М7. М2. Маршруты (Мария Свешникова, 2011)

Маршрут: в Никуда и Нижний Новгород

Когда наутро Кати исчезла, она оставила позади все: мечты, чувства, «Сатурн», В., мать, а главное, она оставила свои скомканные и противоречивые воспоминания о детстве и девяностых.

Говорят, это было время, когда люди издевались над людьми. Чего только стоило слезное письмо отчаявшейся бабульки в редакцию «Московского комсомольца»: она писала, что боится умереть, так и не узнав, чем закончится «Санта-Барбара». Но никто в редакции не был осведомлен, что станет с героями. Кажется, съемки просто прекратили. Или все замерло. И ответить было нечего. Забавно, мы жили в эпоху «Санта-Барбары», но так и не узнали, чем она закончилась.

Передав ключи от квартиры В. консьержу и запихнув все свое прошлое в несколько спортивных сумок и полиэтиленовых пакетов, Кати прыгнула в машину и совершила свой роковой побег. Решила бежать на восток по М7 – к родине солнца, истоку лучей, глубинке России… Кати рассматривала в зеркале заднего вида дымное очертание Балашихи, и ей казалось, что кроме дороги ничего больше не существовало – ни прошлого, ни настоящего. Лишь движение.

М7 была трассой ее судьбы – Кати родилась у ее основания на Таганке, училась в английской школе в 5-м Котельническом переулке, пила «Балтику № 9» в подъезде высотного дома. А если двинуться от Котельнической набережной по указателям «М7», проехав километров пятнадцать, можно оказаться в Балашихе – там, уже за пределами города Кати проводила лето и каникулы, на одном из ответвлений трассы заклеила столбы теми злосчастными объявлениями о продаже «Бьюика», встретила В… И вот сейчас она катилась в никуда и вспомнила, что в этом «никуда» живет ее бабушка. Дочь военного, она хранила и берегла ту квартиру на проспекте Ильича в Автозаводском районе, где прожила все годы Великой Отечественной войны.

Однажды во время бомбардировок снаряд попал в соседний подъезд, и, выбравшись наутро из бомбоубежища, бабушка собирала уцелевшие соседские вещи, которые раскидало по всему двору: детские панталончики, чуть покоцанный патефон, пластинки Анастасии Вяльцевой и даже тяжелый чугунный утюг. Вещи собрали, дом перестроили, воспоминания и квартира остались.

Кати задумалась о судьбе дорог, о Левитане с его «Владимиркой», в какой-то момент сквозь нее проходили, гремя кандалами, сотни и тысячи каторжан, где-то в районе Гороховца ей даже померещился кровожадный Кудеяр со своей собственноручно сколоченной ватагой, будто снова вышел грабить обозы, а завидев икарусы и фуры, метнулся прочь. Кати по этой трассе гнала жизнь… И редко давала возможность свернуть. По ее щекам струились слезы, с уст срывались слова не высказанных кем-то молитв. Возможно, много лет назад жена декабриста недомолилась, и вот сейчас эти прошения так и вставали добрым призраком внутри Кати. Снова возвращаясь в мыслях к Кудеяру, Кати начала читать молитву Животворящему кресту, слов которой, как была уверена, не знала, а тут они сами одиноко выносились из глубин ее души, наполняя салон чуть видимым светом, или то просто была дымка, просочившаяся сквозь щелочку в окне. Кати ощутила конечность всего происходящего, ведь пройдет день или два, а может, пара веков, и построят новую дорогу – скоростную, платную, объездную, а может, просто переименуют М7 в имена новой России, а может, уже и не России, и кто-то властный и алчный погубит людей. И М7 нигде не останется, кроме картины Левитана и пары книг, которые, наверное, когда-то напишут фанатичные историки. И лишь Кудеяр будет иногда показываться на обочине трассы в поисках Беловодья, былых обозов и дороги в рытвинах, ныне покрытой асфальтовой гущей.

Да, еще М7 останется на паре разодранных в клочья старых карт, которыми кто-то холодный, голодный и бездомный укроется, а потом, чтобы согреться, попросту сожжет. Потому что будет холодно. А в России холодно будет всегда. Или почти всегда – но это покажет лишь время.

