегда чего-то не хватает, и загорелось мне поступить в политехнический институт. На энергетический факультет, конечно.

Но на вечернее отделение я не мог поступить, потому что в то время в Чирчике его ещё не было. Надо было учиться в Ташкенте, на дневном отделении, но тогда я не мог совмещать учёбу и любимую работу. Передо мной был трудный выбор.

А ещё ведь и лишиться заработка было страшно. Я, правда, не был уже единственным кормильцем в семье – сестрёнка работала, да и мама шитьём подрабатывала.

Всё это хорошо, ну а сам-то я как пять лет буду жить, на что? Конечно, я буду подрабатывать в свободное от учёбы время, но всегда ли это получится, и будет ли мне этого хватать?

Решил поговорить с мамой. Она выслушала меня, помолчала минуту-другую, и вдруг глаза её заблестели:

– Ну давай, поступай! Мой сын будет инженером! Такого в нашем роду ещё не было.

Оставалось ещё решить этот вопрос на работе. Я зашёл к начальнику цеха Соколовскому и рассказал о своих планах. Он расстроился:

– Да я ведь наметил назначить тебя техноруком при первой возможности!

Технорук, или технический руководитель, это по сути заместитель начальника цеха. Я был приятно удивлён его планами, и он это заметил:

– Так что давай, иди, работай, Рустамчик!

Я повернулся и пошёл. Когда я дошёл до двери, он окликнул меня:

– Если не передумаешь, зайди ко мне через два дня, ещё поговорим.

Когда я пришёл через два дня, Евсей Аронович спросил, не передумал ли я. Я ответил, что нет.

Он помолчал:

– А я ведь не просто так хотел тебя сделать техноруком. Мне скоро на пенсию, хотел тебя готовить на своё место… Ну, иди, подумай ещё, и если не передумаешь, тогда иди прямо в партком.

Вот так раньше у нас увольняться надо было – через партком, хотя никаким членом партии я тогда не был.

Я пошёл в партком. Тогда секретарём парткома химкомбината был Саттар Гафурович Якубов, с которым мы хорошо были знакомы. Раньше он работал в 20-м цехе, и нам часто доводилось общаться по производственным вопросам. Саттар Гафурович был намного старше меня. Когда я вошёл к нему, он предложил мне сесть и, не дожидаясь, пока я открою рот, сказал:

– Я знаю, зачем ты пришёл. Отговаривать тебя не буду, знаю, что бесполезно. Иди, Рустам, учись, ты правильное решение принял.

Итак, всё решено! Это был довольно крутой поворот в моей судьбе, и отважиться на него мне было непросто. Уйти с работы, которая кормила всю семью, на целых пять лет! А ещё ведь смогу ли я там учиться? С моим-то багажом, ведь в настоящей средней школе я учился всего до четвёртого класса. Потом в детдоме чему-то учился, но всего полгода, потом в ремесленном училище чему-то учился, но там программы для пятого и шестого класса не было. Потом седьмой и восьмой классы в вечерней школе, когда уже работал на заводе. Потом в армии девятый и десятый классы в вечерней школе экстерном. Да, с такими «университетами» только в институт поступать.

Конечно, в тех условиях, которые выпали мне, любой нормальный человек так бы и ограничился четырьмя классами, ну, в лучшем случае, семью. Это надо было очень сильно хотеть учиться, чтобы замахнуться на институт. Я очень хотел, хотя и боялся – смогу ли я освоить институтские премудрости.

Я, правда, совсем недавно ещё и техникум окончил, но вечерний тоже, без отрыва от производства. Чего греха таить, в вечернем образовании совсем другие требования, чем в дневном. Будь то школа, техникум или даже институт. А я замахнулся на дневной институт.

9

Венера тоже загорелась идеей получить высшее образование, и летом 1957 года мы с ней подали документы для поступления в Среднеазиатский политехнический институт в Ташкенте. Венера поступала на химфак, а я на энергофак.

Бывает в жизни везение, когда что задумывается, то и исполняется. Но не всегда и не у всех. Мне повезло, меня приняли, а Венеру нет, хотя она набрала на экзаменах больше баллов, чем я. Мне помогли мои служба на флоте и производственный стаж.

Я получил место в общежитии, где мне предстояло прожить целых пять лет. Венера осталась работать на заводе, но она тоже серьёзно была настроена на учёбу и, потерпевши неудачу в Ташкенте, на следующий год поехала поступать в Казанский университет.

