Мясницкая. Прогулки по старой Москве. Первый русский вуз (Алексей Митрофанов)

Первый русский вуз

Заиконоспасский монастырь (Никольская улица, 7). Основан царем Борисом Годуновым в 1600 году.

Этот монастырь – один из самых знаменитых в нашем государстве. Он был так назван потому, что находился за Иконным рядом, главный же храм его был посвящен Спасу Нерукотворному. Известен он первым делом не молитвами, не службами, не подвигами братии во имя Господа, а учреждением почти что светским, но располагавшимся именно в монастырских стенах. Это Славяно-греко-латинская академия – первое в России высшее учебное учреждение. Оно было открыто в 1685 году греческими учеными, братьями Софронием и Иоанакием Лихудами. Первый набор состоял из тридцати человек – в том числе, Афанасия Кириллова, Николая Семенова, Федора Поликарпова, Федора Агеева, Иосифа Афанасьева и монаха Иова из Чудова монастыря. Обучали их в первую очередь искусству типографскому (что неудивительно – незадолго до этого в России начали печатать книги), а также диалектике, риторике, грамматике, пиитике, логике и, на всякий случай, физике. Русская речь в стенах академии не звучала – преподавание велось на греческом и на латыни.

С набором преподавательского состава особо не мудрили: ректором академии был сам настоятель Заиконоспасского монастыря, преподавали же монахи, особо преуспевшие в науках.

Помимо обучения, ректор и преподавательская братия занимались, так сказать, жизнью общественной. В частности, именно в академию приносили найденные в городе «волшебные тетради» – списки с гаданиями, суевериями и приметами. Обладателей таких «тетрадей» первым делом, разумеется, секли плетьми. Затем их отсылали к ректору – на так называемое «увещевание». Можно себе представить, как эти «увещевания» проходили. Вероятнее всего, и здесь не обходилось без физического «поучения».

Впрочем, случались и курьезные истории. Однажды, например, к ректору Гедеону прислан был для «увещевания» некто Василий сын Данилов, дворовый князей Долгоруковых. Суть дела состояла в том, что бедного Данилова науськал дьявол, после чего Василий украл у хозяина золотую ризу от иконы Богоматери. Данилов попался и долго упрашивал дьявола, чтобы тот выручил его из неприятности, помог вернуть свободу. Однако дьявол то ли не услышал просьб своего нового слуги, то ли не справился с русской полицией – во всяком случае, оставил все как есть.

Василия «увещевали» пару дней, после чего вернули в руки правосудия. Там его ждало другое наказание, светское. Дьявол явно бросил бедолагу на произвол судьбы.

В другой же раз к новому ректору, Порфирию, был прислан Яков Несмеянов, студент Санкт-Петербургской академии наук. Тот, в соответствии со своей редкостной фамилией, «впал в меланхолию». Несмеянова сопровождала бумага: «Определя его к кому из учителей, велеть разговаривать и увещевать, и притом усматривать, не имеет ли он в Законе Божии какого сумнения». Чем закончился этот экзамен – неизвестно.

Учащиеся академии переводили с итальянского, французского и прочих языков духовные мистерии, после чего сами разыгрывали их в трапезных, а также рекреационных залах. Занимались и сомнительным с религиозной точки зрения делом – переводили тексты для светских спектаклей, которые иной раз ставились поблизости, на Красной площади.

И это притом, что общение с театральными людьми вряд ли способствовало благостному состоянию духа. Вот, например, один из документов, характеризующих московских лицедеев: «Ученики комедианты русские без указу ходят всегда с шпагами, и многие не в шпажных поясах, но в руках носят и непрестанно по гостям в нощные времена ходя пьют. И в рядах у торговых людей товары емлят в долги, а денег не платят. И всякие задоры с теми торговыми и иных чинов людьми чинят, придираясь к бесчестию, чтоб с них что взять нахально. И для тех взяток ищут бесчестий своих и тех людей волочат и убыточат в разных приказах, мимо государственного посольского приказу, где они ведомы. И, взяв с тех людей взятки, мирятся, не дожидаясь по тем делам указу, а иным торговым людям бороды режут для таких же взяток».

Учащиеся академии практически ничем не рисковали – исключали из этого учреждения лишь в редких случаях. На этот счет существовал особый тест: «Буде покажется детина непобедимой злобы, свирепый, до драки скорый, клеветник, непокорив и, буде через годовое время ни увещевании, ни жестокими наказаниями одолеть ему невозможно, хотя бы и остроумен был, выслать из академии, чтобы бешеному меча не дать».

Мало кто подходил под столь строгие требования.

Самым знаменитым из учеников Славяно-греко-латинской академии был замечательный русский ученый, а в то время бедный и ничем особенно не примечательный провинциал Михайло Ломоносов. Будущий российский гений, как известно, пришел в Москву 19 лет от роду, пешком, с рыбным обозом из архангельской глубинки. Здесь он скрыл свое крестьянское происхождение, представившись дворянским сыном, и поступил в академию – для простонародья путь в это элитное образовательное учреждение был закрыт.

