Я часто задумываюсь над тем, как сложилась бы моя жизнь, если бы в мире не было сверхъестественного.
Если смотреть поверхностно, то ответ чрезвычайно прост: не будь в мире магии, моя жизнь весьма быстро окончилась бы. Я умер бы в возрасте, очень раннем для нынешнего времени и относительно зрелом для моего. Умер с честью, на поле боя. Осада Арраса, так романтически воспетая господином Ростаном в «Сирано де Бержераке», унесла немало молодых жизней. Моя должна была быть в их числе, что было бы вполне… естественно для человека моего происхождения и положения. Пойти на войну и там погибнуть – для третьего сына в знатной, но не слишком состоятельной семье это было фактически проявлением учтивости, любезным и красивым способом избавить родных от лишних расходов на твое содержание. Другое дело что я вовсе не был склонен облегчать жизнь родичам. И со славой своего старинного имени я не слишком носился. Семья не любила меня, я отвечал тем же. Я мог бы и не пойти на ту войну, хотя бы им назло. Но я пошел…
Я отправился воевать потому, что у меня был друг: бретер, философ, повеса, хитрец, интеллектуал и гордец, непревзойденно владевший шпагой и не упускавший случая блеснуть клинком – или острым словом. Я находился под сильным влиянием своего друга, он был для меня примером во всем с той самой секунды, как мы впервые встретились: я явился в его парижский отель, чтобы взять несколько уроков фехтования. Он не был обычным платным учителем из тех, что кормились своим мастерством и потому почитались нами, дворянами, чем-то вроде слуг. Хотя источники его доходов были неизвестны, он никогда не нуждался в средствах, и брал за занятия символические суммы, а иногда и вовсе учил бесплатно, фехтуя просто ради удовольствия. Было известно, что ежедневно, кроме дня субботнего и воскресного, он принимает любого желающего – ожидает гостей в выходящей во двор оружейной галерее своего дома и обучает самым виртуозным приемам владения шпагой и саблей. Кто-нибудь приходил к нему каждый день: из любопытства, из желания помериться силами или в самом деле приобрести новые навыки. Он был разборчив и дрался далеко не со всеми. По Парижу ходила презабавная история о том, как раздраженный настойчивостью какого-то напыщенного дурака, бросившего к его ногам кошелек в попытке купить урок, который ему не хотели давать, он все-таки вступил с нахалом в схватку и гонял его по галерее до тех пор, пока тот, запыхавшийся и потный, не взмолился о пощаде и возможности передохнуть. И проделал мой друг все это, даже не раскрасневшись, с улыбкой на лице, сопровождая каждый выпад остроумными замечаниями. Дамы были от него без ума, мужчины восхищались им и очень часто на его «уроки» собирались поглазеть, как на театральное представление или игру в мяч.
Я сам явился к нему не без опасений – вовсе не был уверен, что он захочет учить меня; единственной отрадой было то, что кошелька, чтобы бросить к его ногам и тем самым оскорбить, у меня не имелось. Он, однако, отнесся ко мне с симпатией – он говорил мне потом, что ему редко доводилось видеть в человеческом лице такое сочетание дерзости, отваги и ранимости, какое продемонстрировала ему моя восемнадцатилетняя физиономия. Он стоял там, в своей знаменитой на весь город длинной, узкой, полутемной и заставленной, как и положено, доспехами и штандартами оружейной, и улыбался: весь в тени, солнечный блик сверкал лишь на обнаженном клинке в его небрежно отведенной в сторону правой руке. Высокий, гибкий, невыразимо опасный и немыслимо обаятельный, он излучал лихость и силу. Он был взрослым, уверенным в себе, на нем была белоснежная рубашка и сапоги мягкой кожи, его темные глаза блестели в полумраке, загадочные и смеющиеся, как у цыгана. Он воплощал все, чем хотелось быть мне. Я хотел быть похожим на него – полно, я хотел быть ИМ. Он взялся учить меня, и наша первая «дуэль» прошла под одобрительные возгласы зрителей: завсегдатаи уроков умели узнавать его настроение и видели, что со мной он сражается с удовольствием. Выбив из моих рук шпагу (неизбежный и предсказуемый финал), он перехватил ее, дугой летевшую через зал, в воздухе и, сжав клинок затянутой в перчатку рукой, передал мне с легким поклоном и широкой усмешкой – и предложил вина. Денег он с меня не взял: когда я заикнулся о плате, ответом была вопросительно-возмущенно поднятая бровь.
Конец ознакомительного фрагмента.