Пока Кати душила и губила себя грустными мыслями, шум гладкой дороги давно превратился в грохот, а дымка автострад в прохладный туман. Сотрудники ГИБДД перевели взгляд с черной копоти от выхлопных труб массивных грузовиков на толстые или даже худощавые кошельки легковушек – высматривая московские номера для наживы. Кати все время гнала, обгоняла: она же сбегает, спешит прочь от своей любви. И, не скупясь, платила за скорость отдаления от Москвы и Балашихи.

В детстве Кати часто задавалась вопросом «Где ночуют грузовики?» Тогда ей было невдомек, что тот маленький, плохо освещенный съезд с дороги под буквой «Р» и есть таинственная спальня для фур. Она остановилась на одной из них, чтобы пару часов вздремнуть. Днем, спрятавшись от солнца за упитанным туловищем грузовика. Не было ни беспросветных туч, о которых она мечтала, ни ливня, смывающего следы людей и их бегства, не выдалось едкого дождя, прибивающего пыль к земле, не было слышно ни сумрачных раскатов грома на задворках неба, ни тонкого голоса надежды на свежее послевкусие грозы, где вместе с пылью и жаром остынет ее обида на… на погоду? На дорогу? На В.? На всех вокруг, включая родителей и воспитательницу детского сада, отругавшую ее за первую в жизни нецензурную брань? Или обиду на себя, что позволила поверить, понадеяться и обмануться? Кати была обижена на жизнь. И даже вопроса «За что?» она не задавала. Знала, что ответа не будет. И это чувство безутешной обреченности мешало ей уснуть. Более того, именно оно мешало ей двигаться дальше. Куда-то пропало желание скорости и поспешного бегства. Багаж прошлого она увезла с собой в воспоминаниях.

На тот момент у Кати с жизнью были взаимно безответные отношения. Полоска черная, полоска белая, пунктир, сплошная.

К вечеру Кати въехала в Нижний и спустя несколько минут, поражаясь отсутствию пробок, пересекла Оку и очутилась в районе «Автозавод». Всего за пять часов слезного бегства она добралась до бабушки, позвонила в старую, потертую, обитую черной кожей, деревянную дверь. Своим появлением Кати чуть не довела бабушку до инфаркта – та в последнюю очередь ожидала увидеть в дверной глазок внучку, сонную, уставшую, с красными заплаканными глазами. В квартире удушливо пахло старостью и хозяйственным мылом.

Чай, сушки с маком, вафельный торт – бабушка выгребла на стол все содержимое серванта. Она последние годы жила очень скромно, не бедно, но около того, уехала из Москвы, потому что чувствовала себя лишней: ей казалось, что она мешает дочери с внучкой тем, что занимает целую комнату в небольшой двухкомнатной квартире. Она подгадывала время, чтобы быстро разогреть еду (никак не могла справиться с микроволновой печью) и уйти в свою комнату, ведь на кухне работала мать Кати. И когда она вернулась в свою старую квартиру в Нижнем Новгороде, то с облегчением выдохнула: здесь она сможет спокойно повспоминать прожитые годы, разбирать накопленные за жизнь фотографии по альбомам для правнуков, которые, верила, скоро появятся, и однажды спокойно умереть, не доставляя этим неудобств родным и любимым. Она вела в старых зеленых тетрадях по две копейки, оставшихся с далеких времен, учет расходов. Не более ста рублей в день. Когда Кати увидела прожиточный минимум бабушки – неистово расплакалась, переживания о В. показались настолько малодушными и ничтожными, что вместо разъяренного чувства обиды пришло родное чувство вины. Почему эти три года, что Кати трудилась и зарабатывала, ей в голову не пришло помочь бабушке? Матери она помогать пыталась, но та все время отказывалась, говорила, что у нее все есть, и пыталась из последних средств одарить на день рождения Кати чем-то нужным и полезным.

