Нелирическое отступление. Первый сон Уильяма Вэйна
Осклизлая листва бьет по лицу, серые струи дождя в глазах, озноб на коже – и ничто не может разбудить. Он сейчас там – во сне. И весь его сон – гнилое болото, которое не отпускает. Картинка, как всегда, крутится в памяти не в полный цвет. Пятнами по серому проступают оттенки, запекшаяся кровь. Звук тоже рваный, он то пропадает, отдает в виски эхом, то напоминает монотонную, неразборчивую дрожь стенок колокола, то резкий, подобный выстрелу, всплеск громкости.
Он видит спины и свои ноги, вымешивающие грязь. Группа бредет в киселе дождя и тумана, болото все – в тусклых разводах хаки, застаренных дождем, нудным, как само утомление. Тело помнит и дергается во сне: вырвать из тисков трясины ногу, рывком переставить. Найти опору и выдрать вторую. И рывком. Бесконечное число рывков левой. Несчетное число чвяков правой. Мокрое оружие в мокрых руках. Пот и дождь одной температуры. Воздуха вроде бы вообще нет. Вдох течет в легкие. Им можно захлебнуться. От него рвет.
Чужой ненавистный край, откуда надо бы валить во все лопатки. Но сразу отсылают лишь трупы, чуть погодя – раненых. Оба варианта не хороши. Человек хочет быть живым. Человек хочет жрать, успешно переваривать пищу и быть здоровым ровно так, как и полагается в двадцать пять. На двенадцать баллов из десяти. Без грибка. Без лихорадки. Без отвращения к делу, которое ты однажды, не иначе как с мозговой горячки, подписался исполнять.
Голова дернулась, глаза зачем-то уставились в мокрую мешанину веток справа от линии движения. Там дождь, как везде. Струи стегают испуганно вздрагивающие джунгли. Нет стороннего движения. Показалось. Уильям поморщился. Он идет в хвосте группы. Туда уже смотрели. Там чисто. Рука, будто споря с мозгом, самоуправно вскинулась, начертила жест: внимание. И еще – угроза справа.
Когда он был зеленее огурца, то есть после второй вылазки, это и началось… Он надсадно заорал, обличая незримую угрозу, а после жахнуло сплошным огнем. В голове стало так тихо, что он не слышал ни своего голоса, ни чужих – ничего вообще… Сразу сделалось непосильно понять, от дождя ли промокли штаны… И ничего не уцелело в памяти о самом бое, даже во сне. Ни намека, даже в виде бесформенного страха. Сплошная дыра. Вот что был тот день: дыра в жизни. Навылет. Хотя вечером стало понятно: всего-то кожу стесало повыше локтя. И нервы подпалило, а это лечится спиртным. Так сказал памятный навсегда капрал, задумчиво накачивая пойлом рослого новобранца. Еще капрал добавил: «Билли, у тебя глаза на жопе. У тебя, черт тебя дери, вообще глаза растут пучками. Так нефиг мяться, не девка! Учуял что, не мнись, сразу вопи и тычь туда, где тебе заметна куча! Это не трусость. Это выживание». Тот капрал улетел домой месяц спустя. Ошметками тела в закрытом гробу. А рядовой Вэйн привык показывать на кучу незримого дерьма, постепенно отработал короткий внятный жест. То движение руки два следующие капрала так и называли – «дерьмо Вэйна». Сперва он был зол. Потом гордился. Но в гребаных тропиках все протухает и сгнивает. Страх, гордость, азарт… Остается тупая усталость.
Группа замедлилась. Третий на памяти Вэйна капрал, мелкий очкарик с повадками крысеныша, просек знак. Сам стал падать носом в жижу, заодно выкрикивая команду залечь. Не успел.
Звук получился двойной, как щелчок длинного бича на родео. К хаки и серому сразу добавились брызги бурого. И запах пороха, мокрого, размазанного дождевыми струями…
Уильям выругался, сплевывая дождь и старательно шпигуя пулями зелень там, где чудилась угроза. Почему можно стрелять стоя, он не знал. Это не важно, можно – и все дела. Запах беды бледнел и удалялся. Когда он угас, Уильям побрел к капралу. Крысеныша Айка уже перевернули на спину. Бледная остренькая морда была запрокинута, в щель рта тек серый безразличный дождь, из щели пузырилась бурая слюна, стекала по шее. Айк был так окончательно мертв, что мог не сомневаться: как и мечтал, отбудет домой первым рейсом. Если группа вернется и доставит труп.