Сам он так писал о годах своего обучения: «Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающия от наук пресильныя стремления, которыя в тогдашния лета почти непреодоленную силу имели… Несказанная бедность: имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другия нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил».

Были и проблемы, связанные с возрастом: «Школьники, малые ребята, кричат и перстами указывают: смотри де, какой болван лет в двадцать пришел латыни учиться».

Тем не менее «великовозрастный» провинциал сразу продемонстрировал недюжинный талант. Михайло Ломоносов был первым по успехам, и учителя, как правило, ставили ему «прекрасно». Например – за первое его стихотворение:

Впрочем, поговаривают, что обман по поводу происхождения был актом символическим. Дескать, Михайло Ломоносов был внебрачным сыном самого Петра Великого – и на лицо похож, и статью вышел, и умом, да и предполагаемый отец в нужное время находился в нужном месте. Руководство академии об этом если и наверняка не знало, то, во всяком случае, догадывалось. Царскому сыну, пусть даже внебрачному, были открыты все пути.

Впоследствии Михайло Ломоносов посвятил Петру Великому одну из своих од:

Михайло Ломоносов много преуспел в науках и даже основал московский университет. Пушкин же говорил, что он «сам был первым нашим университетом». У Александра Сергеевича были к тому основания.

Основным «местом службы» Ломоносова была Императорская академия наук в Санкт-Петербурге. Он был одним из самых неуживчивых ее сотрудников. Мало того что русское светило был большим любителем крепких напитков (говорят, что Ломоносов как-то раз пропил в ближайшем кабаке академический хронометр), – он пользовался репутацией отчаянного скандалиста. Однажды обер-камергер Шувалов заявил ученому:

– Мы отставим тебя от Академии.

На что Ломоносов ответствовал:

– Нет. Разве что Академию отставите от меня.

И был абсолютно прав. Его действительно оставили на службе, хотя ученый не счел нужным менять свой характер и пристрастия.

Впрочем, не один Ломоносов сделал славу Славяно-греко-латинской академии на улице Никольской. В ней обучались архитектор Баженов, поэт Тредиаковский, автор первого в России учебника по арифметике Леонтий Магницкий…

Чуть ли не все российские ученые эпохи Ломоносова оканчивали академию при Заиконоспасском монастыре. И неудивительно – выбор учебных заведений был в то время не велик.

* * *

Все продолжалось тихо, мирно, благостно, пока в Москву не вошел император Бонапарт со своим войском. В этот момент наступили для братии черные времена. «История московского епархиального управления», изданная в 1871 году, сообщала: «В 1812 г. при Наполеоне оставшихся монахов в Заиконоспасском монастыре ограбили до наготы, заставляли их носить грузы. Иеромонах Виктор был брошен в реку Москву за Новинским монастырем, но он реку переплыл и ночевал среди кустов. Иеродиакон Вонифатий по дряхлости не мог носить груз, также брошен в реку. Иеродиакона Владимира заставляли носить груз нагого, потом, прикрыв его святым покровом, приводили в Кремль к королю Неаполитанскому. В нижней церкви были поставлены лошади, вместо ковров их покрывали ризами. В казначейской келии жили портные и шили мундиры. В книжных лавках француженка торговала вином и съестным, постель у нее была покрыта Плащаницей. От взрыва Арсенала в Кремле монастырь был покрыт кирпичами, бревнами, железными полосами и решетками. Стекла все выбило. Перед выходом из Москвы у неприятеля было плохо с продовольствием, ели один картофель, иногда стреляли галок и ворон».

Не посчастливилось и тем, кто обучался в стенах этого учреждения: «В Славяно-греко-латинской академии в 1812 г. осталось 5 учеников, их французы обратили в прислугу, за что довольствовали пищей. В покоях ректора поместился генерал, в покоях префекта его штаб, в классах швальня (портняжная мастерская – АМ.), на кухне пекли хлебы и отпускали в полки. От пожара здания уцелели. Неприятель расхитил медные деньги 1 950 руб. и годовой продовольственный запас: муку, крупу, дрова и проч. От кремлевских взрывов в классах и жилых покоях окна были выбиты, многие покои сделались непригодными к жилью».

По окончании войны с Наполеоном, в 1814 году, академия из полусветского-полудуховного учебного учреждения превратилась в богословское и приобрела новое название – Московская духовная академия. Тогда же ее перевели в Сергиев Посад, в Троице-Сергиеву лавру.

После революции 1917 года академию закрыли, но в 1943 году, на волне легкого православного ренессанса, она была восстановлена и поначалу размещалась в Новодевичьем мона-стыре. Однако спустя четыре года академию вновь разместили в Троице-Сергиевой Лавре. Там она и существует по сей день.

* * *

Между тем Заиконоспасский монастырь жил своей жизнью. Пользовался доброй славой среди москвичей – в первую очередь благодаря тому, что находился в самом центре, рядышком с Кремлем.