Маршрут: направо, в брак

В свое первое утро в Нижнем Кати проснулась ровно в девять с ощущением, будто это была ее самая первая минута жизни – первый вздох, первый свет, пробивающийся сквозь плотно затянутые и как будто завязанные узлом тюлевые шторы. Первая чашка растворимого кофе – его капли обжигали, как будто она никогда раньше не касалась губами кипятка. Первые птицы горланили так звонко, что Кати чудилось, что всю предыдущую жизнь она провела в берушах, а выглянув на улицу сквозь старое, скрипящее, трудно открывающееся окно, удостоверилась – она не только научилась заново слышать мир, но и прозрела.

Все в первый раз. И до этого дня ничего не существовало. Какие-то прошлые жизни, Кати их забыла при новом рождении – она реинкарнировала. Новая Кати перестала завязывать волосы в хвост, выписывать цитаты из книг в серый блокнот и волевым решением завязала с чтением трагической поэзии Симонова.

Позавтракав с бабушкой – оладушки с яблоками и вишневым вареньем, растворимый кофе с молоком, сахар кубиками, мысли домиком – Кати отправилась в кино. Одна. На самый утренний сеанс. В незнакомый кинотеатр – заметив его по дороге на мойку и решив, что там переждет, пока автомобиль вычистят от напоминаний о В., вроде волос, упавших с его головы и сигаретных окурков, пепел с которых падал и разлетался по всему салону.

– Григорьева, ты?

Кати обернулась к мужчине, садящемуся в черный блестящий автомобиль возле входа на мойку – и зачем его мыть? Кати редко разделяла мужской педантизм.

– Вообще-то я уже пару лет как просто Григ, но когда-то была Григорьева. Коль, ты? Обалдеть! Глазам не верю! Ты как?

Коля, теперь, правда, уже Николай, а для близких Николя, учился в одной школе с Кати на два класса старше, в той самой английской спецшколе в 5-м Котельническом переулке на Таганке. Учился он класса до десятого, потом родители забрали его в частную школу «Сотрудничество» двумя километрами ближе к промзоне за внешней стороной Садового кольца. Почти десять лет назад их захлестнул подростковый роман. Кати была его первой любовью – он ее первым парнем. Вещи, как оказалось, разные.

– Ты что тут делаешь? – полюбопытствовала Кати.

– Да я по работе приехал, у меня тут отец думает купить завод по производству полиэтиленовых пакетов – даже не спрашивай… Та еще муть… А ты что забыла в этих краях?

– А я к бабушке сбежала. Устала от Москвы.

Николай несколько минут молча изучал Кати – ту, что когда-то бродила в кедах по жизни, не пыжилась и не выдавливала из себя искусственную женственность. И только сейчас Николай начинал понимать, что женщина живет во взгляде, а не во внешних атрибутах. Кати была из тех, кто пах телом, а не синтетикой даже на большом расстоянии, избегала тяжелых духов, загара и лжи.

– Поехали позавтракаем где-нибудь! – Николя мигом вспомнил их прогулки по Котельнической набережной, бордовые закаты, редкие зеленовато-лимонные рассветы, когда Кати сбегала из дома, убедившись, что мама и бабушка крепко спят. А если было совсем туманно и холодно, они покупали бутылку «Арбатского» и два пластиковых стаканчика, проникали в один из подъездов высотного дома – в те годы коды от домофона можно было вычислить по стертым кнопкам – забирались на верхний этаж, садились на широкие подоконники, смотрели на вечно праздный и хаотично движущийся город и слушали в кассетном плеере Guns N`Roses «Knocking On Heaven`s Door», разделяя наушники поровну. Тогда казалось, что рай был как никогда близок – нужно было просто выбрать одну из дверей и постучать.

Однако они прошли мимо во взрослую жизнь.

– Поехали. Можно взять еду с собой и сесть на Стрелке, где Волга сливается с Окой – оттуда вид открывается на город. Ты же знаешь, я урбанистка, – предложила Кати.

– Забавное слово.

– Ага.