– Психи русские, – шепотом ужаснулся Йорк, взвизгнул, рванул ручной пулемет и принялся шало стричь пустой лес. – А-аа…
«Психами русскими» этих тварей повадился звать майор. Он был тот еще зверь, поджарый, опытный, спокойный. Уильям редко видел майора вблизи и приватно, раз пять. В клубе, слегка подвыпившего и с очередной девкой, всегда – фигуристой, аж на зависть. Один раз майор отослал девку, сунул ей деньги и не глянул вслед. Подбородком указал на освободившийся стул.
– Дерьмо Билли – типа, про твой нюх?
Пришлось кивнуть и очень постараться не морщиться. Тогда он как раз злился на прозвище. Майор помолчал, жестом заказал выпивку на двоих и дождался ее прибытия.
– Кто умеет чуять дерьмо, тот может уцелеть, – прищурился майор. – Билли, жизнь – штука ценная, как последний патрон, наверное. Самый, типа, на весь гребаный мир последний… Такой или беречь любой ценой, или знать крепко, на какое дело использовать. Типа въехал? Вот… Ни шиша ты не въехал. Значит, пока твое дело – беречь.
Майор помолчал, без спешки отхлебнул виски и погонял во рту, как микстуру от кашля. Проглотил и скривился, ловко цыкнул языком. Показал всем видом: не виски, гнилая моча. Но здесь или ходи трезвый, или не выеживайся, хлебай, что наливают.
– К себе переведу, – решил майор. – Надо типа глянуть, как чуешь. Занятно. Или – полезно? Решу. Психи тут, чую всем прошитым насквозь легким. Психи… – Майор резко допил и жестом потребовал повторить. Снова выхлебал. Уильям мог поклясться: после упоминания загадочных «психов» рука майора мелко задрожала. И унялась лишь после второй порции успокоителя, не разбавленного тоником или чем-то еще. Дальше майор говорил тихо и быстро. – Психи русские. Спецы. Цветных макак учат. Ну и сами типа – охотятся, – пояснил майор после молчания, покачивая в ладони пустой стакан. – Ниже капрала в зачет у них никто не идет. Старший группы – два очка. Майор – три. Парень с пулеметом – одно…
– Откуда…
– Да, их не видели ни разу. Вот типа точно: откуда бы знать? Предполагаю, – поморщился майор. – Спецы впустую не затратят пулю. Трофей, вот их игра. Я здесь давно… типа, понимаю в спецах. Сам… не сопля. Но они – психи. К тому же с «калашами».
Майор замолчал. Уильям еще долго сидел, стараясь не шевелиться, чтобы не спугнуть продолжение истории. Но продолжения в тот раз не случилось. Позже он собрал из обрывков слов и намеков картинку того, что было страхом бравого майора. Таким большим и искренним страхом, что майор не видел смысла скрывать – и не стыдился. Он уважал психов. Он не сомневался: эти возьмут все, за чем пришли, и сгинут невидимками… Профи.
Майор пробовал донести свой страх наверх, оформив в виде доклада. Но там не верили в психов и не видели разницы в сводках потерь. Пока не жахнуло так, что считать стало некогда… а порой и некому. Тогда и был убит второй на памяти Уильяма капрал. А майор увернулся. Успел заметить «дерьмо Билли» и так резво рванул в сторону, что отделался ранением навылет, только мягкие ткани… Хотя кровищи – весь сон от неё на миг сделался бур. Лежа в сплошном месиве из болотной жижи и порубленных пулями джунглей – майор орал до самой потери сознания: «Промазали суки! Промазали. Промазали»… С тех пор Уильям поверил в психов. А майор поверил в «дерьмо»…
Сейчас чутье запоздало. Капрал-крысеныш, доносчик и трезвенник, лежал мертво-серый, с удивленно раскрытыми глазами.
По черепу Уильяма снаружи стучал крупный дождь, а изнутри пулеметной очередью вторили мысли: никто во взводе не поверит, что ты отвлекся, и потому обложался, не подал знак заранее. Все знают, этот урод доставал тебя. Все промолчат. Одобрят, и хоть ори, что ты не мстил крысе.