Что я чувствовал, поступив в институт? С одной стороны, счастье и гордость – да, в нашем роду никого не было с высшим образованием, я буду первым. А с другой стороны, тревога была – на что жить, учась в дневном институте? Что ж, буду подрабатывать вечерами. Но ещё больше страшила мысль – смогу ли я учиться?

Но отступать мне было некуда. Я не мог с позором вернуться в Чирчик, где столько людей в меня верили и на меня надеялись. И я стал усиленно грызть гранит науки. Это, конечно, избитая фраза, но она как нельзя лучше отражает моё тогдашнее состояние.

Студент.

Из двадцати пяти человек в нашей группе двадцать три человека были сразу после школы, и даже не просто после школы – они были золотыми медалистами. И только я и Женя Максимов были из другой колоды. Можно сказать, мы случайно попали в такой именитый по тем временам ВУЗ – СазПИ готовил инженерные кадры для всех пяти среднеазиатских республик – Узбекистана, Казахстана, Киргизии, Туркмении и Таджикистана.

И действительно, учиться в институте нам с Женей было ой как непросто! Чего стоили только высшая математика и теоретические основы электричества! После первой сессии Женю всё-таки отчислили, и я остался один среди золотых медалистов.

Среди медалистов был один, Гайрат Кадыров, будущий Председатель Совета министров Узбекистана, с которым удивительный гончар, лепящий наши судьбы, тоже свёл нас на всю жизнь. Через много лет мы и с ним стали соседями по посёлку коттеджей для руководящего состава города Чирчика!

Он тогда был первым секретарём чирчикского горкома партии, то есть первым человеком города в иерархии тех времён. И даже когда его назначили Предсовмином Узбекистана, он ещё долго не хотел уезжать из Чирчика и ездил на работу за тридцать километров.

Это просто невероятно, как столько разных людей, встречавшихся мне на жизненном пути в разные годы моей юности, стали моими соседями в конце концов!

И как она нас разбросала потом, тоже невероятно. Кто бы мне сказал в то время, о котором я сейчас пишу, что шестеро из семи моих внуков будут жить в других странах, далёких от бывшего СССР! И только с Гайратом мы теперь живём поблизости друг от друга – в Москве – и регулярно встречаемся и выпиваем при встрече с удовольствием.

Будучи председателем Совмина, Гайрат мне очень помог однажды. Моему сыну, живущему уже в Москве, срочно была необходима операция на глазах. А Святослав Фёдоров тогда только начал делать такие операции, и очередь к нему была на несколько лет вперёд. Это был единственный случай, когда я попросил Гайрата о чём-то. Гайрат позвонил министру здравоохранения СССР, и через несколько дней глаза моего сына были прооперированы.

На лекциях мои молодые однокурсники всё ловили на лету, а я почти ничего не понимал! У меня оставались серьёзные пробелы в среднем образовании – не зря я беспокоился.

Нет, не всё, конечно, и молодые однокурсники-медалисты ловили на лету. Частенько и они бывали в недоумении. Профессор Дмитрий Сергеевич Топорнин, старый петербуржец дореволюционной учёной закалки, читал математику всему курсу нашего факультета. Когда профессор говорил об очень сложных вещах, например, о теории поля или о дивергенции, вся аудитория погружалась в уныние. Лектор спрашивал нас время от времени:

– Понятно?

И в ответ на глубокое молчание аудитории говорил:

– Ну, хорошо, если не поняли, просмотрите мои лекции и мои учебники и поймёте.

Да и другие предметы, особенно ТОЭ – теоретические основы электричества были очень трудны не только для меня. По ТОЭ редко кому удавалось сдать экзамен с первого раза. Да что там экзамен – чтобы получить хотя бы зачёт, то есть допуск до экзамена, некоторые приходили по 17 раз!

Учёба для меня была огромным напряжением, и это в конце концов сказалось на моём здоровье. В конце первого курса я заболел и пошёл к врачу. Врач направил меня на обследование, и оказалось, что у меня нулевая кислотность желудочного сока – видимо, последствие моих стараний в учёбе, психологического и нервного перенапряжения.