«Нельзя же так быстро из одной любви в другую, но, говорят, клин клином вышибают. И В. надо вышибать», – думала Кати. И вышибала. Встречами с Николаем, разговорами, спустя пару недель цветами, ужинами – глупостью, бутафорией, всем тем, что она раньше считала лживым зазыванием в постель, – и теперь это отвлекало ее от мыслей, делало необходимой и желанной. Не важно ради чего – секса, любви, отношений, дружбы, – какая разница, если потом в одночасье все это сплетется воедино или просто исчезнет. Зачем искать название тому, что происходит, – оно уже происходит. «Живи. Не соотноси это с привычными нормами, не классифицируй», – уговаривала себя Кати.

Здесь, в Нижнем, Кати поняла, что все города устроены по единому принципу: где-то в камни, ограды и заводы заколочены огромные бюджеты, где-то архитектурных изысков больше обычного – в любом городе есть проспект Ленина и памятник ему на центральной площади. Везде есть мэры, нелегальных дел мастера, кормящие эти города, везде есть бедные, уставшие и славные, пьяные, весельчаки и трезвенники – везде есть люди.

Кати с легкостью могла бы найти счастье в маленьком городке, если бы кто-то, искренне заботящийся о ней, предложил ей спокойную жизнь вдали от трасс и столицы – она бы, не думая, согласилась жить даже на отшибе или в крохотном доме довоенной постройки, без лифта – какая разница где. В Москве лишь чаще стирать шторы и смахивать слезы. А люди, любовь – все такое одинаковое…

Николай был молодым. Не принцем, но молодым. Молодость, отсутствие багажа трагедий, возможность все начать с чистого листа завораживали Кати. Сложно поверить, но у них за три недели в Нижнем, проведенные бок о бок, не случилось ни поцелуев, ни секса – просто разговоры, встречи, имена, воспоминания, надежды. Кати даже привела его на ужин к бабушке, и та еще долго говорила много лестных слов о воспитании и манерах Николая и уговаривала Кати не разбрасываться ухажерами и поскорее выходить замуж. В свои годы прекрасно понимающая, что у ее внучки будет далеко не один брак. С таким характером, как у Кати, с первого раза точно не сложится, но надо начинать и надо пробовать. Однако в ее бабушке тлела надежда, что чем раньше Кати выйдет замуж, чем меньше успеет попробовать и изведать, чем меньше сравнений допустит, тем больше вероятность, что случится «раз и навсегда», пусть даже не с первой попытки.

«Раз и навсегда» чаще получается, когда не допускаешь сравнений и сослагательного наклонения, не знаешь, как могло бы быть иначе. С другим. Или как кошка, гулять по крышам сама по себе.

Женщинам нельзя привыкать к одиночеству. Одиночество – это диагноз. И лечит его лишь чудо или любовь. Ведь любовь и есть чудо, и если вам довелось любить – это навсегда, настоящая любовь не проходит со временем, не остывает и не угасает – она проникает в каждую клетку тела, минуту жизни и существует внутри нас. Все остальное – любовь придуманная, безопасная, с аварийными выходами, посадками и штампами в паспорте. Женщины предпочитают выходить замуж за тех, кого любят здоровой и отстраненной любовью, без слияния и поглощения, а тех, кого любили страстно и самозабвенно, пытаются забыть в никчемной безопасной любви.

Николай был чуточку полноват – отъелся после перестройки. Первое время Кати нравилось щипать и хватать его за небольших размеров пузо – а вроде всего-то двадцать пять лет. Немного пухлый, уютный, домашний, Николай быстро становился родным для женщин – он редко говорил правду и старался на словах оправдывать людей, в душе гнобил и винил, но виду не подавал.

Да Кати и сама не была настроена заглядывать к нему глубоко в душу. С нее за последние годы хватило погружений. Ей хотелось легкости. И воздуха. В последнюю их ночь в Нижнем, гуляя по закрывающимся один за другим ресторанам, Николай с грустью сказал, что на следующей неделе уезжает в Цюрих к друзьям. Что будет скучать. Они брели мимо нижегородского Кремля. Кати семенила в сандалиях, постоянно слетающих с ног, приходилось останавливаться, и в одну из этих остановок она нашла ригельный ключ, напоминавший тонкую алюминиевую пластинку с зазорами. Кати подняла его с брусчатки, отряхнула и протянула Николаю:

Конец ознакомительного фрагмента.