Но не только это привлекало сюда обывателей. В частности, купец П. В. Медведев в 1859 году писал: «Сходил к вечерне в Заиконоспасский монастырь. Вечерня идет здесь исполнительно. Поют стихиры празднуемому святому. Слушаешь и не наслушаешься, таково в душе хорошо, кажется, всем доволен».

Во время коронаций, когда по Никольской улице шли праздничные и нарядные процессии, монахи Заиконоспасского монастыря сдавали свои кельи внаем желающим зевакам. Правда, некоторые стеснялись получать за это деньги – брали чаем или же другим каким деликатесом.

А в одном из корпусов – из тех, что выходили на Никольскую, – действовал очень популярный магазин игрушек.

Впрочем, действовало здесь и учебное учреждение. Это была бурса все при той же академии, располагавшейся теперь в Сергиевом посаде. Нравы были довольно дикие. Один из бурсаков, историк церкви Н. П. Розанов, вспоминал: «Помню, например, как авдитор, т.е. старший ученик, слушавший выученный мною урок по греческой грамматике, воткнул мне в рот карандаш и в кровь расцарапал все небо за то, что я, по его мнению, нешироко открывал рот, и ему не было слышно всех слов, какие я произносил. Таска за волосы, битье по щекам, посылка на колени также были обычными способами воздействия со стороны начальствующих на учащихся. Особенным искусством таскать за волосы отличался наш смотритель Дионисий. Он имел сапоги на мягкой резиновой подошве и потому незаметно подходил сзади к задремавшему над книгой во время вечерних занятий ученику и начинал методически таскать его за волосы, начиная с затылка и все ближе и ближе пощипывая их по направлению ко лбу, добравшись до которого, он мгновенно хватал ученика за волосы всею рукою и ударял лбом о парту. „Учи, учи, мерзавец!“ – каким-то сладострастным шепотом внушал он прилежание одному ленивцу и потом незаметно подходил к другому для совершения такой же экзекуции, но с некоторыми, по-видимому, случайными вариациями. В минуты особого раздражения Дионисий отпускал тому или иному подвернувшемуся под руку ученику сильную пощечину или схватывал, и притом пребольно, как клещами, за ухо и драл его изо всей силы».

Ученики, однако же, терпели, ведь профессия священника в будущем обещала очень даже ощутимые блага.

Еще раз, уже после революции, монастырь, что называется, вошел в историю в 1922 году: здесь служил епископ Антонин, один из идеологов так называемой «живой», или же «обновленческой» церкви. Один из современников, В. Марцинковский вспоминал об этих службах: «Я был там вскоре после Пасхи. Присутствовали преимущественно мужчины. Служба шла на русском языке в переводе еп. Антонина. К служению он выходил из алтаря, уже в архиерейских ризах, отменив длинную церемонию облачения архиерея, что давало повод некоторым называть архиерейскую службу не Богослужением, а архиерееслужением. Видно было, с каким интересом прислушивались молящиеся к понятным русским словам, во многих из них как бы впервые открывая новые истины, которые оказывались очень близкими и важными (такие открытия особенно относились к кафизмам, стихирам, канонам, в которых и хорошо знающий церковнославянский язык не легко разберется)».

Время было смутное, невнятное. Обычный обыватель даже не предполагал, проснется он на следующий день в своей кровати или же в камере ЧК. А может, и вовсе поднимут на вилы опившиеся земледельцы из ближней деревни.

Но находились люди, верившие в то, что перемена власти – это к лучшему, что новые порядки дают новые, невиданные ранее возможности. К таким, разумеется, принадлежал и отец Антонин, стремившийся сделать церковную службу понятнее, проще, душевнее.

Тот же Марцинковский вспоминал об Антонине: «Евангелие он читал тоже по-русски, медленно, истово, с большим чувством; в это время он стоял на архиерейском возвышении, посреди церкви, лицом к народу. Вдруг раздается истерический визг «Господи! Какое кощунство!.. Спиной к алтарю Евангелие читает!»… Какая-то женщина не выносит подобного новшества; ее успокаивают, но она продолжает шуметь, нарушая благочиние – и прихожане выводят ее из церкви. Антонин продолжает читать, лишь раз обернувшись на крик, с огорчением на лице».

Да, епископ был подвижником, только верующим не хотелось перемен – их без того хватало в ту эпоху. Антонин вызывал лишь иронию и раздражение. И другой очевидец, москвич Н. П. Окунев, возмущался: «Кстати, об Антонине. Этот и себя разжаловал, то именовался „Митрополитом Московским“, а теперь подписывается и называется только „епископом“. Но при этом он считает себя главой выдуманной им самим „церкви возрождения“, а тот храм, в котором он представляет, зовет „кафедральным собором“ (это нижний храм бывшего Заиконоспасского монастыря, что на Никольской улице). Там, говорят, собирается в торжественных случаях человек по 200, и это, конечно, вся его паства. Так что зачем ему свой синод, свои викарные, а между тем, в его организации все это тоже имеется».

Впрочем, в скором времени в монастыре прекратились даже «обновленческие» службы.