Одним из назначенных врачом лекарств была слабая соляная кислота НCl. Я был дисциплинированным больным и добросовестно выполнял предписание врача – пил эту кислоту. Только годы спустя я понял, почему так рано потерял зубы – к 35—40 годам у меня их просто не осталось.

Я специально описал этот случай, чтобы те, кто будет читать эти строки, знали, какая медицина была в те времена.

В общем, первый курс для меня был кошмаром. О том, чтобы работать в свободное от учёбы время, не было и речи. Свободного от учёбы времени просто не было!

И тем не менее в конце первого курса я уже начал понемногу подрабатывать. Это были в основном разовые работы по разгрузке железнодорожных вагонов. И что хорошо, этого не надо было специально искать – частенько в общежитии появлялся человек, который приглашал нас поработать на товарной железнодорожной станции. За работу платили сразу же на месте наличными, и это было очень удобно.

Нельзя сказать, что эти заработки были систематическими или даже частыми, но бывали, к счастью.

На втором курсе мне было уже полегче, и я уже смог устроиться истопником на электроламповый завод, который находился недалеко от нашего общежития. Обязанности мои были не хитрые – нужно было прийти на работу в пять часов утра и затопить двенадцать голландок. Голландки – это печи такие были для обогрева помещений. Работа истопником увеличивала мою стипендию почти в четыре раза, и можно было вздохнуть с облегчением – жизнь удалась. К сожалению, эта работа моя продолжалась недолго.

Я потихоньку входил в русло нормальной учёбы. Хотя знания мои по-прежнему не позволяли мне свободно себя чувствовать и здоровье моё пошатнулось. А ещё и психологическое давление – мама и Вилия были не очень обеспечены.

Молодость – лучшая пора жизни, хотя можно и поспорить с этим.

Освоившись с учёбой, я стал осваивать для себя город Ташкент. Мне было интересно узнавать новый огромный город. Таких больших городов я раньше не видел. Но чувствовал я себя уютно в любом уголке города – узбекский язык в силу особенностей моей ранней биографии был почти родным моим языком.

Старый Ташкент.

Учебная нагрузка у нас была очень большой – четыре пары, то есть четыре раза по полтора часа. Это полный восьмичасовой рабочий день, если прибавить перерывы между парами. А восемь часов умственной нагрузки – это гораздо тяжелее, чем восемь часов любой работы, уж поверьте, мне есть с чем сравнивать. А ещё даже и в восьмичасовой рабочий день мы не укладывались, если с лабораторными работами. Тогда бывало три пары лекций и две пары лабораторной работы или даже больше – лабораторная работа может затянуться. Часами приходилось собирать различные схемы из электродвигателей, генераторов, другого электрооборудования, регулировать процессы в готовых сетях, а затем делать расчёты для получения нужных параметров, и потом ещё и защищать свою работу перед преподавателем. Эти практические работы, конечно, очень помогали понять те теоретические вещи, о которых нам рассказывали на лекциях. А мне на лабораторных работах было и полегче, чем на лекциях, – все эти железки я уже раньше успел руками пощупать, когда работал на заводе.

10

Лекции по химии мы слушали не у себя, а в здании химического факультета. Химфак тогда находился в центре Ташкента, рядом с театром оперы и балета. Перед театром был фонтан, а после фонтана проходила улица Кирова. На этой улице был кинотеатр «Искра» и рядом с ним пельменная. Вот, наконец, я добрался до цели, до пельменной!

Эта пельменная оказалась находкой для меня, я её посещал каждый день все пять лет учёбы, а иногда и дважды в день. Почему? Там проходило много народа, и пельмени всегда были горячие и свежие. Но не это главное. Главное, что там совершенно бесплатно в стаканах выставлялся бульон из-под пельменей, горячий и даже немного с жирком. Купив одну порцию пельменей (двенадцать штук), ты мог взять два-три – да сколько угодно стаканов бульона. И хлеб в те хрущёвские времена во всех столовых был бесплатный.

И что приятно – общежитие наше на улице Пролетарской было совсем недалеко от этой пельменной, которая мне и до сих пор кажется самым лучшим предприятием общественного питания в моей жизни. Хотя в последние годы судьба моя удивительная позволила мне побывать в лучших ресторанах Нью-Йорка, Лондона, Парижа, Гонконга и Пекина. Точнее, это дочь моя позволила, а не судьба.

Так что мне удалось пожить при коммунизме. С бесплатным бульоном и хлебом.