На груди капрала, на штатном «бронике» был всего один след. Двойной выстрел. Как можно из автомата положить пару пуль в одну точку? Защита, ненавистная, тяжеленная, многими с презрением бросаемая в лесу – насквозь… Только «психи» могут так – издали, в движущегося. Дождь во сне надавил на голову болью, картинка вылиняла до черно-белой. Хлопок по спине: сбито дыхание, зато сон будто вправили в обычное его течение. Логика очнулась. Капрал скопытился. Группу надо выводить. Значит, выводить будет тот, кто жив и на ногах. Как стучит пулемет, виски ломит.
– Поздравляю, капрал, – заверещал пулеметчик, прекратив панически расходовать боезапас, лишь когда звук сменился на сухой холостой щелчек. – Приветствуем капрала Билли, ребята! Теперь заживем!
Поперек горла будто натянули удавку, ужасное ощущение. Майор давно намекал на повышение. Это казалось неплохо. Там, в баре. Здесь, в мокрых джунглях цвета хаки, над серым трупом крысеныша, повышение имело иной смысл. Только что Билли стал стоить два очка в чьей-то трофейной охоте. «Психи» до сего дня не интересовались рядовым. Можно было топать и не заботиться о приметности – это при росте под два метра! Рядовой – зверек массовый, тусклый… Захотелось прощупать жилет на груди. Толстый ведь. Весу в нем фунтов десять. Нет ничего хуже русских в джунглях. А эти – психи с калашами. Три раза плохо. Три гребанных раза…
– Отходим, – выдавил Уильям. – Надо доставить труп и сообщить… майору о психах. Они вернулись.
– Натаскивают обезьянок, – согласился, выглядывая из-за спины, сослуживец.
Сон укрыл от дождя, милосердно дал затемнение. Хотелось верить, что за ним последует пробуждение. Но взревел мотор – и по глазам полоснуло солнце. Чертов сон не потерял худшую свою, вторую часть. Там нет джунглей. Зато все тот же бравый майор дослужился до полковника и сидит пассажиром. Сам Уильям уже капрал и сейчас он за рулем тентованного джипа.
Пустыня при полуденном солнце слепая, тени попрятались. Смотровые щели глаз норовят закрыться вовсе, спасая сознание от нестерпимого света и вездесущей пыли. Хаки в этой части сна тоже пустынное, иного оттенка. Серого нет, только расплавленный белый и угольная чернота, вся она под джипом. Как злой рок, как метка беды. Но у беды нет запаха, хотя Уильям что-то чует: по спине гуляет холодок, невозможный в пыльном аду полудня.
Резкий спазм! Руки, не дожидаясь решения медлительного сознания, рвут руль. Джип содрогается и начинает заваливаться на бок, полковника вышвыривает и краем глаза Уильям прослеживает полет тела. Острый запах беды делается невыносим: это совсем рядом. Почти удалось проскользнуть, обмануть, разминуться…
Удар снизу. Джип – тяжелый, груженый – встает вертикально на морду и заваливается вперед. Кувырок. Боль. И много, очень много бурых брызг в смятой оправе металла, капканом сжимающего тело. Поле зрения узкое. Бок песчаного холма и тень. Рыжее подвижное пламя, его все больше. Тусклый бок ближнего ящика, выброшенного из-за сидений. В ящике спит под чекой смерть. Огонь потрескивает. Кашляет смехом: что ему чека? Можно и иначе разбудить. Запах беды неотличим от едкой гари. Солярка горит охотно и застит. Застит глаза окончательной черной болью…
– Чертов сон, – хрипло сообщил Уильям потолку личной комнаты, наконец-то проснувшись.
Он и без окончания, которое в кои то веки удалось не досматривать, знал: в утробе убогой операционной капрала Уильяма будут долго резать и шить. А потом вытолкнут во вторую его жизнь, укоротив на полметра. Он очнется и будет тупо смотреть на ровное место под простыней там, где должны быть ноги. И он будет тупо, монотонно жевать одну мысль: какого черта было чуять запах дерьма, раз за разом уворачиваться и ускользать от плохого. Чтобы теперь вляпаться в худшее? Разве такая жизнь лучше смерти?
– Чертов дурак, – урезонил себя Билли. – Всегда лучше.
Сел и с наслаждением прощупал ноги. Настоящие. Из третьей жизни.