Но надо сказать, что студенческая жизнь не состояла лишь из одной учёбы, разгрузки вагонов и веселого вечера в общежитии после посещения любимой пельменной.

Часть сентября, октябрь, ноябрь, а иногда и часть декабря уходили на сбор хлопка. Все учебные заведения республики, в том числе старшие классы школ, в это время вывозили в колхозы. Мы там жили, работали и даже отдыхали. С нами на грядках были наши преподаватели, доценты и даже профессора. Они, правда, хлопок не собирали, но организовывали нашу работу и наш быт.

Может показаться, что я рисую довольно грустную картину своей жизни. Нет, ни в коем случае. Для нас это была обычная жизнь, ведь другой-то мы не знали. Это были очень весёлые и счастливые годы, так я теперь вспоминаю. Может быть, потому, что мы тогда молодые были и в любых условиях находили повод для радости и веселья.

В первый год моего студенчества меня на хлопке назначили завхозом, может быть, из-за того, что я был по возрасту старше других студентов. Я отвечал за продукты для моих товарищей. Что-то мы получали в колхозе, а за чем-то ездили с бригадиром колхоза на базар. Завтрак обычно состоял из чая и хлеба с маслом, но бывали у нас иногда и сыр, и колбаса.

Моя сестрёнка Вилия взвешивает собранный ею хлопок.

В 1958 году я благополучно закончил первый курс, хоть и стоило мне это невероятных усилий. Дальше учиться мне было несравненно легче – я вписался в учебный процесс. А на старших курсах мне уже было даже легче учиться, чем моим медалистам-однокурсникам. Пошла специализация, а я в отличие от моих товарищей уже много знал из собственного рабочего опыта.

Летом после окончания учебного года нас отправили на целину, и мы там проработали до самого сентября. Надо, наверное, современным людям объяснить, что это такое – целина.

В то время СССР решил осваивать нетронутые степные просторы Казахстана, Оренбургской области и других областей России. Запахивали и засевали пшеницей огромные просторы размером едва ли не больше всех европейских стран вместе взятых.

На целине я проработал весь хлебоуборочный сезон помощником комбайнёра. Комбайнёром у меня, кстати, тоже был не местный, и даже совсем издалека – румын. Он почти не знал русского языка, а я совсем не знал румынского, но ничего, как-то работали. Моя работа была довольно примитивной – ножи, которые срезали колосья, часто забивались стеблями. Комбайнёр останавливал свою машину, и я очищал режущий механизм.

Когда мы косили далеко от полевого стана, обед нам привозили на грузовой машине прямо к комбайну. Обед очень хороший был – на первое, как правило, борщ, густой и жирный, что-то с мясом на второе, и на третье компот обязательно. В колхозе почти каждый день резали барана или бычка – мясо на обед было самое свежее. Роскошный был обед! Как говорит одна из моих внучек Амина, выходя из-за стола: «Всё было вкусно, приятно и полезно!»

Целинный период жизни оставил интересные и приятные воспоминания на всю жизнь, несмотря на спартанские условия. Побывал в незнакомых мне доселе казахстанских степях, ощутил силу неласковых степных ветров и прелести степной жизни. Но я был доволен – вряд ли мне когда-нибудь доведётся ещё всё это увидеть.

«Никогда не говори никогда» – побывать в казахстанских степях мне всё-таки доведётся впоследствии, и не раз, но не будем забегать вперёд.

Срок пребывания нашего студенческого отряда на целине, в казахской степи, заканчивался, и в конце августа мы покинули не столь уж полюбившиеся места. Я домой не сразу поехал, а сначала в Казань – к Венере. Она таки добилась своего и поступила на химический факультет в Казанский университет. Ей сразу дали общежитие, и обратно в Чирчик она уже не поехала.

Приехал я к Венере, как был с целины – бородатый, в кирзовых сапогах, сильно истоптанных. Остальная одежда была из того же модельного ряда, что и сапоги. Я представляю, как шокировал мой вид Венеру и её подруг по общежитию.

Но меня, как я сейчас вспоминаю, нисколько не смущал мой вид, у меня было настроение победителя – я всё-таки с целины приехал! Я был преисполнен чувством собственного достоинства. Побыв пару дней в Казани, я вернулся в Ташкент – начиналась учёба.

Конец ознакомительного фрагмента.